Чаадаев Петр Яковлевич - Избранные письма

p>, сказывал мне А. Н. Бахметьев, что получил от вас киижку вашего сочинения, очень любопытную, и что вы намерены и мне ее дать². Я с удовольствием бы сам к вам за ней заехал, но на днях не буду в вашей стороне, а любопытство мое нетерпеливо. Если вы мне ее пришлете в воскресенье, - то это очень будет кстати, а я вас за это приеду сам благодарить на той неделе и в удобный час для узрения ваших драгоценностей ³.

  

  

   Пятница.

  

  

   Благодарю вас покорнейше, Милостивый Государь Михайло Петрович, за ваш подарок ¹ и прошу вас быть уверенным, что я умею ценить ваше дружеское расположение.

  

  

  

   Всякое утро собираюсь к вам, почтеннейший Михайло Петрович, для обозрения вашего музеума ¹. На днях, прочитав в Москвитянине новые ваши приобретения, это желание еще сильнее ощущаю. Но, видимо, с утром не слажу. И так, позвольте приехать к вам вечером, часу в 8-ом. Если это дело возможно, то известите меня, не могу ли быть к Вам напр. во вторник. Очень обяжете, если доставите мне случай видеть ваши драгоценности и вместе с тем побеседовать с вами. От души вам преданный.

  

   Суб.

  

   Если первое письмо Вяземскому еще не отправлено, сохраните его, так же, как и то, которое я недавно получил, а если оно уже отправлено, отошлите и второе ¹. Извините меня за всю эту спешку; прошу вас сохранить все это в тайне.

  

  

  

   Тысяча благодарностей, дорогой друг, за ваши заботы и беспокойства ¹. Не хочу скрывать от вас, что портретом не особенно довольны, конечно, из-за пробного оттиска, который вы мне прислали: таково мнение людей искусства, и я его полностью разделяю. К тому же, как мне стало известно, литограф этот - один из самых знаменитых в Париже, и я еще раз благодарю вас за ваши любезные хлопоты. Поговорим о другом. Как же, скажите, удалось вам преодолеть побуждение рассказать мне о событиях дня ²? Такой подвиг вызывает у меня больше восхищения, чем одобрения. Сознаюсь, мне доставили большое удовольствие некоторые впечатления, песколько карандашных набросков на ваш манер. Уж не прогресс ли это? Если да, то от души поздравляю. Время быстротечно, и все должны продвигаться вперед, кто во что горазд и кто как сможет. Иногда и отступление означает прогресс. В настоящее время я только и делаю, что пячусь задом и прекрасно себя чувствую: это весьма действенный метод, очень приятный в некоторых широтах, ибо можешь быть уверен, что будешь путешествовать в большой компании. Если бы все человечество могло не медля последовать моему примеру: вот мое самое искреннее и серьезное желание.

   Что сказать вам о нашей благополучной, трижды блаженной столице? Говорят, азиатская холера ³ все еще у нас не прошла, должно быть, в возмещение холеры политической, которой мы лишены и которая является привилегией европейских народов. Впрочем, нам тоже свойственны кое-какие переживания, естественное следствие ощущаемой нами глупости мира. Мы - обитатели другой, новой планеты, выведенные из безвестности всего лишь полтора столетия тому назад царственным Леверье ⁴, и нам ни к чему вмешиваться в то, что происходит на старой планете, зовущейся Европой. Как же найти средство для того, чтобы оставаться равнодушным при виде несчастного человечества, снова впадающего в варварство, погрязающего в безвластии, утопающего в собственной крови? Все же сообщу вам одну местную животрепещущую новость: у нас новый генерал-губернатор. Угадайте, что за знаменитость будет нами управлять? Держу пари, что не угадаете, - это граф Закревский. Я со своей стороны очень этому рад; именно такого человека нам недоставало, - человека нашего времени, чистокровного русского. Прошу лишь дозволения погоревать о Щербатовых⁵, добрых людях, ежели таковыми могут быть те, кто невольно творит добро, подобно тому, как покойный г-н Журден говорил прозой, не подозревая об этом ⁶.

   А еще, друг мой, призываю вас погоревать вместе со мной, на этот раз более серьезно, о нашей бедной доброй г-же Муравьевой ⁷. Вы не можете себе представить, как мне не хватает ее скорбного и проникнутого любовью к ближнему лица. Удивительная вещь! Эта безупречная и безотказная женщина никем не была любима, даже теми, у кого было более чем у всех оснований ею дорожить: ее достоинств было, однако, недостаточно. Знаете ли вы, что в ней больше всего поражало? Ее правдивость. Нет ничего неслыханнее правды: давайте же лгать, друг мой, - это приведет нас в царствие небесное.

   Быть может, вам будет интересно узнать, что сталось с ее внучкой Софьей, плодом изгнания⁸. Она выходит замуж за сына вашего друга Бибикова ⁹ и приносит ему в приданое миллион. Как видите, не все, родившиеся в Ботани-Бее ¹⁰, так уж несчастны. Что вам еще сказать? Я все еще болен и не понимаю, по какой фантазии природа так настойчиво продлевает мое невыносимое существование. Со всех сторон вам посылают приветы: л с нетерпением жду нашей встречи и хочу вас обнять, но все же надеюсь, что вы приедете к нам, проникнутый святым и справедливым отвращением ко всем ужасным, гнусным и страшным вещам, которых вы были свидетелем.

