Чаадаев Петр Яковлевич - Избранные письма

оистине, где здесь человек? Не всемогущий ли это символ времени - не того, которое идет, а того, которое неподвижно, через которое все проходит, но которое само стоит невозмутимо и в котором и посредством которого все совершается? Скажите, неужели вам совсем не нужно, чтобы на земле существовал какой-нибудь непреходящий духовный памятник? Неужели, кроме гранитной пирамиды, вам не нужно никакого другого (человеческого) создания, которое было бы способно противостоять закону смерти? ³.

   Покойной ночи, мой друг. Остальное - до другого раза, если хотите. Пишите мне. До свидания.

   Кстати: я вижу многих ваших друзей, всех ваших дам, Пашковых, Киндяковых⁴ и пр. Все вас любят и дружески приветствуют, как и я.

   Москва. 20 апреля.

  

  

   Я только что получил от генерала Васильчикова ¹ письмо, в котором он сообщает мне о благорасположении ко мне Вашего Сиятельства. Он пишет мне, граф, что вы желаете, чтобы я написал вам. Вы уже предлагали мне сделать это, когда я имел честь вас видеть последний раз. Если я до сих пор не воспользовался любезным предложением прибегнуть к вашему покровительству, то это потому, что, состоя некогда при генерале и считая себя связанным чувством благодарности за его постоянное дружеское ко мне отношение, я полагал, что должен рассматривать его как естественного моего покровителя. Надеюсь, граф, что вы оцените мое поведение при данных обстоятельствах и сохраните ваше милостивое расположение ко мне.

   Я знаю, граф, что не имею никакого права на внимание правительства. Печальные обстоятельства, слишком долго удалявшие меня от службы, окончательно отбросили меня в число людей, не имеющих законных оснований предъявлять ему какие-либо ходатайства. Тем не менее я имею смелость надеяться, что если Его Величество удостоит вспомнить обо мне, он, быть может, припомнит и то, что я не во всех отношениях недостоин того, чтобы он милостиво дал мне возможность доказать ему мою преданность и применить те силы, которые я мог бы отдать на службу ему. Я полагал сначала, что, за отсутствием навыка в гражданских делах, я могу ходатайствовать лишь о предоставлении мне дипломатической должности; и ввиду этого я просил генерала Васильчикова сообщить стоящему во главе ведомства иностранных дел некоторые соображения, которые, как мне казалось, могли бы найти применение при настоящем положении Европы, а именно о необходимости пристально следить за движением умов в Германии. Да и в настоящую минуту я вижу, что это было бы той службой, на которой я мог бы лучше всего использовать плоды моих научных занятий и труда всей моей жизни. Но положение вещей в мире политическом усложняется со дня на день, и при этих условиях правительство может положиться в таком деле лишь на хорошо известных ему лиц. Теперь я стремлюсь лишь к счастью быть известным Его Величеству. Среди дивных дел этого славного царствования, когда столько наших надежд осуществилось, столько наших благопожеланий исполнилось, наиболее разительным является выбор людей², призванных к делам. И если всегда утверждали, что первым качеством монарха является умение найти людей, то, конечно, каждый из подданных Его Величества, раз он только стремится к чести быть Им замеченным, может быть вполне уверен, что его усердие будет оценено по достоинству, что его пламенное желание служить ему не пропадет даром, что мудрость его Государя сумеет разобраться в способностях, как бы ничтожны они ни были, раз Он может ими воспользоваться для блага Государства. Итак, я отдаю себя в полное и безусловное распоряжение Его Величества: я буду счастлив, если моей грядущей судьбой буду обязан исключительно моему Императору, августейшему судье всех наших достоинств, законному ценителю тех услуг, которые каждый из нас может оказать отечеству!

   Но вы, граф, согласившийся со столь благородной любезностью предстательствовать за меня перед лицом Властителя, вы соблаговолите, смею надеяться, обратить Его внимание и на невыгоды моего положения. В Возе почивший Император, увольняя меня в отставку, не пожелал пожаловать мне чин полковника, следовавший мне, но которого я бесспорно не заслуживал ввиду моего смешного упорства уйти в отставку. Таким образом, я имею лишь чин капитана гвардии. Я должен сказать, однако, что если плохое состояние моего здоровья и моих имущественных дел долгое время препятствовало мне поступить на службу Его Величества, я все же провел все это время не без того, чтоб постараться собрать кое-какие сведения и кое-какие знания, которые я мог бы при случае использовать для блага моей страны. Я в высшей степени нуждаюсь, граф, во всемогущем благорасположении Императора. Без него, погребенный во мраке, на который осуждает меня мой чин, я едва ли могу рассчитывать на то, что взгляд Его Величества падет на меня.

   Благоволите, граф, принять уверение в глубоком моем уважении.

   Москва, 1833. 1 июня.

  

  

  

   Ваше Величество благоволили согласиться на мое ходатайство о принятии меня вновь на службу. Вам угодно, чтобы я поступал в министерство финансов. Ваша воля, Государь, закон для меня, и милость, с которой Вы снизошли на мою просьбу, составляет мое счастье. Но когда я решился вновь посвятить себя службе Вашего Величества, я имел в виду не только мою выгоду, я стремился и к славе с пользой послужить Вам. Ведомство, к которому Вы меня предназначаете, Государь, предполагает положительные сведения по предмету, который мне чужд. Одушевленный желанием исполнить Вашу волю, я вижу, что прилежанием в сих предметах я в состоянии буду достигнуть когда-нибудь знакомства с ними в общих чертах. Но, Государь, высокие взгляды, проводимые Вами во всех отраслях управления, и великие законодательные меры, предпринятые Вами, делают из Вашего царствования славную эпоху, когда рядовые способности и знания у служителей Государства уже не могут соответствовать тому широкому размаху, который придан правлению. Я, Государь, мог бы явить на этом поприще лишь непригодность человека, все научные занятия которого в прошлом связаны были с предметами, чуждыми этой области.

   Государь, я не смею проникать Вашей царственной мысли, мне неведомы Ваши намерения относительно меня. Но я знаю, и весь мир, как и я, знает, что все действия Вашего правительства запечатлены великой мыслью, и эта мысль исходит от Вас. Я обращаюсь поэтому к Вам в сознании, что говорю с Государем, столь же высоко стоящим, как человек, среди людей, сколь он высоко поставлен, как Монарх, среди монархов.

   Я много размышлял над положением образования в России и думаю, Государь, что, заняв должность по народному просвещению, я мог бы действовать соответственно предначертаниям Вашего правительства. Я думаю, что в этой области можно много сделать, и именно в том духе, в котором, как мне представляется, направлена мысль Вашего Величества. Я полагаю, что на учебное Дело в России может быть установлен совершенно особый взгляд, что возможно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с той, на которой оно зиждется в остальной Европе, ибо Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире. Мне кажется, что нам необходимо обособиться в наших взглядах на науку не менее, чем в наших политических воззрениях, и русский народ, великий и мощный, должен, думается мне, вовсе не подчиняться воздействию других народов, но с своей стороны воздействовать на них. Если бы эти мысли оказались согласными со взглядами Вашего Величества, я был бы несказанно счастлив содействовать осуществлению их в нашей стране. Но прежде всего, я глубоко убежден, что какой-либо прогресс возможен для нас лишь при условии совершенного подчинения чувств и взглядов подданных чувствам и взглядам Монарха.

   Государь, я счел долгом честного человека доложить Вам о моей непригодности в той области, которую Вы мне предназначили, и о том, что я мог бы дать в другой области. Но какова бы ни была Ваша верховная воля по отношению ко мне, я буду счастлив подчиниться ей. Вы, Государь, судья в вопросе о том, какое применение следует дать для общего блага способностям того или другого из Ваших подданных. Я умоляю лишь Ваше Величество соблаговолить милостиво оценить те поводы, которые вызывают мое поведение в настоящем случае.

  

  

   Я имел честь получить письмо Вашего Сиятельства. Государь Император желает, чтоб я служил по министерству финансов. Я осмелился отвечать на это Самому Государю. Прошу покорнейше, Ваше Сиятельство, письмо мое вручить Его Величеству.

   Я пишу к Государю по-французски. Полагаясь на милостивое Ваше ко мне расположение, прошу Вас сказать Государю, что писавши к Царю Русскому не по-русски, сам тому стыдился. Но я желал выразить Государю чувство полное убеждения, и не сумел бы его выразить на языке, на котором прежде не писывал. Это новое тому доказательство, что я в письме своем говорю Его Величеству о несовершенстве нашего образования. Я сам живой и жалкий пример этого несовершенства.

   Вашему Сиятельству доложу я еще, что если вступлю в службу, то в сей раз пишу по-французски в последнее {Так в оригинале.}. По сие время писал я на том языке, на котором мне всего было легче писать. Когда стану делать дело, то Бог поможет, найду и слово русское: но первого опыта не посмел сделать писав к Государю.

   С глубочайшим почтением честь имею быть Вашего Сиятельства, Милостивого Государя, покорный Ваш слуга Петр Чаадаев.

  

  

   Приношу живейшую мою благодарность Вашему Сиятельству за участие, которое Вы изволите принимать в моей судьбе. Получив письмо Ваше, я был тронут, найдя в нем, что Вы для собственной моей пользы не вручили Государю всеподданнейшего письма моего. Возвращая это самое письмо Вашему Сиятельству, я отнюдь не имею дерзости ожидать, чтоб оно сделалось известным Его Величеству, но прошу Вас только прочесть его. Надеюсь, что Вы увидите, что я не имел безумия включить в оное рассуждения о делах государственных, и что в особенности нет в нем ничего похожего на преступные действия французов, которыми более кого-либо гнушаюсь. Мнение Государево для меня неоцененно, и я чрезмерно счастлив, что благосклонностию Вашею сохранен от невыгодного Его Величества обо мне понятия, но и мнение Ваше для меня драгоценно, потому и решился я представить это письмо на Ваше суждение.

   Осмелюсь только сказать в оправдание свое, на счет того выражения, которое показалось Вам предосудительным, что мне кажется, что состояние образованности народной не есть вещь государственная, и что можно судить об образованности своего отечества, не отваживаясь Мешаться в дела государственные, потому что всякий по собственному опыту знать может, какие способы и средства в его отечестве для учения употребляются, а глядя вокруг себя, оценить степень просвещения в оном. К тому ^а"е, говоря о несовершенстве нашего образования, я не помышлял хулить наши учебные учреждения и действия правительственные, а разумел только образ ученья нашего, коего недостатков ношу в себе горестное сознание. Прошу Ваше Сиятельство покорнейше простить мне это скромное прекословие, которое себе позволил единственно из желания оправдать себя пред Вами.

