Чехов Антон Павлович - Письма. (1887 - сентябрь 1888)

">  

  

  

   19 январь.

   Дорогой Алексей Николаевич!

   С Новым годом, с новым счастьем! Многие лета Вам здравствовгать. Искренность моих благопожеланий и моя преданность Вам пусть послужат для меня смягчающим вину обстоятельством, и Вы простите мне запоздалость моего поздравления.

   Я к Вам с просьбой. На днях я получил письмо от литератора Николая Аполлоновича Путяты, сотрудника московских газет, переводчика и негласного редактора когда-то существовавших журналов "Свет и тени", "Мирской толк" и "Европейская библиотека", автора кое-каких книжек и проч. ... Он жалуется на безвыходное положение и слезно просит меня, не могу ли я написать кому-нибудь в Питер, чтобы за него походатайствовали в Литературном фонде? Его просьбу исполняю я тем охотнее, что лечу его, вижу его непроходимую бедность и верую в неизлечимость болезни. Он болен чахоткой. Служит он корректором в "Московских ведомостях", но по болезни работать ему приходится мало или через силу, и скоро, вероятно, ему откажут от места.

   Услугами Литературного фонда он уже пользовался два раза. Его адрес: Типография "Моск<овских> ведомостей".

   Теперь два слова о себе. Я здравствую, работаю и скучаю. Пишу я теперь повестушку для толстого журнала и, как только кончу, пришлю ее Вам: буду просить Вас протежировать мне в "Северном вестнике". Описываю я степь. Сюжет поэтичный, и если я не сорвусь с того тона, каким начал, то кое-что выйдет у меня "из ряда вон выдающее". Чувствую, что есть в моей повестушке места, которыми я угожу Вам, мой милый поэт, но в общем я едва ли потрафлю... Выйдет у меня 4-5 печатных листов; из них два листа заняты описаниями природы и местностей - скучно!

   Ах, как бы я хотел попасть к Вам в мартовскую книжку! Весь январь я работаю над "Степью", ничего больше не пишу, а потому разорился в пух и прах. Если "Степь" будет напечатана позже марта, то я взвою волком. Вышлю я ее Вам к 1 февралю. Если Вы предвидите, что в мартовской книжке места не будет, то, дорогой мой, дайте мне знать; я не буду спешить со "Степью" и нацарапаю ради гонорара что-нибудь в "Новое время" и "Пет<ербургскую> газету".

   Писать большое очень скучно и гораздо труднее, чем писать мелочь. Вы прочтете и увидите, какую уйму трудностей пришлось пережить моему неопытному мозгу.

   Прощайте и будьте счастливы. Почтение всему Вашему радушному семейству. Если позволите, обнимаю Вас и пребываю неизменно и искренно преданным

   Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева.

  

  

  

   22 янв.

   Милый Альба! Получил я и письмо, и Вашу физиогномию, и "Неделю". За всё, за всё благодарю! Статья в "Неделе" действительно неплоха. Кое-какие мысли о нашем бессилии, к<ото>рое деликатный автор назвал безвластием, приходили и мне в голову. В наших талантах много фосфора, но нет железа. Мы, пожалуй, красивые птицы и поем хорошо, но мы не орлы.

   Впрочем, всё это вздор. Покуксим об этом при свидании, когда будем рикикикать у Палкина, а теперь успокоимся на уверении статьи "Недели", что мы виртуозы... Да, виртуозы, но играющие свое... Делаем, что можем, а если человечеству не угодна наша служба, то ну его к ляху!

   Вам, о маловер, интересно знать, какие промахи нашел я в Вашей "Миньоне"... Прежде чем указать на них, предупреждаю, что они имеют скорее "трагический" интерес, чем критико-литературный. Уловить их может только пишущий, но никак не читатель. Вот они... Мне кажется, что Вы, как мнительный и маловерный автор, из страха, что лица и характеры будут недостаточно ясны, дали слишком большое место тщательной, детальной обрисовке. Получилась от этого излишняя пестрота, дурно влияющая на общее впечатление. Боясь, что читатель Вам не поверит, Вы в доказательство того, как может иногда сильно влиять музыка, занялись усердно психикой Вашего фендрика; психика Вам удалась, но зато расстояние между такими моментами, как "amare, morire" {"любить, умереть" (итал.)} и выстрелом, у Вас получилось длинное, и читатель, прежде чем дойти до самоубийства, отдыхает от боли, причиненной ему "атаге, топге". А нельзя давать ему отдыхать; нужно держать его напряженным... Эти указания не имели бы места, если бы "Миньона" была большою повестью. У больших, толстых произведений свои цели, требующие исполнения самого тщательного, независимо от общего впечатления. В маленьких же рассказах лучше недосказать, чем пересказать, потому что... потому что... не знаю почему... Во всяком случае, помните, что Ваши промахи только я один считаю промахами (весьма неважными, "трагическими"), а я очень часто ошибаюсь. Быть может, Вы правы, а не я... Я, надо заметить, очень часто ошибался и говорил не то, что думаю теперь. Стало быть, моя критика ничего не стоит.

   Ах, как мне хочется в Питер!

   Получил сегодня от А. Н. Плещеева очень милое "дедушкино" письмо. Жалуется, что Вы редко с ним видаетесь. Я оканчиваю рукопись для "Северного вестника". Как это трудно!

   Поклонитесь Баранцевичу.

   Весной я еду в Кубань, а летом буду жить с семьей в Славянске. Не хотите ли жить вместе? Прожить в Славянске стоит в 3 раза дешевле, чем в Питере. Будет не скучно.

   Моя повесть появится в мартовской книжке "Северного) вест<ника>". Странная она какая-то, но есть отдельные места, которыми я доволен. Меня бесит то, что в ней нет романа. Без женщины повесть, что без паров машина. Впрочем, женщины у меня есть, но не жены и не любовницы. А я не могу без женщин!!!

   Напишите мне письмо подлинней, а я Вам отвечу тем же. Прощайте, Альба. Дай бог Вам здоровья.

  

  

  

   23 янв.

   Милый и дорогой Алексей Николаевич, большое Вам спасибо за Ваше доброе, ласковое письмецо. Как жаль, что оно не пришло тремя часами раньше! Представьте, оно застало меня за царапаньем плохонького рассказца для "Петер<бургской> газеты"... Ввиду предстоящего первого числа с его платежами я смалодушествовал и сел за срочную работу. Но это не беда. На рассказ потребовалось не больше полудня, теперь же я могу продолжать свою "Степь". В своем письме Вы оказали моей повестушке такой хороший прием, что я боюсь... Вы ждете от меня чего-то особенного, хорошего - какое поле для разочарований! Робею и боюсь, что моя "Степь" выйдет незначительной. Пишу я ее не спеша, как гастрономы едят дупелей: с чувством, с толком, с расстановкой. Откровенно говоря, выжимаю из себя, натужусь и надуваюсь, но все-таки в общем она не удовлетворяет меня, хотя местами и попадаются в ней "стихи в прозе". Я еще не привык писать длинно, да и ленив. Мелкая работа меня избаловала.

   Кончу "Степь" к 1-5 февраля, не раньше и не позже. Пришлю ее непременно на Ваше имя, так как, дебютируя в толстых журналах, я хочу просить Вас быть моим крестным батькой. Вам не придется ездить в почтамт и засвидетельствовать повестку, так как вышлю я Вам посылку "с доставкой". Вы только заплатите четвертак, который я буду Вам должен. Ради бога, простите за беспокойство! У Вас и так много забот, а тут я еще одолеваю Вас своими пустяками, да еще покушаюсь па четвертак...

   Островский мне очень и очень понравился. С ним не только не скучно, но даже весело... Да, он годился бы в критики. Он имеет хорошее чутье, массу читал, по-видимому, очень любит литературу и оригинален. Я уловил несколько оброненных им определений, которые целиком можно было бы напечатать в учебнике "Теория словесности". Я к нему обязательно побегу, как только покончу со "Степью". Псслетого как я поговорил с ним о моем выкидыше "Иванове", я узнал цену, какую имеют для нашего брата такие люди.

   Что Леонтьев? Милый он человечина, симпатичный, теплый и талантливый, но любит падать духом и куксить. Его постоянно нужно возбуждать извне и заводить, как часы... Мы переписываемся. Он величает меня в письмах почему-то Эгмонтом, а я, чтоб не оставаться в долгу, окрестил его Альбой.

   До весны я побываю в Питере, а весной укачу куда-нибудь в тепло. Поедемте!

   Во всех наших толстых журналах царит кружковая, партийная скука. Душно! Не люблю я за это толстые журналы, и не соблазняет меня работа в них. Партийность, особливо если она бездарна и суха, не любит свободы и широкого размаха.

   Прощайте, мой дорогой. Еще раз спасибо Вам. Поклонитесь Вашему семейству, общим знакомым и приезжайте на масленицу. Поедим блинов... Прихватите с собой Щеглова.

   Будьте здоровы и счастливы.

  

  

  

   Милый Гусопуло! Прости, что я тебе так долго не писал и что теперь напишу только несколько строк. Представь, душа моя, я спешу окончить для "Сев <ерного> вестника" большую повесть! Как только кончу (после 1-го февр<аля>), сейчас же напишу тебе, ибо имею о многом сообщить и спросить.

   Скажи Петерсену, что в мартовской книжке "Северного) вестн<ика>" будет моя большая вещь.

   Теперь просьба! возьми в "Петерб<ургской> газ<ете>" мой ничтожный гонорар и поспеши выслать убогому брату своему.

   Отчего не бываешь у Плещеева? Экий ты, право, Пантелей! Ну что тебе стоит раз в месяц наведываться к людям, знакомство с которыми и интересно и душеспасительно?

   Странные мытарства переживает бедная А<нна> И<вановна>! Неужели у Вас в Питере некому поставить диагноз? Удивляла меня смелость, с к<ото>рой ей прописали операцию!

   Будь здоров.

  

   Счет "Петербургской) газ<ете>"

   No 24 "Спать хочется" 288 стр<ок>

   288 X 12 = 34 р. 56 к.

   Сии деньги не зажуль, а вышли.

  

  

  

   3-го февраля.

   Здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! "Степь" кончена и посылается. Не было ни гроша, и вдруг алтын. Хотел я написать два-три листа, а написал целых пять. Утомился, замучился от непривычки писать длинно, писал не без напряжения и чувствую, что наерундил немало.

   Прошу снисхождения!!

   Сюжет "Степи" незначителен; если она будет иметь хоть маленький успех, то я положу ее в основание большущей повести и буду продолжать. Вы увидите в ней не одну фигуру, заслуживающую внимания и более широкого изображения.

   Пока писал, я чувствовал, что пахло около меня летом и степью. Хорошо бы туда поехать!

   Ради бога, дорогой мой, не поцеремоньтесь и напишите, что моя повесть плоховата и заурядна, если это действительно так. Ужасно хочется знать сущую правду.

   Если редакция найдет ее годной для "Вестника", то я очень рад служить ей и ее читателям. Похлопочите, чтобы моя "Степь" вся целиком вошла в один номер, ибо дробить ее невозможно, в чем Вы сами убедитесь по прочтении. Попросите оставить для меня несколько оттисков. Я хочу послать Григоровичу, Островскому... Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще только, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте. Если издательница спросит о цифре гонорара, то скажите ей, что я полагаюсь на ее волю, в глубине же души, грешный человек, мечтаю о двухстах за лист.

   Простите за беспокойство. Авось, коли живы будем, судьба даст мне счастливый случай отплатить Вам хорошей услугой!

   "Степь" писана на отдельных четвертухах.. Когда получите посылку, обрежьте ниточки. Прощайте и будьте счастливы.

   Я отдыхаю. Завтра побегу к Островскому. Кланяйтесь Вашей семье и Щеглову.

   Душевно преданный

   дебютант Антуан Чехов.

   Моя "Степь" похожа не на повесть, а на степную энциклопедию.

  

  

  

   3 февр.

   Многоуважаемая

   Мария Владимировна!!

   Ставлю два восклицательных знака от злости. Вы согласились работать у Сысоихи за 30 рублей, да еще попросили вычесть из гонорара за журнал! Вы отослали свою (судя по словам Михаилы) прелестную повестушку Владимиру Петровичу для передачи в какой-то литературный "Рылиндрок"! Покорнейше Вас благодарю! Очень Вами благодарен! Делайте теперь, что хотите, обесценивайте литературный труд, сколько угодно, ублажайте белобрысых Истоминых и медоточивых Сысоих, посылайте свои повести хоть в "Странник" или в "Тульские ведомости", я же воздержусь от советов и указаний. Если моя маленькая опытность не имеет цены, а доброжелательство мое не заслуживает доверия, то мне остается только посыпать пеплом главу и хранить гробовое молчание.

   Я утомлен до мозга костей. Вчера окончил, а сегодня послал повесть, которую Вы увидите в мартовской книжке "Северного вестника". Многое Вам в ней понравится, а многое очень не понравится. Во всяком случае увидите, сколько сока и напряжения пошло на нее. Давно уж в толстых журналах не было таких повестей; выступаю я оригинально, но за оригинальность мне достанется так же, как за "Иванова". Разговоров будет много. Написал я около пяти печатных листов. Запросил по двести за лист и непременным условием поставил - деньги вперед! Написал в редакцию, чтобы мне выслали журнал, по не попросил, чтобы за него вычли из гонорара.

   Как живут Василиса и Коклюш?

   Счастливцы, скоро весна!

   После каторжной работы над повестью я гуляю сегодня и буду гулять завтра.

   Откровенно говоря, никак не могу понять, о каком таком благоразумии моем Вы упоминаете в письме к Ма-Пе. Вы и Ваш супруг стали в последнее время что-то очень часто прохаживаться насчет моих умственных способностей. Он подарил мне рюмку с надписью: "Пьяный проспится, а дурак никогда", Вы же намеренно подчеркиваете благоразумие... Хорошо-с, так и запишем!

   С Вашим супругом, когда он был в Москве, мы вели себя хорошо. Я его останавливал от нехороших поступков.

   Поклон всем! Алексею Сергеевичу, Василисе, Коклюшу, Елизавете Александровне и Бабкину.

   Спасибо за многочисленные именинные подарки.

  

  

  

   4 февраль.

   Спасибо Вам за письмо, добрейший Александр Семенович. Я тоже здрав и жив. "Степь" вчера кончил и отправил в "Северн<ый> вестник". Вышло у меня, кажется, больше пяти печатных листов.

   Надо быть очень великим писателем, чтобы в один (1) месяц заработать тысячу рублей. Не правда ли?

   На свою "Степь" я потратил много соку, энергии и фосфора, писал с напряжением, натужился, выжимал из себя и утомился до безобразия. Удалась она или нет, не знаю, но во всяком случае она мой шедевр, лучше сделать не умею, и посему Ваше утешение, что "иногда вещицы не задаются" (в случае неуспеха), утешить меня не может. Дебют, масса энергии, напряжение, хороший сюжет и проч.- тут уж едва ли подойдет Ваше "иногда". Если при данных условиях написал скверно, то при условиях менее благоприятных напишу, значит, еще хуже...

   Да-с, батенька! У Вас еще впереди будущее (2-3 года), а я переживаю кризис. Если теперь не возьму приза, то уж начну спускаться по наклонной плоскости... А Вы меня утешаете наречием "иногда"! Когда Вы будете умирать, я напишу Вам: "Люди иногда умирают", а когда, потратив всё, что имели, будете дебютировать в чем-нибудь, напишу: "Дебютанты иногда проваливаются". И Вы утешитесь.

   От Лейкина и Билибина слышится гробовое молчание. Молчание первого носит в себе зловещий характер. Крику сычей и филинов я придаю гораздо меньшее значение, чем молчанию тонких дипломатов. Со страхом ожидаю какой-нибудь большой глупости или сплетни. Будьте здоровы.

   Ваш А. Чехов.

  

  

  

   4 февраля.

   Милый капитан! Простите, что так долго не отвечал на Ваше пессимистическое письмо. Был занят по горло и утомлен, как сукин сын...

   Теперь отвечаю. Да, правда, жить иной раз бывает противно и гадко; но Вы стреляете не туда, куда надо. Дело не в Буренине, не в Бежецком, не в "Миньоне", не в возвращенном субботнике. Всё несчастье в Вашей способности находиться под постоянным воздействием отдельных явлений и лиц. Вы хороший писатель, но совсем не умеете или не хотите обобщать и глядеть на вещи объективно. Нервы, нервы и паки нервы!

   Бежецкому не нравится Ваша "Миньона". Это естественно. Писатели ревнивы, как голуби. Лейкину не нравится, если кто пишет из купеческого быта, Лескову противно читать повести из поповского быта, не им написанные, а Бежецкий никогда не похвалит Ваших военных очерков, потому что только себя считает специалистом по военной части. Ведь Вам же не нравятся его превосходные "Военные на войне"! Все нервны и ревнивы.

   Вы пишете, что Буренин имеет против Вас нечто. Неправда. По привычке, свойственной всем пишущим, он заглазно редко говорит о ком-нибудь хорошо, но если его спросят, кто лучше - Вы или Салиас, которого он восхваляет, то ему станет смешно от этого вопроса и он засмеется. Если субботник возвращен Вам, то, стало быть, он в самом деле длинен.

   Если он длинен и возвращен, то почему Вы не отослали его в "Русскую мысль", где его напечатают с удовольствием? Почему не отдать его в "Северный вестник", в "Север" и проч.?

   Нет, не туда вы стреляете... Если бы Вы умели смотреть на жизнь объективно, то не пели бы Лазаря. Вы один из счастливейших из современных писателей. Вас читают, любят, хвалят, избирают в "члены"; Ваши пьесы ставятся и смотрятся... какого же лешего Вам еще нужно от муз? В литературе Вы уже по крайней мере подполковник (с золотым оружием), а такого чина совершенно достаточно, чтобы не приходить в ужас и не терять надежд на будущее только потому, что кусаются блохи и воет под окном собака.

   К сожалению, всё это длинно и не помещается в письме. Приходится подробности и продолжение отложить до свидания, а пока скажу: Вы не правы, Альба! Я знаю два десятка писателей, которые мечтают о такой судьбе, как Ваша...

   Ну-с, я жив и здрав. Свой "мартовский плод" я кончил и послал А. Н. Плещееву. Не ждите ничего особенно хорошего и вообще хорошего. Разочаруетесь в Антуане, потому что Антуан, как я теперь убедился, совсем неспособен писать длинные вещи.

   Появление г. Ясинского в "Новом времени" - это большое литературное свинство. Он плюнул себе в лицо. Но его "Пожар" превосходная вещица.

   Читаю Вашу "Идиллию". Чудак, отчего Вы не напишете большого романа? У Вас все данные для этого. Прощайте. Пишите.

  

  

  

   5 февраля.

   Дорогой Дмитрий Васильевич! Третьего дня я кончил и послал в "Северный вестник" свою "Степь", о которой уже писал Вам. Вышло у меня около пяти печатных листов, а пожалуй, и более. Если ее не забракуют, то появится она в мартовской книжке; Вам пришлю я оттиск, о котором писал уже в редакцию.

   Я знаю, Гоголь на том свете на меня рассердится. В нашей литературе он степной царь. Я залез в его владения с добрыми намерениями, но наерундил немало. Три четверти повести не удались мне.

   Около 10-го января я послал Вам два письма: свое и В. Н. Давыдова. Получили ли? Между прочим, я писал в своем письме о Вашем сюжете-самоубийстве 17-ти-летнего мальчика. Я сделал слабую попытку воспользоваться им. В своей "Степи" через все восемь глав я провожу девятилетнего мальчика, который, попав в будущем в Питер или в Москву, кончит непременно плохим. Если "Степь" будет иметь хоть маленький успех, то я буду продолжать ее. Я нарочно писал ее так, чтобы она давала впечатление незаконченного труда. Она, как Вы увидите, похожа на первую часть большой повести. Что касается мальчугана, то почему я изобразил его так, а не иначе, я расскажу Вам, когда вы прочтете "Степь".

   Не знаю, понял ли я Вас? Самоубийство Вашего русского юноши, по моему мнению, есть явление, Европе не знакомое, специфическое. Оно составляет результат страшной борьбы, возможной только в России. Вся энергия художника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой - необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. ... Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня. В 3<ападной> Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно... Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться... Вот что я думаю о русских самоубийцах... Так ли я Вас понял? Впрочем, об этом говорить в письме невозможно, потому что тесно. Эта тема хороша для разговора. Как жаль, что Вы не в России!

   У Вас теперь тепло и сухо, и я уверен, Вы уже не кашляете. Курите табак полегче, а главное, покупайте гильзы для папирос получше. Часто в гильзах бывает гораздо больше яда, чем в табаке. До свиданья! Будьте здоровы? веселы и счастливы.

   Вам искренно преданный

  

  

  

   5 февраль.

   Большое Вам спасибо, дорогой Алексей Николаевич! Вчера я получил и отвез Путяте 75 руб. Эти деньги пришли очень кстати, так как Путят$ хотя и лежит в постели, но быстро и широко шагает к могилке.

   Получили ли мою "Степь"? Забракована она или же принята в лоно "Северного вестника"? Я послал Вам ее вчера не посылкой, как предполагал раньше, а заказною бандеролью - этак скорее дойдет. Не опоздал ли я?

   Жажду прочесть повесть Короленко. Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен, хотя местами и изыскан, образы благородны. Хорош и Леонтьев... Этот не так смел и красив, но теплее Короленко, миролюбивее и женственней... Только - аллах керим! - зачем они оба специализируются? Первый не расстается со своими арестантами, а второй питает своих читателей только одними обер-офицерами... Я признаю специальность в искусстве, как жанр, пейзаж, историю, понимаю я амплуа актера, школу музыканта, но не могу помириться с такими специальностями, как арестанты, офицеры, попы... Это уж не специальность, а пристрастие. У вас в Питере не любят Короленко, у нас не читают Щеглова, но я сильно верю в будущность обоих. Эх, если б у нас была путёвая критика!

   Масленица на носу. Вы почти обещали приехать, и я жду Вас,

   Сегодня бенефис Давыдова. Ставит он "Мещанина во дворянстве". Будет душно, тесно и шумно. После спектакля я всю ночь буду кашлять. Разучился я ходить по театрам.

   Если моя "Степь" не забракована, то при случае замолвите словечко, чтобы мне высылали "Сев<ерный> вестник". Мне очень хочется почитать "По пути" Короленко.

   Я надоел Вам своими письмами.

   До свиданья! Почтение всему Вашему семейству.

   Весь Ваш душевно

  

  

   6-го февраля 88 г.

   Добрейшая землячка! Будучи обременен многочисленным семейством, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой. Моя семья во что бы то ни стало хочет провести это лето поближе к Вам, то есть на юге. На семейном совете мы избрали для предстоящего лета своей резиденцией город Славянск.

   Мне помнится, что впечатление на меня Вы произвели в Славянске (я тогда хотел броситься под поезд). Стало быть, Вам Славянск более или менее известен. Не можете ли Вы путем расспросов Ваших знакомых, поклонников и почитателей (директоров, инспекторов, заведующих хозяйством и прочих великих мира сего) узнать, нет ли в Славянске или около подходящего для моей семьи помещения? Нам нужен дом или усадьба по возможности дешевле, по возможности с мебелью, непременно близко к воде, непременно с тенью. Голубушка, если бы Вы разузнали, поразнюхали и спросили, то Вы сделали бы счастливыми всех дачных мужей. Если нет подходящего помещения в Славянске, то я готов жить около, но непременно в тени и обязательно вблизи железнодорожной станции. На деньги скуп я не буду, но Вы скройте от всего мира, что я миллионер, и, если Вы не прочь помочь мне, узнавайте о таких замках и виллах, которые прежде всего недороги. Жду от Вас ответа в самом скором времени.

   Вашу поздравительную телеграмму я получил в четыре часа утра. Злодейка! Меня разбудили, и я, извините за выражение, босиком должен был прыгать по холодному полу к столу, чтобы расписаться. Но во всяком случае сердечно благодарю за память и крепко жму Вам руку.

   Право, у Вас так много поклонников, что Вам нетрудно будет разузнать, можем ли мы иметь помещение в Славянске или нет. Для нас достаточно 4- 5 комнат.

   Если мы будем жить на юге, то, надеюсь, Вы не будете приезжать к нам, иначе мы сопьемся. Пощадите нас!

   После Вас, т. е. после того, как Вы уехали, в доме у нас дня три чувствовалась пустота.

   Будьте здоровы, счастливы, богаты деньгами и поклонниками.

   Позвольте мне пребыть

   Смиренным дачным мужем

  

  

  

   Кланяюсь Вам и всем Вашим, многоуважаемая Мария Владимировна! Сейчас я получил из "Северного вестника" 500 руб. аванса. Будьте здоровы.

   Сухой раз/судок/ум.

  

   Получили ли Вы мое письмо?

  

  

  

   9 февраля.

   Сейчас из конторы Юнкера принесли мне 500 целковых, дорогой Алексей Николаевич! Очевидно, это из "Северного вестника", ибо больше получить мне неоткуда. Merci!

   Последнее Ваше письмо меня безгранично порадовало и подбодрило. Я согласился бы всю жизнь не пить вина и не курить, но получать такие письма. Предпоследнее же, на которое я ответил Вам телеграммой, меня обескуражило. Мне стало неловко и совестно, что я вынудил Вас говорить о гонораре. Деньги мне очень нужны, но говорить о них, да еще с хорошими людьми, я терпеть не могу. Ну их к чёрту! Жалею, что я не показался Вам достаточно ясным в том месте моего письма, где я говорил, что в денежных делах полагаюсь на волю издательницы и что мечтаю получить 200 руб. О требованиях или непременных условиях с моей стороны не было и речи, а об ультиматуме и подавно. Если я заикнулся в скобках о 200 руб., то потому, что совсем незнаком с толстожурнальными ценами и что цифру 200 не считал слишком большой. Я мерил по нововременской мерке, т. е., оценивая "Степь", старался получить не больше и не меньше того, что платит мне Суворин (15 коп. строка), но и в мыслях у меня не было сочинять ультиматумы. Я всегда беру только то, что мне дают. Даст мне "Сев<ерный> вестник" 500 за лист - я возьму, даст 50 - я тоже возьму.

   На обещание поместить "Степь" целиком и высылать журнал я отвечаю обещанием угостить Вас отличнейшим донским, когда мы будем ехать летом по Волге. К несчастью, Короленко не пьет, а не уметь пить в дороге, когда светит луна и из воды выглядывают крокодилы, так же неудобно, как не уметь читать. Вино и музыка всегда для меня были отличнейшим штопором. Когда где-нибудь в дороге в моей душе или в голове сидела пробка, для меня было достаточно выпить стаканчик вина, чтобы я почувствовал у себя крылья и отсутствие пробки.

   Значит, завтра у меня будет Короленко. Это хорошая душа. Жаль, что его "По пути" ощипала цензура.

   Художественная, но заметно плешивая вещь (не цензура, а "По пути"). Зачем он отдал ее в цензурный журнал? Во-вторых, зачем назвал "святочным рассказом"?

   Спешу засесть за мелкую работу, а самого так и подмывает взяться опять за что-нибудь большое. Ах, если бы Вы знали, какой сюжет для романа сидит в моей башке! Какие чудные женщины! Какие похороны, какие свадьбы! Если б деньги, я удрал бы в Крым, сел бы там под кипарис и написал бы роман в 1-2 месяца. У меня уже готовы три листа, можете себе представить! Впрочем, вру: будь у меня на руках деньги, я так бы завертелся, что все романы полетели бы вверх ногами.

   Когда я напишу первую часть романа, то, если позволите, пришлю Вам на прочтение, но не в "Северный вестник", ибо мой роман не годится для подцензурного издания. Я жаден, люблю в своих произведениях многолюдство, а посему роман мой выйдет длинен. К тому же люди, которых я изображаю, дороги и симпатичны для меня, а кто симпатичен, с тем хочется подольше возиться.

   Что касается Егорушки, то продолжать его я буду, но не теперь. Глупенький о. Христофор уже помер. Гр. Драницкая (Браницкая) живет прескверно. Варламов продолжает кружиться. Вы пишете, что Вам понравился Дымов, как материал... Такие натуры, как озорник Дымов, создаются жизнью не для раскола, не для бродяжничества, не для оседлого житья, а прямехонько для революции... Революции в России никогда не будет, и Дымов кончит тем, что сопьется или попадет в острог. Это лишний человек.

   В 1877 году я в дороге однажды заболел перитонитом (воспалением брюшины) и провел страдальческую ночь на постоялом дворе Моисея Моисеича. Жидок всю ночь напролет ставил мне горчичники и компрессы.

   Видели ли Вы когда-нибудь большую дорогу? Вот куда бы нам махнуть! Кресты до сих пор целы, но не та уже ширина; по соседству провели чугунку, и по дороге теперь почти некому ездить: мало-помалу порастает травой, а пройдет лет 10, она совсем исчезнет или из гиганта обратится в обыкновенную проезжую дорогу.

   Хорошо бы захватить с собой и Щеглова. Он совсем разлимонился и смотрит на свою литературную судьбу сквозь копченое стекло. Ему необходимо подышать свежим воздухом и поглазеть новых людей.

   Завтра я гуляю на свадьбе у портного, недурно пишущего стихи и починившего мне из уважения к моему таланту (honoris causa) пиджак.

   Я надоел Вам своими пустяками, а посему кончаю. Будьте здоровы. Кредиторам Вашим от души желаю провалиться в тартарары... Племя назойливое, хуже комаров.

  

   Душевно Ваш

  

   Нет ли у "Сев<ерного> вестника" обычая высылать авторам корректуру?

  

  

  

   9 февраль.

   Напрасно ты не пишешь мне, дорогой братуха! На меня глядеть нечего. Я человек, стоящий в исключительном положении писаря, у которого всегда болят от писанья пальцы и поэтому противно писать. Весь январь я просидел над повестью, заработал около тысячи рублей, а теперь хожу с высунутым языком и с отвращением поглядываю на чернильницу.

   Напрасно также ты обиделся за то, что я прислал тебе марки для отсылки мне Толстого. Я не хотел тебя обидеть, и мне теперь больно, что ты из-за меня пережил нехорошую минутку. Если я послал тебе марки на расходы, то потому, что это принято даже при наилучших дружеских отношениях. Счет дружбы не портит - это раз. Во-вторых, если ты пришлешь мне когда-нибудь в подарок десяток марок, то я преспокойно положу их к себе в карман и не обижусь так же, как не обижался во времена оны, когда твой папаша, а мой дядя, дарил мне в большие праздники гривенник. Думаю, что и ты не обидишься, если случится в будущем что-нибудь подобное... Между друзьями и близкими, я полагаю, можно обходиться и без китайских церемоний, особливо в грошевых счетах.

   Наши все живы и здравствуют. Дела идут помаленьку. Мой "Иванов" гуляет по Руси и, как я читал, не раз уж давался в Харькове. Сгодится детишкам на молочишко...

   Моя новая повесть будет напечатана в мартовской книжке журнала "Северный вестник". Повесть большая. Этот журнал получается в обеих клубных библиотеках и, кажется, в городской читальне. Если хочешь, поищи, найди, возьми домой и почитай вслух всем твоим. Главное действующее лицо у меня называется Егорушкой, а действие происходит на юге, недалеко от Таганрога. Повесть еще не напечатана, но уже в Питере наделала немало шуму. Разговоров о ней в столицах будет много.

   "Северный вестник" толстый журнал; он выходит книгами.

   19 февраля в Москве идет моя новая пьеса, но маленькая, в одном действии.

   Семья хочет жить на юге, и я уже писал в Славянок, чтобы там поискали для нас усадьбу. Если услышишь, что где-нибудь на юге отдается внаймы усадьба с рекой и тенью (не дороже 200 руб. за лето), то напиши мне. Главное условие: река, тень и близость почтового отделения. Я раннею весной опять поеду странствовать.

   Если в Таганроге нигде не найдешь "Северного вестника", то напиши мне.

   Уже февраль; писал ли дядя в "Новое время" (т. е. в магазин Суворина), чтобы ему выслали расчет? Уже пора.

   Поклонись дяде, тете, сестренкам и Иринушке. Володе желаю всяких успехов и здоровья. Думается мне, что в духовном училище плохо кормят. Пиши мне и попроси дядю, чтобы он подарил хоть одной строчкой уважающего и преданного

   А. Чехова.

  

  

  

   10 февраль.

   Капитан! Должно быть, Вы макаете Ваше перо не в чернильницу, а в чёртову перечницу. В Ваших письмах столько катаральной изжоги, что по прочтении каждого из них мне приходится принимать соду. Ваши кишки, Ваше брюзжанье на "аристократическую медлительность", мечты о месте в обществе "Саламандра", вообще тон писем - всё это злит меня, как Вашего приятеля и читателя. Да, недоставало еще, чтобы Иван Щеглов надел форму контролера конножелезки или гулял по Невскому с портфейлем под мышкой!

   Я скоро приеду, но не раньше 20 февр<аля>. Конечно, буду браниться.

   Если 12-го февраля будете у Плещеева, то рикикик-ните рюмку за его здоровье от моего имени.

   Сегодня ожидаю к себе Короленко. Будет разговор о капитане Альбе.

   На днях, встретившись с инспектором одного большого училища, я обязал его купить для училищной библиотеки все Ваши издания, что он и сделал. Что Вы, крокодил Вы этакий, дадите мне за комиссию?

   Вчера я получил из "Северного вестника" 500 рублей аванса, а сегодня развеял эти денежки по ветру. Увы и ах!

   Прощайте, миленький. Бросьте Вы к лешему Вашу мерлехлюндию, работайте от утра до ночи, и тогда Вам не будет в диковину "аристократическая медлительность". Плещеев писал, что его Леночка будет в Москве и побывает у моей семьи.

   Если Ваша жена позволит, то поклонитесь ей. Будьте здоровы.

  

  

   10 февраля!

   Милый Франц Осипович!

   Посылаю Вам свой долг с извинением, что так долго не возвращал его. В медлительности виноват не я, а человечество, которое не платит долгов за своих гениев. Теперь я почти богат. Вчера получил 500 рублей задатку за повесть, которая будет помещена в мартовской книжке "Северного вестника". Если Вы не прочтете этой повести, то не много потеряете.

   Извините также за то, что я злюсь на Вас, как пастеровский кролик. Вы меня совсем забыли. Вы сердитесь? Вероятно - да, потому что не были у меня уже 19 месяцев, хотя обещали побывать вместе с Натальей Тимофеевной. Каждый вечер я дома. Будьте здоровы и счастливы. Кланяйтесь Дервизу и напомните ему, что я не прочь был бы взять у него взаймы 1/2 миллиона. Очень просто!

  

  

  

   13 февр.

   Уважаемый

   Николай Афанасьевич!

   Я прочел Ваш рассказ; он хорош и, вероятно, пойдет в дело, а потому считаю нелишним заранее и возможно скорее заявить Вам нижеследующее. Если Вы рассчитываете на него как на серьезный шаг и дебютируете им, то в этом смысле, по моему мнению, он успеха иметь не будет. Причина не в сюжете, не в исполнении, а в поправимых пустяках - в чисто московской небрежности в отделке и в кое-каких деталях, неважных по существу, но режущих глаза.

   Начать хоть с того, что то и дело попадаются фразы, тяжелые, как булыжник. Например, на стр. 2 фраза: "он заходил ко мне два раза в продолжение получаса". Или: "На губах Ионы появилась долгая, несколько смущенная улыбка". Нельзя сказать "брызнул продолжительный дождь", так, согласитесь, не годится фраза "появилась долгая улыбка". Впрочем, это пустяки... Но вот что не совсем мелочно: где Вы видели церковного попечителя Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты, или ктиторы, но никакие старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют права и власти переводить дьячка с одного места на другое... Это дело архиерейское... Походило бы более на правду, если бы Ваш Иона попросту был переведен из города в деревню за пьянство.

   Место, где Иона возится с двумя десятинами, как паук с мухой, прекрасно, но зачем Вы губите его прелесть описанием невозможной и маловероятной забавы с сохой? Разве это необходимо? Вы знаете, что кто пашет первый раз в жизни, тот не сдвинет плуга с места - это раз; дьячку выгоднее отдать свою землю под скопчину - это два; воробьев никаким калачом не заманишь из деревни в поле - это три...

   "Сижу я верхом на перекладине, вот что хату с чуланом соединяет" (стр. 16). Какая это перекладина? Фигура писаря в пиджачке и с клочками сена в волосах шаблонна и к тому же сочинена юморист <ическими > журналами. Писаря умнее и несчастнее, чем принято думать о них, и т. д.

   В конце рассказа дьячок (это очень мило и кстати) поет: "Благослови, душе моя, господи, и возрадуется..." Такой молитвы нет. Есть же такая: "Благослови, душе моя, господа и вся внутренняя моя имя святое его..."

   Последнее сказание: знаки препинания, служащие нотами при чтении, расставлены у Вас, как пуговицы на мундире гоголевского городничего. Изобилие многоточий и отсутствие точек.

   Эти пустяки, по моему мнению, испортят Вам музыку. Не будь их, рассказ пошел бы за образцовый. Вы, конечно, не рассердитесь на меня за "мораль" и поймете, что пишу я это, как Ваш поверенный, с целью: не найдете ли Вы нужным ввиду всего вышесказанного сделать в рассказе поправки? На шлифовку и переписку вновь понадобятся 2 часа, не больше, но зато рассказ не проиграет.