Чаадаев Петр Яковлевич - Избранные письма

мне хуже, - теперь сижу дома, - доктора говорят, что это может быть кризис, - менаду тем бьет лихорадка и голова кружится день и ночь, - но так как бывают минуты здоровья, то надежды не теряю, - а тебя прошу покорно не тревожиться, - но и не сердись за то, что не еду, - сам рассуди, как ехать с вертижами и с лихорадкою? - и в эту пору? дурныя дороги, темныя ночи, холодные ночлеги, страх берет и подумать, - особенно в дурные минуты, - а когда чувствую себя полегче, то сей час бы сел да поехал, - больше ничего не желал бы как только силы, чтоб до вас мог добраться, а там жить с вами здоровому или больному, мне бы было все равно. Как ни стараюсь себя укрепить, ною по вас как ребенок. - На прошлое мое письмо, вероятно, отвечать не будешь, на это, сделай милость, нельзя ли ответить поскорей, и главное дело, - что вы намерены с тетушкой делать? Ты глухо говоришь, что вы что-то собираетесь сделать и что для этого нужно вам знать, когда буду. Милые мои, простите великодушно, что делать, Бог не велит с вами скоро увидаться! Через два месяца, хотя б был в горячке, - будьте уверены, поеду, поеду непременно, след., в мае буду у вас - и поверьте, заслужу всю свою вину.

   Извини, что такое лихорадочное пишу письмо, нынче дурной день, обыкновенно же духом своим довольно доволен, уныния не чувствую, - не знаю, чем заслужил такую от Бога милость, - как об вас не думаю - покоен совершенно, - а признаться, как вздумаешь об вас, так бросает в жар, особенно как вспомню, какая я вам помеха и досада. - Прости; неужто не напишешь и теперь ни слова путного, то есть обстоятельного, не утешишь больного?

   Если тебе покажется это письмо слишком лихорадочно, то из этого не заключай, что я очень болен, а только то, что оно написано в дурной день, - и вспомни, что ты однажды мне написал два слова: болен, разорен, и готов всех..., а всего лучше - прости великодушно, в другой Раз напишу получше.

   Сделай милость, не сердись, честное даю тебе слово, что все вины свои, какие есть, заслужу, - дай мне только выздороветь и к вам приехать.

   Деньги мне будут нужны недель через шесть, - где возьмешь, не знаю, - а когда пошлешь, то пошли тем же манером, как последний раз послал, - вексель пришлите ко мне aux soins de Mssrs Bossange et сотр.

   С тех пор как я в Дрездене, от тетушки писем не получал, - попроси у нее извинения, что не пишу к ней; в первую здоровую минуту напишу. Поздравь ее с новым годом.

  

  

  

   Письма твои к Ивану и ко мне и вексель в 4000 рублей получил третьего дня. Не писал к тебе потому так долго, что был очень болен и вовсе не надеялся выздороветь. Болезнь моя всякий день усиливалась; к старой присовокупили доктора и здешний климат и разные другие, от которых совсем было изнемог. Уверяю тебя, что был в таком расслаблении, телесном и душевном, что точно не был в силах к вам писать. Со всем тем, разумеется, почитаю себя перед вами очень виноватым; надеюсь, что простите. С месяц как стал поправляться. Ожидал хорошей погоды и денег от тебя, чтоб пуститься в путь. Больше писать к вам не буду. Не знаю, станет ли этих денег; с докторами своими еще не расплатился, а они бесчеловечно дороги. Впрочем, даю тебе слово выехать через две недели, много через три, - займу или продам все, что можно будет, - непременно выеду в начале будущего месяца. Мне очень нужна хорошая погода для дороги, потому что сделался очень склонен к простуде. Прости, любезный. Даст ли Бог вас милых увидать!

   Тетушке не пишу, а ты скажи ей, что еду и что буду в конце июня месяца, вашего.

   Если есть чем, то Перовскому заплати¹.

   Посылаю к тебе Иванову мещанскую квитанцию; потрудись по ней сделать что нужно, чтоб ему не пришлось платить штрафа, - он также был болен, и теперь плох.

  

  

   Погода здесь стоит такая, что никак не мог выехать в то время, как располагал, то есть за неделю от нынешнего числа. Кроме желудочной болезни, я стражду катаром; поэтому прп холодной погоде пуститься в путь не могу. По времени должно бы давно быть тепло; здесь говорят, что не запомнят такой погоды в мае месяце, - дожди проливные, холод страшный. Всякий день встаю с надеждою, ложусь без надежды. Что чувствую, что перечувствовал во все это время, не могу тебе сказать. За то, что не впал в отчаяние, что осталась во мне надежда вас увидать, - остального века не достанет на молитвы.

   Более двух недель эта погода продлиться не может; чрез три недели непременно выеду. Денег еще не достал, надеюсь, что это не задержит.

   Ты спрашивал, что я кому должен. Когда будут три тысячи рублей, то пошли в Петербург Его превосход. Александру Ивановичу Тургеневу, на Литейной в доме комиссии составления законов.

   Прости. - Тетушке скажи что хочешь, а я не умею ей ничего сказать. Обоих вас вижу день и ночь перед собою.

   15/3 мая. Дрезден.

  

  

   Денег не нашел, обещали - не дали, - продать ничего не могу, да если бы и мог, не стал бы, - расплатившись с докторами и со всеми, не осталось ни гроша. В болезни своей жил без всякого толку, потому прожил бездну - впрочем, может быть, и без того прожил столько же бы. Несмотря на дурную погоду, про которую вероятно читал в газетах и несмотря на все прочее, то есть на плохое еще состояние здоровья, совсем был готов ехать, - с теплым воздухом лихорадка прошла, - принужден остаться. Не ругай меня.

   Когда пришлешь денег? где возьмешь? Когда вас увижу? почему надеюсь, какое имею право надеяться?

   Если думаешь, что стою сколько-нибудь жалости, то напиши, когда надеешься иметь денег и сколько. Впрочем, здесь могу прожить сколько-нибудь времени без денег, для того перехожу сей час в трактир.

   Имею предчувствие, что возвратившись, заслужу перед вами все то огорчение, которое я вам причиняю, - без этого предчувствия сошел бы с ума.

   Во всем этом нет ли экзажерации {От фр. exageration - преувеличение.} и другой дряни, как то: гипохоидрии и пр., сам не знаю.

   Во всяком случае, надежда еще есть, след., жить можно. Если б у тебя были деньги! Если бы ты их сей час прислал!

  

  

   Дорогой друг. Ваш брат Сергей только что прибыл сюда, - мне нечего говорить Вам, как я обрадовался свиданию с братом лучшего из моих друзей, и как я счастлив, что могу пробыть с ним некоторое время. Здоровье его недурно {}, - он только что получил письма от Александра, которые доставили ему величайшее удовольствие, тем более, что в них сообщалось, что Ваше здоровье настолько хорошо, что Вы, по-видимому, не нуждаетесь в Карлсбаде. Он поручил мне сказать Вам, что на этих днях он пошлет Вам письменный совет Крейсига о том, что Вам делать в Брайтоне.

   Что касается до меня, мой дорогой друг, то я пишу Вам всего два слова лишь потому, что имею так много сказать Вам, что даже пытаться не стану говорить с Вами о чем-либо, кроме того, что мне необходимо было сообщить Вам². Сегодня день почты, и вашему брату некогда было писать.

   Будьте здоровы, мой дорогой и достойный друг. П. Чаадаев.

  

  

   Ваш брат уже три недели, как здесь, что Вам, вероятно, известно. Телесно он чувствует себя не дурно, но душевных страданий он перенес много. Мне думается, что Вы сделали бы хорошо, если бы приехали сюда; он очень желал бы повидать Вас; он сам поручил мне написать Вам Крейсиг находит состояние его здоровья сносным; он приписывает расстройство его нервов болезни, которую он перенес в Неаполе, и неправильному режиму, которому его подвергли.

   Он прибыл сюда в состоянии крайнего нервного раздражения; в настоящее время он значительно спокойнее. Ему предписано брать ванны каждый день, - это принесло ему большую пользу.

   Он доверил мне тайну своей любви к Ольге Пушкиной. Эта мысль, по-видимому, очень занимает его. Я думаю, что г-жа Пушкина, так же как и молодая девушка, не имели бы ничего против этого брака, если бы только они могли быть уверены, что это чувство не напало на него в зависимости от того болезненного состояния, в котором он в настоящее время находится ¹.

   Мне нечего говорить Вам, что я не оставлю его и не тронусь с места, пока не получу ответа от Вас. К несчастью, расстройство моего здоровья и всякого рода домашние заботы мешают мне ухаживать за ним так, как того требует его положение и повелевает дружба.

   Прощайте. Я постараюсь исполнить мой долг; надеюсь, что Бог пошлет мне на это сил.

   Он сообщил мне о всех Ваших делах.

   Тревожиться Вам нет оснований, даю Вам в том честное слово, - но приехать Вам надо.

  

   Я убедил его не писать Вам, - это могло бы ему повредить.

  

  

   Вашему брату лучше, - печальная весть о смерти Карамзина ¹ сильно повлияла на него, - в то же время она вызвала спасительный кризис в его умственном состоянии, - я нашел его на другой день почти совершенно поправившимся. - Надеюсь, что когда Вы прибудете сюда, Вы уже не найдете в нем никаких следов того состояния, в котором он был еще несколько дней тому назад.

   Он хочет, чтобы Вы сообщили г. Жихареву и г-же Нефедовой {Правильно: Нефедьева.} о его брачных намерениях.

   Прилагаю список поручений, который он посылает Вам.

   Будьте здоровы, - приезжайте. Молитесь Богу, дорогой Александр, - и будем надеяться.

   Он не писал Николаю.

  

   Я здесь живу, мой друг, две недели. Со мною здесь случился странный случай. Приехав сюда, был осмотрен по обыкновению на таможне, довольно строго; между прочим, взяты были у меня бумаги по обыкновению для пересмотра. По сих пор мне их не отдали. Вероятно, послали в другое место разбирать, а может быть, найдя там несколько писем от Тургенева, препроводили их куда-нибудь на рассмотрение. Как скоро получу свои бумаги назад, поеду не останавливаясь в Дмитров. Езды отсюда до вас шесть дней. Из Дрездена выехал тому полтора месяца назад ¹. В Варшаве по болезни прожил две недели - теперь здоров.

   В Дрездене пробыл лишнее время, за что винюсь.

  

  

  

  

   Повергаюсь пред вами, почтеннейший друг, как виновный. Я писал к вам, что в генваре пришлю деньги Тургеневых ¹, надеясь к тому времени успеть заложить имение на уплату всех своих долгов. Против моего чаяния случилось затруднение; дело это - как-то затянулось; может быть, продлится с полгода. Итак, к сожалению, принужден воспользоваться милостивым позволением Haiinix друзей и вашим просить вас позволить мне написать вексель. Скажите, любезнейший Степан Петрович, вручителю, как написать.

   В Москву приехать никак не мог; обстоятельства² не пускают из деревни³; когда буду, покамест не знаю. Страх как тяжело с вами так долго не видаться; делать нечего. Напишите, любезнейший, об себе словечко и об добрых друзьях наших. Если есть у вас их письмо, то нельзя ли ко мне на время прислать? Пишу к ним; стану ожидать ответа. Долго ли-то пробудут в Дрездене, не хотят ли там укорениться; хорошо бы было, я б к ним поехал. Каков бедный больной? ⁴ Что Жуковский?

   Извините, любезный, что закидал вас вопросами.

   На новый год желаю вам всего настояще хорошего.

   Обнимаю вас, любезнейший брат, от всего сердца.

  

  

   По газетам узнал, любезнейший Степан Петрович, что получили новое почетнейшее место ¹; от души рад, что круг действия вашего на общую пользу распространился, - жалею, что не могу теперь вам сказать своей радости иначе как письменно; обстоятельства никак не дают мне и на самое короткое время выехать из своей пустыни. - Что друзья наши? - Стыдно сказать, но писал к ним, и теперь не пишу, и точно потому, что от избытка вещей, которые хотел бы им сказать и нужно бы было им сказать, не знаю, с чего начать.

   Двойное разлучение, и не легко его сносить. В "Телеграфе" читаю письмо Алекс.² к Вяземскому. Живой он, не правда ли, сущий он. Спасибо Вяземскому, что их печатает. Я в них и вижу и слышу Александра, a par ricochet и других двух^s. Не приехала ли Пушкина?⁴

   Комиссионер мой вручит вам, почтеннейший Степан Петрович, 500 руб. ассигн. Это проценты за прошлый год. Прошу вас принять эти деньги и прислать мне вексель на год, - и то и другое, разумеется, почту за великое одолжение ⁵. А друзьям нашим потрудитесь написать, что по дружбе нашей требую от них, именно требую, Чтобы не отказались от этих денег.

   Здесь подле меня их деревня⁶, где живет мать их; часто проезжаю через нее; мы тут собирались жить с Н.⁷

   Прощайте, друг любезный. Если досужно, напишите словцо. Заключая, пришла мне дерзкая мысль, не вздумаете ли приехать ко мне; я живу один или почти один - золотой бы день был для меня. Впрочем, это превеликая дерзость. -Сестра Шаховского⁸ писала ко мне несколько раз о милом участии, конечно, вовсе незаслуженном, Софьи Дмитриевны ⁹, - как ей благодарен, не умею сказать. -

   Еще раз простите, друг любезный. Вяземскому и старику Пушкину поклонитесь. Не знаете ли, каким манером Алекс. Пушкин пустился в чужие края? ¹⁰. - Вяземский, кажется, сильно вращается в кругу литературном - что ж, доброе дело.

  

   Мое пламеннейшее желание, друг мой, видеть вас посвященным в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и свое призвание. Когда видишь, как тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдается во власть привычкам и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своем движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтоб научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле. Не обманите вашей судьбы, мой друг. Последнее время стали везде читать по-русски; вы знаете, что г. Булгарин переведен ¹ и поставлен рядом с г. Де-Жуи; что касается вас, то нет ни одной книжки журнала, где бы ни шла речь о вас²; я нахожу имя моего друга Гульянова, уважением упомянутое в толстом томе, и знаменитый Клапрот присуждает ему египетский венец; по-видимому, он потряс пирамиды в их основаниях. Видите, что могли бы сделать вы для своей славы. Обратитесь с воплем к небу, - оно ответит вам.

   Я говорю вам все это, как вы видите, по поводу книги, которую вам посылаю³. Так как в ней всего понемножку, то, быть может, она пробудит в вас несколько хороших мыслей. Будьте здоровы, мой друг. Говорю вам, как некогда Магомет говорил своим арабам, - о, если б вы знали!

  

   Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? ¹ От вас нет вестей с самого дня вашего отъезда. Сначала я колебался писать вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать свое дело; но подумавши, я нашел, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни, это довершить ту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.

   Это - несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с вами. Я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе, и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас и для других. Эти мысли пришли мне снова в голову, с тех пор, как я бываю иногда, угадайте где? - в английском клубе². Вы мне говорили, что вам пришлось бывать там; я бы вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев; сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное.

   Будьте здоровы, мой друг. Пишите мне по-русски; вам не следует говорить на ином языке, кроме языка вашего призвания. Жду от вас милого и длинного письма; говорите мне о всем, что вам вздумается: все, что идет от вас, будет мне интересно. Нам надо только разойтись; я уверен, что мы найдем тысячу вещей сказать друг другу. Ваш и искренно ваш всей душою. Чаадаев. 17 июня.

  

   Дорогой друг, я писал вам, прося вернуть мою рукопись; я жду ответа¹. Признаюсь вам, что мне не терпится получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, без промедления. У меня есть основания думать, что я могу ее использовать немедленно и выпустить ее в свет вместе с остальными моими писаниями ².

   Неужели вы не получили моего письма? В виду постигшего нас великого бедствия ³, это не представляется невозможным. Говорят, что Царское Село еще не затронуто. Мне не нужно говорить вам, как я был счастлив узнать это. Простите мне, друг мой, что я занимаю вас собою в такую минуту, когда ангел смерти столь ужасно носится над местностью, где вы живете. Я бы так не поступил, если бы вы жили в самом Петербурге) но уверенность в безопасности, которой вы еще пользуетесь там, где вы находитесь, придала мне смелости написать вам.

   Как мне было бы приятно, мой друг, если бы в ответ на это письмо вы сообщили мне подробности о себе и не оставляли меня без вестей все время, пока у вас будет продолжаться эпидемия. Могу ли я рассчитывать на это? Будьте здоровы. Шлю непрестанные мольбы о вашем благосостоянии и обнимаю вас со всею нежностью. Пишите мне. прошу вас. Ваш верный Чаадаев.

   7 июля 1831.

  

  

   Ну что же, мой друг, куда вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли? Но слышно, что холера к вам не заходила. Может быть, она сбежала куда-нибудь? Но, в последнем случае, сообщите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь об этом ¹. С большой радостью увидал я вновь ваш почерк. Он напомнил мне время, по правде сказать немногого стоившее, но когда была еще надежда; великие разочарования еще не наступали тогда. Вы, конечно, понимаете, что я говорю о себе; но и для вас, думается мне, было некоторое преимущество в том, что еще не все реальности были исчерпаны вами. Отрадными и блестящими были эти ваши реальности, мой друг; но все же есть ли между ними такие, которые сравнились бы с ложными ожиданиями, обманчивыми предчувствиями, лживыми грозами счастливого возраста неведения?

   Вам хочется потолковать, говорите вы: потолкуем. Но берегитесь, я не в веселом настроении; а вы, вы нервны. Да притом, о чем мы с вами будем толковать? У меня только одна мысль, вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверно будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это вам. Если бы вы хоть подсказали мне какие-нибудь мысли из вашего мира, если бы вы вызвали меня? Но вы хотите, чтоб я начал говорить первый, ну что ж; но еще раз, берегите свои нервы!

   Итак, вот что я вам скажу. Заметили ли вы, что происходит нечто необычное в недрах морального мира, нечто подобное тому, что происходит, говорят, в недрах мира физического? Скажите же мне, прошу вас, как это отзывается на вас? Что меня касается, то мне сдается, что это готовый материал для поэзии, - этот великий переворот в вещах; вы не можете остаться безучастным к нему, тем более что эгоизм поэзии найдет в нем, как мне кажется, богатую пищу. Разве есть какая-либо возможность не быть затронутым в задушевнейших своих чувствах среди этого всеобщего столкновения всех начал человеческой природы! Мне пришлось видеть недавно письмо вашего друга, великого поэта ²: это - такая беспечность и веселие, что страх берет. Можете ли вы объяснить мне, как подобный человек, знакомый некогда с печалью всех вещей, не испытывает ныне ни малейшего чувства горя перед гибелью целого мира? Ибо взгляните, мой друг: разве не воистину некий мир погибает, и разве для того, кто не обладает предчувствием нового мира, имеющего возникнуть на месте старого, здесь может быть что-либо, кроме надвигающейся ужасной гибели. Неужели и у вас не найдется Чувства, мысли, обращенной к этому? Я убежден, что это чувство и эта мысль, неведомо для вас, тлеют где-нибудь в глубинах вашей души; только они не проявляются вовне, они погребены, по всей вероятности; они под кучей старых мыслей, привычек, условностей, приличий, которыми, хотя бы вы ни говорили, неизбежно пропитан каждый поэт, хотя бы он и принимал против этого всякие меры, ибо, друг мой, начиная с индуса Вальмики, певца Рамаяны, и грека Орфея, до шотландца Байрона, всякий поэт принужден был доселе повторять одно и то же, в каком бы месте света он ни пел.

   О, как желал бы я иметь власть вызвать сразу все силы вашего поэтического существа! Как желал бы я извлечь из него, уже теперь, все то, что, как я знаю, скрывается в нем, дабы и вы дали нам услышать когда-нибудь одну из тех песней, какие требует век. Как тогда все, что теперь бесследно для вашего ума проходит перед вами, тотчас поразило бы вас! Как все приняло бы новый облик в ваших глазах!

   А в ожидании этого все же потолкуем. Еще недавно, с год тому назад, мир жил в полном спокойствии за свое настоящее и будущее и в молчании проверял свое прошлое, поучаясь на нем. Ум возрождался в мире, человеческая мысль обновлялась, мнения сглаживались, страсть была подавлена, гнев не находил себе пищи, тщеславие находило себе удовлетворение в прекрасных трудах; все людские потребности ограничивались мало-помалу кругом умственной деятельности, и все интересы людей сводились мало-помалу к единственному интересу прогресса вселенского разума. Во мне это было верой, было легковерием бесконечным. В этом счастливом покое мира, в этом будущем я находил мой покой, мое будущее. И вдруг нагрянула глупость человека, одного из тех людей, которые бывают призваны, без их согласия, к управлению людскими делами. И мир, безопасность, будущее, - все сразу обратилось в ничто³. Подумайте только; не какое-либо из тех великих событий, которые ниспровергают царства и несут гибель народам, а нелепая глупость одного человека сделала все это! В вашем вихре вы не могли почувствовать этого, как я; это вполне понятно. Но статочное ли дело, чтобы это небывалое и ужасное событие, несущее на себе столь явную печать Проведения, казалось вам самой обыкновенной прозой или самое большее дидактической поэзией, вроде какого-нибудь лиссабонского землетрясения, с которым вам нечего было бы делать? Это невозможно! Что до меня, у меня навертываются слезы на глазах, когда я вижу это необъятное злополучие старого, моего старого общества; это всеобщее бедствие, столь непредвиденно постигшее мою Европу, удвоило мое собственное бедствие. И тем не менее да, из этого воспоследует одно только добро; я в этом вполне уверен, и мне служит утешением видеть, что не я один не теряю надежды на то, что разум образумится. Но как совершится этот возврат, когда? Будет ли в этом посредником какой-либо могучий дух, облеченный Провидением на чрезвычайное посланничество для совершения этого дела, или это будет следствием ряда событий, вызванных Провидением для наставления рода человеческого? Не знаю.

   Но смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий принести нам истину времени. Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует С.-Симон⁴ в Париже, или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего, освященного временем ⁵. Почему бы и не так? Не все ли равно, так или иначе будет пущено в ход движение, имеющее завершить судьбы рода человеческого? Многое из предшествовавшего той великой минуте, когда добрая весть была возвещена во дни оны Посланником Божиим, имело своим предназначением приготовить вселенную; многое также несомненно совершится и в наши дни с подобной же целью, прежде чем новая добрая весть будет нам принесена с небес. Будем ждать.

   Говорят, ходят толки о всеобщей войне? Я утверждаю, что ничего подобного не будет. Нет, мой друг, пути крови не суть пути Провидения. Как люди ни глупы, они не станут раздирать друг друга, как звери: последний поток крови пролит, и теперь, в тот час, когда я нишу вам, источник ее, слава Богу, иссяк.

   Спора нет, бури и бедствия еще грозят нам; но уже не из слез народов возникнут те блага, которые им суждено получить; отныне будут лишь случайные войны, несколько бессмысленных и смешных войн, чтобы отбить окончательно у людей охоту к разрушениям и убийствам. Заметили ли вы, что только что произошло во Франции? Разве люди не вбили себе в голову, что она намерена поджечь мир с четырех концов? И что же, ничего подобного; а что произошло? Любителей славы, захватов подняли на смех; люди мира и разума восторжествовали; старые фразы, которые еще недавно так отменно звучали для французских ушей, уже не находят себе отклика.

   Отклик! Кстати, по его поводу. Конечно, весьма счастливо, что г-да Ламарк и его сотоварищи не находят отклика во Франции; но я-то, найду ли его, мои друг, в вашей душе? Посмотрим. Однако при одной возможности сомнения в этом у меня падает из рук перо. От вас будет зависеть, чтобы я поднял его; немного сочувствия в вашем следующем письме. Г-н Нащокин говорил мне, что вы изумительно ленивы. Поройтесь немного в вашей голове, и в особенности в вашем сердце, которое так горячо бьется, когда хочет этого: вы найдете там больше предметов для переписки, чем нам может понадобиться на весь остаток наших дней. Прощайте, дорогой и старый друг. А что ж моя рукопись? Я чуть было из забыл ее. Вы не забудьте о ней, прошу вас.

  

   Мне говорят, что вы назначены, или еще каким-то способом поручено вам написать историю Петра Великого? В добрый час. Поздравляю вас от всего сердца.

   Подожду, прежде чем сказать вам что-либо по этому поводу, чтобы вы сами заговорили со мной об этом. Итак, прощайте.

   Я только что увидал два ваших стихотворения ⁶. Мой друг, никогда еще вы не доставляли мне такого удовольствия. Вот, наконец, вы - национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание. Не могу выразить вам того удовлетворения, которое вы заставили меня испытать. Мы поговорим об этом другой раз, и подробно. Я не знаю, понимаете ли вы меня, как следует? Стихотворение к врагам России в особенности изумительно; это я говорю вам. В нем больше мыслей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране. Да, мой друг, пишите историю Петра Великого. Не все держатся здесь моего взгляда, это вы, вероятно, и сами подозреваете; но пусть их говорят, а мы пойдем вперед; когда угадал ... малую часть той силы, которая нами движет, другой раз угадаешь ее... наверное всю. Мне хочется сказать: вот, наконец, явился наш Дант ... {Подлинник оборван.} может быть слишком поспешный. Подождем.

  

   Мой добрый друг. Прилагаю при сем бумагу, касающуюся тебя: меня это рассмешило - конечно, она не тебя, а меня касается, но что прикажешь делать, такова уж моя глупость! - Все это утро я только и думал, что о твоей дружбе - столь доброй, столь рассудительной. Если бы я не боялся, говоря с тобой, пользоваться языком, который может тебе показаться слишком женственным, я сказал бы тебе, что чувствую, как мое сердце тает при этой мысли. Но раз уж сказано, относись к этому, как хочешь, я смеюсь над твоей строгостью; я не с этого конца люблю тебя. Затем, ты, пожалуй, опять скажешь, риторика, чистейшая риторика! Ну что ж, пожалуй и так; но тем не менее это чувство настолько искренно, что я готов заплакать в ту минуту, когда пишу эти строки. Тебе никогда не узнать, что можно быть риторичным и в то же время чувствовать. Если бы не эта злосчастная лестница, я бы не замедлил отправиться к тебе. Будь здоров, дорогой друг. Я примусь за изучение бумаги Жихарева: посмотрим, как я с этим справлюсь.

   Какая уйма работы! письмо Норова, - целый том! сказанный документ! речи Руайе-Коллара и Гизо! и все это надо проделать в одно утро! Да и тому же еще- день почты; покорствуя тебе, надо написать Степану. - Будь здоров.

  

   Мне совестно, дорогой Гульянов, обращаться к Вам с просьбой, зная состояние Ваших дел, но я вынужден это сделать. Я решился попросить у Вас две или три сотни франков на срок в три недели. Вы знаете, что меня обещали ссудить деньгами, но, увы, мне их так и не одолжили, и в настоящее время я нахожусь в наиболее приятном положении в мире; выражаясь литературно, я не имею почвы. Мне не нужно говорить Вам, что я не хотел бы ни за что на свете, чтобы Вы стесняли себя из-за любви ко мне, и только в том случае, если Вы можете оказать мне эту услугу без какого-либо неудобства для себя, я мог бы ее принять.

   Я чувствую себя не особенно хорошо, но, как только мне станет лучше, я зайду к Вам осведомиться о новостях в Ваших литературных успехах. Весь Ваш - Чаадаев.

   Суббота, утро.

   P. S. Если Вы в состоянии одолжить мне просимую сумму, мой слуга занесет Вам мою расписку.

  

   Правда ли, дорогой Гульянов, что мы сегодня должны быть у мадам Бравуры? ¹ Если это так, ответьте мне. Я приду к Вам в 8 часов. Если это назначено не на сегодня, я прошу Вас сообщить мне день или дать адрес ее дома. Весь Ваш. Так ли это или нет? Чаадаев.

   Среда, утро.

  

  

   Увижу ли я Вас у себя сегодня вечером? Мне очень хочется и нужно Вас повидать. Или же, друг мой, приезжайте ко мне в известных! Вам час, если можете. Вы знаете, что время несется вскачь. Будьте осторожны, ведь оно может унести Вас на крупе своего коня, - а тогда прощай наши общие идеи, общие надежды ¹. Во что все они превратятся? В грустные воспоминания, быть может, в раскаяние. Мир, без сомнения, вращается очень быстро, - у того, кто ощущает это вращение, может закружиться голова. И как грустно видеть посреди всего этого полусонных людей с закрытыми глазами, которые покорно ожидают, что круговорот этот опрокинет их и увлечет, головой вниз и ногами вверх, бог знает куда, может в горнило, где происходит всеобщая переплавка вещей, а может в безграничное море, в котором безвозвратно тонет дурное прошлое! Прощайте. Прошу Вас, имейте в виду, что у меня есть и другие темы для разговора с Вами.

  

  

   Не знаю, помните ли вы молодого человека, русского по национальности, которого вы видели в Карлсбаде в 1825 году². Он имел преимущество часто беседовать с вами о философских предметах, и вы сделали ему честь сказать, что с удовольствием делитесь с ним вашими мыслями. Вы сказали ему, между прочим, что по некоторым пунктам вы изменили свои воззрения, и вы посоветовали ему подождать выхода нового произведения, которым вы тогда были заняты, прежде чем знакомиться с вашей философией. Это произведение не появилось, и этот молодой человек был я. В ожидании я прочел, милостивый государь, все ваши произведения. Сказать, что я поднялся по вашим стопам на те высоты, куда в таком прекрасном порыве вознес вас ваш гений, было бы, может быть, самонадеянностью с моей стороны; помнится, вы находили, что г. Кузен плохо вас понял; и было бы слишком смело со стороны человека, неизвестного в европейском мире, притязать на превосходство перед столь крупной литературной известностью; но мне будет позволено, думаю я, сказать вам, что изучение ваших произведений открыло мне новый мир; что при свете вашего Разума мне приоткрылись в царстве мыслей такие области, которые дотоле были для меня совершенно закрытыми; что это изучение было для меня источником плодотворных и чарующих размышлений; мне будет позволено сказать вам еще и то, что, хотя и следуя за вами по вашим возвышенным путям, мне часто доводилось приходить в конце концов не туда, куда приходили вы. В настоящее время я узнал от одного из своих друзей, который провел недавно несколько дней в ваших местах, что вы преподаете философию откровения. Публичный курс, который вы читаете в настоящее время³, милостивый государь, является, думается мне, развитием той мысли, которая зарождалась в вашем уме, когда я вас видел в Карлсбаде. Мне неизвестно, что представляет из себя то учение, которое вы излагаете в данное время вашим слушателям, хотя, признаюсь, при чтении вас у меня зачастую являлось предчувствие, что из вашей системы должна когда-нибудь проистечь религиозная философия; но я не нахожу слов сказать вам, как я был счастлив, когда узнал, что глубочайший мыслитель нашего времени пришел к этой великой мысли о слиянии философии с религией. С первой же минуты, как я начал философствовать, эта мысль встала передо мной, как светоч и цель всей моей умственной работы. Весь интерес моего существования, вся любознательность моего разума были поглощены этой единственной мыслью; и по мере того, как я подвигался в моем размышлении, я убеждался, что в ней лежит и главный интерес человечества. Каждая новая мысль, примыкавшая в моем уме к этой основной мысли, казалась мне камнем, который я приносил для построения храма, где все люди должны будут когда-нибудь сойтись для поклонения, в совершенном знании, явному Богу. Затерянный в умственных пустынях моей страны, я долго полагал, что я один истощаю свои силы над этой работой или имею, по крайней мере, лишь немного сотоварищей, рассеянных по земле; впоследствии я открыл, что весь мыслящий мир движется в том же направлении; и великим был для меня тот день, когда я сделал это открытие. Но в то же время я был поражен потребностью в высоком индивидуальном разуме, в отдельном великом деятеле, созданном для того, чтоб руководить всеми разумами, всеми деятелями толпы. С тех пор естественно я стал думать о вас. Я сказал себе, возможно ли, чтоб новый свет, который несомненно вскоре просветит нас всех, не воссиял во всем своем блеске, прежде чем открыться глазам всего мира, пред очами этого человека, столь высоко поставленного в моральной сфере мира и которому род человеческий обязан в значительной мере тем, что вновь обрел свои первые и святые воззрения? Он, согласивший столько расходящихся начал человеческой мысли, не приведет ли к соглашению религиозное начало с началом философским, которые уже теперь соприкасаются? Одним словом, в моих сокровенных положениях прогресса и совершенствования я предназначал вас к осуществлению того великого переворота, к которому, на мой взгляд, стремится новый разум: и вот мне говорят, что уже не земную науку возвещает ваше красноречивое слово, а науку небесную; мои желания, мои предчувствия осуществились в некотором роде!

   Сначала, милостивый государь, я хотел написать вам лишь в целях поблагодарить вас. Но теперь я не могу противостать желанию узнать что-нибудь об этом новом облике вашей системы. Будет ли с моей стороны нескромностью просить вас (без всяких других прав на благосклонное внимание, кроме моей страсти к прогрессу человеческого разума и моего качества гражданина страны, в высокой степени нуждающейся в просвещении) сообщить мне некоторые данные об общих основах или главной мысли вашего теперешнего учения. Ибо, как ни могуществен ваш голос, милостивый государь, он не достигает наших широт; мы очень удалены от вас, милостивый государь; мы принадлежим к другой солнечной системе; и светлый луч, исходящий от какой-либо из звезд вашего мира, совершает огромный путь, прежде чем достигнуть нашего, и зачастую теряется в пути.

   Если г. Тургенев, друг, о котором я только что говорил вам, все еще в сношениях с вами, он мог бы, пожалуй, сообщить вам, что мои научные занятия и мои труды делают меня достойным общения с вами. Как бы то ни было, в данную минуту я не хочу ни говорить вам о своих собственных мыслях, ни повергать на ваше авторитетное суждение то, что я с моей стороны называю своей системой; я знаю, что если на этот раз я могу рассчитывать на что-либо, то исключительно на интерес, который вы могли бы найти в том, чтобы ввести в вашу философию не только меня, но через мое посредство и целое молодое поколение, бедное настоящим, но богатое будущим, столь же жадное к просвещению, как и имеющее мало средств к удовлетворению своего научного пыла, и великие судьбины которого не могут быть безразличны мудрецу, стремящемуся объять вселенскую судьбу всех вещей. Я очень желал бы, милостивый государь, не обмануться на этот раз в моем ожидании, как когда-то, но что бы ни случилось, я никогда не перестану удивляться вам и сохраню память о тех немногих часах, когда я наслаждался беседой с вами.

   Благоволите принять, милостивый государь, уверения в моем глубоком уважении.

  

   Вот, любезный друг, письмо к знаменитому Шеллингу, которое прошу вас доставить ему. Известие, которое вы как-то сообщили мне о нем в письме к вашей кузине ¹, внушило мне мысль написать ему. Письмо открыто, прочтите его, и вы увидите, о чем речь. Так как я пишу ему о вас, то я хотел, чтобы оно чрез вас и дошло к нему. Вы сделаете мне одолжение, если, посылая ему это письмо, сообщите ему, что я владею немецким языком, потому что мне хотелось бы, чтобы он отвечал мне (если он пожелает оказать мне эту честь) на том языке, на котором он столько раз воскрешал моего друга Платона и на котором знание стало благодаря ему поэзией и вместе геометрией, а теперь, может быть, уже и религией. Дай-то Бог! Пора всему этому слиться воедино.

   Вы пишете г-же Бравура ², что не знаете, о чем мне писать. Да вот вам тема для начала, а потом видно будет. По вы, мой друг, должны писать мне по-французски. Не в обиду вам сказать, я люблю больше ваши французские, нежели ваши русские, письма. В ваших французских письмах больше непринужденности, вы в них больше- вы сами. А вы только тогда и хороши, когда остаетесь совершенно самим собою. Ваши циркуляры на родном языке - это, мой друг, не что иное, как газетные статьи, правда, очень хорошие статьи, но именно за это я их не люблю, между тем как ваши французские письма не сбиваются ни на что, и потому кажутся мне великолепными. Если бы я писал женщине, я сказал бы, что они похожи на вас. Притом вы - европеец до мозга костей. В этом, как вам известно, я знаю толк. Поэтому французский язык - ваш обязательный костюм. Вы растеряли все части вашей национальной одежды по большим дорогам цивилизованного мира. Итак, пишите по-французски и, пожалуйста, не стесняйте себя, так как, по милости новой, необыкновенно сговорчивой школы, отныне дозволено писать по-французски столь же непринужденно, как по-явански, где, по слухам, пишут безразлично сверху вниз или снизу вверх, справа налево или слева направо, не терпя от того никаких неудобств.

   Только что появилась здесь (в газете) статья о нашем философе - вздор беспримерный, как вы легко можете себе представить. Если он хочет, чтобы его понимали в этой стране, ему следует, я думаю, ответить на мое письмо. Как и все народы, мы, русские, подвигаемся теперь вперед бегом, на свой лад, если хотите, но мчимся несомненно. Пройдет немного времени, и, я уверен, великие идеи, раз настигнув нас, найдут у нас более удобную почву для своего осуществления и воплощения в людях, чем где-либо, потому что не встретят у нас ни закоренелых предрассудков, пи старых привычек, ни упорной рутины, которые противостали бы им. Поэтому для европейского мыслителя судьба его идей у нас теперь, как мне кажется, не может быть совсем безразличной. Впрочем, прочитав мое письмо, вы увидите, что я пишу ему не для того, чтобы снискать себе письмо великого человека, и что в моем поступке нет тщеславия, - что я просто хочу знать, что делается и до чего дошел человеческий ум в этой области.

   Я хотел бы также, мой друг, немного побеседовать с вами, но для лучшего осведомления подожду, пока вы первый напишите мне. Кто знает? может быть, мы сумеем сообщить друг другу много добрых и серьезных вещей, которые не затеряются в пространстве бесследно. А пока я должен, по моему обыкновению, пожурить вас. Как! вьг живете в Риме и не понимаете его, после того как мы столько говорили о нем! Поймите же раз навсегда, что это не обычный город, скопление камней и люда, а безмерная идея, громадный факт. Его надо рассматривать не с Капитолийской башни, не из фонаря св. Петра, а с той духовной высоты, на которую так легко подняться, попирая стопами его священную почву. Тогда Рим совершенно преобразится перед вами. Вы увидите тогда, как длинные тени его памятников ложатся на весь земной шар дивными поучениями, вы услышите, как из его безмолвной громады звучит мощный глас, вещающий неизреченные тайны. Вы поймете тогда, что Рим - это связь между древним и новым миром, так как безусловно необходимо, чтобы на земле существовала такая точка, куда каждый человек мог бы иногда обращаться с целью конкретно, физиологически соприкоснуться со всеми воспоминаниями человеческого рода, с чем-нибудь ощутительным, осязательным, в чем видимо воплощена вся идея веков, - и что эта точка - именно Рим. Тогда эта пророческая руина поведает вам все судьбы мира, и это будет для вас целая философия истории, целое мировоззрение, больше того - живое откровение. И тогда - как не преклониться пред этим обаятельным символом стольких веков, как не накинуть завесу на его обезображенный облик? Но папа, папа! Ну, что же? Разве и он - не просто идея, не чистая абстракция? Взгляните на этого старца, несомого в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне, теперь так же, как тысячу лет назад, точно ничего в мире не изменилось: п