   Если вы будете проезжать через Берлин, повидайтесь с чудаком Якушкиным¹¹, который слушает там курс юридических наук и который недавно украсил свое существование хорошенькой женой, женившись меж двух баррикадных боев. Как вам это нравится? Он сын людей, которых я очень любил, поэтому и он вызывает у меня интерес. Навестите там также моего старого друга Шеллинга и узнайте, прошу вас, что с ним происходят при этом общем перемещении вещей и людей. Полагаю, что его царственное философское достоинство сильно подорвано теперь, когда столько тронов пошатнулось или уже рухнуло. Я не пишу вам о Сиркурах в надежде поговорить о них, когда вы вернетесь. Кстати, я не знаю, почему этот несчастный республиканец Сиркур ¹² не писал мне.

   Передайте, друг мой, мое почтение г-же Полторацкой, а также одной молодой особе¹³, которую вы знаете. Надеюсь, нет нужды уверять вас в моих дружеских чувствах.

  

  

   Я только что прочитал, дорогой Тютчев, вашу интересную записку о текущих событиях ¹: прежде всего позвольте мне высказать то удовольствие, которое я испытал при ее чтении: затем я, быть может, смогу еще кое-что к этому прибавить. Как вы очень правильно заметили, борьба, в самом деле, идет лишь между революцией и Россией: лучше невозможно охарактеризовать современный вопрос². Но, признаюсь вам, меня повергает в изумление не то, что умы Европы под давлением неисчислимых потребностей и необузданных инстинктов не постигают этой столь простой вещи, а то, что вот мы, уверенные обладатели святой идеи, нам врученной, не можем в ней разобраться. А, между тем, ведь мы уже порядочно времени этой идеей владеем. Так почему же мы до сих пор не осознали нашего назначения в мире? Уж не заключается ли причина этого в том самом духе самоотречения, который вы справедливо отмечаете, как отличительную черту нашего национального характера? Я склоняюсь именно к этому мнению, и это и есть то, что, на мой взгляд, особенно важно по-настоящему осмыслить.

   Нельзя достаточно настаивать на том, что социальная драма, при которой мы в настоящее время присутствуем, есть прямое продолжение религиозной драмы XVI века ³, этого гордого протеста человеческого разума против авторитета предания и против духовного принципа, - разума, стремящегося владычествовать над обществом. И вот вскоре обнаружилось, что этот протест, казавшийся самым зрелым умам эпохи столь законным и который действительно был таковым, но от которого тем не менее зависело все будущее народов Европы, сперва внес анархию в религиозные идеи, а затем обрушился на самые основы общества, отвергнув божественный источник верховной власти. Мы были свидетелями великого события, не принимая в нем участия: мы имели возможность оценить его со спокойствием беспристрастного разума; мы могли, мы должны были воспользоваться поучением, которое в нем заключалось; мы ничего этого не сделали.

   Катастрофа произошла у нашего порога и ничему нас не научила, и немедленно вслед за тем мы сами отправились к их очагам в поисках за рожденными ею идеями и за созданными ею ценностями. И заметьте, что тот пень, когда мы предприняли это паломничество в святые места иноземной цивилизации в лице изумительного человека ⁴, который представлял тогда сердце и душу народа подобно тому, как человек, являющийся сейчас носителем его звания ⁵, их ныне представляет, день этот наступил непосредственно после того, в который завершилось полное развитие нашей религиозной идеи, ибо это произошло на другой день после учреждения патриаршества.

   По милости небес мы принесли с собой лишь кое-какую внешность этой негодной цивилизации, одни только ничтожные произведения этой пагубной науки: самая цивилизация, наука в целом, остались нам чужды. Но все же мы достаточно познакомились со странами Европы, чтобы иметь возможность судить о глубоком различии между природой их общества и природой того, в котором мы живем. Размышляя об этом различии, мы должны были естественно возыметь высокое представление о наших собственных учреждениях, еще глубже к ним привязаться, убедиться в их превосходстве, равно как и в могуществе тех начал, на которых покоится наш социальный строй: мы должны были отыскать в наших традициях, наших нравах, в наших верованиях, в выражении нашей внутренней жизни, в выражении нашей жизни общественной, даже и в наших предрассудках, словом во всем, что составляет наше национальное бытие, все необходимые условия превосходного развития, все источники бесконечного усовершенствования, все зародыши необъятного будущего: этого не произошло. Совсем напротив, с того часа, как мы оказались в соприкосновении с иноземными идеями, мы поспешили отказаться от наших старинных туземных идей, мы сразу изменили нашим старинным обычаям, мы забыли наши почтенные традиции, мы преспокойно претерпели ниспровержение одного за другим наших вековечных учреждений: мы почти целиком отреклись от всего нашего прошлого, мы сохранили одни только наши религиозные верования. Правда, эти верования, составляющие самое сокровенное нашего социального бытия, были достаточны, дабы оградить нас от нашествия самых негодных принципов иноземной цивилизации, против дыхания самых зловредных ее истечений, но они были бессильны развить в нас сознание той роли, которую мы были призваны выполнить среди народов земли ⁶.