   Впрочем, какое бы мнение Ваше Сиятельство по сему обо мне ни возымели, в моих понятиях долг святой каждого гражданина - покорность безусловная властям, провидением поставленным, а Вы, облеченные доверием самодержца, представляете в глазах моих власть Его. Всякому Вашему решению смиренно повиноваться буду. Имею честь быть с глубочайшим почтением и преданностью Вашего Сиятельства покорный слуга.

  

  

  

   Не имея никакого права ожидать ответа на письмо, которое писал к Вашему Сиятельству прошлого августа месяца¹, во время отсутствия Вашего за границею, теперь осмеливаюсь писать к Вам единственно для того, чтобы если Вы по сему случаю как-либо не изволили получить письма моего, известить Вас, что я не оставил поступка своего без оправдания. Я знаю, что сего оправдания недостаточно, потому что в таких делах не имею возможности представиться Вам в другом виде, в каком раз представился. Но находясь по сему случаю также и пред Высоким лицом Государя, не мог я не употребить, хотя и без надежды, все средства, дабы заслужить вновь милостивого воззрения Его Величества.

   Уверяю Вас, Ваше Сиятельство, что никто лучше мепя самого не может оценить моего безрассудства, и что горесть моя, лишив себя счастья служить Государю, неописуема.

   С глубочайшим почтением имею честь быть, Милостивый Государь, Вашего Сиятельства покорнейший слуга.

  

  

  

   Любезный князь. Благодаря вашим попечениям я получил письмо Шеллинга ¹. Большое спасибо. Г-жа Бравура сказала мне, что вы показали ей в письмах Тургенева места, касающиеся меня ². Поскольку я думаю, что это имеет отношение к Шеллингу и что я должен ему написать, я хотел бы знать, о чем идет речь, чтобы быть более уверенным в том, что мне надлежит делать. Прошу вас, милый князь, благоволите сообщить мне об этом, если можно.

   Вот и предлог, чтобы нам установить контакт. Хочу надеяться, что вы его не упустите. Что до меня, я всегда, как вам известно, близок вам сердцем и умом. Но вы понимаете, что спервоначалу мне особенно нечего вам сказать. Итак, здороваюсь и прощаюсь с вами на бумаге.

   Еще кое-что. Один знакомый мне молодой человек уезжает отсюда и хочет получить должность в министерстве Юстиции. Имя его Лахтин. Он зайдет к вам. У него есть рекомендательные письма, но и я также прошу вас быть ему полезным. Думаю, его дело может легко устроиться, так как чин у него весьма незначительный.

   Надо представить и поручить его покровительству г-на Дегай. Если вы увидите Оленина, прошу вас, познакомьте их от моего имени.

   Еще раз прощайте. Прошу вас, любите меня. Засвидетельствуйте мое глубочайшее почтение г-же княгине и скажите ей, что я прошу ее также немного любить меня. Если г-жа Карамзина в Петербурге, передайте ей мой поклон.

  

   С того дня, как я вас видел, я ничего нового не узнал, об этом деле ¹. Матвеев ² взял у меня ваш приказ ж не возвращался. Тон вашей записки огорчил меня. Но, да будет так!

  

   Дорогой друг. Матвеев не показывался. Он должен был быть сегодня утром. Я надеюсь, что он завтра придет. Я не вызывал Оммона ¹, чтобы они не встретились; но я, может быть, увижу его сегодня.

  

   Вот, милый князь, г-н Хлюстин, который едет в Петербург и желает с вами познакомиться ¹. Это весьма благовоспитанный молодой человек, как вы вскоре сами убедитесь. Быть может, вам известно, что он сын одной из сестер нашего друга, американца², и брат одной светской дамы, которая сейчас живет в Риме, женщины, как говорят, выдающейся ³. Довольно о нашем молодом человеке; не сомневаюсь, что вы им заинтересуетесь. Воспользуемся случаем, чтобы поговорить о другом.

   Вам известно, что я занимаюсь некоторыми серьезными исследованиями и в затворничестве работаю над неким трудом. Вы видели один отрывок, но не самый важный и не лучшим образом отделанный ⁴. Целое представляет из себя весьма значительный труд, который, признаюсь, мне было бы досадно сделать зря. Я рассматриваю вещи со своей собственной точки зрения, и она кажется мне пригодной для освещения темных мест в философском мире, а также в мире социальном, так как ныне эти два мира, если не ошибаюсь, составляют единое целое.

   Как вы понимаете, мне было бы лет ко опубликовать это за границей. Но думаю, что для достижения необходимого результата определенные идеи должны исходить из нашей страны, из России. Такое мнение составляет часть всей совокупности моих мыслей. Мы находимся в совершенно особом положении относительно мировой цивилизации и положение это еще не оценено по достоинству. Рассуждая о том, что происходит в Европе, мы более беспристрастны, холодны, безличны и, следовательно, более нелицеприятны по отношению ко всем обсуждаемым вопросам, чем европейцы. Значит, мы в какой-то степени представляем из себя суд присяжных, учрежденный для рассмотрения всех важнейших мировых проблем. Я убежден, что на пас лежит задача разрешить величайшие проблемы мысли и общества, ибо мы свободны от пагубного влияния суеверий и предрассудков, наполняющих умы европейцев. И целиком в нашей власти оставаться настолько независимыми, насколько необходимо, настолько справедливыми, насколько возможно. Для них же это невозможно. Прошлое давит на них невыносимо тяжким грузом воспоминаний, навыков, привычек и гнетет их, что бы они ни делали. Исходя из всего этого вы поймете, что я должен сперва исчерпать все возможности публикации в своей стране, прежде чем решаться выступить перед лицом Европы и освободиться от того национального или местного характера, который является частью моих идей.

   Говорят, что у вас больше свободы, нежели здесь. По этой причине я и пишу вам, чтобы спросить вате мнение. Впрочем, это меня не удивляет. Высшие власти всегда менее подозрительны и ограничены в вопросе о природе вещей, чем мелкие подчиненные исполнители, К тому же, у вас есть люди, которые хотя бы чувствуют добро, если и не делают его.

   Книга будет называться "Философические письма, адресованные даме" ⁵. Чтобы угодить цензуре, я бы предпочел исключить некоторые письма, но не искажать текст. Если она увидит свет в одном из периодических сборников, то будет еще большая свобода действий} можно будет выбрать несколько писем, не соблюдая последовательности, и представить их в форме отрывков. Когда у вас не будет более интересного занятия, прошу вас, сообщите мне, что вы об этом думаете. Впрочем, я говорю вам обо всем этом, надеясь, что вы не будете безразличны к подобным вещам. Вы понимаете, что я не слишком рассчитываю на успех.

   Что скажете о некоторых современных произведениях, таких, например, как "Тассо" Кукольника и другая его драма?⁶ A что говорят о книге Орлова?⁷ У меня в руках небольшой томик стихов девицы Тепловой, который Доставил мне огромное удовольствие⁸, Я счастлив, что наши женщины начинают чем-то заниматься, они никогда ранее не вносили никакой лепты в наше развитие; по этой причине мы так грубы.

   Я только что виделся с нашей доброй знакомой, красавицей из красавиц ⁹. Она шлет вам привет. Она стала еще прекрасней! Когда видишься с вей, не хочется более ничего в этот день видеть.

   Прощайте, милый князь. Засвидетельствуйте мое глубокое почтение княгине ¹⁰. Передайте от меня привет Жуковскому. Есть ли какие-нибудь новости о вечном жиде? ¹¹ Удивительный человек! Он пишет письма, заполненные предназначенными для меня вещами, но мне лично он никогда не написал ни строчки. Он точно московские дамы, которые находят меня слишком для них серьезным. В нашем друге действительно есть нечто от женщины, но от женщины умной, полагаю. Еще раз приветствую вас. К вашим услугам.

  

  

   Ваше письмо, дорогой друг, доставило мне большое удовольствие. Оно преисполнено того горячего участия к делам, представляющим общий интерес, которое с каждым днем все реже встречается среди нас: скоро об этом и помину не будет. Но я должен вам сказать, что оно и огорчило меня. Рукопись, о которой вы говорите, никуда не годится ¹; вот почему я и хотел взять ее у вас обратно при вашем отъезде. Поэтому я и не намерен ответствовать за ее содержание. Вы получите другой экземпляр того же; бросьте этот в огонь, и пусть от него и следов не останется. Вы поймете поэтому, что я не имею ничего возразить против благожелательных исправлений графини Ржевусскон. Уверьте ее, пожалуйста, если встретите ее, что я весьма тронут ее симпатиями, и, в качестве философа женщин², очень высоко их ставлю. Как знать? Быть может, когда-нибудь мне доведется лично высказать ей это. Если я выберусь когда-нибудь из моей страны, то она может быть уверена, что мне ничего не будет стоить сделать крюк миль в двести и даже более, чтобы засвидетельствовать ей мое почтение. Но в ожидании того, что мне удастся посетить эту умную женщину, представьте себе, что все умные женщины уезжают отсюда. Орлова уезжает; Бравура уезжает; Елагина уезжает; княгиня Мещерская уехала. Эта, по крайней мере, вернется, что касается остальных, то они отправляются к вам в Италию: вы легко можете себе представить, что я не пожелал им счастливого пути, ибо, видит Бог, у нас и без того довольно глупости ³.

   Имеете ли вы известия о том, что у нас появилось в свете на этих днях? Во-первых, мы имеем том рассказов Павлова ⁴. Постарайтесь добыть его, и прочтите первый рассказ; это стоит почитать. Или я очень ошибаюсь, или это произведение представляет событие. Затем у нас есть драма. Тоже событие, но в другом смысле. Пьеса озаглавлена Скопин Шуйский; автор - Кукольник, нечто вроде Виктора Гюго в маленьком формате и, понятно, без его устремлений⁵. Вам известно, что этот Скопил Шуйский одно из замечательнейших явлений нашей истории, единственное, быть может, по своему размеру на всем протяжении наших летописей. Это цивилизованный герой, герой на западный лад. Между тем в драме не он является первенствующим лицом, а Ляпунов. Этот последний - дикарь, варвар, своей варварской грузностью совершенно подавляющий Шуйского, и он - является великим человеком данного поэтического произведения. Ему, следовательно, аплодисменты, ему фанатизм публики. Вам понятно, куда клонит эта прекрасная концепция. Там есть места, исполненные дикой энергии и направленные против всего, идущего с Запада, против всякого рода цивилизации, а партер этому неистово хлопает) Вот, мой друг, до чего мы дошли.

   Еще любопытную вещь найдете вы в Библиотеке. Крик бешеного безумца против немецкой философии ⁶. Обратите на это свое внимание: никогда еще литературное бесстыдство, никогда еще цинизм духа не заходили так далеко; и что всего забавнее: эта статья помещена бок о бок с прелестнейшим письмом Жуковского, пропитанным немецким духом ⁷.

   В настоящую минуту у нас происходит какой-то странный процесс в умах⁸. Вырабатывается какая-то национальность, которая, не имея возможности обосноваться ни на чем, так как для сего решительно отсутствует какой-либо материал, будет, понятно, если только удастся соорудить что-нибудь подобное, совершенно искусственным созданием. Таким образом, поэзия, история, искусство, все это рухнет в бездну лжи и обмана, и это в тот век, когда, в других местах, огромный анализ расправляется с последними остатками иллюзий в областях понимания. В настоящее время невозможно предвидеть, куда это нас приведет; быть может, в глубине всего этого скрывается некоторое добро, которое и проявится в назначенный для сего час; возможно, что это тоже своего рода анализ, который приведет нас в конце концов к сознанию того, что мы должны искать обоснования для нашего будущего в высокой и глубокой оценке нашего настоящего положения пред лицом века, а не в некотором прошлом, которое является не чем иным, как небытием. Как бы то ни было, в ожидании того, что предначертания Провидения станут явными, это направление умов представляется мне истинным бедствием. Скажите, разве это не жалость видеть, как мы в то время, как все народы братаются, и все местные и географические отличия стираются, обращаемся таким образом вновь на себя и возвращаемся к квасному патриотизму? Вы знаете, что я держусь того взгляда, что Россия призвана к необъятному умственному делу: ее задача дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе. Поставленная вне того стремительного движения, которое уносит там умы, имея возможность спокойно и с полным беспристрастием взирать на то, что волнует там души и возбуждает страсти, она, на мой взгляд, получила в удел задачу дать в свое время разгадку человеческой загадки. Но если это направление умов продолжится, мне придется проститься с моими прекрасными надеждами: можете судить, чувствую ли я себя ввиду этого счастливым. Мне, который любил в своей стране лишь ее будущее, что прикажете мне тогда делать с ней? Этой точке зрения, свободной от всяких предрассудков, от всяких эгоизмов, замедляющих еще в старом обществе конечное развитие разума, точке зрения, к которой понуждает нас самая природа вещей, этому могучему порыву, который должен был перенести нас одним скачком туда, куда другие народы могли придти лишь путем неслыханных усилий и пройдя через страшные бедствия, этой широкой мысли, которая у других могла быть лишь результатом духовной работы, поглотившей целые века и поколения, предпочитают узкую идею, отвергнутую в настоящее время? всеми нациями и повсюду исчезающую. Ну что ж, пусть будет так; я больше в это вмешиваться не стану. Я громко высказал мою мысль, остальное будет делом Бога. Будьте здоровы, мой друг. Adveniat regnum tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.) - цитата из Евангелия от Матфея (6, 10).}.

   Доставьте мне удовольствие, соберите кой-какие сведения о некоем Филарете Шаль, превосходные статьи которого попадаются мне в Revue de Paris. Затем, что такое аббат Лакордер? Свечина может вам наверное сообщить кой-что о нем. Кн. Мещерская вернулась и поручила мне сказать вам, что она говорила о ваших Обливанцах {В оригинале слово "Обливанцы" написано по-русски. Значение его непонятно.} и что эти маленькие преследования происходят без ведома высших властей, и что преследователи уже получили выговор по этому поводу.

   1 Мая.

  

  

   Вот, дорогой друг, рукопись, которую я обещал прислать вам ¹ это лишь новый экземпляр того, что у вас есть; но он может на этот раз, думается мне, без стыда появиться перед публикой цивилизованного мира. Поспешите, пожалуйста, уведомить меня о получении. Вы понимаете, что я не вполне уверен в его благополучном прибытии. Впрочем заботу о нем взял на себя Мейндорф. Мейндорф много рассказывал мне о какой-то France litteraire², где он во что бы то ни стало хочет напечатать меня. В добрый час. Но что такое France litteraire? Сиркуры³ не больно ее хвалят. Это, говорят, партийное предприятие. Не забудьте сообщить мне, получили ли вы длинное письмо в ответ на ваше письмо из Вены, где я писал вам о всякой всячине, главным образом о некоторых наших литературных произведениях. На этот раз я вам не сообщу ничего. Итак, будьте здоровы. Если правда, что вы все еще в Париже, в этом центре мрачного света, то не забудьте, когда будете писать мне, послать мне несколько лучей этого мрака, ну хотя бы что-нибудь Мишле, Лерминье, проповедь Лакордера и т. д., и т. д. Передайте, пожалуйста, пожатие руки из самых нежных вашему брату ⁴. Adveniat regnum tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.).}.

  

   Благодарю вас, мой друг, за ваши крайне интересные сообщения. Это - настоящее обозрение в форме письма. Ваше письмо из Лондона ¹ в особенности живо меня заинтересовало. Значит правда, что существует только одна мысль от края до края вселенной; значит действительно есть вселенский Дух, царящий над миром, тот Welt-Geist {Мировой дух (нем.).}, о котором говорил мне Шеллинг, и перед которым он так величественно склонялся; можно, значит, подать руку другому на огромном расстоянии; для мысли не существует пространства, и эта бесконечная цепь едино-мысленных людей, преследующих одну и ту же цель всеми силами своей души и своего разума, идет, следовательно, в ногу и объемлет своим кольцом всю вселенную. Продолжайте давать мне чувствовать движение мира, ваши труды, я надеюсь, не пропадут даром. Есть, впрочем, вещи, которые ускользают от вас. Вы ничего мне не сказали, например, о последнем сочинении Гейне. Правда, что большая часть глав этой странной книги появилась уже раньше в различных журналах; но не может быть, чтобы соединение их в одно целое не вызвало волнения в философском мире. Знаете, как я назвал Гейне? Фиески в философии. Вы знаете, что он проводят параллель между Кантом и Робеспьером, Фихте и Наполеоном, и Шеллингом и Карлом X. Я, следовательно, только продолжил параллель и вполне естественно пришел к ужасающему сочетанию этих двух сатанинских существ, представляющих, как тот, так и другой, цареубийц, каждый на свой лад ². Смею думать, что этот новый Фиески немногим лучше старого; но во всяком случае его книга есть покушение, во всем подобное бульварному, с тою только разницею, что короли Гейне законнее короля Фиески; ибо это, во-первых, сам Господь Бог, а затем все помазанные науки и философии. В остальном, тот же анархический принцип, то же следствие вашей прославленной революции; наконец, как тот, так и другой бесспорно вышли из парижской грязи.

   Я не знаю, каково в настоящее время ваше мнение об этом вулканическом извержении всей накопленной Францией грязи, выбросившем в свет плачевную золотую посредственность; что до меня, то я с каждым днем нахожу новые основания негодовать на него. Поверьте мне, оно отодвинуло мир на полстолетия назад, спутало окончательно все социальные идеи, и Бог знает, когда они еще распутаются! Это суждение есть суждение ума беспристрастного в той степени, в какой это только возможно, ибо это ум русский, доведенный до пределов свойственной ему безличности. Вы знаете, что, по моим воззрениям, русский ум есть ум безличный по преимуществу. Дело в том, что оценить, как следует, европейские события можно лишь с того расстояния, на котором мы от них находимся. Мы стоим, по отношению к Европе, на исторической точке зрения, или, если угодно, мы - публика, а там актеры, нам и принадлежит право судить пьесу.

   Эта великая пьеса, которая разыгрывается народами Европы и на представлении которой мы присутствуем в качестве холодных и беспристрастных зрителей, напоминает маленькую пьесу Загоскина, которая в скором времени будет поставлена здесь, на которую также будет взирать беспристрастная и холодная публика, и заглавие которой Недовольные ³. Недовольные! Понимаете вы всю тонкую иронию этого заглавия? Чего я, с своей стороны, не могу понять, это - где автор разыскал действующих лиц своей пьесы. У нас, слава Богу, только я видишь, что совершенно довольных и счастливых людей. Глуповатое благополучие, блаженное самодовольство, вот наиболее выдающаяся черта эпохи у нас; и что особенно замечательно, это то, что как раз в то время, когда все эти слепые и страстные национальные самоутверждения, враждебные друг другу, унаследованные христианскими народами от времен язычества, сглаживаются и все цивилизованные нации начинают отрекаться от презрительного самодовольства в своих взаимных отношениях, нам взбрело в голову стать в позу бессмысленного созерцания наших воображаемых совершенств. Говорят, что О...⁴ и я выведены в новой пьесе. Странная мысль сделать недовольного из О..., из этого светского человека, во всех отношениях счастливого, счастливого до фанатичности. А я, что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции? Я только одно непрестанно говорю, только и делаю, что повторяю, что все стремится к одной цели, и что эта цель царство Божие. Уж не попала ли невзначай молитва Господня под запрет? Правда, я иногда прибавляю, что земные власти никогда не мешали миру идти вперед, ибо ум есть некий флюид несжимаемый, как и электричество; что нам нет дела до крутни Запада, ибо сами-то мы не Запад; что Россия, если только она уразумеет свое призвание, должна принять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. Что же во всем этом еретического, скажите на милость? И почему бы я не имел права сказать и того, что Россия слишком могущественна, чтобы проводить национальную политику; что ее дело в мире есть политика рода человеческого; что Император Александр прекрасно понял это, и что это составляет лучшую славу его; что Провидение создало нас слишком великими, чтоб быть эгоистами; что оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества; что все наши мысли в жизни, науке, искусстве должны отправляться от этого и к этому приходить; что в этом наше будущее, в этом наш прогресс; что мы представляем огромную непосредственность без тесной связи с прошлым мира, без какого-либо безусловного соотношения к его настоящему; что в этом наша действительная логическая данность; что если мы не поймем и не признаем этих наших основ, весь наш последующий прогресс во веки будет лишь аномалией, анахронизмом, бессмыслицей. Пеняйте на Загоскина за всю эту болтовню, но позвольте вам сказать еще и следующее. В нас есть, на мой взгляд, изумительная странность. Мы сваливаем всю вину на правительство. Правительство делает свое дело, только и всего, давайте делать свое, исправимся. Странное заблуждение считать безграничную свободу необходимым условием для развития умов. Взгляните на Восток! Разве это не классическая страна деспотизма? И что ж? Как раз оттуда пришел миру всяческий свет. Взгляните на арабов! Имели ли они хоть какое-нибудь представление о счастьи, даруемом конституционным режимом? И тем не менее мы им обязаны доброй частью наших познаний. Взгляните на средние века. Имели ли они хоть малейшее понятие о несказанной прелести золотой посредственности? И однако именно в средние века человеческий ум приобрел свою наивеличайшую энергию. Наконец, думаете ли вы, что цензура, упрятавшая Галилея в тюрьму, в чем-либо уступала цензуре Уварова и присных его? И тем не менее земля вертится себе после пипка, данного ей Галилеем! Следовательно, будьте гениальны, и увидите.

   Я только что прочел в journal des Debats превосходную статью Марка Жирардена по поводу нового издания св. Иоанна Златоуста. Если вы знакомы с Жир., то скажите ему, что московский философ, из ваших друзей, просит вас передать ему благодарность за нее. Нужно, чтобы там знали, что хорошее находит отголосок даже и в сих областях, где средняя температура пятнадцать дней кряду стоит на 30® Реомюра, как было у нас недавно, и что холод, замораживающий ртуть, не замораживает глубокой идеи. Быть может, также они поймут, что наш век не столь атеистичен, как о нем говорят, когда увидят, что религиозная идея немедленно встречает привет даже в столь отдаленной стране, как только она выражена выдающимся умом.

   Жир. показывает, что весь прогресс физических наук за последнее время клонится к подтверждению системы, изложенной в библейской книге Бытия, и основывается на новом трактате об электричестве Беккереля. Как раз в то время, как я сел писать вам, я кончал чтение этого трактата. Любопытно то, что сам автор не подозревает, что его книгу можно использовать в этом смысле, он даже опровергает те доводы, которые Кювье приводит r пользу космогонии Моисея. Я напал при чтении еще на одно странное обстоятельство. Как это случилось, что в великое дело электричества, в котором приняли участие люди всех цивилизованных наций, мы не внесли ничего. Кое-какие наблюдения над земным магнетизмом, сделанные чужестранцами, например, Купфером, и это, пожалуй, все. Однажды попадается имя Симонова, из Казани, и то с тем, чтоб сказать ему, что его наблюдение ровно ничего не стоит. Приходится признаться, что в нашей умственной организации есть какой-то глубокий недостаток. Мы совершенно лишены, например, способности к логической последовательности, духа метода и постепенности. Спурцгейм в своей френологической классификации человеческих способностей дает этой группе название органа причинности; вот этот-то орган и остался без развития в нашем бедном мозгу; стоит только пощупать свой череп, чтоб убедиться в этом. Дело в том, что идея никогда не властвовала среди нас; мы никогда не были движимы великими верованиями, могучими убеждениями. Что представляют собой, в самом деле, мелочные события нашей религиозной истории по сравнению со вспышками христианской мысли на Западе? И не говорите, что мы молоды, что мы отстали от других народов, что мы нагоним их. Нет, мы столь же мало представляем собой XVI или XV век Европы, сколь и XIX век. Возьмите любую эпоху в истории западных народов, сравните ее с тем, что представляем мы в 1835 году по Р. X., и вы увидите, что у нас другое начало цивилизации, чем у этих народов; вы увидите, что эти нации всегда жили жизнью одушевленной, разумной, плодотворной, что им с самого начала дана была некоторая идея, и что погоня за этой идеей, ее развитие создали всю их историю; что, наконец, они всегда творили, выдумывали, изобретали. Скажите мне, где та идея, которую мы развиваем? Что мы открыли, выдумали, создали? Поэтому нам незачем бежать за другими; нам следует откровенно оценить себя, понять, что мы такое, выйти из лжи и утвердиться в истине. Тогда мы пойдем вперед, и пойдем скорее других, потому что пришли позднее их, потому что мы имеем весь их опыт и весь труд веков, предшествовавших нам. Люди Европы странно ошибаются на наш счет. Вот, к примеру, Жуффруа сообщает нам, что наше предназначение - цивилизовать Азию. Прекрасно; но спросите его, пожалуйста, где те народы Азии, которые были цивилизованы нами? Разве что мастодонты и остальное ископаемое население Сибири; насколько мне известно, это единственный род существ, выведенный нами из мрака, да и то благодаря Палласам и Фишерам. Они упорно уступают нам Восток; по какому-то инстинкту европейской национальности они оттесняют нас на Восток, чтобы не встречать нас больше на Западе. Нам не следует попадаться на их невольную хитрость; постараемся сами открыть наше будущее, и не будем спрашивать у других, что нам делать. Восток - удел господствующих над морями, это очевидно; мы значительно более удалены от него, чем англичане, и теперь уже не те времена, когда все перевороты на Востоке шли из центральной Азии. Новый устав Индийской Компании, вот отныне действительное цивилизующее начало Азии. Мы призваны, напротив, обучить Европу бесконечному множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь: вы знаете, что это мое глубокое убеждение. Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы, как мы уже сейчас являемся ее политическим средоточием, и наше грядущее могущество, основанное на разуме, превысит наше теперешнее могущество, опирающееся на материальную силу. Таков будет логический результат нашего долгого одиночества; все великое приходило из пустыни. Могучий голос, на этих днях раздавшийся в мире, в особенности послужит к ускорению исполнения судеб наших.

   Пришедшая в остолбенение и ужас, Европа с гневом оттолкнула нас; роковая страница нашей истории, написанная рукой Петра Великого, разорвана; мы, слава Богу, больше не принадлежим к Европе: итак, с этого дня наша вселенская миссия началась. Поэтому обратите внимание, что никогда еще ни одно действие правительства не было встречено более единодушными симпатиями нации, никогда не видано было более совершенного согласия между чувствами государя и чувствами народов! Ибо в данном случае само Провидение говорило устами монарха: вот почему все инстинкты нации преклонились перед этим глаголом свыше.

   Но, впрочем, будет философствовать; поговорим немного о себе. Я получил недавно вести о нашем славном Шеллинге через молодого Гагарина ⁵. Если все, что этот молодой человек передал мне от имени философа, не преувеличено, то я не могу не быть весьма тронутым этим приложением учения о Тождестве к моей незначительной персоне. По-видимому, жалкая статья Библиотеки ⁶ не дошла до него. Но вы ничего мне не пишете больше о Балланше.

   А знаете, что я было построил целую философию на его симпатиях. Признаюсь вам, впрочем, что я был крайне удивлен его суждению о моей статье; плохой экземпляр, бывший в его руках, не давал мне оснований рассчитывать на это. Как бы то ни было, в интересах философии вам не следовало бы давать порваться связям, установлению которых вы сами содействовали. Еще с кем бы мне очень хотелось установить сношения, это де-Женуд. Есть что-то живое в этой душе священника: он не смотрит, сложа руки, на проходящих мимо людей, он стучится во все двери, он везде со своим Христом. Такова католическая философия. Начало католичества есть начало деятельное, начало социальное, прежде всего. Этот характер вы найдете в нем во все эпохи нового времени. Одно оно восприняло Царство Божие не только как идею, но еще и как факт, ибо одно оно владело теми священными традициями, тем учением избранных, которые во все времена поддерживали существование мира, причем этот последний даже и не подозревал об этом. In mundo erat, et mundus per ipsum factus est, et mundus eum non cognovit {В мире был, и мир Через Него начал быть, и мир Его не познал (лат.) (Иоан. 1, 10).}. Как видите, моя религия не совсем совпадает с религией богословов, и вы можете мне сказать, пожалуй, что это и не религия народов. Но я вам скажу, что это та религия, которая скрыта в умах, а не та, которая у всех на языке, что это религия вещей, а не религия форм; что это религия, какова она есть, а не какова она нам кажется; наконец, что это та предвосхищенная религия, к которой в настоящее время взывают все пламенные сердца и глубокие души, и которая, по словам великого историка будущего, станет в грядущем последней и окончательной формой поклонения и всей жизнью человечества; но которая, в ожидании этого, не сталкивается с народными верованиями, а, напротив, в своей любвеобильности приемлет их, хотя и идет дальше их. Если бы в те времена, когда я искал религии, я встретил бы в окружающей меня среде готовую, я наверное принял бы ее; но не найдя таковой, я принужден был принять исповедание Фенелонов, Паскалей, Лейбницев и Бэконов. Вы, между прочим, были неправы, когда определили меня как истинного католика. Я, конечно, не стану отрекаться от своих верований; да, впрочем, мне было бы и не к лицу теперь, когда моя голова начинает покрываться сединой, извращать смысл целой жизни и всех убеждений моих; тем не менее, признаюсь, я не хотел бы, чтобы двери убежища захлопнулись передо мной, когда я постучусь в них в одно прекрасное утро. Пусть сие заключение моей речи не смущает вас; вы знаете, что я уже с давних пор готовлюсь к катастрофе, которая явится развязкой моей истории. Моя страна не упустит подтвердить мою систему, в этом я нимало не сомневаюсь.

   Будьте здоровы, мой друг. Смею надеяться, что вы не будете больше упрекать меня в безмолвии и сами не измените вашим добрым привычкам. Сообщите мне, как поживает Свечина, вы не можете не понимать, сколь глубоко я интересуюсь всем, что касается этой дамы. Что касается ваших поручений, то они исполняются по мере их получения, если не всегда с успехом, то по крайней мере всегда с усердием. Впрочем, нужно было бы быть более сведущим в физиологии страстей, чем я, чтобы с успехом служить вам при всех обстоятельствах. Во всяком случае, я вас крепко люблю и делаю, что могу. Ad<ueniat> reg<num> tuum {Да приидет Царствие Твое (лат.).}.

   Княгиня Мещерская приезжает на днях из деревни, итак, я буду иметь случай поговорить с ней о вас.

   Вот уже месяц, как написано это письмо. Булгакова не было в Москве. По-видимому, он уже давно вернулся, но я узнал об этом только вчера. Отправлю его, как оно есть, дабы не брать на себя труда писать новое. За это время я получил брошюру Экштейна⁷. Передайте ему, пожалуйста, что я весьма тронут этой чисто философской любезностью, и что я не замедлю написать ему. Вы не говорите мне ничего <об этом> человеке, который так долго был лучшим из друзей. Это нехорошо с вашей стороны.

  

  

   Государь,

   Великие короли никогда не пренебрегали искусствами. Благодарные народы наградили Ваше величество многочисленными именами, среди которых есть звание восстановителя и охранителя ф