| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2, Страница 3
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 2fy"> ***
В народе рабском все понижается. Надобно стремиться выговором и
движением, чтобы отнять у истины ее вес и обиду. Тогда поэты то же, что шуты
при царских дворах. Презрение, которое к ним имеют, развязывает ум и язык.
Или, если хотите, они походят на тех преступников, которые, представленные к
суду, избегают наказания только тем, что притворяются сумасшедшими (Diderot
de la poesie dramatique).
***
Я всегда люблю в многолюдном обществе мысленно допрашивать спины
предстоящих, которые из них подались бы на палки? И всегда пугаюсь числом
моих изысканий.
Я не говорю уже о спинах битых с рождения, а только о тех, кои
торговались бы с палками и выдавали бы себя на некоторых условиях: иные
щекотливые согласились бы с глазу на глаз; другие менее, но при двух или трех
свидетелях.
Вот испытание, которое я, будучи царем, предлагал бы при выборах
людей.
Как трудно с девственной спиной ужиться в обществе! Как собаки
обнюхиваются и бегут прочь, когда ошибутся, так и битые тотчас, встречаясь с
вами, обнюхивают вашу спину и, удостоверившись, пристают к вам или от вас
отходят. Нет сомнения, что общежитие более или менее уничижает души.
Сколько людей, которые сквозь строй пробежали к честям и достоинствам. Как
мало дошли до них нетронутые.
***
Не надобно уверять себя в излишней честности или твердости; но хорошо
твердить себе: ты честен, ты тверд, - кончишь тем, что не захочешь прослыть
лгуном в своих глазах.
Не говори трусу, что он излишне храбр, он тотчас тягу даст из
осторожности; но уверяй его под пулями, что он стоит с благородным
хладнокровием - он, вероятно, устоит на месте, или по крайней мере
получасом позже навострит лыжи, и то при удобном случае.
***
Я ничего не знаю величественнее благородства души и твердости в
правилах. Вот зрелище, достойное небес: человек, идущий шагами верными и
без оглядки против мелких заговоров зависти, разрывающий одной силой своей
сети коварства.
Быть безмятежным под ударами рока есть дело благоразумия. Какие
могут быть переговоры с врагом незримым и неодолимым? Но презреть врага,
коего можно смешать хитростью, подкупить пожертвованиями, вот дело
великодушия.
***
Я никогда не позволил бы себе сыну своему сказать: угождай ближнему,
а твердил бы: угождай совести! Любовь к ближнему должна быть запечатлена в
сердце, благоговейное уважение к совести - в правилах.
***
Посади меня на Хераскова одного на две недели, меня от стихов будет
тошнить. Он не худой стихотворец, а хуже. Чистите, чистите, чистите ваши
стихи, говорил он молодым людям, приходившим к нему на советование... И
свои так он чистил, что все счищал с них: и блеск, и живость, и краску.
***
Петров также иногда тяжел и всегда неправилен, но зато каждый стих
его так и трещит. У Петрова стих трещит, у Хераскова др...
***
Меня можно назвать заваленным колодцем многих достопамятностей
исторических.
Немцевич застал раз Лагарпа за переводом Камоенса.
"Как, - спросил он, - при скольких различных познаниях в науках и
языках, вы еще нашли время и испанскому научиться?!"
"Видно, что вы молоды, - отвечал он, - как будто нужно знать язык,
чтобы с него переводить. Хороший лексикон и ум, вот и все!"
***
- Высокомерие, сей нищий, который столько же громко взывает, как и
нужда! - говорит Франклин.
***
Нет хуже этих либералов прошлого века, которые либеральничали, когда
власть еще не тронута была; теперь, отставши от тех, которые власть обрезали,
они видят в нынешнем образе мыслей мятеж и безначалие.
***
Несправедливо называть холопами царедворцев. В своих холопах
найдется мало льстецов и суеверных обожателей господской власти. Напротив,
таковых, если найдутся, приличнее называть царедворцами.
Вообще, в служителях домашних встречаешь какую-то врожденную
независимость и недоброжелательство, которые могут быть очень неприятны
для службы, но утешительны в отношении человечества, которое только с
помощью противоестественных установлений научилось искусству рабствовать
добровольно.
В доказательство, что порабощение не есть природное состояние
человека, можно заметить, что каждый при случае умеет повелевать, но не
каждый может повиноваться. Дух господства внушен человеку самой природой,
данницей его различных требований. Духом повиновения заразился он в
обществе, которого польза побуждает ослаблять его силы и умерить
напряжение. Одно, польза общества; другое, польза лица частного.
