Чехов Антон Павлович - Письма. (1887 - сентябрь 1888)

иваю ежедневно подробнейший экзамен.

   5)Иванов очерчен достаточно. Ничего не нужно ни убавлять, ни добавлять. Суворин, впрочем, остался при особом мнении: "Я Иванова хорошо понимаю, потому что, кажется, я сам Иванов, но масса, которую каждый автор должен иметь в виду, не поймет его; не мешало бы дать ему монолог".

   6) Буренину не нравится, что в первом действии нет завязки - это не по правилам.

   7) Самым лучшим и самым необходимым в интересах характеристики Иванова большинством признано то место в IV действии, где Иванов прибегает перед венцом к Саше. Суворин в восторге от этого места.

   8) Чувствуется в пьесе некоторая теснота вследствие изобилия действующих лиц; лица изобилуют в ущерб Сарре и Саше, которым отведено недостаточно места и которые поэтому местами бледноваты.

   9) Конец пьесы не грешит против правды, но тем не менее составляет "сценическую ложь". Он может удовлетворить зрителя только при одном условии: при исключительно хорошей игре. Мне говорят:

   - Если вы поручитесь, что Иванова везде будут играть такие актеры, как Давыдов, то оставляйте этот конец, в противном же случае мы первые ошикаем вас.

   Есть еще много пунктов, но трудно их всех уложить в одно письмо. Подробности сообщу при свидании.

   Судя по длинной защитительной речи, помещенной в понедельницком Комере "Новостей дня", разговоры о моем "Иванове" еще не улеглись в Москве. В Питере о нем тоже говорят, и, таким образом, я рискую сделаться маньяком.

   Что касается исполнения моей пьесы в театре Корша, то в питерских редакциях отзываются о нем покойно и тепло: были получены до моего приезда длинные хвалебные отзывы (параллельно были присылаемы моими доброжелателями "корреспонденции", содержащие в себе чёрт знает что...)

   Резюме: из искры получился пожар. Из пустяка почему-то выросло странное, малопонятное светопреставление.

   Что касается меня, то я поуспокоился на питерских хлебах и чувствую себя совершенно довольным. Вы изображали моего Иванова - в этом заключалось всё мое честолюбие. Спасибо и Вам, и всем артистам. Будьте здоровы и счастливы.

   Искренно преданный

   Поклон А. С. Янову. Ваши поклоны я передал всем. Григорович в Ницце. Завтра буду писать ему об "Иванове" и о Вас.

  

  

  

   3 декабрь.

   Милостивые государи

   и милост<ивые> государыни!

   Пишу сие в ред<акции> "Осколков" в ожидании Голике, к к<ото>рому иду обедать. Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка.

   Зато Питер великолепен. Я чувствую себя на седьмом небе. Улицы, извозчики, провизия - всё это отлично, а умных и порядочных людей столько, хоть выбирай. Каждый день знакомлюсь. Вчера, например, с 10 1/2 часов утра до трех я сидел у Михайловского (критиковавшего меня в "Северном вестнике") в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали. Ежедневно видаюсь с Сувориным, Бурениным и проч. Все наперерыв приглашают меня и курят мне фимиам. От пьесы моей все положительно в восторге, хотя и бранят меня за небрежность. Мой единственный оттиск ходит теперь по рукам, и я никак не могу поймать его, чтобы отдать в цензуру.

   Суворин злится за то, что я свою пьесу отдал Коршу; по его мнению, ни труппа Корша, ни московская публика (?) не могут понять "Иванова". Московские рецензии возбуждают здесь смех. Все ждут, когда я поставлю пьесу в Питере, и уверены в успехе, а мне после Москвы так опротивела моя пьеса, что я никак не заставлю себя думать о ней: лень и противно. Как только вспомню, как коршевские г<...> пакостили "Иванова", как они его коверкали и ломали, так тошно делается и начинаешь жалеть публику, к<ото>рая уходила из театра не солоно хлебавши. Жаль и себя и Давыдова.

   Суворин возбужден моей пьесой. Замечательно: после коршевской игры ни один человек из публики не понял Иванова, бранили меня и жалели, здесь же все в один голос уверяют, что мой Иванов обрисован достаточно, что нет надобности ни прибавлять, ни убавлять его.

   Анна Аркадьевна похорошела. Я привезу ее карточку для Ивана: не нужна ли ему супруга? Подходящая.

   Александр у нововременцев на хорошем счету. Живется ему у них очень недурно. Дети его здоровы, но не говорят ни слова.

   Вчера я ночевал и обедал у Лейкина. Вот где я наелся, выспался и отдохнул от грязи!

   В декабрьской книге "Вестника Европы" есть большая статья о моей особе.

   Я за три дня пополнел. Как я жалею, что не могу всегда жить здесь! Воспоминание о предстоящем возвращении в Москву, кишащую Гавриловыми и Кичеевыми, портит мне кровь.

   Знакомлюсь с дамами. Получил от некоторых приглашение. Пойду, хотя в каждой фразе их хвалебных речей слышится "психопатия" (о коей писал Буренин).

   Привезу с собой много книг.

   Моя пьеса едва ли пойдет еще раз у Корша. Один нововременский балбес, подслушавший мой разговор с Сувориным и К° и не понявший, поднес в газете такую фигу коршевской труппе, что я поднял гвалт, Суворин назвал балбеса "безыдейной скотиной", а Корш, наверное, упал в обморок. Балбес хотел прислужиться мне, а вышло чёрт знает что. Если Корш снимет с репертуара мою пьесу, тем лучше. К чему срамиться? Ну их к чёрту!

   Я пишу. Получил ли Миша посылку? Пришел Голике. Ухожу обедать.

   Поклон всем. Деньги буду высылать понемногу, но возможно чаще.

   М-те Билибина, когда я бываю у ее супруга, не выходит ко мне.

   Желаю всем здравия и отличнейшего расположения духа. Всё, что говорилось у Корнеева о Петербургском) университете (оплеуха), оказывается чистейшим вздором. Вообще на свете много лганья.

  

  

  

   Уважаемый

   Казимир Станиславович! Простите за невежество: никак не мог выбрать свободного часика, чтобы приехать к Вам. Сообщаю свой московский адрес: "Кудринская Садовая, д. Корнеева", Сегодня я уезжаю в 8 1/2 час. вечера. Между 5-6 часами я буду дома. Ко мне придут Щеглов, Билибин, Лей-кин... Не пожалуете ли и Вы? Был бы очень рад еще раз повидать Вас и потолковать с Вами. Если придете, то я даю честное слово в следующий мой приезд побывать у Вас десять раз.

  

   Пообедаем вместе.

  

  

  

   Милый капитан! Сижу за своим столом и работаю, вижу перед глазами пенатов, а мысли мои всё еще в Питере.

   Прежде всего спасибо Вам за то, что Вы познакомились со мной. За сим спасибо за радушие и за книги. У Вас всё хорошо и мило: и книги, и нервность, и разговор, и даже трагический смех, который я теперь дома пародирую, но неудачно.

   Посылаю Вам 2 карточки: одну оставьте себе, другую передайте болярину Алексию.

   Жду от Вас карточку и письмо.

   Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений. Прощайте и будьте здоровы. Жму руку.

   P.S. Пишите, Щеглов: Вас читают!

   Ну, что "Миньона"? Кончили?

  

  

   25 д.

   Уважаемый

   Акакий Спиридоныч

   господин Гусев!

   Прежде всего имею честь поздравить Вас и всё Ваше семейство с праздниками и с Новым годом и желаю дождаться многих предбудущих в недоумении и в бла-гомыслии. Семейство наше тоже весьма и во всех смыслах, чего и Вам желаю.

   Когда на 3-й день праздника откроется оконце Полины Яковлевны, надень штаны и сбегай получить мой гонорар, к<ото>рый 33 моментально вышли мне через г. Волкова. В праздники контора запирается в 2 часа.

   Поздравлял ли ты с праздником Вукова?

   У нас гостит Саша Селиванова. Бедовая, шумная и гремучая девка. Неумолкаемо поет и играет.

   Денег у меня нет. Ропщу.

   К Плещееву сходи. Это хороший старец. Славное прошлое, вдовье настоящее и неопределенное будущее.

   Был у меня зять Суворина Мамышев и очень хвалил твое "На маяке". Пиши и не давай себе пощады.

   Получил от Суворина письмо.

   Усердно буду читать всё тобою написанное и временами буду присылать тебе свое резюме: хочешь - читай, не хочешь - горшки накрывай.

   Смех Щеглова напоминает пение какой-то дикой птицы, а какой - не помню.

   Будь здоров.

   На Владимирской есть "Варшавская кондитерская" (если идти с Невского, то на левой стороне). Забеги, купи на мои пнензы печений и поднеси Анне Ивановне. Уважь. Самые вкусные печения к чаю имеют форму полумесяца.

   Буде осколочные feminae {женщины (лат.).} не отослали еще Плещееву (Спасская, 1) моих "Пестрых рассказов", то можешь воспользоваться сею верной оказией, чтобы побывать у Плещеева. Повторяю: хороший старик. Адрес Баранцевича: Пески, 3 улица, 4. Побывай и у него. Всё это славные парни. Предполагая, что ты будешь жить в Питере и литературничать до старости, я советовал бы тебе стать известным пишущей братии и по возможности поближе-покороче сойтись с двумя-тремя. Не надо и вредно быть одиноким. Прощай, будь здоров и присылай денег. Я работаю усердно.

  

  

  

   27 декабря.

   Добрейший

   Николай Александрович!

   Если от виноватого можно принять поздравление с праздником, то поздравляю Вас и желаю всяческих благ земных, небесных и литературных. Виноват перед Вами по самое горло и искренно сознаю это. Обещание я дал Вам, темы есть, но писать не мог. До Рождества я не садился писать, ибо думал, что мои рассказы Вам не особенно нужны: я помнил, что в редакционной комнатке, при Билибине, на мое обещание прислать святочные рассказы Вы ответили мне как-то уклончиво и неопределенно. Получив же на праздниках Ваше письмо, я сел писать и написал такую чепуху, к<ото>рую посовестился посылать. Вы пишете, что для Вас всё равно, каков бы ни был рассказ, но я не разделяю этого взгляда. Quod licet Iovi, non licet bovi {Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).}. Что простится Вам и Пальмину, людям, сделавшим свое дело, а потому имеющим право иногда понебрежничать, то не простится начинающему писаке. Во всяком случае, Вы на сей раз не сердитесь и войдите в мое положение.

   Отчего Вы не даете анонса в "Нов<ом> времени" о Вашей книге? Вы пошлите сказать, чтобы по понедельникам делали анонс. Уже пора, даже в том случае, если книга еще не начинала печататься. Еще раз повторяю: за изданием следите сами, ибо Суворин, при всем своем желании угодить авторам, не может бывать в типографии. Пожалуйста, чтоб бумага и обложка были поизящней. Вы не признаете этого, но хоть раз в жизни попробуйте... Не будьте упрямы. Издание Вернера "Невинные речи" идет хорошо благодаря только тому, что издано не шаблонно.

   Спелись ли со Щегловым? Это большой юморист. Прочтите его рассказ в рожд<ественском> No "Нов<ого> времени", и Вы убедитесь в этом. Пригласите и Баранцевича. Раз в 2 месяца его можно давать, хотя он и не юморист.

   Видел Грузинского и говорил ему насчет семги. Смеется.

   В моей тугоподвижности, с какою я работаю у Вас, ради создателя не усмотрите злого умысла, не подумайте, что я отлыниваю от "Осколков". Ни-ни! "Осколки" - моя купель, а Вы - мой крестный батька.

   Прасковье Никифоровне и Феде поклон вместе с поздравлением. Прощайте, не сердитесь и будьте здоровы.

  

  

  

   До 308-386 стр<ок>.

   336-333

   350-242

   354-296

   Итого 1257 строк.

   1257 х 12 - 150 р. 84 коп.

  

   Отсюда вычесть уже полученные сто, останется 50 р. 84 к. Каковые получи в "Петер<бургской> газ<ете>", сопричти к нововременскому гонорару и вышли мне, дабы мое семейство имело что кушать. Семейству и мне кушать надо.

  

  

   На обороте:

  

   Петербург,

   Пески, угол 2-й и Мытинской, 1-30, кв. 19

   Александру Павловичу Чехову.

  

  

  

   Уважаемый

   Владимир Николаевич!

   Вернувшись вчера от Вас, я усадил своих братцев за переписку -"Калхас" готов и посылается Вам в двух экземплярах. Если Вы найдете его годным и, как говорили вчера, пошлете его в цензуру сами, то будьте добры, дайте мне знать, чтобы я параллельно с пьесой послал прошение. Без прошения, украшенного марками, церберы читать пьесу не станут.

   Жму Вам руку и пребываю искренно преданным

   Кудринская Садовая, д. Корнеева.

  

  

  

   1 янв.

   Милый Альба! Называю Вас так, потому что Ваш трагический почерк - последнее слово инквизиции. Он, пока я прочел Ваше письмо, вывихнул мне глаза.

   Поздравляю Вас с Новым годом. Будьте здоровы, счастливы в любви и в литературе, смейтесь тремя октавами ниже, и да спасет Вас бог от нашествия сибирских дядюшек!

   Отвечаю на Ваше письмо. Подписываться в "Осколках" Щегловым нельзя. Придумайте для мелочей постоянный псевдоним, вроде "дачного мужа". Если Лейкия будет фордыбачиться, то Вы ехидно ссылайтесь на меня и спрашивайте:

   - Сэр, отчего же это Чехов не подписывает своей фамилии?

   Познакомьтесь с Билибипым и Голике. Оба милые люди.

   "Миньона" - прелесть. Браво! Бис! Щеглов, Вы положительно талантливы! Вас читают! Пишите!

   Впрочем, если бы Вы у Максима Белинского поучились, то еще боле навострились.

   Передайте добрейшему А. Н. Плещееву, что я начал пустячок для "Северного вестника" (этого литературного "вдовьего дома"). Когда кончу, не знаю. Мысль, что я пишу для толстого журнала и что на мой пустяк взглянут серьезнее, чем следует, толкает меня под локоть, как чёрт монаха. Пишу степной рассказ. Пишу, но чувствую, что не пахнет сеном.

   Бибиков не присылает мне своих романов. Никак не могу забыть его обещания! Напугал человека ни за что, ни про что...

   Моей семье чрезвычайно симпатичны Ваши книжки. Чуют люди.

   Видел Давыдова: не кланяется с Киселевским и вообще находит, что так нельзя. Прощайте и будьте здоровы.

   Пишите. Ваше письмо так мило, что я даже простил Вам трагизм Вашего почерка. Что нового?

   Напишите драму. Судя по "Миньоне", Вы можете отжарить хорошую драму.

   Читайте новогодние NoNo газет, по возможности всех петербургских. Если найдете строки, касающиеся меня или Короленко, то вырежьте и пришлите.

   Были в Академии?

  

  

  

   Добрейший

   Абрам Яковлевич! Мой хороший приятель Ал. С. Лазарев, пишущий в "Осколках", "Будильнике" и "Сверчке" под псевдонимом "А. Грузинский", человек талантливый, пишет роман, который я посоветовал ему напечатать в "Новостях дня", где и сам печатал роман. Если Вы согласны то напишите ему об этом...

  

  

  

   3 января.

   Уважаемый

   Владимир Николаевич! Помня Ваше обещание побывать у меня, на всякий случай, извещаю Вас, что сегодня я еду в деревню, где пробуду 3, 4 и 5 января. Возвращусь в ночь под 6-е.

   Как мой "Калхас"?

   Искренно преданный

   Поклон Вашему сожителю.

  

   На обороте: Здесь. Петровка, д. Харитова, NoNo Эжень

   Его высокоблагородию

   Владимиру Николаевичу Давыдову.

  

  

  

   6 января 1888 года.

   Многоуважаемая

   Мария Владимировна!

   Посылаю Вам письмо, которое касается Вас и Вашей литературной деятельности. Итак, значит, в новом году Вы будете вести переписку уж не с переваренной Яшенькой, а с гремучей Сысоихой. Теперь я смело могу поздравить Вас: с Новым годом, с новым счастьем, с новыми психопатками! Я рад за "Ларьку"... Успех его, конечно, я объясняю не столько его сомнительными литературными достоинствами, сколько протекцией такого светила, как я... Будет он напечатан в марте и с таким оглавлением: ""Ларька-Теркулес" (напечатан по протекции А. П. Чехова)". Без того, что в скобках, рассказ потеряет всю свою соль. Теперь Вы и Ваше семейство можете судить, как Вы мало меня ценили!!!

   За сим, ради создателя, не пренебрегите следующим советом. Запросите с Сысоихи не менее 50 рублей за лист. Умоляю Вас! Хоть раз в жизни уважьте меня! Если она, психопатически ноя и виляя в письме турнюром, будет жаловаться на бедность и предлагать Вам 30-40 руб., то, ради всего святого, имейте мужество не согласиться. Помните, что и 50 руб.- нищенская плата. Если Вы возьмете дешево, то испортите и мне коммерцию: ведь я тоже сотрудник "Родника"!

   Следующий рассказ готовьте к марту, не стесняясь размером, но возможно короче. Теперь уж Ваше дело в шляпе и насчет "Родника" можете быть покойны. Сысоева одолеет Вас письмами, а Вы в отместку будете одолевать ее рассказами - и этак до гробовой доски.

   Не забудьте: "Родник" не минуется критикою. Это привилегированный журнал, не чета "Детскому отдыху".

   Мы приехали благополучно. К великому моему стыду, я на станции вспомнил, что не дал ничего Никифо-ру... Послал ему мелочи с Гаврилой, да думаю, что эта мелочь не уедет дальше крюковского трактира.

   Если будете писать Сысоевой, то не забудьте упомянуть о высылке Вам журнала: Василисе и Грипу пригодится.

   Обратный путь показался коротким, ибо было светло и тепло, но - увы!- приехав домой, я сильно пожалел, что этот путь был обратным: кабинет мой показался мне противным, а обед подали такой (нас не ждали), что я с тоской вспомнил о Ваших художественных варениках.

   Жду к 12-му января Алексея Сергеевича.

   Вот наше меню:

  

   Селянка из осетрины по-польски

   Супрем из пулярд с трюфелем

   Жаркое фазаны

   Редька.

  

   Вина: Бессарабское Кристи, Губонинское, Содпас и Абрикотин. Жду его обязательно. Сейчас пишу к Успенскому, чтобы он приехал праздновать Таню.

   Непременному члену, Василисе с червонцами, Грипу и Елизавете Александровне - почтение.

   Искренно преданный

  

  

  

   9 янв.

   Я надул Вас невольно, добрейший Владимир Галактионович; мне не удалось выручить оттиск своей пьесы; когда она отпечатается, я вышлю Вам или же вручу ее при свидании, а пока не сердитесь.

   Мне пришла охота отдать переписать и послать Вам письмо старика Григоровича, которое я получил вчера.

   Ценю я его по многим причинам на вес золота и боюсь прочесть во второй раз, чтобы не потерять первого впечатления. Из него Вы увидите, что литературная известность и хороший гонорар нисколько не спасают от такой мещанской прозы, как болезни, холод и одиночество: старик кончает жизнь. Из письма Вам станет также известно, что не Вы один от чистого сердца наставляли меня на путь истинный, и поймете, как мне стыдно.

   Когда я прочел письмо Григоровича, я вспомнил Вас, и мне стало совестно. Мне стало очевидно, что я неправ. Пишу это именно Вам, потому что около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее, а с Вами я, не спрашивая Вас, заключил в душе своей союз.

   С Вашего дружеского совета я начал маленькую повестушку для "Северн<ого> вестника". Для почина взялся описать степь, степных людей и то, что я пережил в степи. Тема хорошая, пишется весело, но, к несчастью, от непривычки писать длинно, от страха написать лишнее я впадаю в крайность: каждая страница выходит компактной, как маленький рассказ, картины громоздятся, теснятся и, заслоняя друг друга, губят общее впечатление. В результате получается не картина, в которой все частности, как звезды на небе, слились в одно общее, а конспект, сухой перечень впечатлений. Пишущий, например Вы, поймет меня, читатель же соскучится и плюнет.

   В Питере я прожил 272 недели и видел многих. В общем вынес впечатление, которое можно свести к тексту: "Не надейтесяна князи, сыны человеческие"... Хороших людей видел много, но судей нет. Впрочем, может быть, это к лучшему.

   Жду февральского "Сев<ерного> вестника", чтобы прочесть Ваше "По пути". Плещеев говорил, что цензура сильно пощипала Вас. С Новым годом! Будьте здоровы и счастливы.

   Искренно Вам преданный

   А. Чехов.

   P. S. Ваш "Соколинец", мне кажется, самое выдающееся произведение последнего времени. Он написан, как хорошая музыкальная композиция, по всем тем правилам, к<ото>рые подсказываются художнику его инстинктом. Вообще в Вашей книге Вы такой здоровенный художник, такая силища, что Ваши даже самые крупные недостатки, к<ото>рые зарезали бы другого художника, у Вас проходят незамеченными. Наприм<ер>, во всей Вашей книге упрямо отсутствует женщина, и это я только недавно разнюхал.

  

  

  

   10.

   Милый Альба! Так-таки одного слова я и не разобрал в Вашем письме, хотя и глядел на него в лупу. Ну, почерк!

   Возвращаю письмо Горленко вместе с большим спасибо. Оно хорошо, но в нем есть один очень крупный недостаток: Вас нужно не столько хвалить за то, что Вы хорошо пишете, сколько бранить и поносить за то, что мало пишете... В хорошенькой "Миньоне" я нашел несколько промахов, которые объяснил себе только Вашим малописанием. Зажгите себя! Ведь Вы так легко воспламеняетесь! "Малописание для пишущего так же вредно, как для медика отсутствие практики" (Сократ, X, 5).

   Если можно, пришлите мне статью из 1 No "Недели". У меня ее нет, и негде достать.

   Пишу повесть для толстого журнала. Скоро кончу и пришлю. Ура-а-а!!!

   Когда будете ужинать у А. Н. Плещеева, то выпейте вместо меня рюмку водки за его боярское здравие.

   Позвольте сделать Вам маленькое замечание относительно Вашей невоспитанности. Я послал Вам свою карточку и молчал, думая, что Вы догадаетесь сами отплатить мне тем же. Но Вы отплатили мне черною неблагодарностью. Извольте в 24 часа выслать мне Вашу карточку, иначе я через полицию потребую у Вас обратно свою.

   Третьего дня был у меня Давыдов, просидел всю ночь и очень недурно читал кое-что из толстовской "Власти тьмы". Ему бы Акима играть.

   Будьте бесконечно здоровы и счастливы. Жму руку и пребываю душевно преданным

  

   Отчего не строчите субботников, злодей?

   Напишите с десяток таких прелестей, как "Миньона", и издайте сборник.

   В марте я еду в Кубань. Там:

   "Amare et non morire..."

   Как зовут по батюшке Б. Баранцевича? Я получил от него "Рабу". Хотелось бы поблагодарить письменно.

   Знаете что? Давайте-ка летом напишем по роману! Возьмем много денег и поедем куда-нибудь к лешему.

   12-го янв<аря> у меня пьянство - Татьянин день.

   17-го янв<аря> тоже пьянство - я именинник,

   Итого - каценъямер {похмелье (нем. Katzenjammer).}.

  

  

  

   Гусинский!

   В качестве медикуса прошу тебя не полениться подробно описать мне болезнь и операцию А<нны> И<вановны>. Где абсцесс? Что резали? Почему абсцесс?

   В качестве знаменитого литератора молю тебя слезно зайти в контору "Нов<ого> врем<ени>" и попросить Полину выслать мне крохи за новогоднюю сказку. Следует мне 36 руб. Затруднять такой суммой Волкова стыдно. Я безденежен, как курицын сын.

   С Новым годом! У меня catarrhus intestinalis {катар кишечника (лат.).}.

  

   На обороте:

   Петербург,

   Пески, уг. 2-й и Мытинской, 1-30, кв. 19

   Александру Павловичу Чехову.

  

  

  

   12 янв. Татьянин день. (Университетская годовщина.)

   Не стану объяснять Вам, уважаемый Дмитрий Васильевич, как дорого и какое значение имеет для меня Ваше последнее великолепное письмо. Каюсь, я не выдержал впечатления и копию с письма послал Короленко - кстати говоря, очень хорошему человеку. По прочтении письма мне стало не особенно стыдно, так как оно застало меня за работой для толстого журнала. Вот Вам ответ на существенную часть Вашего письма: я принялся за большую вещь. Написал уж я немного больше двух печатных листов и, вероятно, напишу еще три. Для дебюта в толстом журнале я взял степь, которую давно уже не описывали. Я изображаю равнину, лиловую даль, овцеводов, жидов, попов, ночные грозы, постоялые дворы, обозы, степных птиц и проч. Каждая отдельная глава составляет особый рассказ, и все главы связаны, как пять фигур в кадрили, близким родством. Я стараюсь, чтобы у них был общий запах и общий тон, что мне может удаться тем легче, что через все главы у меня проходит одно лицо. Я чувствую, что многое я поборол, что есть места, которые пахнут сеном, но в общем выходит у меня нечто странное и не в меру оригинальное. От непривычки писать длинно, из постоянного, привычного страха не написать лишнее я впадаю в крайность. Все страницы выходят у меня компактными, как бы прессованными; впечатления теснятся, громоздятся, выдавливают друг друга; картинки, или, как Вы называете, блестки, тесно жмутся друг к другу, идут непрерывной цепью и поэтому утомляют. В общем получается не картина, а сухой, подробный перечень впечатлений, что-то вроде конспекта; вместо художественного, цельного изображения степи я преподношу читателю "степную энциклопедию". Первый блин комом. Но я не робею. И энциклопедия, авось, сгодится. Быть может, она раскроет глаза моим сверстникам и покажет им, какое богатство, какие залежи красоты остаются еще нетронутыми и как еще не тесно русскому художнику. Если моя повестушка напомнит моим коллегам о степи, которую забыли, если хоть один из слегка и сухо намеченных мною мотивов даст какому-нибудь поэтику случай призадуматься, то и на этом спасибо. Вы, я знаю, поймете мою степь и ради нее простите мне невольные прегрешения. А грешу я невольно, потому что, как теперь оказывается, не умею еще писать больших вещей.

   Прерванный роман буду продолжать летом. Роман этот захватывает целый уезд (дворянский и земский), домашнюю жизнь нескольких семейств. "Степь" - тема отчасти исключительная и специальная; если описывать ее не между прочим, а ради нее самое, то она прискучивает своею однотонностью и пейзанством; в романе же взяты люди обыкновенные, интеллигентные, женщины, любовь, брак, дети - здесь чувствуешь себя, как дома, и не утомляешься.

   Самоубийство 17-тилетнего мальчика - тема очень благодарная и заманчивая, но ведь за нее страшно браться! На измучивший всех вопрос нужен и мучительно-сильный ответ, а хватит ли у нашего брата внутреннего содержания? Нет. Обещая успех этой теме, Вы судите по себе, но ведь у людей Вашего поколения, кроме таланта, есть эрудиция, школа, фосфор и железо, а у современных талантов нет ничего подобного, и, откровенно говоря, надо радоваться, что они не трогают серьезных вопросов. Дайте Вы им Вашего мальчика, к я уверен, что X, сам того не сознавая, от чистого сердца наклевещет, налжет и скощунствует, Y подпустит мелкую, бледную тенденцию, а Z объяснит самоубийство психозом. Ваш мальчик - натура чистенькая, милая, ищущая бога, любящая, чуткая сердцем и глубоко оскорбленная. Чтобы овладеть таким лицом, надо самому уметь страдать, современные же певцы умеют только ныть и хныкать. Что же касается меня, то, помимо всего сказанного, я еще вял и ленив.

   На днях у меня был В. Н. Давыдов. Он играл в моем "Иванове", и по этому случаю мы с ним приятели. Узнав, что я собираюсь писать Вам, он воспрянул духом, сел за стол и написал письмо, которое я и прилагаю.

   Читаете ли Вы Короленко и Щеглова? О последнем говорят много. По-моему, он талантлив и оригинален. Короленко по-прежнему любимец публики и критики; книга его идет превосходно. Из поэтов начинает выделяться Фофанов. Он действительно талантлив, остальные же как художники ничего не стоят. Прозаики еще туда-сюда, поэты же совсем швах. Народ необразованный, без знаний, без мировоззрения. Прасол Кольцов, не умевший писать грамотно, был гораздо цельнее, умнее и образованнее всех современных молодых поэтов, взятых вместе.

   Моя "Степь" будет напечатана в "Северном вестнике". Я напишу Плещееву, чтобы он распорядился оставить для Вас оттиск.

   Я очень рад, что боли оставили Вас. Они составляли суть Вашей болезни, а всё остальное не так важно. В кашле нет ничего серьезного и общего с Вашей болезнью. Он, несомненно, простудный и пройдет вместе с холодом. Сегодня придется много пить за здоровье людей, учивших меня резать трупы и писать рецепты. Вероятно, придется пить и за Ваше здоровье, так как у нас не проходит ни одна годовщина без того, чтобы пьющие не помянули добром Тургенева, Толстого и Вас. Литераторы пьют за Чернышевского, Салтыкова и Гл. Успенского, а публика (студиозы, врачи, математики и проч.), к которой я принадлежу как эскулап, всё еще держится старины и не хочет изменять родным именам. Я глубоко убежден, что пока на Руси существуют леса, овраги, летние ночи, пока еще кричат кулики и плачут чибисы, не забудут ни Вас, ни Тургенева, ни Толстого, как не забудут Гоголя. Вымрут и забудутся люди, которых Вы изображали, но Вы останетесь целы и невредимы. Такова Ваша сила и таково, значит, и счастье.

   Простите, я утомил Вас длинным письмом, но, что делать, рука разбежалась, и хотелось подольше поговорить с Вами.

   Я надеюсь, что это письмо застанет Вас в тепле, бодрым и здоровым. Приезжайте летом в Россию; в Крыму так же, говорят, хорошо, как и в Ницце.

   Еще раз благодарю Вас за письмо, желаю всего хорошего и остаюсь искренно, душевно преданным

  

  

   "Злодей, ты побежден!"

   Это можете петь Вы вместе с Зибелем по моему адресу. Действительно, акта не было, и я проиграл пари. Впрочем, обедня в университет<ской> церкви была.

   Татьяна прошла скучно и скудно. Денег нет, пить не с кем, всё вяло, бледно и натянуто.

   Передайте Марии Владимировне, что "унижение паче гордости". Если бы ее рассказ был плох, то Сысоева не стала бы скрывать этого в письме на мое имя. И я бы не стал лгать. Что хорошо, то не может быть плохим. Плохо только то, что Мария Владимировна там, где дело касается ее литературы, не хочет просто и прямо смотреть на вещи. Если она пишет для славы и для собственного удовольствия, то, конечно, она права, если же пишет для денег, как аз многогрешный, то скромность и мнительность совсем излишни. Пока дают гонорар, надо спешить брать... Не правда ли?

   Умер редактор "Сотрудника" Богомолов.

   Поклон всем. До свиданья!

   Ах, если б у меня были деньги!

   Мой геморрой дает себя знать, как квартальный на пожаре. Нет моей мочи!

  

  

  

   18-го янв. 1883 г.

   Несколько дней, многоуважаемый Яков Петрович, я придумывал, как бы получше ответить на Ваше письмо, но ничего путного и достойного не придумал и пришел к заключению, что на такие хорошие и дорогие письма, как Ваше, я еще не умею отвечать. Оно было для меня неожиданным новогодним подарком, и если Вы припомните свое прошлое, когда Вы были начинающим, то поймете, какую цену оно имеет для меня.

   Мне стыдно, что не я первый написал Вам. Признаться, я давно уже хотел написать, да стеснялся и трусил.

   Мне казалось, что наша беседа, как бы она ни приблизила меня к Вам, не давала еще мне права на такую честь, как переписка с Вами. Простите за малодушие и мелочность.

   Вашу книгу и фотографию я получил. Портрет Ваш уже висит у меня над столом, проза читается всею семьей. Почему это Вы говорите, что Ваша проза поросла мохом и заиндевела? Если только потому, что современная публика не читает ничего, кроме газет, то этого еще недостаточно для такого поистине холодного, осеннего приговора. К чтению Вашей прозы я приступил с уверенностью, или с предубеждением - это вернее; дело в том, что, когда я еще учил историю литературы, мне уже было известно одно явление, которое я возвел почти в закон: все большие русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой. Этого предубеждения Вы у меня из головы гвоздем не выковырите, и оно не оставляло меня и в те вечера, когда я читал Вашу прозу. Может быть, я и не прав, но лермонтовская "Тамань" и пушкинская "Капит<анская> дочка", не говоря уж о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой.

   На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой - позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенною любовью. Ваша ласка меня тронула, и я никогда не забуду ее. Помимо ее теплоты и той внутренней прелести, какую носит в себе авторское посвящение, Ваше "У двери" имеет для меня еще особую цену: оно стоит целой хвалебной критической статьи авторитетного человека, потому что благодаря ему я в глазах публики и товарищей вырасту на целую сажень.

   Относительно сотрудничества в газетах и иллюстрациях я вполне согласен с Вами. Не всё ли равно, поет ли соловей на большом дереве или в кусте? Требование, чтобы талантливые люди работали только в толстых журналах, мелочно, попахивает чиновником и вредно, как все предрассудки. Этот предрассудок глуп и смешон. Он имел еще смысл тогда, когда во главе изданий находились люди с ясно выраженной физиономией, люди вроде Белинских, Герценов и т. п., которые не только платили гонорар, но и притягали, учили и воспитывали, теперь же, когда вместо литературных физиономий во главе изданий торчат какие-то серые круги и собачьи воротники, пристрастие к толщине издания не выдерживает критики и разница между самым толстым журналом и дешевой газеткой представляется только количественной, т. е. с точки зрения художника не заслуживающей никакого уважения и внимания. Сотрудничеству в толстых журналах нельзя отказать только в одном удобстве: длинная вещь не дробится и печатается целиком. Когда я напишу большую вещь, пошлю в толстый журнал, а маленькие буду печатать там, куда занесут ветер и моя свобода.

   Между прочим, я пишу большую вещь, которая будет напечатана, вероятно, в "Северном вестнике". В небольшой повести я изображаю степь, степных людей, птиц, ночи, грозы и проч. Писать весело, но боюсь, что от непривычки писать длинно я то и дело сбиваюсь с тона, утомляюсь, не договариваю и недостаточно серьезен. Есть много таких мест, к<ото>рые не поймутся ни критикой, ни публикой; той и другой они покажутся пустяшными, не заслуживающими внимания, но я заранее радуюсь, что эти-то самые места поймут и оценят два-три литературных гастронома, а этого с меня достаточно. В общем моя повестушка меня не удовлетворяет. Она кажется мне громоздкой, скучной и слишком специальной. Для современной читающей публики такой сюжет, как степь с ее природой и людьми, представляется специальным и малозначащим.

   Я приеду в Петербург, вероятно, в начале марта, чтобы проститься с добрыми знакомыми и ехать в Кубань. Апрель и май проживу в Кубани и около Черного моря, а лето в Славяпске или на Волге. Летом я не могу сидеть на одном месте.

   Позвольте мне еще раз поблагодарить Вас за Ваше письмо и за посвящение. Я не заслужил еще ни того, ни другого. Будьте здоровы, счастливы и верьте в искреннее уважение и любовь преданного Вам

   P. S. На днях я вернулся из деревни. В деревне и зимой хорошо. Если бы Вы могли видеть ослепительно белые поле и лес, на которых блестит солнце! Глазам больно. Пришлось вскрывать скоропостижно издохшую корову. Хоть я и не ветеринар, а врач, но все-таки за неимением специалистов приходится иногда браться и за ветеринарию.