Кузмин Михаил Алексеевич - Дневник 1934 года

  

   Приложение I М. А. Кузмин

   Приложение II О Юрочке

   Приложение III Письмо к Ю. И. Юркуну 13 февраля 1946 года

  

  

   Я знала его так много лет, что "прошлое" как-то подернулось туманом - годы слились в одно, и внешний облик в памяти - почти без изменений.

   Я начну с данных им (в сотрудничестве с кем-то, но главное - все же его инициатива) комических прозвищ:

   Вяч. Иванов - батюшка.

   К. Сомов - приказчик из суконного отделения (для солидных покупателей).

   К. Чуковский - трубочист.

   Репин - ассенизатор - трусит на лошаденке, спиной к лошади.

   Ал. Блок - присяжный поэт из немецкого семейства.

   Анна Ахматова - бедная родственница.

   Н. Гумилев и С. Городецкий - 2 дворника; Г. - старший дворник-паспортист, с блямбой, С. Городецкий - младший дворник с метлой.

   Анна Радлова - игуменья с прошлым.

   О.Мандельштам - водопроводчик - высовывает голову из люка и трясет головой.

   Ф. Сологуб - меняла.

   Ал. Толстой, С. Судейкин и еще кто-то (Потемкин?) - пьяная компания - А. Толстой глотает рюмку вместе с водкой за деньги, Судейкин (хриплым голосом): "Мой дедушка с государем чай пил".

   Ю. Юркун - конюх.

   А. Ремизов - тиранщик.

   Г. Иванов - модистка с картонкой, которая переносит сплетни из дома в дом.

   В. Дмитриев - новобранец ("Мамка, утри нос!").

   Митрохин - Пелагея ("Каково?").

   Петров - Дон Педро большая шляпа.

  

   Когда я стала бывать у К.,¹ "посетители" были другие, большинство из них переменились потом.

   Бывал Чичерин (ст<арший> брат) - высокий человек с высоким голосом, почти смешным. Говорил о музыке. Помню, рассказывал о своих собаках - "Тромболи" и "Этна".

   Бывал "Паня" Грачев,² тогда очень худой (потом превратился в очень полного, Пантелеймона). Иногда играл в 4 руки с М<ихаилом> А<лексеевичем> Божерянов. - Потом мы бывали в гостях у его бывшей жены, Иды, и ее подруги, Н. Н. Евреиновой³ - юристки, сестры Н. Н. Евреинова. Я встретила как-то у них доктора, кот<орый> рассказывал о последних днях Ленина. - Также в гостях у самого Евреинова и его жены - моей б<ывшей> подруги, Анны Кашиной⁴, - где часто играли в petits-jeux, {Фанты (фр.).} и Мих. Ал. узнал меня по "желтой" чашке (он узнавал чашки, а я знала, что он любит розовый и желтый цвет).

   Бывали у Радловых - на Васильевском острове,⁵ тогда - ходили всюду пешком. У них часто бывал Смирнов и Н. Султанова. - Молодые художники - красивый Эрбштейн⁶ - брюнет с синими глазами - и Дмитриев, тогда неприметный - к удивлению моему, большое увлечение М. А. - потом, через несколько лет, он очень похорошел, стал интересным. Я с ним говорила раньше о балете, и - увы! - М. Ал. сердился на мою дружбу! Юра тянул меня подальше: я ничего не могла понять.

   Бывали мы в доме (временами очень красивой, но претенциозной) дамы,⁷ где я познакомилась с И. А. Лихачевым, - у нее бывали 2 моряка - Леонида - один из них⁸ оказался потом вторым мужем Ольги "Иоанновны" Михальцевой-Соболевой. Юра потом очень разочаровался в ее внешности - она краснела, как в бане, что искажало ее черты Доменико Венециано⁹ - и потом она сама городила какие-то пошлости. Главным посетителем у нее был Канкарович, которого потом переманила другая Ольга - наша будущая подруга, - очень хороший человек, - Ольга Ельшина-Черемшанова.

   Она и ее муж потом стали бывать, но чаще бывали у них. Канкаровича часто разыгрывали. С Ольгой Ч<еремшановой> дружба у него была до конца. М. Ал. дружил с Анной Радловой, немножко посмеивался над Сережей (что он за режиссер? Любит простоквашу и манную кашу!). - Вероятно, настоящим режиссером в его глазах был Мейерхольд - хотя к нему как к человеку у него тоже были некоторые претензии. Вообще я не знала никого, даже обожаемого им Сомова, у кого он не увидел бы каких-то смешных черт. Единственное для него идеальное существо была Карсавина. Он спорил всегда за ее приоритет над А. Павловой - и говорил о ней почти восторженно, и не позволял ни другим, ни себе ни одного плохого слова. Юра говорил, что когда они бывали у Мухиных, Юра говорил с Мухиным,¹⁰ а М. А. сидел у больной Карсавиной, и она говорила с ним доверительно. Вероятно, М. А. и Юре не рассказал об их разговорах. (Я предполагаю, после ее воспоминаний¹¹ - не говорила ли она о своей тайной любви к Дягилеву?¹²)

   М. А. больше всех из дома Радловых ценил Корнилия П. Покровского, очень высокого и с очень плохой дикцией человека. Он был очень благородный, "настоящий" человек. М. Ал. жалел его за то, что он поддался требованию Анны - заключить нелепый брак с нею.¹³ Впрочем, разговоры велись с легкой иронией, как всегда - но К<орнилия> Павл<овича> нельзя было не уважать. Его брата "Володю"¹⁴ больше вышучивали. Он с "мальчиками" вел балетные разговоры. Мих. Ал. жалел Покровских, когда Радловский дом перекочевал к ним на Чайковскую и "гнездо" Покровских распалось.¹⁵ Впрочем, симпатии К. к Радловым всегда были теплыми.

   Бывали у худ<ожника> Арапова на Мойке (Пушкинский вид из окна),¹⁶ - но его у К. я не помню!

   Бывал у него Шапорин. Позднее - Стрельников (если говорить о композиторах).

   Не помню Кроленко¹⁷ и вообще "редакторских" людей. Изредка К. ездил к Ал. Толстому. Бывали: [...]. Я вспоминаю, отталкиваясь от записок Вс. Петрова, там многое не совсем-то правильно.

   Мих. Ал. иногда играл и "свое". Очень мне понравилось (почти до слез), как будто, "шимми" из "Эугена Несчастного",¹⁸ - которое я услыхала по возвращении из поездки.

   Больше всего в искусстве он любил Моцарта - просто молитвенно. Я долго не могла понять в Моцарте ничего, кроме 18 века - вроде Гретри,¹⁹ Гайдна и т. п. - Я поняла только (отчасти), услыхав "Дон-Жуана". М. А. Бетховена считал "протестантом" (в его устах - почти осуждение), но в религиях ему больше всего нравилось православие ("теплее" всего). Я не замечала особой нежности к Шопену. Любил Бизе, Делиба (я вполне понимала), - Дебюсси. Не так уж пламенно - Равеля. Из русских - Мусоргского (я не понимаю!), даже больше Бородина. Слегка насмешливо - к Чайковскому. Рассказывал со смехом о Римском-Корсакове.²⁰ Как он стал писать "римскую" оргию.²¹ Кто-то спросил его: "Но ведь вы же не пьете?" - он объяснил, что выпил как-то немного портвейна или мадеры. Нравился Стравинский - и Шостакович будто на 2-м месте, до Прокофьева. Чрезвычайно любил Вебера. Был заинтересован Альбаном Бергом.²² Сейчас забыла фамилию - [...] "Бразильские танцы".²³ - Ему нравились некоторые дирижеры - на концертах бывал часто. Нравились некоторые немецкие романсы ("Fur dich"), - любил оперетты Жильбера,²⁴ Легара. Меньше Кальмана.

   Милашевский зря пишет,²⁵ что Феона²⁶ и Ксендзовский²⁷ - вроде по доброте - подкармливали К. Зная театральную публику, думаю, что его "скорее умасливали" за статьи. Он писал откровенно - многое ему нравилось, - но, помню, выругал Тиме и даже талантливого Утесова.²⁸ Помню, что "мучился" с критикой Ольгиной²⁹ - жены Феона, - кажется, удалось "помягче" написать. Феона он ценил. Кино он любил - особенно немецкий экспрессионизм. "Мабузо", "Инд<ийская> гробница", не говоря уж о "Калигари".³⁰ Фейдт, В. Краус, - больше, чем Яннингс,³¹ Пауль Рихтер в роли Гуля - несколько похожий на Льва Л<ьвовича>, - которого он окрестил "Новым Гулем".³² Нравился режиссер Гриффитс ("Интолеранс").³³ Из женщин нравилась американка Лотрис Джой ("Вечно-чужие") - и он обрадовался, узнав, что у нее немецкое происхождение. Эрик ф. Штрогейм, Чаплин и Б. Китон (позже Гарольд Ллойд), Нравилась Аста Нильсен.³⁴ Из русских актеров любил Варламова, К. Яковлева - во МХАТе - Леонидова.³⁵ Первой красавицей считал Лину Кавальери (красота равна гению, и ее он ставил, как Шаляпина в опере). Он, конечно, не превозносил ее, как певицу - хотя она и была не так уж плоха! - Ценил Фокина;³⁶ как балетмейстера. Вспоминал - увлеченно - Дягилева. Говорил о балерине Смирновой:³⁷ "У нее выходка" (это не значит, что он ее любил). Талантливую Лидочку Иванову назвал будущей балериной из "Петрушки"³⁸ - что слегка огорчало ее отца³⁹ - он, после ее страшной смерти, ждал, что ее назовут буд<ущей> лебедью или Жизелью. Кажется, не был потрясен Спесивцевой⁴⁰ - "выше Павловой", как говорил Дягилев⁴¹, - м<ожет> б<ыть>, любовь к Карсавиной не допускала таких похвал!

   О стихах: Пушкин⁴² - Батюшков - не слишком Лермонтов⁴³ и даже Тютчев; из писателей - Лесков,⁴⁴ Достоевский,⁴⁵ Гоголь;⁴⁶ - Диккенс⁴⁷ (больше Теккерея), Шекспир,⁴⁸ конечно, и Гете,⁴⁹ - Гофман (род зависти, что тот выдумщик на сюжеты, что, в какой-то мере, мог, но не доканчивал Юра), д'Аннунцио, Уайльд⁵⁰ (больше Шоу), - одно время Ренье⁵¹ (потом ослабел), так же и Франс⁵² (сильно, но со спадом), - немцы - Верфель⁵³? - Очень роман "Голем".⁵⁴ - Считал талантливым Введенского (больше Хармса), не слишком [...], - Пастернака (особенно проза),⁵⁵ - но как будто не клюнул на обожаемого Пастернаком Рильке. К Блоку относился прохладно, хотя не судил! Вячеслава в свое время, верно, любил, - но после пошли контры. Хорошо - к Ремизову⁵⁶ и к (даже) Зощенко; к Сологубу. Стали нравиться первые вещи Хемингуэя.

   Когда я впервые попала в дом К (и Юры), больше всего нового услыхала о живописи. Я еще не рисовала, но любила живопись и бывала с детства в музеях и на выставках. Из художников (на репродукциях) увидала Синьорелли, Содому, дель Кастаньо, Кривелли, Б. Гоццоли,⁵⁷ - всех "прерафаэлитов" (настоящих) К. очень любил. Он подарил мне довольно скоро картину Боттичелли "Венера и Марс", - в рамке. После войны она у меня пропала. У Юры было пристрастие к Гизу,⁵⁸ кот<орое> сразу я не поняла - у них были не во всем одинаковые вкусы, - но, думаю, что К. как-то "покорно" воспринимал "новые" увлечения Ю. в живописи (напр<имер> Дюфи).⁵⁹ - Он всегда говорил, что любит Клода Моне больше, чем Э. Мане (мы спорили), вероятно, п<отому> ч<то> Клод поразил его на первой фр<анцузской> выставке, кот<орую> он видел в жизни, - и потом, в Клоде была сюжетность, а посетителям нравится сюжет в картине.

   Ему нравились русские иконы; из "Мира Иск<усства>" выше всех ставил Сомова. Судейкин ревновал к этому отношению к Сомову! Не помню особого восхищения Врубелем. Посмеивался (в жизни) над болтливым Бакстом. Нравились немцы: - Менцель - Вальзер⁶⁰ (маленькие немцы), - Гофман, - и особенно - Ходовецкий.

   Удивительно, К., хотя у него была фр<анцузская> кровь, не мечтал о Париже. Он предпочитал Германию, - и особенно Италию. Но свое отношение к Италии он "вполне" выразил в своих стихах.⁶¹

   Цветы любил: розы, жасмин, левкой. "Сухие" - запахи. Любил: духи, пудру, - а не одеколон, мыло. - Цвет: розовый, желтый; теплые тона.

   Под влиянием Ю. стал любить клетку. Но, м<ожет> б<ыть>, любил и раньше. Увлечение "американизмом" у Ю. (и в литературе) - перешло во "Вторник Мэри".⁶²

   Я не помню, как относился К. к Головину (в то время); но раньше - он просто благоговел за "Орфея и Евридику".

   Далекое прошлое! Но почти все осталось, как было, - во вкусах. Я очень любила Кузмина (до знакомства) за мажорную певучесть и мажорную эстетичность (то, что бывает у Бизе). В прозе мне очень нравилась историческая тема. Но "русская" провинция и особенно русские Ванечки мне казались не совсем приличными. Я удивлялась, но не смела говорить об этом - из уважения к его возрасту и таланту. Ведь у Шекспира были женские характеры (как мужские) - даже Джульетта в своей героической стойкости. Совсем не надо было "любовь" облачать в штаны банщика. Ведь это так испортило память о большом поэте!

   О К. много написано, много, м<ожет> б<ыть>, будет еще нового сказано, но, конечно, было бы не только осторожнее, но просто умнее завуалировать некоторые вещи. Я никогда в жизни не видала и не слыхала ничего непристойного ни в поведении, ни в словах (в жизни) М. Ал. Он как будто сам на себя "клепал" какие-то непристойности в некоторых произведениях. Как будто хвастался - наоборот - Чайковскому, кот<орый> так всего боялся и стеснялся! Я думаю, его трагедия была в том, что влюблялся в мужчин, которые любят женщин, а если шли на отношения с ним, то из любви к его поэзии и из интереса к его дружбе. Свои "однокашники" (что ли?) ему не нравились, даже в прелестном облике.

   Главное, что стало его горем, - это желание иметь семью, свой дом, - и что "почти" становилось с Юрой, - но Юрина тюрьма разделила временно,⁶³ - а потом сблизила, хоть и печально - настала бедность и всякие страхи! Юра не был близок с матерью, это были какие-то перегородки - я же - не виновата! Я нисколько не старалась ничего у них изменять, - я была бы рада "побегать на стороне", - но Юре казалось, что "скоро все кончится" - (16 лет?!) - и держал меня при себе. Почти насильно. Я не смела сопротивляться.

   Жить жизнью искусства в "наши" годы (в молодости) - очень трудно! Я, конечно, это счастьем не считаю.

   Могла ли я вырваться тогда? - В единственном случае, когда мне этого реально захотелось, - это было бы бесстыдно. Юре было и так очень трудно, просто невыносимо. Мы все как-то "внешне" весело - несли свой крест.

   Читая Ахм<атову> (вернее, Лидию Ч<уковскую>), поражаешься ее отношением к Кузмину.⁶⁴ Я никогда не слыхала плохого от К., от Юры - да - он был возмущен "неблагодарностью" А<хматовой> за предисловие к "Вечеру".⁶⁵ ("Путевка в жизнь" - сказали бы теперь!)

   Самое нелепое - это страх А<хматовой> перед Радловой... "Большой дом"!⁶⁶ Что за чушь! Кого можно было заподозрить - это актриса Ф.⁶⁷ И певица (фамилию забываю). Я говорила об этом (потом - с Олей Ч<еремшановой>) - ею увлекался отец Оли.

   Но Радлова восторженно говорила о власти. Юра смеялся, что она в честь Грозного - С<талина> назвала "Иваном". Но в их доме ничего "страшного" не было. И кто бывал у М. А.? Люди, совершенно приличные с точки зрения гомосекс. - художники: Верейский,⁶⁸ Воинов,⁶⁹ Костенко,⁷⁰ Митрохин, Добуж<инский> (без меня); - Н. Радлов, Шведе, Ходасевич (он у нее; я не была, она, за ее остроумие, была любимицей М. Ал.) - Осмеркин; "13"⁷¹ - Милаш<евский>, потом Кузьмин;⁷² Костя К<озьмин> с Люлей; Домбровский с женой; Кузнецов;⁷³ в начале - Орест Тизенгаузен с женой Олей Зив,⁷⁴ Дмитриев (вначале. Это главное "увлечение". До Л<ьва> Л<ьвовича>), потом Л<ев> Л<ьвович> женился на Наташе С<ултановой> (что всех удивило, очень. Он любил полных), Женя Кр<шижановский> (приведший Костю и Люлю). Я могу удостоверить, что ничего неприличного я не только в "действии", но и в словах не видела; самое неприличное было в рассказах (м<ожет> б<ыть>, в некоторых стихах). И какие сплетни?! Болтали обо всем, как у всех. Но "специфичности" не было.

   Да, люди. Федя Г. (я привела, по просьбе Кости, но потом направила его к Косте и Люле - более молодая компания). - Вс. П<етров>, красавец Корсун, красавец Ст<епанов>, "мой" Б<ахрушин> - из Москвы, - Лихачев, Ш<адрин>, Егунов (с Юрой на "ты"); Скрыдлов (в начале; потом он уехал);⁷⁵ Юрины "барахольщики" - Михайлов, Дядьковский; еще с кем-то "по обликам"; Лавровский ("мой поклонник", он потом женился на очень красивой женщине). Почти все эти люди к г<омосексуализм>у никакого отношения не имели! - и какой "общий" для посетителей "салона" язык? Люди все были разные, и никакого общего языка не было!

   Даже Юра и М. А. совершенно разные люди!

   А я осталась тенью в чужих судьбах. Меня берегли, спасали... Немного мелочей (и неправильных) у глупой О. и умной Нади.⁷⁶

   ...Очень неверно о внешности А. Радловой. Какая она жаба?⁷⁷ С моей "балетно-классической" формулировкой красоты - Анна была очень красивая. Если бы у нее был рост Рыковой,⁷⁸ ее можно было бы назвать красавицей. Красавица - кариатида. Но это мешало ей - недостаточная высокость. Она была крупная, но надо было бы еще! Ее отверстые глаза и легкая асимметрия - конечно, красивы. Но в ней не было воздушности и женской пикантности.

   Я думаю, М. Ал. "сочинял" эмоционализм, и Радловский дом был ему симпатичен - и полезен - а недостатки он видел везде и всюду! Он был насмешник!

   Был ли он добр? Думаю, что нет. Г<умилев> был прав: "Мишеньке - 3 года".⁷⁹ Тут и застенчивость, и неполноценность (в чем-то!), и неумение устраиваться самому. Но зла он не делал; просто больше ценил тех людей, которые были или вдохновительны в литературе, или любили его литературу, а не тех, которые сделали ему доброе. Что-то помню о какой-то доброй тетке, кот<орой> он не слишком благодарен.

   Не любил ходить на похороны - например, не пошел на похороны мамы Л<ьва> Л<ьвовича>,⁸⁰ - а она была очень хорошая; и мне неудобно было пойти. Конечно, у Юры было больше доброты (и благодарности).

   Я думаю, он к Юре был особенно привязан, считая его очень талантливым. Он очень хотел продвинуть его вперед. Но жизнь мешала этому. Вероятно, дружба с Радловыми укрепилась за то, что они любили и ценили Юру.

   Похороны М. А. Раньше - его смерть. Я, увы! не пошла его навещать - думая, что его больница ближе - я поехала к больному Осмеркину - против Витебского вокзала.

   М. Ал. говорил перед смертью - о балете - сказал: из Лермонтова - "любить? Но на время не стоит труда, а вечно любить - невозможно" - но это - между строк - он казался спокойным.

   Сколько помню, отпевали его (заочно) в Спасском соборе. Я думала, какую икону можно будет положить в гроб? М. Ал. любил Богородицу, как мать, а не как Святую Деву! Кто с нами был - не помню. С утра - в больницу, - первым, кого я увидела, был... я забыла фамилию - Гибшман?⁸¹ - Или нет? - Гамлетовский шут?!.. - Он и ушел сразу. Гриша Левитин говорит, что он раньше всех привел худ<ожника> Константиновского, кот<орый> делал зарисовку М. Ал. в гробу.⁸² М. Ал. умер и был похоронен вскоре после Горького⁸³ - и поэтому не было роз. Я не знала, будут ли цветы, и заказала большой венок - зеленый, с цветочками, - но цветы были.

   Я помню, большой букет сирени, который положил Голлербах. Народу - казалось - было много. Я беспокоилась, как осторожно всунуть иконку. Во дворе двигались люди - помню - Володя Лебедев пришел с Саррой;⁸⁴ мелькнул Дмитриев - Юра ему что-то сказал, почти шутливо; Костя - с Женей? - отдельно от Люли, что меня очень удивило! Когда люди прощались - помню - подходила Катя Чернова (с Дм<итрием> Прок<офьевичем>?). - А потом - Любовь Дм. Блок - поцеловала руку Мих. Ал. -

   Комическое явление (развеселило бы М. Ал.) - Аннушка с Вовой, - почти опаздывающая - с домашним цветком - вроде красной лилии и заголосившая, - М. Ал. бы посмеялся! Я ему потом мысленно рассказывала эту сценку.

   Когда двинулись на кладбище, играла музыка, но я не помню, Шопена или что-то другое. В общем, было торжественно. Люди как-то чередовались.

   Лев Л<ьвович> захватил Нат<алью> Вл<адимировну>, с которой уже развелся. Анна Дм<итриевна> держалась за Ренэ Никитину. Сергей был, но не на кладбище. Я шла с Юрой, но не все время. Одно время шла - с красавцем Корсуном посередине - с Ек<атериной> Конст<антиновной> (Бена в городе не было). С другой стороны Ек<атерины> Конст<антиновны> шла румяная натурщица Осмеркина, которая несла в руках румяные цикламены в горшочках (Осмеркин был болен). Моя мама ехала в карете, и там же Вероника Карловна. Юра подумал - как всегда, тактично - умолчать о смерти М. Ал. Тане, которая должна была идти на танцульку с Наташей, а если б знала о смерти, постеснялась бы идти на танцы! Лина Ив<ановна> - не знаю, верно, была на работе!

   На кладбище - было прекрасное место - на горке, и под укрытием - прямо по дороге в церковь - солнечное. Рядом могила Антона Успенского с очень индивидуальным маленьким памятником.

   Говорили; Всев. Рождественский - очень вяло и что-то как о предшественнике Блока? - потом - наш друг Спасский⁸⁵ - тоже как-то никак, - и замечательно - Саянов. Я очень плакала, и Саянов потом подошел ко мне, обнял и крепко держал. Потом говорил Юра, я испугалась, но потом его хвалили за его речь.⁸⁶ На похороны приезжал Ауслендер, но на кладбище я его не помню. Подходило много народу, - Никитина, Слонимский,⁸⁷ все были очень добры к нам.

   Подошел Пунин,⁸⁸ просил прощения за отсутствие больной Ахматовой - очень похвалил Юру за его речь, а мне поцеловал руку и улыбнулся... косыми глазами Гумилева - и да простит меня Юрочка - радуга мелькнула на плачущем небе!

   При разъезде что-то нелепое, как всегда, проявил Ельшин - наша милая Ольга Черемшанова была больна.

   Я не помню, в этот вечер или в другой Юра давал читать Сергею Ауслендеру дневник М. Ал.

   На панихиде на кладбище на другой день, о которой пишет Вс. Петров,⁸⁹ была Радлова и еще несколько человек. И тут, действительно, батюшка пожелал долгой жизни и - жить весело. Было февральское жаркое солнце, цветы на могиле лежали в порядке. Вероятно, нет - я, наверное, "землю" сказала Юрочке положить потихоньку в гроб - здесь же была только панихида, заупокойная была в церкви до погребения.

   Когда я после войны приехала в Л<енингра>д, могила была на месте, но без креста. Крест я ставила, и цветы носила. Потом была на кладбище перестановка - по-моему, "часовни" все сняли, и я долго не могла найти могилу. Потом она оказалась в другом месте, но опять рядом с А. Успенским. Вблизи Блока. По прямой от родных Ленина.

  

   27мая (14 по ст. ст.) <1978 года>

   Вчера был Сол<омон> Д<авидович>,⁹⁰ сказал, что умерла Карсавина, 93 лет.⁹¹ Мне жалко, что я не "понатужилась" добиться ее адреса и написать ей. Я думаю, ей было бы приятно узнать, как ее любил и ценил Михаил Алексеевич. Как-то особенно. Старался склонить любовь к ней поклонников Павловой. Я не решилась. Давно мне все утомительно. Страшно быть не могло! А ей "на старости лет" была бы радость. Я должна это понимать - особенно теперь. Вероятно, виной - моя инертность. Я еще помню ее на сцене. Голубовато-лиловый костюм (Клодид? Виолант?)⁹² - и ветка в руках... И какой красавицей она была на "щитах" - царь-девицей!⁹³ Кто еще помнит? Мало кто!!! Простите меня, Тамара Платоновна! Теперь это, м<ожет> б<ыть>, никому не нужно! А славы ей хватало. И жизнь - внешне - счастливая.

   А что-то ее сын? Никита? В честь "Серебряного"? - Мне не нравилось это имя. Сын В. В. Мухина? Или он записан на англичанина?⁹⁴ Плохого писать не хочу. Да это мелочи. - Рашевская⁹⁵ брякала, Красовская⁹⁶ (первая - мне, вторая - через других). Третий "минус" - фр<анцузский> журнал (у меня).

   М. А. думал (т. е. говорил), что она почти святая. Так говорила и "Шурочка" (не помню фамилии),⁹⁷ уехавшая в Италию, со слов Бруса, у кот<орого> был роман с Шурочкой и кот<орый> эту Шурочку звал "la princesse pensee". {Задумчивая принцесса (фр.). }

   Г<умилев> сказал про культурную балерину: "это - наша дама". Она была прелестная балерина. Я, конечно, завидовала (балету!).

  

   [Из рассказов О. Н.

   25 января 1979 года] {Записано М. В. Толмачевым.}

   М. А. считал, что человека можно уважать за красоту (Л. Кавальери); гений (Шаляпин); богатство; ученость (А. А. Гвоздев).⁹⁸

   "Вы были бы лучше, если бы больше врали. Что у Вас за немецкая черта - прямота? Лотта!"⁹⁹ [М. А. об О. Н.]

  

   11/Х<19>53

   Юрочка сказал мне за несколько дней до своего исчезновения, чтобы я не думала ни о чем, кроме себя самой и "немножко" о трех старушках - о маме, Лине, и, ради него, о Вер<онике> Карл<овне>; он сказал, что я достаточно хорошая, чтобы быть эгоисткой, и я так беспомощна, что не надо еще думать о других; а он сам о себе будет заботиться. Он просил меня хранить себя для него, если я его люблю. И еще сказал, что он себя отдает в мои руки. А после смерти... "- если будет что-н<и>б<удь>, и захотите, то мы встретимся".

   В тот вечер у нас были гости из Москвы, Мими¹ и др. Юрочка сидел полвечера, а после ушел, т<а>к к<а>к ему необходимо было быть у Анны Р<адловой>. Мы вышли что-то докупить втроем: я, он и Дм<итрий> Пр<окофьевич>. Юра будто передал меня Дм<итрию> Пр<окофьевичу> (тот до смерти был мне хорошим другом и заботился обо мне). Мы простились на углу Суворовского и 8-ой Рождественской у дверей магазина. Я не помню, махнул ли он рукой на прощание... За неск<олько> дней до того он сделал лучший мой портрет - от 29янв<аря> 38 г<ода>.

   Я хочу писать скачками, как писал бы сам Юра, который не помнил хронологической связи. Вот его рассказ, как ему гадали в зеркало вскоре после нашего знакомства, не помню, до или после гороскопа Сергея Папаригопуло.² Он встретился где-то с знаменитым гипнотизером (?), который заинтересовался его лицом или рукой и просил прийти на дом. Мне он рассказал спустя много времени. Тот смотрел в то же зеркало, в темноте, стоя за спиной. Было впечатление волшебного фонаря. Сцены детства и зрелости мелькали вперебой, и человек этот давал объяснения. Прошлое было абсолютно верно. Юра вспомнил забытые пейзажи и людей, а также обстоятельства. Напр<имер>, как в игре ему попали в глаз. Он видел себя идущим по темной равнине, в кепке, первым в шеренге. Путь был страшноватый, но он улыбнулся, обернувшись к товарищам. После видел себя с повязкой черной на левом глазу. Сперва он испугался, после привык. Лицо стало возмужалым, полнее, оставаясь смуглым. Фигура даже более плотной. Будет момент, - сказали ему, когда будет суд, и он будет совершенно одинок, и никто не сможет ему помочь.

  

   17/Х<19>53

   Но он видел потом себя хорошо одетым и как-то в кругу мужчин стоял М. Ал., и я в сером платье в хвостиках, высокая и бледная, в необычной прическе, вроде японской (объяснение ея походило на перманент, но тогда п<ерманента> еще не было). После я в белом халате писала записки (вроде пригласительных) и клала на блюдо к лакею. Вроде как в номере гостиницы, в красных коврах. Дали объяснение, что "это близкая вам женщина; жена или друг?., очень долго вы не будете ничего о ней знать, жива она или нет". Потом сцена ревности, которую я "зря" должна ему сделать, приревновав к переписке с женщиной с седыми волосами (!). "Опасность" для левого глаза (предсказанная и С. Папар<игопуло>) будет дважды: в детстве и потом, - что видно по повязке.

   ...В Юрином гороскопе стояла "власть над толпой", любовь к музыке и искусству, опасность тюрьмы или изгнания; спасительная вера в Бога, который всегда поможет в трудных обстоятельствах...

   ...Самые любимые книги Юры: Евангелие и "Сатирикон" Петрония. Прозаич<еский> отрывок Пушкина "Цезарь путешествовал".³ Саади. - ... Гоголь. Пушкин. Бальзак, Диккенс ("Большие ожидания"), Достоевского "Игрок" и др<угие> небольшие рассказы. Сковорода (? я не читала). Гофман ("Кот Мурр"). Гёте. Данте, Марло и др. Елизаветинцы. И, конечно, Шекспир. (Самые любимые комедии были у меня общие с М. А.-, это "Как вам угодно" и "12-я ночь";⁴ М. А. любил "Ромео и Дж<ульетту>", "Два веронца", "Троила и Крессиду", "Ант<ония> и Кл<еопатру>"), я не помню, что особенно любил Юра, только, пожалуй, не "Гамлета", как ни странно - ведь это его тема!..⁵

   Любил Лескова (рассказы). Не все - но очень - Уайльда (над драмами посмеивался). К Франсу стал охладевать; любимая вещь - "Харчевня кор<олевы> Педок".⁶ Считал гением Хлебникова.⁷ Оч<ень> любил записки кн<язя> Вяземского. Обожал Рембо. Стихи Вагинова любил больше, чем Мандельштама. Любил Батюшкова. Страшно любил Кузмина. Верил, что слава непременно придет к нему. Очень нравилось "Детство Люверс" Пастернака.

  

   14/Х<19>54. Покров

   Мы с Юрой очень быстро ходили. Раз Патя Левенстерн⁸ встретил нас у Мальцевского рынка⁹ и подумал, что мы стремимся на место несчастья какого-н<и>б<удь>, - а мы просто гуляли. Он в течение многих лет ходил в кино, - убегал от чая, я оставалась рисовать, а М. А. играл на рояли, или еще "досиживали" гости, а он шел один, наобум, иногда даже смотрел в нескол<ьких> кино в один вечер, и любил смотреть (иногда) с конца, а после оставался досматривать с начала. Но часто мы ходили все вместе - вчетвером с кем-н<и>б<удь>, втроем или вдвоем. Он любил Чаплина и Фейдта, а также Бестер Китона, а Гар<ри> Ллойд ему мало нравился. В детстве был влюблен в Грес Дармонд,¹⁰ и вообще его идеалом была женщина - авантюристка, но, конечно, с "лирикой". Он мечтал (в детстве) иметь такую обольстительную сестру. Детей он любил и (до меня) хотел иметь одного ребенка, мальчика, но потом говорил, что я заменила ему детей. Но если бы был ребенок, сказал, что назвал бы в честь меня Олегом. Из женских имен ему нравилось имя "Татьяна", но вообще он не любил разбирать имена и вообще такие "анкеты", какие люблю я, М. А, Клюев, Хармс. Любимые цветы (как и у М. А, и у меня) - жасмин и роза, также левкой; но к гиацинтам, лилиям и ирисам, к которым я питаю страсть, он был относительно равнодушен, цвет любил коричневый, оранжевый ("неврастенический" вкус!), для меня предпочитал все "теплые" тона; очень любил клетчатые материи. До меня собирал фарфор и знал в нем толк. Но в книгах понимал как мало кто, - даже Горький оценивал это большое знание. Войдя в книжный магазин, чутьем угадывал, какие новости и на каких полках...¹¹

   Он жалел животных, но кошек недолюбливал, а собак любил очень, и они его все обожали. Из "собственных" все три погибли: красавица Файка, ея сын Джэк и маленькая Флойка. Первая и последняя попали под машину. У Флоиньки были щенята, и она плакала, умирая. Джэк бедный опаршивел, и его В<ероника> К<арловна> усыпила. Из моих кошек он любил Периколу и находил, что у нее очень особенный, не кошачий характер. Юрочка курил только дорогие папиросы.

  

   31/Х <1954>. Воскресение

   Юра из художников особенно любил Федотова. Его погибшие "фрагменты" к жизни "поручика Федотова" были чудесны, и я, не любя его прозы, особенно из-за несколько тяжеловатого и "длиннотянущегося" слога, думаю, что это было бы капитальным произведением, с Большой Буквы.

   Он питал обожание к Микель-Анжело, иронически относился к Рафаэлю, нежно к Боттичелли, без особой страсти к Леонардо. Любил Беноццо Гоццоли; Бронзино;¹² обожал нашу Кранаховскую Венеру.¹³ Очень любил Ватто; у Рембрандта - только рисунки; из французов сильно предпочитал Фламинка¹⁴ Дерэну; понимал Пикассо (я не понимаю), нравились ему Дюфи, Вертэс;¹⁵ видел "мрак" в Анри Руссо, безнадежность фабричного поселка... Любил Ван-Гога; Хогардта; Ходовецкого; в Э. Манэ чуял немецкое (!) происхождение. Очень любил Бердслея. Из современников любил очень Сапунова (из старшего поколения: Рябушкина, - моск<овские> дворики Поленова, - и - очень сильно - крепкого Сурикова). Говорил, что Судейкин ревновал его к Сомову, уверяя, что он сам не хуже, Ларионова Ю. ставил много выше Гончаровой. Большими художниками считая двух евреев: Шагала и Тышлера, но вообще считал, что евр<ейская> нация - исполнительская и актерская - и гениальных художников-творцов у них очень мало. Частые споры были у нас из-за Дега и Ренуара. Я первого считала сухим, а он говорил, что у второго ватные тела, и купальщицы сидят в воздухе, а не на земле на своих попках. Он не стишком любил Врубеля, но считал гениальной его "Сирень".¹⁶

  

   3/XI <1954>, ночь

   Юрочка очень любил и собирал Гиса, а также Сёра. В музыке его кумиром был Моцарт, и он мог плакать от его музыки. Бетховена он считал протестантом! "Понимал" гений в Мусоргском, а Чайковского считал типичным выразителем 80-х годов, т. е. видел в нем налет безвкусицы и слащавости. Большим гением считал Бизе, и очень любил Дебюсси. Его очаровал Стравинский (ритм под дириж<ированием> Ансермэ в "Весне священной"¹⁷). Вкусы в музыке у него очень сходились со вкусами Кузмина, но он сам был очень музыкален и имел свое мнение во всем. Как и К., любил очень Вебера; к Шуману был равнодушен, Верди считал довольно дурного тона (шарманочным), Вагнера - гением, очень любил Россини. Любил Делиба (любимая ария - Надира¹⁸).

  

   16/XII < 19>54, ночь

   К съезду писателей.¹⁹ О Ю. никто не вспомнит. У многих соврем<енных> поэтов (кто получше) - нечто, усвоенное от Гумилева. "Горят великим напряжением миндалевидные глаза..." Юра относился к Г<умилеву> очень отрицательно, не только как к сопернику (из-за меня);²⁰ но, скорее, как к идеологическому сопернику. Он считал дубинистым его стих (перешедший в "гвозди" у Тихонова²¹), и "под Буало", никчемным, желание все систематизировать, и все его "поэтики". Самое лучшее, по мнению Юры, в Г<умилеве> было "мальчишеское" начало - жажда экзотики у мальчишки, начитавшегося Майн Рида и Ф. Купера. Я думаю, у них было много общего: что-то повелительное, организаторское, режиссерское; очень доброе отношение к своему "клану" (восхищение Г<умилева> Мандельштамом, Юр<ы> - к "найденному" им Басманову, - отчасти Костей - вообще у Юры удивительное умение "распознавать" таланты и доброжелательное до беспредельности отношение к чужой одаренности - признак высокой души и таланта личного). Я назову Хармса третьим в этой категории людей, с его отношением к Введенскому и умению создавать "кружок". Юра рассказывал о злобном взгляде Г<умилева> на него, когда он (Юра) имел большой успех в "Собаке", и Юра понимал это не как зависть, а как единоборство в каком-то разном понимании... чего? - вероятно, высокого понимания искусства, т. е. самого дорогого для обоих. Юра говорил, что до меня было соперничество из-за других женщин - легкое, конечно, - из-за Татьяны Адамович и Ларисы Рейснер,²² - но основная причина была другая. Я думаю, это как большев<ики> и меньшев<ики>, какое-то "разночтение" одного и того же.

   У Юры было потрясающее количество идей - и сюжетов, - но он создавал мало, т.е. писал много, но все это было раскидано на клочках, и вся его литературная (и философская) система и работа сгорела - а я слишком мало смыслю в философии; я не слишком поняла слова Г<умилева> о беспечном зверьке (?), Пикассо, идолах чернокожих и... бессмертии, - как недопонимала Юрины рассуждения; он был, по-моему, все же убежденным католиком, а Г<умилев>а обвинял в черной магии, хотя, конечно, Г<умилев> смиренно вымолил у Бога свои "чернокнижные" грехи...

   ...Юра признавался мне, что обижался до слез в юности (после стал спокойнее) на Кузмина, который (гениально, как Моцарт, - говорил Юра) крал, где плохо лежит, чужие сюжеты и идеи и претворял их - по-своему, совершенно иначе, - но срезая на корню интерес к "первоисточнику" идеи мастерством своего изложения и сюжета: так было и с Нероном, фигурой, с которой Юра "носился" много лет. Он его сравнивал с Лермонтовым, и, вообще, конечно, это было бы во всем отличное от Кузминского "Нерона"²³ произведение. Другой "сюжет" его был "роман литературы" (Тургенев, Некрасов, Григорович) - и он (тут, правда, без всякого раздражения, но констатируя: "идеи носятся в воздухе") читал "роман оперы" (Верди и Вагнер).²⁴ Также его "идеей" были поэтические биографии, так великолепно сделанные у Кузмина: "Калиостро" и "Вергилий".²⁵ Он носился с Суворовым (когда имя С<уворова> было предано забвению, и его церковь походную превратили в раздевалку для галош на катке).²⁶ У него были очень интересные портреты Суворова.

   За много-много лет он напророчил и реабилитацию Грозного как большого государя, очищенного от атрибутов сплошного злодейства. Он напророчил славу Сталина сразу после его речи на смерть Ленина, - как речь Августа над гробом Цезаря, - он сказал, это был огромный политич<еский> шаг Сталина. Юра угадывал не только талант, но и "характер" таланта и в какой-то степени будущее. Напр<имер>, в отношении Ахматовой. Он хотел быть не m-me de Тэб,²⁷ а чтобы интуиция шла от ума, от знания; он очень восхищался моей интуицией, но находил ее женского рода, близкой к природе и надлежащей именно женщине; для себя он хотел иного порядка интуиции и, безусловно, ею обладал.

   Его складывающийся роман "Туман за решеткой"²⁸ был очень раскиданным, но зато "Поручик Федотов" был - в его раздрызганной форме балетного либретто - удивительно цельным и монолитным. Некоторые отрывки из разных рассказов и романов были очень острыми, с философскими (всегда) рассуждениями и живой речью (тоже "скрадено" Кузминым во "Вторнике Мэри" - разноголосица уличной толпы) персонажей, почти драматизированной....Он обрадовался Хемингуэю, как брату.

   ...Он всегда крепко верил в Бога.

  

   6/I 1955 г<ода>. (Сочельник)

   Юрочка очень любил одну из моих картинок - длинноватый картон с очень светлым пейзажем: белый солнечный день, светлые деревья, забор, домик - Юра звал ее "дом Артура Рембо"... Почему?..

   Самые любимые из моих картинок были: три девочки в саду - <19>30 г<ода>, другие 3 девочки - тоже <19>30 г<ода>, (вечерняя), <нрзб> (две девочки, яркия, красные тона - <19>33 г<ода>), "Сентябрь": дама с девочкой - <18>70-е годы (<19>35), большой пейзаж, маленькая "показывают зайчика" (акв<арель> на полотне), парикмахерская (конец <19>34 г<ода>), масло: три девочки у окна и один из пляжей. Это все было в папке в Эрмитаже. И еще мой его портрет в виде "сумасшедшего" <19>24 г<ода> (впечатление от Фейдта, с которым у него было легкое сходство, - в "Калигари").

   Из своих он любил даму в желтом на улице среди мужчин - "зверюшек" (есть фотография). Из "чужих" (все это пропало) любимые были гравюра "черная Лима", "голая дама с арфой", (цветная - эта была любимой и у В. Брюсова, но у того была черная; Юрочка гордился, что у него цветная!) - потом акварель "[...]" улица (есть фото, - небо розовато-желтоватое, будто китайское, - вымоченное в чаю)... и голубоватая "смерть жены", - Ю. думал, что это Гофман.

   Мих. Ал. считал, что он сам ничего не придумывает, но что у Юрочки, как у Гофмана, огромная фантазия и тысяча тем. Это свойство М. Ал. очень ценил.

  

   24/III <19>56 г<ода>

   Католическая Лазарева Суббота.

   В наш чистый понедельник (19/6 марта) были именины Юрочки, я заболела и не была в церкви. Мы все трое часто говорили о Бердсли, которого все очень любили и которого так смешно ненавидел В. Лебедев. То, что я не сказала тогда о нем (о Бердсли) и о Юрочке, разница в них, вот она: рисунки Юрочки все в движении и в воздухе, - как листья, носящиеся по ветрам; они дневные, в них много света. Вся глубина и мрачность Юриных эмоций ушла в его глубокомысленную и тяжеловесную литературу. Живопись его - в эфире и эфирна, будто вовсе невесома: игра зайчиков, переливы радужных брызг, веселые, весенние миражи, танцующие - гротесковые или лирические - воплощенные в фигурок, чувства человеческие, сматериализовавшиеся в вербных чертиков - "мечты управхоза", - в современных нимф - "мечты художника", - огромный светлый рой очень реальных нереальных существ, которых никак нельзя назвать "нечистью", потому что они по сверхземному чисты и, несмотря на вечные плутни и будни, почти непорочны.

   А Бердсли? Тут мир совсем другой, - это вне жизни и движения улицы и воздуха весны; это ритуально-театральный мир, мир больших страстей, тяжелый запах зрелых роз и густой пудры, настоящее inferno. {Ад (итал.).}

   И потому, несмотря на то, что это маленькие графические рисунки, это производит впечатление больших, как Рубенс и венецианцы, полотен, - и даже фресок.

   Через альковный 18<-й> век преломленная эллинистическая культура, первобытные и жестокие культы каким-то божествам сладострастия, сохраняющиеся в орнаменте пудрениц и флаконов. Восточная Астарта или Кибела, а м<ожет> б<ыть>, какая-то Венера Атлантиды, передавшая через мавров испанскому католицизму черные кружева и жестокое изящество, - недаром религиозный Обри хотел сжечь перед смертью свои работы.²⁹

  

   16/IХ <19>75<года>

   В день рождения Юрочки надо вспомнить о нем лично, а не обо мне. Юра не часто говорил о прошлом; мне кажется, автобиографические сведения из "Шведских перчаток"³⁰ имеют какой-то более сентиментальный, "светло-русый" оттенок - все было более рваным, темным (хотя у детей - тем более, детей физически здоровых - особой трагичности быть не может).

   Странный характер носили отношения отца и матери - вернее, его понимание этих отношений. У матери Юры было страшное упрямство, и <у> Юры - в минуты ссор и даже очень резких выпадов отца против матери - была реакция заступаться за обиженную мать - но впоследствии он переключился на защиту отца (или памяти отца), поскольку он начинал понимать, что отец был прав...

   Мать Юры отдала его в какой-то иезуитский пансион, где во главе этого училища стоя