Тайна правления в том и состоит, чтобы согласовывать, как можно более,
ту и другую и в случаях необходимости пожертвований части в пользу целого
призывать эту часть для общего соображения, как выдать нужную жертву с
меньшим ущербом жертвоприносителя и большей выгодой жертвовзымателя.
Тут и есть тайна представительства, которое как сфинкс пожрет всех
Лайбахских тугоумцев, не умеющих разгадать его, и поднесет венцы Эдипам,
постигнувшим его откровение.
***
Не довольно размышляют о том, что цари не могли наравне с народами
подвигаться к просвещению соразмерно.
Без сомнения, Людовик XVIII не многим образованнее Людовика XIV, а
Петр I, конечно, не уступил бы в познаниях Александру I. Но подданные
первых двух царствований далеко отстают от современных, если не в
художествах и изящной литературе, то во всем том, что составляет
существенность гражданских сведений. Вот чего цари и спесивые их
подмастерья никак понять не могут или не хотят и в чем, быть может,
заключается главнейшая причина разладицы, господствующей в нынешних
событиях. Писатели современные, пожалуй, и не превзошли предшественников,
но читатели нынешние - рассудительнее и многочисленнее. И тогда все еще
наш век превосходнее прошлых веков.
Живописна картина нескольких ветвистых гигантов, разбросанных по
голой степи; но расчетливый хозяин дорожит более рощей ровной, но дружно
усаженной деревьями сочными и матерыми.
***
Остафьево, 13 июня 1823
В сочинениях Мармонтеля находишь: Des en faveur des paysans du Nord
("Речь в защиту северных крестьян"), писанный в 1757 году, для решения
задачи, предложенной Обществом Экономическим в Петербурге о том.
"Выгодно ли для государства, чтобы крестьянин обладал собственным
земельным участком или только движимым имуществом? До какой степени
может простираться право крестьянина на эту собственность, так, чтобы это
было выгодно государству?"
Речь писана вообще с жаром, но в ней более риторства и
философических видов, чем государственных. Мало применений к местности,
мало дела. Рассуждая об опасении, чтобы крестьяне, освобожденные и
приобретшие право владения, не нашли в чиновниках тиранов алчнейших,
бесчеловечнейших и более надежных на безнаказанность, он говорит: "Во всех
монархиях, где хотели оградить свободу, собственность, спокойствие,
благоденствие народов, как в римской, китайской и у инков, следовали всегда
одному и тому же средству. Везде видели, что судьи и приставы поселенные
(постоянные) были податливы на подкуп - что, участвующие в применении,
они вскоре делались их сообщниками. Тогда учредили суда подвижные и
временных надсмотрщиков (у римлян назывались они Curiosi, у перуанцев
Cucuiricoe, всевидящие, у французов - Missi dominici), кои везде чужие, не
заводили никогда ни связей, ни привычек, и в поручении своем нечаянном и
быстром не давали времени соблазну преклонить их строгость.
Полагая, что задача о собственности решена в пользу поселян,
спрашивают: как далеко должно простираться сие право собственности для
пользы государства? На это отвечаю: столь далеко, сколь способность
приобретать. Увы! Какие другие пределы ставить благосостоянию того,
который едиными трудами может обогатиться? Дай Боже, чтобы он надеялся
вознестись до степени гражданина зажиточного и могущего приобретать в
округе (выше в предположениях своих Мармонтель говорит, что на первый
случай можно будет ограничить для поселянина право приобретения границами
того округа, где он родился), в коем он родился, есть единое исключение,
позволительное в законе. Всякая граница, предпоставленная соревнованию
людей, сжимает их душу и опечаливает; в особенности же для надежды.
Темница обширнейшая есть все же темница".
Это напоминает мне два стиха, гораздо до прочтения писанные:
И светлых нив простор, приют свободы мирной
Не будет для него темницею обширной.
***
Дмитриев в записках своих нарисовал портреты некоторых из своих
современников по министерству и по совету, и между прочими регента
Салтыкова, который был ему недоброжелателен и вероятной, главной
причиной, что Дмитриев просился в отставку в то время, когда министры
перестали докладывать лично.
На страстной неделе, в которую Дмитриев говел, попалась ему на глаза
страница, означенная резкими чертами регента, и он, раскаявшись, вымарал
главнейшие из своей тетради и из книги потомства! Движение благородное,
или, лучше сказать, добродушное! Уважаю движение, но не одобряю. Писатель,
как судья, должен быть бесстрастен и несострадателен. И что же останется нам
в отраду, если не будут произносить у нас, хоть над трупами славных,
окончательного египетского суда.
Записки Дмитриева содержат много любопытного и на неурожае нашем
питательны; но жаль, что он пишет их в мундире. По настоящему должно
приложить бы к ним словесные прибавления, заимствованные из его разговоров,
обыкновенно откровенных, особенно же в избранном кругу.
***
Довольно одного следующего параграфа, чтобы правительству нашему
не разрешать выпуска "Истории Наполеона" В. Скотта: "Посредственные умы
всегда придают рутине такое же значение, как основным вещам; они судят о
небрежности во внешнем виде так же сурово, как о дурном поступке.
Французские генералы проявили свою гениальность в том, что
восторжествовали в момент опасности над всеми предрассудками профессии,
обладающей такой же педантичностью, как и все другие; они умеряли
дисциплину согласно характерам их подчиненных и срочности обстоятельств.
Наши педанты, несмотря на победы республиканских генералов,
посадили бы их под арест за каждое отступление. Что мне в храбрости ваших
солдат, если они не умеют маршировать? Вот ответ, или смысл ответа, наших
педантов".
***
О Фон-Визине. Перевод Тацита и намерение издавать журнал, на что не
согласилась императрица Екатерина, недовольная им, вероятно, за бумагу,
известную под названием: О необходимости законов (названием, данным ей не
Фон-Визиным, а гораздо уже после; вероятно, Никитой Муравьевым, который
сократил ее). Кажется, бумагу сию написал Фон-Визин по предложению Панина
для великого князя Павла Петровича.
***
В императоре Павле были царские движения, то есть великодушные
движения могущества. Они пленяли приближенных к нему и современников,
искупая порывы исступления. Я видел слезы отца моего и Нелединского,
оплакивающие Павла. Слезы таких людей - свидетельства похвальные.
***
Nouvelles de Jean Bocace. Traduction libre par Mirabeau. Paris, 1802, 8
томов. (Новеллы Жана Боккачио. Свободный перевод Мирабо)
Вероятно, перевод не Мирабо, по крайней мере о нем не упоминается в
Biographie des Contemporains - "Биографиях современников", в статье Мирабо,
в числе произведений, оставшихся от него. Есть перевод Тибулла,
напечатанный под именем Мирабо, но и тот, по удостоверению биографии,
составлен вместе с воспитанником его Poisson de Lachabeaussiere, сыном
наставника Мирабо.
По этому переводу Бокачио нельзя судить о подлиннике; французы, по
крайней мере давнишние, несносны своими офранцуженными,
облагороженными переводами. Бог весть откуда нападут на них тогда
целомудренные опасения, совестливость. Вместо того нужнее было бы поболее
смиренномудрия. Или не переводи автора, или, переводя, покорись ему и спрячь
свой ум, свои мнения.
Впрочем, все-таки трудно понять славу Боккаччо, основанную на его
"Декамероне". Кажется, теперь не так была бы она дешева. Итальянцы
восхищаются прозой Бокачио, писателя XIV века. Он был для итальянской
прозы то, что был для поэзии Петрарка, с которым жил он в тесной дружбе. В
"Декамероне" славилось описание флорентийской чумы, но французский
переводчик был, кажется, Еропкиным этой чумы: ослабил ее и если не совсем
прекратил, то сократил.
В "Декамероне" находится сказка о трех кольцах, приведенная
Лессингом в его "Натане Мудром". Бокачио был весьма ученый человек и один
из водворителей в Италии любви к познаниям и греческому языку. Он был и
поэт, но посредственный: оставил две поэмы греческие: Фезеиду и Филострата.
Он был изобретателем итальянской октавы, присвоенной после всеми эпопеями
итальянской, гишпанской и португальской. Фезеида была переведена отцом
английской поэзии Чосером (Chaucer). Драйден переделал его после. Латинские
сочинения Бокачио многотомны, между прочими О генеалогии богов и другое:
О горах, лесах и реках. На конце жизни посвятил он себя духовному званию.
Странно и поучительно видеть эти противоречия в знаменитых людях
средней древности. В наше время одного характера станет на жизнь человека,
не говоря о политических превращениях. Бокачио соблазнительный сказочник,
вместе с тем и глубокий ученый, часто поверенный в важных делах и
посольствах, возложенных на него правительством, друг целомудренного
Петрарки и под конец жизни духовная особа.