   И вот, подчинившись игу этой цивилизации, мы все же сохранили доблести наших отцов, их дух покорности, их привязанность к государю, их пристрастие к самоотвержению и самоотречению, но в то же время, идея, заложенная в нашей душе рукой Провидения, в ней не созревала. Совершенно не сознавая этой великой идеи, мы изо дня в день все более поддавались новым влияниям и, когда наступил новый катаклизм, вторично потрясший мир, мы и им не воспользовались, мы еще раз не сумели обнаружить преимущества социального существования, которым мы имели счастие обладать, и теми преимуществами, которые провидение нам даровало во внимание к чистоте наших верований, к глубокой вере, преисполнявшей наши сердца. Удивительное Зело: чем больше развертывавшиеся перед нашими глааами события, так сказать, разъясняли социальную задачу мира и раскрывали перед нами высокие предназначения, для нас уготованные, тем менее мы их понимали. Очевидно, все эти революции, при которых мы присутствовали в течение полустолетия, не только не уяснили нам состояние стран, в которых они происходили, равно как и состояния нашей собственной страны, а лишь еще затемнили наше сознание. И если в настоящее время некоторое пробуждение национального начала, некоторый возврат к старым традициям, которые составляли счастье наших отцов и были источником их доблестей, обнаруживаются среди нас более или менее явственно, приходится сознаться, что это явление лишь назревает и что оно в настоящее время носит лишь характер исторического изыскания, литературного течения, совершенно неведомого стране.

  

   Вчера, бывши в Сокольниках, искал вашего дома, возвращаясь от Дюклу в темноте, но не нашел. Я имел с собою для вас меморию Тютчева ¹, которую теперь вам посылаю. Желал бы очень дать ее прочесть Погодину, но не знаю, как это устроить; она мне нужна в понедельник². Прочитав, увидите, что вещь очень любопытная. Жаль, что нет здесь Хомякова: послушал бы его об ней толков. Если сами ко мне не пожалуете в понедельник, то пришлите тетрадку.

   Вам душою и мыслию преданный Чаадаев,

  

  

   Благодарю вас, мой друг, за ваше письмо ¹. Ваша память доставила мне тем больше удовольствия, чем меньше я на нее рассчитывал. Вы меня немного отучили от проявлений вашей симпатии. Говорят, что путешествия образовывают молодых людей; хочу верить, что это путешествие только разбудило в вас чувство, усыпленное на мгновение среди приятностей семейной жизни. Б моем существовании, опустошаемом всякого рода страданиями, это дуновение симпатии, прилетевшее из такой дали, меня приятно освежило. Не знаю, где застанут вас эти строки, но я хотел бы, чтобы они достигли вас раньше, чем вы очутитесь среди Каширских очарований, иначе они очень рискуют тем, что не заставят трепетать струну вашей симпатии. Вы, может быть, не разделяете моего мнения относительно Каширских очарований в настоящий момент, когда вы их испробовали всякого рода, в различных местах, более или менее неизвестных географам, но я тем не менее думаю, что настоящие очарования, полные всевозможных благожелательных последствий для молодых людей, таких, как вы, находятся у нас только в деревне, под родительской кровлей, среди этой милой снисходительности, которая позволяет все, разрешает все делать, не осуждает ничего, - безграничная, словом, как русский горизонт.

   Смехотворная² картина моего существования, которую вы набрасываете, полагаю не очень точна, по вы совершенно правы, когда думаете, что существуют в мире люди еще более несчастные, чем я. Я знаю много таких, даже среди тех, которые не слывут за несчастных, чьей судьбе я не завидую, несмотря на кажущееся счастье и на истинный блеск, который их окружает. Немного Дней пройдет, однако, и вы не сможете больше, полагаю, меня обвинить в малодушии. Катастрофа приближается большими шагами³. Я творю обеты самые искренние, чтобы, какова бы она ни была, эта катастрофа не омрачила бы слишком существование нескольких особ, которым, вероятно, суждено меня пережить. На днях я получил письмо, которое в эпоху, нами переживаемую, может быть рассматриваемо без большого преувеличения, как настоящее убийство⁴. Таковы-то, дорогой друг, прекрасные дни, которые я провожу. Дай Бог, чтобы особа, приславшая мне это письмо, никогда не узнала бы силу этих строк и роковой результат, который они могли бы иметь. К счастью, человеческая природа так устроена, что люди, причиняющие зло, почти никогда не подозревают, какой вред они наносят. Что касается вас, мой друг любезный, который еще недавно пролил столько целительного бальзама на мою жизнь, чья привязанность для меня является еще столь нежным утешением, я желаю, чтобы пример этой жизни и крушения, которое должно неизбежно ее окончить, не остался для вас безрезультатным даже и в том случае, когда память обо мне должна была бы омрачить ваши дни оттенком меланхолии. Это лучшая часть моего наследства, и она вам принадлежит но праву взамен вашей дружбы, не считая, однако, моей библиотеки ⁵, которая, как вы это знаете, достанется тоже вам. Я уже написал об этом моему брату⁶, поручая ему исполнение моей последней воли. Теперь, когда я вам пишу, у меня перед глазами трогательный ответ, в котором он мне обещает исполнить точно все мои желания.

   Вы запрашиваете у меня, полагаю, новости о холере ⁷. Еще несколько дней тому назад она нас опустошила ужасно, а сейчас заболевает не более сорока человек в день и начинают закрывать временные госпитали. Эта несчастная холера мною пренебрегла, прости ей Господи! Но понимаете ли вы, как она устроилась, чтобы меня оставить в живых; что касается меня, то я тут ничего не понимаю.

   Вы неправы в том, что ничего мне не написали о вашем брате и о тех разнообразных приятностях, которые ждут его на том пути, который предстоит ему пройти⁸. Я не могу, как вы знаете, не интересоваться живо людьми, которые издалека или близко имеют ко мне касательство. Я очарован, впрочем, что вы упомянули о моем соплеменнике, как вы его называете, ибо я полагаю, что его можно заинтересовать в пользу Матвея.

   Будьте здоровы, друг. Целую, любезный, вас от всего сердца. Продолжайте думать обо мне немного, если у вас для этого имеется досуг: вам вреда это не причинит. К тому же, никогда не бывает потеряно время, которое тратишь на то, чтобы посвятить его доброму чувству.

  

  

  

   Извини меня, мой добрый брат, что замедлил тебе отвечать. Письмо твое застало меня в самом плохом состоянии тела и души, и потому несколько дней не мог решиться раскрыть его. Благодарю за твое участие и за твою дружбу. Письмо, в котором просил тебя исполнить некоторые посмертные распоряжения, написано было в сильнейший период холеры ¹, когда себя чувствовал под постоянным ее действием и никак не мог, при моем образе жизни, ожидать спасения. Здоровье мое, и без того расстроенное, в это время еще пуще расстроилось. Благодарю однако ж Бога за то, что это доставило мне утешение получить от тебя такое дружеское письмо, какого давно не получал. Оно меня несколько оживило, но теперь опять с трудом собираю мысли и пишу эти строки. Три месяца тому назад, чувствуя себя лучше, благодаря, вероятно, гомеопатии, хотел было вступить в службу и говорил про это Щербатову, с которым был в хороших отношениях. Но теперь Щербатова нет, а мне стало хуже, даже не знаю, каков со мной будет Закревский. Страх будущего не дает мне покоя ни денно, ни нощно. Не могу от себя скрыть, что меня ожидает участь покойного друга моего Орлова, погибшего на глазах и почти на руках моих.

   От тетушки самые грустные известия. Максим умер ², а она находится почти в совершенном безумии. Но просьбе моей поручал вице-губернатор узнать исправнику, в каком находится положении управление ее имения со смерти Максима, и на днях привез мне его рапорт. Вот с него копия: из нее узнаешь все подробно. Что из этого всего будет - не знаю; между тем, пошлю тетушке остальные свои деньги. Впрочем, одного только остается мне теперь желать, - сохранения твоей дружбы, и надеюсь, что сохраню ее до конца. Невольно придет в голову, что Древние были счастливее нас: они могли когда вздумается прекратить свои страдания, а мы, говорят, не можем.

   О том, что должно сделать сейчас по моей смерти, стану просить хозяина своего Шульца, а тебя прошу прислать Петра ³ для исполнения прочего. Смерть постигнет, вероятно, меня скоропостижно⁴; итак, о болезни моей ты не услышишь. Еще прошу тебя бумаги мои на время предоставить М. И. Жихареву, которому они знакомы.

   Поклонись жене.

   Тебя истинно и глубоко любящий брат твой Петр.

  

  

  

   Получив твое письмо ¹, любезный брат, долго не решался его распечатать, угадывая отчасти его содержание; а теперь, взяв перо, не знаю, скоро ли справлюсь с ответом. Итак, когда получишь эти строки, то, вероятно, они уже ни к чему не будут годны. Этот исход делу я предвидел: иначе и быть не могло. Благодарю однако ж сердечно за твое письмо. Одно особенно меня в нем утешило: очевидно, что ты сохранил не только все умственные, но и все телесные свои силы; без того невозможно бы было совершить такого многотрудного и многоречивого подвига. Много ты истощил ума и юмора на то, чтоб доказать мне, что тебе желалось доказать: труд, кажется, довольно бесполезный в тех обстоятельствах, в которых находимся, но все-таки постараюсь отвечать на все нужное как сумею, хотя далеко не пользуюсь тем счастливым расположением духа, каким ты пользуешься.

   Очень похоже на то, что ты пишешь, читал мне в 1836 г. московский обер-полицмейстер ², и сколько помню, то слог читанной им бумаги не уступал твоему слогу ни в уме, ни в остроумии. Маркиз Кюстин, в книге своей о России, хотя и с добрым намерением, пишет также подобное, и между прочим утверждает, что с некоторого времени я и сам себя считаю сумасшедшим ³. Н. И. Греч, отвечая ему, уверяет, что полоумным я был и до того, и потом продолжает шутить очень забавно в тоне твоего письма ⁴. Один добрый немец, по этому случаю, говорит: "ist's moglich dass man mit einem Menschen sowie mit einem tollem Hunde sich betragen hatte" {Возможно ли, чтоб с человеком обошлись как с бешеной собакой (нем.).}, a Головин замечает, что немудрено сойти с ума, когда человека каждый день обливают холодной водой, чего, впрочем, не было ⁵. Наконец, в то самое время как пишу эти строки, ходит по городу письмо какого-то моего доброжелателя, предлагающего под именем приезжего врача, меня вылечить от безумия ⁶. Изо всего этого можешь заключить, что мнение твое обо мне, так тщательно и затейливо высказанное, никак не могло меня удивить, и что ты в этом случае был предупрежден другими почтенными лицами. К тому же мне очень было известно, что дружба твоя с ранних лет наших, имевшая столь решительное участие в судьбе моей, всегда взирала на меня с каким-то особенным беспристрастием.

   ***⁷ умер оттого, что не знал, как сладить с долгами. Это в Москве всем известно; он даже и мне остался должным. В продолжение его болезни врачи не понимали, чем он болен, но после его смерти очень хорошо поняли. Семейство его осталось без ничего; сын живет теперь на счет дяди, жена помощью брата, а дочь получила приданое от чужих людей. Разумеется, всего этого можешь ты не знать и, вероятно, действительно не знаешь; не менее того, теория твоя письмовного слога довольно затруднительна в приложении, налагая на пишущих или бесконечное многословие, или немое умолчание, предполагая между ними какое-то странное невиданное отношение, отуманивающее самые простые мысли и выражения. Не знаю, удастся ли мне достаточно ее изучить, чтобы по возможности с ней согласоваться, когда случится писать к тебе в другой раз.

   Если в письме моем ⁸ написано "l'emprunt de la banque", то это описка; но "l'emprunt a la banque" {банковский заем.} сказать нельзя, а должно "l'emprunt contracte a la banque" {заем, взятый в банке.}, потому что такого рода выпуски на французском языке не терпятся и оскорбляют слух и вкус. Так, например, нельзя сказать "l'emprunt a N...", а должно сказать "l'emprunt fait a N..." {взятое в долг у Н.}. Иным, может статься, покажется в настоящем случае описка очень понятною, а твое замечание гораздо менее понятным, тем более, что оно обнаруживает, если не ошибаюсь, некоторую неопытность в том языке, в котором преподаешь уроки ⁹, но все-таки благодарю за него, равно как и за все прочие твои поучения, из которых однако ж некоторых вовсе уразуметь не мог. Зато очень хорошо понял, что ты нынче щеголяешь французским языком и изящным изложением мысли, чего, помнится, в старые годы за тобою не водилось, и это, разумеется, меня порадовало как новое доказательство тому, что ты встречаешь старость бодро и весело.

   О деятельности, о которой говорю, даст тебе понятие письмо Протасова¹⁰, при сем прилагаемое. Из него увидишь, на какого рода спекуляции намерен пуститься. Если б письмо мое дошло к нему вовремя, то, вероятно, спекуляция моя была бы теперь в полном ходу, и тебе пришлось бы смеяться не над моим намерением, а над его исполнением. Но я и прежде того извещал тебя о желании своем вступить в службу и о толках моих о том с покойным князем Щербатовым, которого неожиданное удаление положило внезапно этому делу конец. Из слов твоих должен заключить, что ты не обратил внимания на содержание моего письма или что я дурно выразился, что очень может быть. Впрочем, каждому, думаю, известно, что здоровый человек может много делать такого, чего больной делать не в состоянии. Ты, например, писал в 1836 г., что желал бы приехать в Москву ¹¹, но по нездоровью не можешь исполнить своего желания, а мне именно нужно куда-нибудь уехать. Теперь, в начале того самого письма, в котором спрашиваешь, про какую деятельность говорю, пишешь, что "состояние твоего здоровья не дозволяет тебе заняться чем бы нужно было заняться немедля)). Да какая же и есть истинная деятельность, кроме той, которая дозволяет делать что и когда угодно? Она-то и была мне воспрещена моими недугами в продолжение многих лет, о ней-то и тосковал столько времени; невозможность ей предаться и привела меня отчасти в то положение, в котором нахожусь и из которого без нее пет средства выйти. К этому должно прибавить, что продолжительные хронические болезни оставляют в организме глубокие следы, исключающие падолго возможность и самой необходимой деятельности.

   Почему здоровому можно издерживать менее, чем больному, это мне кажется так ясно, что не нужно бы про это и говорить, по нельзя, однако ж, и этого оставить вовсе без возражения. Не говоря про леченье, дело столь дорогое, что тысячи людей, как говорится, пролечиваются, кто ж не знает, что здоровый человек может, например, ходить пешком, а больной не может, что множество предметов в одежде, в диете, необходимых больному, здоровому вовсе не нужны, что здоровый человек скучает, что по этому самому ему несравненно легче переносить всякого рода лишения, чем больному; что он спокойнее духом, и что от этого ему меньше нужны развлечения и проч. Болезни, конечно, бывают разного рода: есть, может статься, и такие, которые никаких издержек не требуют, но, если не ошибаюсь, то таковых по сие время наука еще не открыла.

  

   Прочитанное тобою давно написано, как можешь видеть из выставленного в начале числа. Я уже перестал было и помышлять о начатом деле, когда получил при деньгах твое письмо от 25 апреля. На первое должен был отвечать обстоятельно и очень хорошо знал, что не справлюсь с ответом прежде шести или более месяцев, т. е. когда обстоятельствами уже буду приведен к совершенно иной развязке. К тому же, и здоровье мое стало опять портиться. Теперь, прерывая начатый, тяжелый труд, предпринятый единственно в защиту памяти своей¹², знаю также очень хорошо, что судьба моя решена на этом свете, и что неумолимый приговор надо мною произнесен правосудием божиим. Ответив на твой вопрос, возвращусь опять к прерванному труду и буду продолжать его пока станут силы. Может быть, Бог дозволит мне его довершить: это, в настоящую минуту, предмет теплейшего моего моления.

   Я полагаю, что для уплаты долгов моих, и для прочего мне нужно девять тысяч р. серебром. Ты видишь, что мне известно, сколько мне надобно денег. Но почему находишь странным, что прежде чем означить сумму, желал узнать, можешь и намерен ли уплатить часть своего долга; это мне неизвестно, и тем более, что вижу из собственных твоих слов, что не имею права ничего требовать. О законности и говорить нечего. Раздельной акт ¹³ Действительно мною утрачен с другими бумагами, не менее для меня важными; но если бы он и сохранился в моих руках цел и невредим, то все-таки теперь никуда бы не годился, потому что десятилетний срок, как тебе известно, давным-давно ему миновал. В продолжении времени, может быть, узнаешь, почему употребил выражение ["то, что, по-твоему, ты мне должен"]. Больше об этом не имею времени говорить, но очень рад, что подал тебе повод сказать несколько веселых слов, свидетельствующих о завидном состоянии и души и тела.

   Заплатив или ссудив мне эти деньги, прошу тебя покорнейше оставшиеся затем удержать у себя в уплату за Фурсово ¹⁴, до окончательного расчета. Несколько подобный случай, если не ошибаюсь, уж раз встретился с нами: это подтвердило мне твое же письмо; поэтому полагаю, что великодушно примешь мое предложение и, конечно, поймешь, что иного средства теперь не имею отвечать на главную статью твоего письма. В этих немногих словах, кажется, нет никакого ни двусмыслия, ни мрака: исполнение зависит от тебя. Мое дело придет в свое время, и, надеюсь, что Бог поможет мне его исполнить по силам и разумению.

   В ожидании твоего ответа, каков бы он ни был, прошу еще, если возможно, отсрочить окончательное суждение о некоторых вещах, упомянутых в твоем письме, до моего объяснения. Замедление моего ответа, конечно, покажется тебе очень естественным, если потрудишься вспомнить, что первое твое письмо¹⁵ не что иное, как "обвинительный акт)), необходимо вызывающий или оправдание или возражение, и совершенно отвлекающий ум от дела, к которому, вероятно, и не возвратился, если б не получил другого письма. Не знаю, останешься ли довольным моим чистописанием и словосложением, - на языке, мне не столь послушном, сколько тебе: по возможности старался удовлетворить несколько прихотливому твоему требованию. Может быть, по-старому найдешь и в этом письме "фразы", но прошу принять в соображение, что без фраз писать очень трудно, едва ли возможно.

   Сердечно тебе преданный брат твой Петр.

  

   Вы пишете драму ¹, любезный друг; я продолжаю свою. Вы начинаете там, где я кончаю. Желаю вам успеха в вашем произведении, как я уверен в успехе моего.

   Вы позволите мне однако дать вам совет: хорошо чеканить свой стиль, склонный к напыщенности. Я знаю, нужно иногда известное мужество, чтобы вычеркнуть выражение, которое на своем месте, и можно, если владеть собою, легко привыкнуть находить некоторое удовлетворение в том, чтобы пожертвовать звучной фразой или звучным слогом. Сейчас мне тем более позволительно дать вам этот совет, что я, без слишком большой самонадеянности, могу считать стиль моей собственной драмы приблизительно безупречным, так как поэма проходит в глубочайшем молчании. Бесполезно вам говорить обо мне: все, что я мог бы вам сказать на эту тему, не сделало бы ваше пищеварение более легким и ничего не прибавило бы к сладости вашего бытия. Благодарю за вашу привязанность: никогда не была она мне более кстати. Напомните обо мне, прошу вас, вашим родителям ². Если вам случится мне писать еще раз, не забудьте дать сведения об одном милом маленьком молодом человеке, который занят теперь тем, что отмахивается от венгерцев³, народа в общем довольно безобидного, как вы знаете, которые никого не убивают, если верить нашим реляциям.

   Надо ли вас уверять в моей постоянной и глубокой дружбе? Льщу себя надеждой, что нет.

  

  

  

   Любезный брат. С солдатом Широким я не писал, и потому не знаю, какое через него мог бы получить письмо. Разве он тебе его принес с почты; но в таком случае, как же тебе этого не знать, а если знаешь, то зачем про солдата говорить? Писал тебе по почте в июле месяце; письмо отправлено в июле, при нем было письмо Протасова ¹. В недоумении, о каком письме говоришь, прошу тебя меня уведомить, получил ли ты протасовское письмо, или выписать мне начальные строки из письма, принесенного солдатом: без того не вижу средства узнать, то ли это письмо, которое писал по почте, или какое-нибудь другое, мне неизвестное, и что ты разумеешь, говоря, что "исполнишь мое желание". Не могу не повторить: если письмо, принесенное солдатом, действительно то самое, которое послано по почте, и он мимоходом взял его в городе, то какая была нужда говорить о слепом отставном солдате Якове Широком, разве только для того, чтобы сбить меня с толку, - забава, кажется, довольно суетная в настоящую минуту.

   Что касается до числа, то хотя в начале моего письма и выставлен апрель, но в конце другое число, следовательно, письмо не от апреля, как ты говоришь, а от последнего числа: новый повод к недоумению, особенно при твоей причудливой аккуратности. Скажу твоими словами: "Может быть, тебе все равно, чтоб был на этот счет в совершенном мраке, но для меня не все равно" ², - и прибавлю: может быть, и тебе впоследствии все это представится в другом виде: искрение желаю, чтобы ты тогда сохранил то равнодушие, с которым теперь на него смотришь.

   Что ты не заметил в продолжении пятнадцати лет, чтоб письма к тебе не доходили, этому очень верю. На днях приехал из Петербурга один мой приятель и очень удивился, когда его здесь стали спрашивать про письмо, к нему писанное и всеми читанное тому три года назад ³. Дело состоит в том, что неисправность такого рода обыкновенно замечается не теми лицами, к которым пишут, а теми, которые пишут, потому что они ожидают на свои письма ответов, а те ничего не ожидают, особенно если им никакого нет дела до того, что им пишут. Впрочем, как бы то ни было, мне приятнее думать, что ты действительно некоторых моих писем в 1837 и 1838 годах не получал: без того иные вещи в своем февральском письме были бы вовсе неизъяснимы ⁴.

   Крестьянину, ходившему к тебе с письмом, обещалась княгиня⁵ доставить от меня вознаграждение; а тебя прошу за его корм самого себя вознаградить из моих денег. Чувствую, что слог моих писем начинает сбиваться на твой слог: что делать? долго говоря с человеком, иногда поневоле заговариваешь его языком.

   Сердечно тебе преданный брат твой Петр.

  

   Посылаю вам, dear sir¹, тетрадь, полученную мною от неизвестного лица для отослания к вам². Вам, думаю, не трудно будет угадать приветное перо, так удачно высказавшее ваши собственные сочувствия. Не знаю почему сочинитель избрал меня проводником своих задушевных излияний, но благодарю его за то, что считает меня вашим добрым приятелем. Разумеется, приписка и письмо одного мастера. Из этой приписки вижу что он предполагает меня разделяющим его мысли, и в этом он не ошибся. Не менее его гнушаюсь тем, что делается в так называемой Европе ³. Не менее его убежден, что будущее принадлежит молодецкому племени, которого он заслуженный, достойный представитель, которого отличительная черта благородство без хвастовства в победе чего столь явно выразившаяся в настоящую минуту В одном только не могу с ним согласиться, а именно, что нам не нужно заниматься Европой, что нам должно оставить о ней попечение. Я полагаю напротив того, что попечение наше о ней теперь необходимо, что нам очень нужно ей теперь заняться. Так, вероятно, думал и тот, который увенчал нас новой, славной победой. Не знаю, как сочинитель письма не заметил, что если б мы не занимались Европой, то нас бы не было в Венгрии, то мятеж не был бы укрощен, то Венгрия не была бы у ног русского Царя ⁴, великодушный Бан ⁵ находился бы теперь очень в неприятном положении, общая ваша приятельница была бы в глубоком горе, и наконец, мы не имели б случая обнаружить своего в торжестве смирения. В том совершенно согласен с вашим почтенным сочувственником, что Европа нам завидует, и уверен, что если б лучше знала, если б видела, как благоденствуем у себя дома то еще пуще стала бы завидовать, но из этого не следует, что нам должно было оставить о ней попечение. Вражда ее не должна нас лишать нашего высокого призвания спасти порядок, возвратить народам покой, научить их повиноваться властям так, как мы сами им повинуемся, одним словом внести в мир, преданный безначалию, наше спасительное начало ⁷. Я уверен, что в этом случае вы совершенно разделяете мое мнение и не захотите, чтоб Россия отказалась от своего назначения, указанного ей Царем небесным, и царем земным: я даже думаю, что в настоящее время вы бы не стали звать одну милость Господню на Западный край ⁸, а пожелали б нашим союзным братиям еще и иных благ.

   Не знаю почему, заключая, чувствую непреодолимую потребность выписать следующие строки из последнего слова нашего митрополита: "Возвышение путей наших в очах наших есть уклонение от пути Божия, хотя бы мы на нем и находились" ⁹.

   Сердечно вам преданный и пр.

  

   Позвольте, милостивейшая Н. П.¹ еще раз попросить вас о том же, а именно: дозволить мне оставить у себя Окружное Послание² на один день. Прочитав статью Стурдзы ³, мне открылись в нем новые стороны.

   Вы, конечно, уже прочли прекрасное описание праздника, так удачно осуществившего мысль нашего умного приятеля⁴. Увидав заглавие, я было сначала подумал, что это обещанная статья А. С; но потом с удовольствием увидал, что это рассказ о том, как его мысль была в лицах представлена в доме московской посадницы⁵. Приятно видеть, как у нас люди, некоторым образом правительству принадлежащие, верно следят за движением мыслей народных, а иногда даже и опереживают их. Нельзя не признаться, что пагубное разъединение государства с землею час от часу более изглаживается, и невольно услаждаешь себя надеждою, что в скором времени увидим восстановление древнего нашего быта и торжественное воцарение зипуна и всех благ с ним сопряженных.

   NB. [Старая апология?] ⁶.

  

  

   Вчера не отвечал Вам, почтеннейший Михаиле Петрович, потому что надеялся вчера же вечером найти книгу Салтыкова, которую теперь у себя не имею. К сожалению, у его племянника, которого видел вечером, ее также нет. Как скоро достану, то Вам доставлю. Вали истинно преданный Петр Чаадаев.

   Четверг.

  

   Я был у вас, мой милый Дмитрий Николаевич, а потом надеялся вас увидеть в клубе, чтобы вас поблагодарить за ваше благонамеренное участие. Я желал также поговорить с вами об этом деле ¹, хотя очень мало имею надежды в его успехе. Кажется, при этом месте нет квартиры, а это для меня всего важнее. Много еще чего можно бы об этом сказать, но, разумеется, не на бумаге. Впрочем, что бы из этого ни вышло, этот теплый ветерок, повеявший на меня с чужой стороны, посогрел мне душу, и я еще раз вас благодарю за ваше доброе дело. Письмо посылаю и, кажется, с сохранением человеческого достоинства.

   Вам душевно преданный П. Чаадаев.

   Пятница.

  

   Желал бы сам вручить вам, почтеннейший Степан Петрович, этот пакет; но не зная, застану ли вас дома, пишу на всякий случай, повторяя вам просьбу, выраженную в письме брата, и обращая ее к вам от своего имени. Не помню, печатаются ли в Москвитянине проповеди, но если тому были примеры, то почему, кажется, не напечатать и эту ¹? Она, я думаю,, этого заслуживает по простоте слога. Почем знать, может быть в этом неизвестном человеке таится будущий Филарет или Иннокентий. При свидании поговорим еще про это, а между тем, прошу вас извинить меня, что навязываю на вас эти хлопоты, впрочем, не чуждые, кажется, вашей обычной деятельности. - Что-то поделывает ваш художник-банщик, может быть, также будущий Рафаэль или Доминикин?

   Сердечно и глубоко вам преданный

  

  

  

   Посылаю тебе проповедь моего деревенского священника, говоренную в день моего ангела, в Михайлин день. Я предлагал крестьянам составить вспомогательную кассу для неимущих наших, и просил священника сказать несколько слов на этот счет. Вот эти слова. Постарайся их где-нибудь напечатать. Они, кажется, этого стоят. К тому же, хотя христианскому учителю и не нужно поощрения, однако оно все-таки не худо проповедующему в нашей глуши. Впрочем, предоставляю все это на твое благоусмотрение.

  

  

   Я рассчитывал, дорогой мэтр, зайти к вам сегодня утром, но опасаясь не застать вас, предпочел написать. Поразмыслив недолго над известным вам секретом ¹, я продолжаю пребывать в уверенности, что это не более чем одна из милых гадостей Вигеля, до которых он такой охотник. Можете быть уверены, что на сегодняшний день он уже разнес свою басню по всем городским перекресткам, - и вы понимаете, что это наилучший способ испортить мнение обо мне некоторых людей. Я убежден, что З. при всей своей глупости не сумел бы изобрести столь чудовищной нелепости, а тем более пересказать ее нашему дражайшему другу. Я был бы ничтожеством, если бы после знаменитого моего приключения не смог занять мое исконное место в глазах общественного мнения. Что до увечных московских властей, они не заслуживают того, чтобы я ими занимался. Р..., погруженный в свое одиночество, еще многого не знает: если бы он встречался с большим числом людей, то ни на секунду не усомнился бы в нелепости этих сплетен. Мне бы хотелось, чтобы он сказал В., что, подумав, решил, что дело это слишком глупо, чтобы сообщать его мне. Тогда я избежал бы необходимости заговаривать с ним об этом при случайной встрече и изъявлять благодарность. Впрочем, я, разумеется, буду обращаться с ним с присущей мне вежливостью, тем более непринужденной, что я отношусь к бессильному врагу как к лучшему из друзей ². Сообщите, пожалуйста, Р. о моем намерении. Надеюсь, он охотно с ним согласится и тем самым облегчит мое общение с вредоносным насекомым, за что я буду ему бесконечно признателен.

   До понедельника. Мы ужинаем в пять.

  

  

   Благодарю, любезный брат, за ломбардный билет и за обещание приступить к закладу имения ¹. Дай Бог, чтоб ты успел это исполнить вовремя, но мало в том имею надежды. Теперь, вероятно, тебе уже известно, что до августа месяца казенные палаты окончательного утверждения ревизии не получат; следовательно, и закладов до того времени по девятой ревизии совершать нельзя будет. Поэтому, кажется, невозможно тебе будет исполнить своего обещания в надлежащее время. Прежде чем писать тебе, желал бы узнать утвердительно положение дела; от того замедлил отвечать, в чем прошу извинения. Не знаю, почему на повестке написаны были Meленки². Тебе, вероятно, это известно, но я полагал, что не мешает тебя об этом обстоятельстве уведомить.

   Я уже не раз писал тебе о своем сожалении, что вовлек тебя в эти хлопоты. При худом твоем и без того здоровьи, они могли еще пуще его расстроить, а может быть, и продолжают ему вредить: