Чаадаев Петр Яковлевич - Избранные письма

повторяю еще раз мое о том сожаление. Есть положения в жизни, в которых одна-единственная мысль может вполне нас занимать; вот почему невольно возвращаюсь к старому.

   Позволь еще несколько слов сказать о старом же, о моей болезни³, то есть о главной причине всего со мной приключившегося в последнее время. Она, между прочим, состояла в нервических припадках, которых в первом ее периоде ты отчасти бывал свидетелем, но которые во втором доводили меня почти до безумия; странное подтверждение слов Кюстина ⁴. Целые ночи проводил я, бегая по комнате, окруженный своими людьми, и успокаивался тогда только, когда поутру мне ставили мушку на затылок. Иногда и целые дни проводил в подобных же припадках. К этому должно присовокупить необходимость восстановить свое прежнее положение в обществе, без чего жизнь в Москве, даже самая уединенная, сделалась бы нестерпимою, а это вынуждало большое напряжение сил, самым вредным образом действовавшее на мое патологическое состояние. Все это, не говоря про разрушение семейства Левашовых⁵, про утрату всех людей меня любивших, про квартиру, давно уже сделавшуюся почти необитаемою, и про многое другое, думаю, несколько оправдывает то небрежение к моим делам, которое при обыкновенном моем неумении с ними ладить, ввело тебя в хлопоты. Что касается до прочих событий этого грустного времени, то объяснение их найдется в моих бумагах, если успею их передать в верные руки и не постигнет меня скоропостижная смерть. Они, надеюсь, удовлетворят суд беспристрастный, а теперь мне не до того. Скажу только, что память твоя, мне кажется, иногда тебе изменяет на счет наших с тобою отношений, а свойственное каждому человеку пристрастие, когда дело идет о себе, утаивает, кажется, от тебя довольно важные обстоятельства. Все мною сказанное может показаться тебе излишним, но в настоящую минуту нашел я очень нужным тебе это сказать. Впрочем, чтение этих строк тебя не утомит. Ты в своем письме приглашал меня к терпению: надеюсь, что ты и сам сколько-нибудь им одарен.

   Прошу тебя еще раз убедительнейше возвратить мне письмо Протасова ⁶ и простить мне, что было на тебя его навязал. Оно мне необходимо нужно для того, чтоб служить вещественным возражением на те толкования, которые без того могли б сохраниться ко вреду моему в памяти людей мне неблаговолящих. После всего того, что я испытал в эти последние два года, смешно бы мне было ожидать какого-нибудь себе добра в будущем; возвращение здоровья возвратило было мне и надежды, столь жестоко и, позволь сказать, столь неуместно тобою осмеянные. Но теперь все пути к лучшему опять предо мною закрылись, жизнь сделалась почти невозможною; вместо участия слышу один хохот людей мне близких; но нельзя же мне не подумать о том, что станется с моей памятью в руках вражды или глупости. Эти безграмотные строки, надеюсь, тебя не оскорбят и не помешают тебе исполнить своего обещания, если действительно ты имел это намерение. Впрочем, всякий путь, ведущий к концу, каков бы он ни был, [будет для меня желанным]. Благодаря Бога я здоров; болезнь не омрачает более взора моего. С полным сознанием совершенной невозможности предупредить или ускорить развязку своего странного положения, ожидаю ее почти с равнодушием.

   Поздравляю тебя с новым годом.

   Сердечно тебе преданный брат твой Петр.

   1 февраля. По сие время без ответа.

   Марта 17 ⁷.

  

   Вот, дорогой князь, письмо к нашему другу Вигелю, которое я попрошу вас приказать переслать ему как можно скорее. Эта милейшая особа написала мне, не сообщив своего адреса, которого здесь никто не знает. Чтобы вы могли хорошенько понять, о чем идет дело между сказанным Вигелем и мною, необходимо было бы послать вам его письмо, чего я в настоящую минуту сделать не могу; но в двух словах - дело вот в чем. Какой-то глупый шутник вздумал послать ему на именины мой литографированный портрет, сопроводив его русскими стихами, авторство которых он приписывает мне. Таков мотив его письма, в слащавой и вместе с тем ядовитой путанице которого трудно разобраться. Равным образом невозможно ни понять смысла стихов, ни догадаться, кто их автор ¹. Как бы то ни было, вы видите, что необходимо возможно скорее предотвратить возможные последствия недоброжелательного предположения этого господина, ибо стихи могут вызвать прескверное впечатление, и это - во многих отношениях. Если вам не известен его адрес, то я думаю, что вам могут сообщить его в доме Блудова. Я злоупотребляю вашей дружбой, дорогой князь, но думаю, что вы дали мне на это право. За дружбу можно расплатиться только дружбой. Если эти строки доставят мне удовольствие прочесть ваши, то я буду благодарен неизвестному, подавшему к тому повод. Пишу вам по-французски, ибо не имею времени писать вам на родном наречий, менее послушном моему перу, или менее поддающемуся эпистолярному стилю, затрудняюсь сказать, что из двух. Что касается до вас, то вы имеете достаточно времени, чтобы написать мне на чистейшем русском языке: да, впрочем, если бы и не так, вы все равно на другом бы языке писать не стали.

   Может быть, вы найдете какое-нибудь средство прочесть мое послание. В таком случае сообщите мне ваше мнение о нем; я был бы очень рад его знать.

   Впрочем, вот что: я велю переписать письмо Вигеля, а также и мое, и вы найдете их оба в одном конверте.

   Засвидетельствуйте мое глубокое почтение княгине, память о благосклонном участии которой я свято храню.

   Я полагаю, что вы не сомневаетесь в моей неизменной и искренной преданности.

   Петр Чаадаев.

  

  

   Портрета своего я вам не посылал и стихов не пишу, но благодарен своему неизвестному приятелю, доставившему мне случай получить ваше милое письмо. Этот неизвестный приятель, сколько могу судить по словам вашим, выражает собственные мои чувства. Я всегда умел ценить прекрасные свойства души вашей, приятный ум ваш, многолюбивое ваше сердце. Теплую любовь к нашему славному отечеству я чтил всегда и во всех, но особенно в тех лицах, которых, как вас, общий голос называет достойными его сынами. Одним словом, я всегда думал, что вы составляете прекрасное исключение из числа тех самозванцев русского имени, которых притязание нас оскорбляет или смешит. Из этого можете заключить, что долг христианина, в отношении к вам, мне бы не трудно было исполнить. Сочинитель стихов, вероятно, это знал и передал вам мои мысли, не знаю, впрочем, с какою целью; но все-таки не могу присвоить себе что вы пишете, тем более, что о содержании стихов могу только догадываться из слов ваших. Что касается до желания одной почтенной дамы ¹, о котором вы говорите, то с удовольствием бы его исполнил, если б знал ее имя.

   В заключение но могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не удивит, и что вы пожелаете еще более сродниться с благородным русским племенем, чтобы и себе усвоить этот склад.

   Прошу вас покорнейше принять уверение в глубоком моем почтении и совершенной моей преданности.

  

  

   Сердечно благодарю вас, любезнейший Антон Егорович, за предоброе письмо ваше. Я сам на днях собирался писать к вам, скажу после по какому случаю, а теперь дайте поговорить с вами о вашем житье-бытье в Курске ¹. Неужто эта невыносимая жизнь должна продлиться? Не могу этому поверить. Мне кажется, вам бы это было вредно не только в нравственном отношении, но и в физическом. Я вас прошу покорнейше написать мне, что имеете в виду, какие ваши надежды и желания. Почем знать, может статься, какой-нибудь счастливый случай, какая-нибудь неожиданная встреча дадут мне возможность вывести вас из этого положения. Стану ожидать уведомления вашего, а между тем не перестану искать случая служить вам по силам и по умению.

   Вот по какому случаю хотел было писать к вам. Бартенев ² портрета не получал и на вас гневается. Я бы мог ему дать другой, но как-то совестно навязывать свое изображение особенно на такого человека, каков Бартенев. К тому же с каким-то другим заблудившимся портретом моим случилось на днях странное приключение, которому Бартенев может статься не чужд. В день именин своих старый недоброжелатель мой Вигель получил мой портрет с какими-то стихами, за что благодарит меня на свой лад, приписывая мне эту глупую шутку и поздравляя меня с тем, что научился по-русски. Полно, не шутка ли это Бартенева? Если вы портрета ему назначенного не увозили, то таким образом загадка могла бы разъясниться ³. Вот, впрочем, последние слова письма моего, из которых вам немудрено будет заключить о содержании всего письма:

   "В заключение не могу не выразить надежды, что русский склад этих строк, написанных родовым русским, вас не изумит, и что вы пожелаете еще более сродниться с благородным русским племенем, для того чтобы и себе усвоить этот склад".

   Ефимовича ⁴ знал я лет десять тому назад; с тех пор совершенно потерял из виду и очень желал бы знать, в каком теперь находится положении. Он много обещал; особенно любил я его за строгую последовательность ума, столь редкую между нами. Что-то из того вышло? Сколько людей даровитых, с златыми надеждами, с пышными обещаниями прошло мимо меня, которым с любовью подавал руку, и скрылось в туманной неизвестности, несмотря на бесчисленное множество путей и достижению всех прекрасных целей жизни, проложенных по земле русской, несмотря на мудрые законы, под сенью которых мы благоденствуем, несмотря на благодатные верования, нас озаряющие! Грустно подумать, как мы, счастливые избранники Провидения, мало умеем пользоваться всеми благами, щедрою его рукою излитые на благополучную страну нашу! Если увидите Ефимовича, то поклонитесь ему от меня и узнайте, как на свете пробивается. Но пуще всего пишите о себе, чего желаете, чего надеетесь. Иной радости, иного утешения давно в жизни не ведаю, кроме того как любить меня любящих и по возможности служить им.

   Не стану уверять вас в дружбе своей и преданности, в которых, конечно, не сомневаетесь.

  

   Не знаю, друг мой, есть ли у вас хорошая копия моего письма Вяземскому ¹. Во всяком случае, вот копия, которую я вам дарю на память обо мне. Вы можете показать ее сильным мира сего, как и другую бумагу, которую я дал вам вчера ², и чем раньше, тем лучше; однако, не приписывайте мне инициативы. Как видите, мне не терпится попрощаться с этим лучшим из миров. Кто знает, что станется с моими бумагами после моей смерти, если только вы не согласитесь приютить их у себя, как вы приютили их автора в своем добром сердце. Сегодня вечером я обещался быть у фермера-аболициониста. Обедаю я у Шиповых, на другом краю города, поэтому не знаю, смогу ли быть и у него. Однако, если в течение дня мне станет известно, что там будет исключительно мужское общество, я постараюсь приехать, чтобы застать там вас. В противном случае извинитесь за меня. До завтра.

  

  

   Басманная. 16 августа. Вам известен, добрый друг мой, ближайший результат услуги, которую вы мне оказали ¹; и если он почему-нибудь не был вам известен, вы узнаете о нем из этих строк; но вам неизвестны все ее прямые и косвенные последствия. Сейчас я слишком спешу выразить вам еще раз свою признательность, чтобы говорить о чем-нибудь другом: стало быть, более подробную информацию я сообщу вам в следующий раз. Если недели через две вы еще не вернетесь, то, вероятно, получите целый том² - плод нравственного и физического здоровья, которым я вам обязан, и найдете в нем предчувствие, если не программу будущего, ставшего возможным благодаря вашей дружбе. Сердце мое переполнено любовью, почтением и признательностью вам, друг мой: остаток дней моих я посвящу доказательству этого! Да будет мне дано исполнить то, к чему я так стремлюсь! Ничто столь убедительно не доказывает божественное совершенство христианских доктрин, как их влияние на непокорные им натуры, философия сама по себе никогда бы не достигла результатов такого рода. Христианином являешься не по своей воле, в христианство погружаешься, не отдавая себе в том отчета. Так Спаситель пришел в этот мир. Сократ и Марк Аврелий были не более чем пакостниками по сравнению с порядочным человеком нашего времени и выказывали лишь поползновения к добродетели.

   Жду первых дней сентября, чтобы узнать наверное, чего мне ожидать в дальнейшем. В это время года я обычно получаю очередное письмо от брата и я уверен, что на этот раз речь в нем пойдет о нашем деле ³.

   Сообщите мне тем временем о ваших домашних делах, которые, как вы знаете, я принимаю близко к сердцу.

   Обнимаю вас от всей души.

   Вот уже неделя как я написал это письмо. Не спрашивайте меня, почему оно до сих пор не отправлено. Это печальное следствие потрясенного (bouleversee) существования. Я только что получил ваше письмо. Прежде чем распечатать его, отошлю свое на почту. Со следующей почтой ждите моего ответа.

   Нежный сердечный привет кому следует.

  

  

   Спешу уведомить Ваше Превосходительство, что по препоручению Вашему, просил Гедеонова доставить пиэсу Вашу ¹, и что он обещался исполнить желание Ваше. Манускрипт, кажется, находится еще в Петербурге; потому, полагаю, что нужно будет с Вашей стороны принять меры для исполнения желаемого дела. Что же касается до меня, то с усердием готов исполнить дальнейшие наставления Ваши.

   Совершенно преданный Вам

   Петр Чаадаев.

  

  

   Гедеонов уехал; но вероятно, приехавши в Петербург, и увидав, что манускрипта Вашего там нет, напишет ко мне, чтоб прислать отсюда печатный экземпляр. Впрочем, если прикажете, то напишу ему сейчас, с настоятельной просьбой, чтоб не медля исполнил свое обещание ¹. Между тем, может быть, найдете случай другим путем подвинуть здесь дело, и я остаюсь к Вашим услугам.

  

   Вскоре после последнего свидания нашего, любезнейший Александр Михайлович, просил меня Сушков уведомить тебя, что манускрипт его был ему возвращен, следовательно, в дирекции не находится, и поручил мне доставить тебе печатный экземпляр своей комедии. Между тем узнаю, что тебя в Москве уже нет. Хотя и уверен, что обещание свое честно исполнишь, то есть и без того дашь этому делу надлежащий ход, однако ж все-таки прошу тебя покорнейше уведомить меня, что по приезде твоем в Петербург на этот счет учинено, и нужно ли мне отправить комедию Сушкова к тебе или здесь представить в дирекцию? Впрочем, совершенно полагаясь на твою обязательную дружбу, очень рад случаю выразить тебе свою искреннюю признательность за прежние и обещанные милости.

   Душевно преданный тебе Петр Чаадаев.

  

   Да, сударыня, давайте избегать бурных вопросов, давайте даже избегать, если это возможно, любого серьезного обсуждения. Будемте жить, как наши блаженной памяти предки, в молчании умственном и словесном. Но что же я говорил? Что, по-моему, слова Божьи: "Царство мое не от мира сего" ¹, были плохо поняты, что смысл, слишком часто им приписываемый, отнюдь не соответствует просьбе, обращаемой нами к Богу в Отче наш, где мы молим его, чтобы воля его была и на земле, как на небе²: что поэтому нам не следует ставить в укор римской церкви то, что она не встретила препятствий в своих усилиях обеспечить своему великому главе престиж или опору светского скипетра. Заметьте, что спор о светской власти <римских> пап был начат отнюдь не греческой церковью, а новейшими протестантами, детьми XVIII века и предшественниками сегодняшних мудрецов. Это они первыми открыли, что Иисус Христос подразумевал в этих словах небо, что царствие Божие, как и его Церковь, есть царствие невидимое, что Бог желает править лишь в сердцах людских и прочее в том же роде. Греческие отцы <церкви> на Флорентийском соборе³ ничего подобного не говорили. Их главным образом занимали знаменитые слова filioque (в символе веры) ⁴, это роковое преувеличение христианского чувства, которое приписывает Иисусу Христу заслугу, ему не принадлежащую. Что касается папы, оспаривалось его первенство, а не его главенство, которое все находили вполне естественным, потому что все находили его вполне полезным, и более, чем кто бы то ни было, блистательный гость Евгения IV, православный император, приехавший в Италию, чтобы молить его о помощи против турок, разбивших лагерь у ворот Византии. Царствие Божие, несомненно, устроено совсем по-другому, чем те, которые существуют в этом мире, особенно по сравнению с некоторыми из этих царств, и конечно именно это Иисус Христос и хотел сказать; для того, чтобы способствовать его установлению на земле, папы должны были действовать отнюдь не как земные цари, а как духовные вожди христианства, как живое выражение церковного единства, как иерархический символ религиозного начала, царящего над всеми другими принципами этого мира; даже не как преемники апостолов, не как наместники Иисуса Христа правят они <папы> в городе Цезарей, а просто потому, что история того захотела в интересах церкви, общества, цивилизации. Это, возможно, ошибка со стороны истории, но, однако, ошибка не без определенной правдоподобности, которая, верю, не вызовет сочувствующей улыбки у умов серьезных, знакомых как с летописями народов Запада, так и с летописями нашей страны. Я знаю, что именно в этом заключается точка зрения, которую называют гуманной; но, признаюсь, я никак не могу представить себе, как иная точка зрения сумела бы найти воплощение в этом мире, если бы в средние века общество вдруг разрушилось, - что церковь более духовная, более покорная властителям земли, более, наконец, совершенная, возможно, и не смогла бы предотвратить.

   Слишком часто забывают о задаче, стоявшей перед христианством на Западе, о силах, с которыми ему надо было там бороться. Не замечают, что не догмат и не честолюбие некоторых старых священников построили там церковь, а настоятельная потребность целого нарождавшегося мира, победоносных племен, которые воцарились на дымящихся развалинах мира, и самих этих руин, все еще всемогущих своим пеплом и прахом; что даже если церковь устроилась там как царство мира сего"⁵, это было потому, что она не могла поступить по-другому, это было потому, что ее великим призванием в этом полушарии христианского мира было спасение общества, которому угрожало варварство, подобно тому, как в другом (полушарии) ее великим призванием было спасти догмат, которому угрожало гибельное дуновение с Востока и изощренный ум греков; что папа не отправился в Aix-la-Chapelle {Нынешний Аахен, излюбленная резиденция Карла Великого.}, чтобы возложить императорскую корону на голову Карла Великого, но что последний прибыл в Рим, чтобы получить ее из его рук ⁶; наконец, что отнюдь не папство создало историю Запада, как, похоже, считает наш друг Тютчев, но что, напротив, именно история создала папство.

   Благословим же небо за то, что оно поставило восточную церковь в самые благоприятные в мире условия для того, чтобы жить в христианском смирении и его проповедовать, но не будем слишком строго обвинять западную церковь в честолюбии, ибо кто знает, что стало бы с восточной, окажись она в подобных условиях: возьмите пример нашего знаменитого Никона ⁷.

   Те, кто считают светскую власть несовместимой с духовными обязанностями священнослужителя, хорошо бы, по-моему, сделали, если бы смогли доказать нам это по-другому, чем без конца повторяя нам слова Иисуса Христа, но не учитывая мысли, выраженной в них и не пытаясь согласовать их с прочими высказываниями Писания, в которых идея царства божия выражена более точно. Более того, как вы знаете, эту несовместимость так мало чувствовали в прошлом, что папы были далеко не единственными самодержавными монархами, носившими и митру, и корону. И вот странная вещь! Сегодня иная церковь представляет нам зрелище странное духовного лица, имеющего власть над племенем диких воинов, и тем не менее даже самые пылкие защитники отделения церкви от светской власти не оскорбляются этим. Более того, именно из рук самой священной коллегии, славной наследницы тех великолепных патриархов, чья причудливая великодержавная деятельность построила дух, престол, исчезнувший уже на следующий день⁸, - из рук одного из блистательных светил восточной церкви, получил воинственный прелат священный сан и драгоценное облачение, отличительный знак своего достоинства ⁹. Факт этот, взятый сам по себе, действительно является, как вы с основанием заметили, исключением в лоне этой церкви, но, к несчастью, исключением, которое объясняется чувством удовлетворенности, не имеющим с ее стороны серьезного основания и заставляющим сомневаться в том, что человечество, как и сама эта церковь, когда-нибудь от этого факта выиграют.

   Светская власть римских первосвященников в основе своей есть не что иное, как историческое следствие, с которым они сначала мирились, которое они потом приняли, которым они, следуя вечным законам человеческой натуры, затем злоупотребляли, но которое ничего общего не имеет с самим принципом римской церкви и за которое история несет полную ответственность: эта власть лишь одеяние, в которое облачено их духовное первенство, одеяние, которое сочли необходимым самые значительные и благочестивые умы Запада, и вообще весь Запад, для сохранения высшей власти наследников св. Петра и влияния, которое им было суждено иметь в мире ¹⁰.

   Наконец, очевидно, что точка зрения, которую вы защищаете и против которой мы боремся, есть точка зрения протестантов, а отнюдь не греческой церкви, которая вполне равнодушна к этому вопросу. Бури, поднятые этим вопросом, не там бушуют. Но вот, что могло бы их действительно вызвать, если нежному ветерку, нас обдувающему, не было бы суждено хранить на нашем небе, как и в наших сердцах, очаровательный и вечный покой. Например, если предположить, что мы видим в самих словах спасителя противоречие, тогда как, напротив, с болью утверждаем, что они истолкованы превратно; если отвергнуть все правила свободного, открытого, доброжелательного обсуждения; если в каком-то отношении неправильно понимать самый дух нашей церкви, столь терпимой ко всем мнениям, которые не нападают прямо на божественный догмат, попечительство над которым ей вручено; наконец, если стремиться быть более православным, чем сама православная церковь.

   Вот что, без сомнения, могло бы наполнить спор раздражением, перенести его на ту нечистую почву личностей, грязь которой не преминет испачкать несчастных, позволяющих себе в ней завязнуть: что, к сожалению, слишком часто является следствием нашей непривычки к серьезным дискуссиям, жертвами которой, надеюсь, сударыня, ни вы, ни я никогда не станем.

   Если хотите, ошибка того же рода, и, добавлю, ошибка, роковые последствия которой ни один народ не смог бы оценить лучше, чем наш, ибо именно потому, что мы в нее не впали, мы имеем возможность воспользоваться благами, которых остальные христианские народы лишены; но ошибка тем не менее вполне простительная, поскольку из-за нее мы получили возможность обрести массу полезных знаний, сохраненных благодаря ей, и даже, в какой-то степени, знаний, ею порожденных, которые человечество получило от народов, в ней пребывавших.

   Отметим мимоходом, что эти народы находились далеко не в тех логических условиях, что народы античности, которые придумали гуманитарные науки (science humaine). Эти последние не знали истины: современные народы Запада, напротив, ее не признают, отвергая существенную ее часть, быть может, самую существенную, согласно которой устроено христианское общество, то есть та среда, где идея христианства должна найти свое воплощение и достичь расцвета. Роковое ослепление, которое должно было неизбежно исказить разум и обессилить его. К счастью, на деле было не так: слепота не привела их к полному бесплодию. Милосердное небо позволило этим ослепленным племенам узреть некоторые истины, несомненно на благо другим, менее грешным племенам. Пусть благословенные народы, обладатели истины в последней инстанции, сохранят, как и их заблудшие братья, всю энергию, всю деятельность своего разума и в один прекрасный день сторицей воздадут этим последним знания, полученные от них!

  

   Полагаю, сударыня, что теперь вы уже прочитали возражение г-на де Ларошжаклена ¹, о котором я вам как-то говорил. Это произведение, сказал я, по-моему, представляет особый интерес для нас, русских, и затрагивает вопросы, которые мы часто обсуждаем между собой. А теперь позвольте мне изложить вам размышления, которые оно у меня вызвало. Предупреждаю, что мы вступим на раскаленную почву, но, надеюсь, нам удастся пройти по ней и не прожечь башмаков.

   Г-н де Ларошжаклен опирается на известное высказывание Массильона. Приведу это высказывание целиком: его стоит перечитать в том виде, в каком его слышали из уст сего христианского оратора. Вот какими словами изъяснялся скромный клермонский епископ в Версале, в присутствии преемника Людовика XIV, того самого короля, который сказал: "Государство - это я":

   "Но, государь, властелин, великий мира сего существует не только для себя самого, он имеет обязательства перед своими подданными. Народы, возвысив его, доверили ему власть и получили право на его заботу, время и бдение. Ведь это народы целиком и полностью создали королей. Да, сир, именно по выбору народному скипетр оказался в руках Ваших предков. Это народ вознес их на щит и провозгласил государями".

   "Королевство переходило впоследствии по наследству их преемникам, - так повелось искони и по добровольному согласию нации. Они занимали трон благодаря самому своему появлению на свет, но первоначально врожденная эта прерогатива была им присвоена с согласия общества. Одним словом, поскольку у истоков королевской власти стоим мы, короли должны ею пользоваться лишь в наших интересах" ².

   Что вы об этом скажете, сударыня? Не находите ли вы, что королям полезно и необходимо услышать иногда подобные речи, доносящиеся изредка из среды льстецов, царедворцев и лакеев, их окружающих? Не думаете ли вы, что Бог истинный, обзаводясь служителями, хотел, чтобы они доводили его слова во всей их силе не только до слуха народа, но и до его властелинов? Смею надеяться, что ваша серьезная и искренняя вера не помешает вам с этим согласиться. А знаете ли вы, что нужно для того, чтобы священник мог говорить такие вещи? Нужно, чтобы церковь была свободной, чтобы ни снаружи, ни изнутри она не повиновалась никому, кроме себе самой, то есть Иисусу Христу, всегда сущему в ее лоне. А что же делать, чтобы установилось такое положение? Можете ли вы указать средство, отличное от того, которое нашли западные народы, опираясь на свою историю, престиж Рима, наследство князя апостолов и с помощью присущего им логического ума? Ведомо ли вам иное решение этой великой проблемы, чем наличие видимого главы, независимого от всякой человеческой власти, подчиняющегося лишь самому себе, - живого выражения общности церкви и ее власти в тех неизбежных промежутках, когда она не может поднять голос, дабы провозгласить свою священную и непреклонную волю? Что до меня - мне оно неведомо. Разве все богословские, догматические, канонические и другие соображения не бледнеют перед этим высшим соображением независимости церкви? Разве вся власть семи вселенских соборов не меркнет перед этой властью, первейшей изо всех, поскольку она предполагает существование церкви, которое невозможно постичь, если она не обладает полной свободой? Вот в чем заключается вся проблема filiocque³, сведенная к самому простому ее выражению. Речь идет именно о filioque. Церковь или, если хотите, та часть церкви, где идея ее универсальности и единства находит свое глубочайшее выражение, где необходимость этой идеи воспринимается как нельзя более непосредственно, захотела, чтобы ей добровольно подчинялись в лице ее главы - вот и все, - ибо она хотела быть независимой, суверенной, свободной от всех препятствий, чинимых людьми, - и все это в интересах истины, религии, человеколюбия, вверенных ей самим Иисусом Христом; ибо она не захотела находиться в зависимости от прихоти каждого случайного властелина, каждого, кто сам себя провозгласит господином себе подобных. Таковы были римское властолюбие и стремление к узурпации, явившиеся в конечном счете, как известно не чем иным, как естественным следствием серьезного отношения народов Европы к решению самой серьезной в мире проблемы, неизбежным развитием религиозной идеи в обществе, то есть в той самой среде, где должны были проявиться все ее результаты, все ее последствия. Безусловно, - и этого никто никогда не отрицал, - удивительная судьба римской церкви, созданная природой вещей, историей и религией, должна была вызывать у нее соблазн злоупотреблений, и несомненно, что человек слишком часто вмешивался в ее дела, что интересы земные неоднократно переплетались здесь с интересами небесными, но не менее очевидно, что претерпев все трудности судьбы, навязанные церкви в одной из частей христианского мира, человечество в общем и целом извлекло из них большую выгоду, получило несравненную возможность упражнять разум, приобрело высокое уважение к власти мысли, зародыш глубокого презрения ко всем беспощадным общественным силам, возвышенное стремление к тем далям, откуда на землю проистекает истина и благодать, - всего этого не было бы, если бы духовная власть не установилась как высшая независимая и неограниченная сила на самой верхушке общества, если бы она обреталась в прихожей у власти светской.

   Наконец, даже если разделять точку зрения на церковь протестантов, которые считают ее просто объединением верующих, или же точку зрения римской церкви, согласно которой она представлена своим духовенством, - в любом случае необходимо, чтобы она могла свободно мыслить, действовать и особенно проповедовать так, как ей правится; именно это и недостижимо без наличия конституции, которая гарантировала бы ее от посягательств земных владык.

   Но, быть может, сударыня, вы бы предпочли, чтобы безгласная, углубленная в свои обряды, склонившая голову перед политическими властями церковь ничуть не смела поучать великих мира сего, чтобы она имела или не имела право голоса по воле этих людей, всегда стремящихся, как вы знаете, узнать правду; чтобы самые красноречивые, самые блестящие и святые служители хирели из-за каприза, неспособности, корысти этих самых людей; быть может, вы находите, что для распространения слова Божьего нет необходимости в полной свободе, что она должна быть ограничена людской волей; возможно, вы полагаете, что проповедь отнюдь не является необходимой принадлежностью преемников апостолов, что церковь Иисуса Христа, созданная словом, теперь в ней не нуждается, что отныне она вполне может без таковой обойтись во имя наибольшего благополучия верующих и вящей славы Господа; что она, наконец, может жить полной жизнью, исполнять все свои святые обязанности, достигать всего, несмотря на то, что ей заткнули рот, подавили вдохновение, извратили ее права. Если бы оказалось, что вы придерживаетесь такого мнения, мне было бы не о чем с вами говорить и осталось бы только внутренне взывать к тому духу, который Иисус Христос ниспослал на землю, "хотя он исходит и не от него", для того, чтобы он озарил ваше сердце и вернул на путь истинный ваш заблудший дух.

   Но я очень надеюсь, что все это не так и что вы, как и я, убеждены в том, если в каком-нибудь безвестном уголке земного шара и существует некая христианская община, низведенная до столь жалкого состояния, таковой никогда не будет участь истинной церкви Иисуса Христа, церкви вселенской и православной, к которой мы имеем счастье принадлежать.

   Еще одно соображение. Говорили, что Евангелие утверждает, будто Дух исходит от отца; это так, но где сказано, что он не исходит от Сына? Почему, спрашивается, первое исключает второе? Разве Иисус Христос не разделяет со своим отцом все его титулы за исключением отцовского звания ⁴? Почему же он не может разделять с ним также и того титула, в силу которого Святой Дух исходит от отца? Но, говорят мне, вы, верно забыли, что до восьмого века и сама римская церковь вовсе не утверждала, что дух исходит от Сына ⁵. Конечно, не забыл; ну, а вы помните, что она также отнюдь не утверждала до Константинопольского собора, то есть до четвертого века, что он исходит от отца ⁶? Суть в том, что символ веры составляют лишь тогда, когда возникает какая-либо ересь; итак, поскольку участие Сына в происхождении Духа Святого до восьмого века никогда не оспаривалось, было совершенно ни к чему упоминать его в символе веры, вот и все.

   Хотите, я коротко изложу вам всю историю filioque? Вот она: испанские раскольники, наследники тех ариан, которые отрицали божественность Иисуса Христа⁷, вздумали однажды поставить под сомнение его участие в происхождении Святого Духа, которое, как мы знаем, никто до сих пор не доказал и не оспорил. Церковь, как полагается, сначала колебалась прежде чем высказаться за это нововведение, которое еретики сделали необходимым, и Лев III повесил в храме Святого Петра знаменитые серебряные скрижали с древним символом веры по-гречески и по-латыни; но желая воздать Иисусу Христу надлежащие почести, церковь вскоре включила слова filioque в символ веры⁸, будучи вначале уверена, что предоставляя верующим новую возможность прославлять божественное имя Сына Божьего, она ничем не обидит Бога; затем, - что текст в ее глазах имеет лишь условное значение по той причине, что всей своей канонической значимостью она обязана лишь себе самой; что, наконец, вселенская церковь никогда не утратит своих прав, что она до скончания веков будет пользоваться всеми преимуществами, всеми наущениями церкви изначальной. В это время два принципа, которые во все времена властвовали над миром, - идея и форма, мысль и ее выражение, более или менее несовершенное, - должны были объединиться на новой почве, там, где все серьезные интересы человечества проявлялись со времени пришествия Спасителя; и в тот решительный момент, когда они, наконец, объединились, идея, однажды проявившись обычным для разума способом, не могла более отступать, не могла более отказаться от власти; она могла лишь пойти на некоторые уступки в пользу объединения, что она не преминула сделать, предугадав, впрочем, что ее обвинят в непоследовательности за этот акт братского человеколюбия те самые люди, которых она намеревалась этим облагодетельствовать. Писание, в свою очередь, обнаружив себя на дневном свету, не могло уже впредь отрекаться от самого себя.

   Итак, обе христианские семьи продолжали играть каждая свою роль. Одна из них стала дерзко противоречить писанию и не побоялась приписать Иисусу Христу титул, который ему обычно в то время не приписывали, но который, как она считала, ему принадлежит, согласно смыслу священного текста; другая же, более осторожная, более верная букве Писания, отказала ему в этом имени и назвала схизматиками тех, кто, по их мнению, придавал слишком большое значение Спасителю, кто осмелился усугубить его величие, умножить причины, по которым ему поклоняются. Таков ход истории. Что из этого следует? Конечно, то, что преувеличенная любовь к Господу ⁹ смутила веру европейских народов, и что мы все еще придерживаемся буквальной истины евангелической доктрины благодаря нашей приверженности священным текстам. Возблагодарим небеса за то, что они наградили нас верой более сдержанной, чем наших западных братьев, и будем надеяться, что Бог соизволит простить им их заблуждение благодаря их пылкой любви к его возлюбленному Сыну.

   Отдаю эти размышления, сударыня, на суд вашей благосклонной учености и заранее подчиняюсь вашему приговору. Надеюсь, что вынося его, вы будете руководствоваться благочестивой терпимостью, которая издавна отличает нас от всех других народов, но которая, боюсь, вскоре станет драгоценным достоянием лишь немногих избранных, таких как вы!

  

  

   Извините, почтеннейший Михаил Александрович, что замедлил отвечать на милое письмо ваше ¹. Искренно благодарю за вашу дружбу; она тем для меня драгоценнее, что вижу в ней наследие незабвенного Ивана Ивановича ². Посылая вам свой портрет, вспомнил, что и у него был мой портрет и висел на почетном месте в гостином его кабинете; вот почему думал, что милостиво примете мой нескромный подарок. День ото дня мир около меня скудеет и пустеет; Москва стала для меня тот же Симбирск. Многие из чтимых много отошли в лучший мир, другие не живут более в Москве. Грустна утрата неставших, грустна и разлука с живыми, но тем отраднее дружеское приветствие, посетившее нас издалека. Скажите, зачем люди друг другу потребные, не живут в одном месте, зачем мы должны скитаться между существами, нам ни к чему не нужными и которым и мы ни на что не надобны; почему мы лишены удовольствия делить мысли с теми, которые и сами нашли бы, может быть, некоторое удовольствие общить с нами свои чувства? Прекрасен божий мир, мир послушный богу; но мир, созданный своеволием человека и во всем богу непослушный, право никуда не годится. Что тут, например, хорошего, что вы живете в какой-то Симбирской губернии, а я все-таки на Басманной? Не гораздо бы лучше было, если б вы по-прежнему жили у Смоленского рынка, хотя и это уже было от меня довольно далеко? В наше премудрое время не велят желать лучшего, велят довольствоваться настоящим, и это по моему мнению очень благоразумно, особенно если настоящее так светло и прекрасно, как у нас; но желать возвращения к прошлому не воспрещается даже и у нас; и потому не имею в настоящее время живейшего желания, как видеть вас опять на Смоленском рынке, вот моя утопия.

   Но что же сказать вам про нашу любимую Москву? На улицах, как всегда бывает в эту пору, мостят мостовую, а по большей части не мостят, предоставляя зиме покрыть ее неудобства, на углах стоят буточники, но по большей части не стоят, а скрываются в бутках, или сидя спят, ночью иногда горят фонари, но по большей части не горят, в ожиданьи или в память месяца. Впрочем, все находят, что благодаря попечительному начальству все идет в городе гораздо лучите прежнего, и я вполне разделяю это мнение, уверен будучи, что если и нет теперь на то ясных доказательств, то они, конечно, обнаружатся впоследствии самым решительным образом. Успех особенно ощутителен в кругу общежития и умственности, и этому, кажется никаких доказательств не нужно, [это бросается в глаза]³. К тому же об этом предмете доносит вам, вероятно, М. П. Погодин печатным образом; стало быть, мне уже и не приходится вам об этом доносить. Приезжайте-ка лучше сами сюда; все увидите собственными глазами, и тогда разделите с нами наши радости и надежды.

  

   Благоволите, дорогой патрон, прислать мне номер J. des Debats за 5 сентября. В этом номере напечатано окружное послание Константинопольского патриарха ¹. В награду за вашу любезность я укажу вам статью в одном Обозрении, где говорится ² о вашем зяте ³ и о Шамиле (?), и еще о многих других интересных вещах. Надеюсь, вы сообщите мне завтра, что вам удалось узнать о Блудове ⁴ и что мы сможем на днях нанести ему визит.

   Всегда весь ваш. П. Чаадаев {В оригинале подпись по-русски.}

   Вторник.

  

  

   Спешу ответить на письмо Вашего Сиятельства следующим объяснением. Вступив в 1846 году, по приглашению некоторых членов, в Московское художественное общество ¹, я за первые два года внес следуемые по званию члена деньги; но потом, убедившись, что кроме ничтожной вещественной прибыли, никакой иной пользы доставить ему не могу, особенно при совершенном, всем известном невежестве моем в деле художества, прекратил я свое приношение, не имея никакого понятия, подобно многим другим членам, о той статье устава, о которой Ваше Сиятельство упоминаете.

   Ваше Сиятельство, приняв в соображение вышесказанную причину моего удаления из общества, конечно, освободите меня от отяготительного взыскания, но я уверен, что и совет вполне оценит основательность этой причины и бесполезность мою в среде общества; тем более, что если б он желал сохранить меня и прочих членов, находящихся в одном со мною положении, то, конечно бы, напомнил нам при первой недоимке о статье устава, требующей формального отказа для выхода из членов, или теперь, вместо того, чтобы утруждать начальство, удостоил нас прямым уведомлением, с тем верным чувством приличия, которое принадлежит просвещенным любителям изящного. Впрочем, всякому предписанию Вашему беспрекословно повиноваться буду.

   Примите, Ваше Сиятельство...

  

   Письмо моего незабвенного друга получил ¹, и очень рад, что Вам им угодил. В мое с ним время умели писать по-французски и по-русски: не знаю, как нынче? Много чего есть у меня, что могло бы Вам пригодиться для неантикварских Ваших трудов ², но как-то общение у нас не ладится. Подождем железных дорог; может быть, тогда как-нибудь встретимся. Кстати или не кстати: прошлый раз позабыл Вас поблагодарить за разбор павловской диссертации ³.

  

   Пятница.

  

  

   Что я сказал? Что, по-моему, неверно были поняты слова Господа: царство мое не от мира сего ¹*; что смысл, который им обычно приписывают, совершенно не соответствует молитве, обращаемой нами к Богу в Отче Наш, когда мы просим, чтобы его царство настало на земле, как и на небесах ²*. Заметьте, что спор о светской власти пап начала не греческая церковь, а протестанты, точнее современные протестанты, последователи философов восемнадцатого века и отцы рационалистов нашего времени. Именно они первые стали объяснять, что Иисус Христос, говоря эти слова, имел в виду небеса, что царство Божие есть царство невидимое, как и его Церковь, которая но замыслу Божию должна Господствовать лишь в сердцах людей, и тому подобные вещи. Отцы Флорентийского собора ³* ничего не сказали об этом; у папы оспаривали его первенство, а не его земную власть, которую все находили совершенно естественной и почти все полезной. Царство Божие, несомненно, будет не таким, как царства земные, как некоторые царства в частности; но и папы должны были способствовать его созданию на этой земле не так, как государи земные. Они правят в Риме совсем не так, как должно наместникам Христа, иереям. Это происходит отчасти потому, что так развивается история в интересах общества, Церквей, цивилизации. Тот, кто считает земную власть несовместимой с характером священнослужителя, должен взять на себя труд доказать

   нам это каким-нибудь иным образом, чем повторяя из года в год, слова Иисуса Христа и не отдавая себе хорошенько отчета в их значении. Эта несовместимость, впрочем, была раньше настолько мало распространенной, что, как Вам известно, папы были далеко не единственными земными правителями, носящими митру и венец. Да и в наши дни мы знаем одного епископа, который от имени другой церкви правит в Монтенегро, разбойничьем гнездовище, причем самые пылкие защитники несовместимости ничуть не чувствуют себя оскорбленными ¹. Конечно, подобный единичный факт является исключением для этой церкви, но также неоспоримо, что такое исключение совершенно ни к чему человечеству. Следовательно, земное правление римских первосвятителей есть не что иное, как исторический факт, как внешнее выражение их духовного первенства, которое самые дерзкие умы и священнослужители Запада, как и весь Запад в целом, считали необходимым для сохранения верховной власти наследников Св. Петра, для поддержания мирового влияния, которое они были призваны осуществлять. Получается, что Вы защищаете, а мы оспариваем точку зрения церкви протестантской, а отнюдь не