Известны еще романы его: la Fiammetta, - Filocopo. В Fiammetta
изображена принцесса Мария, незаконная дочь короля Роберта, предмет любви
Бокачио. В "Литературе южной Европы" Сисмонди (Literature du Midi de
l'Europe) хорошо изложена противоположность бедственной эпохи, в которую
Бокачио переносит свой рассказ с живым вымыслом самих сказок. Граф Нулин
- сказка Бокачио XIX века. А, пожалуй, наши классики станут искать и тут
романтизм, байронизм, когда тут просто приапизм воображения.
Во французском издании приложены и подражания Лафонтена. Рассказ
холодный, растянутый, кое-где искры веселости, но редко. Вот в них нет
никакого приапизма.
***
Во французском переводе Бокачио есть персидская сказка: Hhatem Thai.
Старику явилась женщина красоты чудесной, в наготе; он взял ее за руку, и она
исчезла. С той поры он помешался и твердил беспрестанно: J'ai vu jadis et je
voudrais revoir encore. - Я видел некогда, хотел бы видеть вновь.
***
Relation d'un voyage de Calcutta a Bombay, par feu Reginald Heber, evoque
de Calcutta. Londres, 1828. (Описание путешествия из Калькутты в Бомбей;
сочинение покойного Реджинальда Гебера, епископа Калькуттского. Лондон.
1828.)
Гебер был в России и описывал Крым. Доктор Кларк воспользовался
этим описанием. "
"Сесть дюрна (dhurna) означает сесть, чтобы плакать, не меняя
положения, не принимая пищи, подвергаясь всем превратностям атмосферы, до
тех пор пока представитель власти или человек, против которого дюрна
направлена, удовлетворит просьбу, с которой к нему обратились. Эта практика
нередко приводится в исполнение частными людьми, чтобы побудить должника
к уплате долга или заставить кредитора его отсрочить. Эффект этой меры
настолько велик, что лица, у дверей которых она происходит, не считают
возможным взяться за какое-либо занятие или принимать пищу все то время,
как она длится. Индийцы убеждены, что дух умерших во время дюрны
возвращается, чтобы мучить непреклонных врагов".
Английское правительство наложило пошлину на дома в Бенаресе. Вдруг
жители провозгласили у себя и во всем околотке дюрну; на третий день, прежде
чем английские чиновники узнали о том, собралось более 300 тыс. народа в
равнине близ города; они покинули жен, жилища, лавки, работы. Огни были
погашены, потому что они не позволяли себе даже пищу варить. Они сидели
неподвижные, сложив руки, поникнув головой, в глубоком молчании.
Англичане не поддались их требованию, но мерами осторожными и
человеколюбивыми положили конец сему затруднительному положению.
***
Профессор Росси говорил, кажется, о Швейцарии: в ней поступают с
истинами как с людьми: у этих спрашивают, который вам год? И если они не
успели еще состариться, то им отказывают в праве заседать в сенате.
***
Сисмонди в одной статье, говоря о пользе и приятности истории,
замечает:
Между тем мало привлекательности для человека в изучении того, что
могло бы быть благотворно для человечества или для его нации, если он
убежден, что и по узнавании истины не будет в его воле привести ее в
исполнение; что ни он, ни все ему равные не имеют никакого влияния на судьбу
народов, а что те, кои правят ими, не их пользу предназначают целью себе. Он
тогда предпочитает оставаться в слепоте, чем глазами открытыми видеть, как
ведут его к бездне.
Поэтому народы, не пользующиеся свободой и не уповающие на нее,
никогда не имеют истинной наклонности к истории. Иные даже не сохраняют
памяти событий минувших, как турки и австрийцы; другие, как арабы и
испанцы, ищут в ней одну суетную пищу воображению, чудесные битвы,
великолепные празднества, приключения изумительные; прочие еще, и эти
многочисленнее, вместо истории народной имеют просто историю царскую; для
царей, а не для народа трудились ученые; для этих собрали они все, что может
льстить их гордости; они покорили им прошедшее, потому что владычество
настоящим было для них еще недостаточно.
***
Ж.Б. Сей говорит: можно представить себе народ, не ведающий истин,
доказываемых экономией политической, в образе населения, принужденного
жить в обширном подземелии, в коем равно заключаются все предметы,
потребные для существования. Мрак один не дозволяет их находить. Каждый,
подстрекаемый нуждой, ищет, что ему потребно, и проходит мимо предмета,
который он наиболее желает, или, не замечая, попирает его ногами. Друг друга
ищут, окликают и не могут сойтись. Не удается условиться в вещах, которые
каждый иметь хочет, вырывают их из рук, раздирают их, даже раздирают друг
друга. Все беспорядок, суматоха, насилие, разорение...
Пока нечаянно светозарный луч проникнет в ограду, краснеешь за вред
взаимно нанесенный; усматриваешь, что каждый может добыть то, чего желает.
Узнаешь, что сии блага плодятся по мере взаимного содействия. Тысячу
побуждений любить друг друга; тысячу средств к честным выгодам являются
отовсюду: один луч света был всему виной.
Таков образ народа, погруженного в варварство. Таков народ, когда он
просветится. Таковы будем мы, когда успехи, отныне неизбежные, совершатся.
***
История Петра, изданная в Венеции, и История Меншикова, написанная
в "Зеркале света".
Историк разбираемой книги говорит: "Государь ни одного из
иностранцев во всю жизнь свою не возвел в первые достоинства
военачальников, и сколь бы кто из них ни славился хорошим полководцем, но
он не мог полагаться столько на наемников".
Вероятно, в Петре было еще и другое побуждение. Он был слишком царь
в душе, чтобы не иметь чутья достоинства государственного. Он мог и должен
был пользоваться чужестранцами, но не угощал их Россией, как ныне делают.
Можно решительно сказать, что России не нужны и победы, купленные ценой
стыда видеть какого-нибудь Дибича начальствующим русским войском на
почве, прославленной русскими именами Румянцева, Суворова и других. При
этой мысли вся русская кровь стынет на сердце, зная, что кипеть ей не к чему.
Что сказали бы Державины, Петровы, если воинственной лире их пришлось бы
звучать готическими именами Дибича, Толя? На этих людей ни один русский
стих не встанет.
***
Известный Пуколов уверял при мне Карамзина, что по каким-то
историческим доказательствам видно, что Алексей Петрович был в связи с
Екатериной, что Петр застал их однажды в несомнительном положении и что
гибель царевича имеет свое начало в этом обстоятельстве.
***
История по-настоящему не что иное, как собрание испытаний, над
человеческим родом совершенных честолюбцами, завоевателями и всеми
людьми, коих влияние сильно запечатлелось на их ближних. Последствия сих
испытаний оказываются часто по большим промежуткам, и не иначе можно
оценить их, как умея наблюдать, до какой степени подействовали они на
средства, коими народы существуют (Revue encyclopedique, 1828. "Анализ
полного курса политэкономии").
***
Хроники Канонгетские.
Дремота Вальтер Скотта и даже дремота постыдная. Такие книги
пишутся только из денег в уверении, что за подписью имени уже
прославленного сойдет с рук и посредственность.
Первый том составлен из болтовни. Три следующие - из трех повестей.
Первая хороша. Во второй рассказывается поединок двух погонщиков скота и
смертоубийство одного из них. Третья - цепь приключений, на живую нитку
связанных. Нет ни вероятия, ни естественности, ни поразительных
сверхъестественностей. Хроники Канонгетские хуже самой истории Наполеона.
Предисловие довольно замысловато.
***
Император Александр Павлович не любил Апраксина и, вероятно,
потому, что Апраксин, будучи его флигель-адъютантом, перешел к великому
князю Константину.
Апраксин просил однажды объяснения, не зная, чем он подвергнул себя
царской немилости. Государь сказал, что он видел, как Апраксин за столом
смеялся над ним и передразнивал его... В чем, между прочим, Апраксин не
сознавался.
Его мучило, что он еще не произведен в генералы. Однажды преследовал
он Волконского своими жалобами. Тот, чтобы отделаться, сказал ему: да
подожди, вот будет случай награждения, когда родит великая княгиня
(Александра Федоровна). "А как выкинет?" - подхватил Апраксин.
Апраксин был русское лицо во многих отношениях. Ум открытый,
живость, понятливость, острота: недостаток образованности: учения самого
первоначального, он не мог правильно подписать свое имя; решительно при
этом способности разнообразные и гибкие: живопись или рисование и музыка
были для него почти природными способностями. Карикатуры его
превосходны; с уха разыгрывал он на клавикордах и пел целые оперы.
Чтобы дать понятие об его легкоумии, надо заметить, что он во все
пребывание свое в Варшаве, когда всю судьбу свою, так сказать, поработил
великому князю, он писал его карикатуры одну смелее другой, по двадцати в
день. Он так набил руку на карикатуру великого князя, что писал их
машинально пером, или карандашом, где ни попало: на летучих листах, на
книгах, на конвертах.
Кроме двух страстей, музыки и рисования, имел он еще две: духи и
ордена. У него была точно лавка склянок духов, орденских лент и крестов,
которыми он был пожалован. Уверяют даже, что по его смерти нашли у него
несколько экземпляров и в разных форматах звезды Станислава второй степени,
на которую давно глядел он со страстным вожделением. Он несколько раз и был
представлен к ней, но по сказанным причинам не получал ее от государя.
К довершению русских примет был он сердца доброго, но правил весьма
легких и уступчивых. В характере его и поведении не было достоинства
нравственного. Его можно было любить, но нельзя было уважать.
При другом общежитии, при другом воспитании он, без сомнения,
получил бы высшее направление, более соответственное дарам, коими отличила
его природа. В качествах своих благих и порочных был он коренное и
образцовое дитя русской природы и русского общежития. Часто, посреди
самого живого разговора, опускал он вниз глаза свои на кресты, развешанные у
него в щегольской симметрии, с нежностью ребенка любующегося своими
игрушками, или с пугливым беспокойством ребенка, который смотрит: тут ли
они?
***
Araucano, испанская поэма дона Алонзо де-Ерцилла, который воспел в
ней завоевание области Арауко. Вольтер предпочитает ее в некоторых местах
"Илиаде".
***
Молодой ирландец. The wild Irish boy, роман Maturin, автора "Мельмота".
Матьюрин, или как англичане его зовут, кажется, Мефрин, удивительный
поэт в подробностях. Он не отдает ни себе, ни читателю отчета в своих
созданиях, или отдает неудовлетворительный, но зато выходки, целые явления
его поразительно хороши. Этот роман далеко отстоит от "Мельмота", но есть
места удивительно грациозные, портреты свежие, яркие.
Эпизод Марии, которая как облачная тень является в прелести
неосязаемой, неизъяснимой, скользит мимо вас на минуту и в эту минуту так
любит и так страдает, что впечатление ее глубоко врывается в душу и,
промелькнув, падает в могилу, как моряк в океан, - все это очаровательно.
Автор, кажется, мало знает общество, хотя, как умный человек, и
означает его резкими чертами, но, кажется, слишком резкими. Впрочем,
английское общество имеет свою статистику; может быть, его наблюдения и
сходны с истиной, хотя часто и противоречат общей истине или
правдоподобию. Тут вводится Мур, Саутей и какой-то английский романист, но,
вероятно, не Вальтер Скотт, которого автор судит довольно строго, особенно же
в отношении употребления дарований. Этот классический упрек странен в
авторе "Мельмота" и молодого гуманиста. Он сам весь фантастический, и не
знаешь, что после чтения его остается в душе: впечатления, подобные
впечатлениям вечерней зари, грозы великолепной, музыки таинственной.
***
Напрасно думают, что желание разрешения нескольких прав,
гражданских и политических, принадлежащих человеку, члену образованного
общества, есть признак неприязни к властям, возмутительного беспокойства.
Нимало: мы желаем свободы умственных способностей своих, как
желаем свободы телесных способностей, рук, ног, глаз, ушей, подвергаясь
взысканию закона, если во зло употребим или через меру эту свободу.
Рука - орудие верно пагубное для ближних, когда она висит с плеча
разбойника, но правительство не велит связывать руки всем, потому что в числе
прочих будут руки и убийственные. В обществе, где я не имею законного
участия по праву того, что я член этого общества, я связан.
Читая газеты, видя, что во Франции, в Англии человек пользуется
полнотой бытия своего нравственного и умственного, видя там, что каждая
мысль, каждое чувство имеет свой исток и применяется к общей пользе, я не
могу смотреть на себя иначе как на затворника в тюрьме, которому оставили
употребление одних неотъемлемых способностей, и то с ограничениями; а
свобода его в том заключается, что он для службы острога ходит бренча цепями
по улице за водой, метет улицы и проч., или собирает милостыню для
содержания тюрьмы. В таком насильственном положении страсти должны быть
р 
| |
| Просмотров: 479 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры