Кузмин Михаил Алексеевич - Дневник 1934 года

л очень суровый патер, лицом похожий на режиссера Грифитза,³¹ который считал Юру безумно строптивым и упрямым и применял жестокие меры (потом - Юра считал - это даже стало импонировать Юре), но вся процедура этого "ученья" была какая-то Диккенсовская... Мать Юры вскоре после смерти отца вышла замуж во второй раз, и хотела, чтобы Юра стал священником и молился... за других детей, кот<орые> уже умерли! - Юра убежал из "монастыря" и перешел на военный строй...

   Тут у него был (совсем другой, чем дядя Бонифаций,³² только чем-то немного похожий) какой-то вроде унтера, очень точный, подтянутый, но добрый, - он учил Юру одевать сперва носок на левую ногу, - и подобные вещи, - Юра любил его, но тоже сбежал, и начались его странствования, - одна из "остановок" после Вильны была - Киев.

   Я не помню, когда у Юры произошли встречи с некоторыми людьми (до или после Киева, значит, если он снова возвращался в Вильну - перед Петербургом). Его подружки детства - Маня и Варя, к<оторые> носят в "Шв<едских> перчатках" польские имена,³³ и их знакомая - Лясковская; а также "дама" Ирма - почти вдохновляющее на литературу воспоминание; а потом другая - "Ирина Э."³⁴ ("Малолетняя").

   Когда втиснуть приключения с Колей Кирьяновым, когда они красили заборы в Киеве? И когда Юра стал актером с нелепым псевдонимом "Монгандри"? - и когда он видел в антологии портрет моего папы³⁵ (декламаторы?) - и он ему понравился? Было ли это мимолетно или более длительно - это его актерское призвание? Оч<ень> много читал, одно время увлекался толстовством, - и где ему понравился Уайльд и стихи Кузмина? Помню, в Киеве он видел за кулисами Лину Кавальери, и она ему показалась такой симпатичной и обаятельной, что он даже не заметил ее великой красоты? - Я всю хронологию не помню, и не очень расспрашивала - только читала в дневниках и по его рассказам.

  

   26/27/IX <1975 года>

   Как началась его линия поведения, дававшая право считать его анормальным? - я этого не замечала никогда. По его рассказам, он был темпераментный мальчик, и на него одновременно произвели одинаковое впечатление - довольно рано - какие-то отношения с взрослой тетей и знакомым студентом. Ни то, ни другое не было увлечением. А так, "что-то". Идеалом его была авантюристка из америк<анского> кино - Грэс Дармонд - которая соскакивает с лошади, переодеваясь на ходу в бальное платье, - а по душе - очень близкая сестра. Но у него не было сестер - только умершие братья - и двоюродные <сестры> - уехавшая в Америку или Канаду Саломея (уже взрослой) и маленькая Эмилия, которая очень любила Юрочку и была кроткой и очень рано умерла.

   В Киеве у него было знакомство с Тарновским,³⁶ - этот был другом Баттистини.³⁷ Юра, повторяю, увлекался Уайльдом - но я не видела, чтоб он имел какие-то ненормальные вкусы и пристрастия. Кузмина он считал гениальным, сердился, когда его не понимают и любят кого-то другого из поэтов больше³⁸ - в окружении К. было что-то вроде культа - мне стихи К. очень нравились, и я охотно шла на такой культ - в свою очередь, К. очень высоко ставил талант Юры и даже на меня обижался за мой холод к "прозе" - и то, что мы оба отходили от литературы к живописи - но мне стиль Юры (близкий к Булгаковскому) казался тяжелым - а от Жироду у него не было ничего, - а его живопись мне казалась и очень талантливой, и какой-то зажигающей: хочется самой рисовать.

   Меня очень порадовала польская выставка гобеленов - ничего не было так похоже на маленькие Юрины рисунки, как эти громадные гобелены - как увеличенные тела - темно-пестрые матерчатые картины - ковры - не то современные улицы, не то "поклонения волхвов" - больше всего похоже на Вавилон. Разница роста фигур и зданий - а м<ожет> б<ыть>, в польских яслях тоже был этот давний Вавилонский Исход?..

  

   15/9 <19>77<года>

   Читая "Мельмот-скиталец" Метьюрина, вспоминаю то ужасно сильное впечатление этой книги на Юру (в старом и плохом переводе³⁹), он даже не велел мне ее читать. Я понимаю теперь, что на него неприятное впечатление мог произвести иезуитский ужас⁴⁰ и какая-то аналогия (хотя в совсем другом смысле, чем тут) - с его матерью.

   Бедный Юрочка!.. И как он мог потом прощать "своему" иезуиту? Или он его оценивал за его "высокую" оценку Юры, хотя бы только в понимании его строптивости? К матери в "мое время" он относился неплохо, но, по-моему, никакого пиетета у него не было. Перед К<узминым> он (особенно) позднее, когда тот заболел всерьез, он считал себя виноватым - да и был, конечно, а может быть, тут его судьба и одновременно - в отношении к Юре - страшная уступчивость. Внешне все было довольно спокойно. Я только раз видела крайнюю грубость со стороны Юры. Вероятно, его нервы сдали. Я лично всегда старалась держать себя в руках, п<отому> ч<то> после придется просить прощения, а это как-то унизительно. Я скорее готова была допускать сцены Юры со мной, п<отому> ч<то> мне казалось, ему всего легче просить прощения у меня.

   У меня как-то была бурная сцена (не от ревности) - а ссора из-за Шиллера; я соглашалась, что Гете величайший гений, но и Шиллера назвала гением (он - любимец папы); Юра протестовал и вел себя бурно, я рассердилась и потащила его под трамвай (на Литейном, угол Жуковской). Трамвай не шел, Юра позвал меня к "Норду"⁴¹ (как, не помню!) есть пирожные. Я смягчилась, и мы пошли туда.

  

   17/9 <1977 года>

   Мне кажется, Юра очень сильно верил в Бога, так же, как и Гумилев. По-настоящему был религиозен К. А. Варламов⁴² и, кажется, мой папа. Для таких людей и смерть легче.

   Мы с Юрой много бегали по окраинам. "Дети побежали на свои помойки", - М. А. смеялся, когда спрашивали его о нас. Мы бегали в край Болотной, на Охту, на В<асильевский> остров. Залив по дороге в б<ывшую> Юрочкину тюрьму (Дерябинския казармы) был серо-голубой, дымчатый, красивый. Бегали и на Петровские места. Я и без Юрочки изредка туда бегала, после него. Теперь все там изменилось.

  

   19/Х<19>77<года>

   Юра был удивлен видом моего бывшего двора (Лит<ейный>, 15). Особенно вторым - длинным. Высокая ограда, за ней черный сад, вдоль ограды аллея тополей; асфальт двора - серый, перед подъездами (там жили одно время Дашковы) на аллейке была скамейка, где сидела сестра Маруся, пока я бегала, и вязала или читала.

   Но Юру удивил колорит. Он сказал: "Так вот откуда у Вас такой французский колорит!" - Тополей больше нет.

   Юра был удивлен, когда я нарисовала картинку (и она есть) - совершенно похожая на "Орани", где он бывал в детстве, в бытность свою на "полувоенном" учении. На карте это название "Ораны"⁴³ было.

   А. А. Осмеркин удивлялся, как у Юры (не учившегося нигде) такая правильная и живая линия. Юра ему: "Я ведь не на трупах учился".

   Я вспоминаю, как он "оттачивал" Милашевского. Полу с юмором, полувсерьез. Но без издевательств, очень мягко. Он считал М<илашевского> талантливым, но примитивом (как человека).

   Он, как к младшему, относился (любовно) к Косте. Даже совал ему папиросы (и, м<ожет> б<ыть>, деньги) в "хорошие" свои минуты. К Жене хорошо, но с легкой иронией. Мне "разрешалось" приглашать Женю для флирта. Женя органически опаздывал. Юра говорил: "Приду в... (час)". Женя приходил, но времени для "прелюдий" - конечно, не было.

   К Левушке он относился хорошо, но тоже с иронией. После того, как он женился на Наташе и под ее влиянием отошел от своего безделия и стал "молоть" что-то в тон современности. Юра смеялся: "Дайте попке сахару". Но я понимала и Левушку. Он не был так талантлив, как Юра, и должен был выказать себя как личность. После его принимали всерьез, как очень значительного человека. И он вел себя героично. Я очень люблю до сих пор Левушку. Но и Костя (как художник), и Левушка (как личность) вступили в Мир ярче, чем мой бедный Юра.

   Д<окто>р Раздольский⁴⁴ гадал Юре по руке - что он весь принадлежит будущему, а мы (М. Ал. и я) наполовину прошлому, наполовину будущему.

  

   21/Х <1977года>

   Юра хорошо плавал. Переплывал Днепр. Когда он "спасал" Алексу (или "Лешку") Христиаки <?>, казалось бы, Мойка тут узкая, но она вся была в водорослях, которые тянули ко дну, - Лешу бросилась спасать ее мать, но девочка вцепилась и в нее, и в Юру, когда он потащил обеих, и мешала плыть.

   Еще я вспоминаю, как-то нельзя было (ему) попасть к себе домой - парадная была закрыта изнутри и ворота на цепи. Ворота высокие. Юра сразу влез, как обезьяна, на ворота и перелез через узкий проход вверху.

   Что касается "обезьяньей" ловкости, то Елизавета Дмитр<иевна> (мать Льва Л<ьвовича>) как-то мне сказала, когда мы были у них в гостях: "Я иногда думаю, что Ю. И. может вдруг влезть на стенку, как обезьяна!"

   Бедный мальчик, он, вероятно, очень меня любил. Когда я болела (самой непоэтичной болезнью, дизентерией) (1925 г<од>), - он меня брал на руки и выносил в комнату. Я и не помню. Я лежала в крайней комнате и у меня в ногах все время спала Мупса, моя старшая кошка. Д<окто>р не велел пускать ее, но она уходила так тихо, не трогая меня, и возвращалась очень тихо, и так всю мою болезнь. А зато младшая, Кутя, когда мне ее принесли, вывернулась и прыгнула прочь через две комнаты. Меня долго держали на диете, и когда вместо черничного киселя разрешили сперва рыбный бульон, а потом куриный, и я ела два дня подряд эти бульоны, и Юра, кормя меня с ложечки, начинал плакать от радости - крупные слезы текли по лицу. Я потому не была на юбилее М. Ал. - в группе Юра сидит на полу с Введенским.⁴⁵

   Другая моя болезнь (скарлатина) была весной <19>26 г<ода>. Увезла меня мама, врач ночью велел меня отправить в клинику. У нас гостили дети - Таня и Алеша.⁴⁶ Юра узнал на другое утро и потом долго бегал в Боткинские бараки. Сперва не пускали - потом разрешили видеться на большом расстоянии, через комнату. Когда маме надо было уехать, она говорила с зав<едующей> отделением. Та успокаивала маму: "Вы можете ехать спокойно. Муж вашей дочери любит ее не как муж и даже не как отец - он любит ее как мать".

   Я думаю, мама не расстроилась прозванием "мужа" Юры⁴⁷ и любила его до последних минут жизни, считая, что он мне очень нужен. Я для него и для нее была каким-то беспомощным существом!

   Юра любил "меняться". То с Лебедевым, то с Верейским, Митрохиным, Басмановым (ему очень нравился), Воиновым, Дядьковским, Михайловым. Других сразу не вспомню.

   Когда они "менялись", лицо у Юры каменело. А мне это ожесточение очень нравилось.

   Ходить в гости без "мен" ему казалось скучным. И меня неохотно пускал. Он говорил, что ему не так долго быть со мной. И напророчил!..

   Он был ревнивый. Даже к кошке. Когда умерли Муся и Кутя, и Виолетта, и Вася - и появилась Перикола - он ее любил как "искреннюю" кошку - он все равно хватал ее за шиворот, когда я брала ее на руки, и вышвыривал за дверь. И также не любил, чтобы я рвала цветы, отрываясь от разговора, - а у меня была страсть рвать цветы. Зато он часто приносил мне "платные" цветы.

   Из женщин ему нравились (внешне) остроумная и немного жесткая В. Ходасевич; балерина эстрадная Спокойская,⁴⁸ несколько схожая с ней белобрысая Полотнова (уч<ени>ца С. Радлова); Леонарда Ходотова⁴⁹ - подруга О. Черемшановой.

   Из киноактрис - и очень - Луиза Брукс.⁵⁰ Это была "челочная" актриса, и она нравилась очень и В. Лебедеву, и Жене Кр<шижановскому>, но только Женя нашел у меня сходство. Я очень приревновала Юру, но он объяснил, что она типичная "карманьола" и этого у меня нет! Этого нет, конечно.

  

   Св<етлый> Четверг -

   27.4.<19>78г<ода>

  

   Мой бедный Мальчик,

   Ты стал мне Сыном,

   Неясным смыслом

   Прощальных дней.

   А был мне Братом,

   Во тьме - Вергилием

   Не знавшей счастья

   Любви моей.

   Юрочка мой, пишу Вам, потому что думаю, что долго не проживу. Я люблю Вас, верила в Вас и ждала Вас - много лет. Теперь силы мои иссякли. Я больше не жду нашей встречи. Больше всего хочу я узнать, что Вы живы - и умереть. Будьте счастливы. Постарайтесь добиться славы. Вспоминайте меня. Не браните. Я сделала все, что могла - мне удалось спасти очень многое из наших писем, рисунков, рукописей - дневник Михаила Алексеевича - его ноты - мои портреты - (Ваши работы) - наши любимые коллекционные "номера".

   Л. Д. Блок сказала мне как-то: "Я восхищаюсь Вашей энергией, Олечка! Я не ожидала ее от Вас. Я думала, что Вы только Сильфида..."

   Почти все наши друзья умерли, Юрочка. Ваша мама умерла весной 38 года. Она была без памяти. Похоронили ее на Волковом, на "Католической" дорожке. На похоронах было много народу. Pere Florant,¹ прекрасный доминиканец, приехал исповедовать ее за несколько дней до ея смерти. Отпевали ее в костеле на Ковенском. Ей положили в гроб букет сирени, стоявший в Алтаре перед Мадонной. Старенькая панна Каролина сказала мне: "Она очень, очень довольна". Комнату опечатали. Ек<атерина> Конст<антиновна> помогла мне вынести вещи - тарелки, скатерти, белье. В хлопотах по похоронам помогли мне Тося и отец Шадрина Матвей Алексеевич.²

   Самым лучшим другом оказался Алексей А. Степанов. Хорошим другом был для меня Всеволод Петров. Катя и Дмитрий Прокоф. Гоголицын. Богинский. Очень помогли мне в Союзе Драмат<ических> писателей. Было довольно много денег. Чудное воспоминание у меня о Хармсе. Он внутренне напоминал мне Вас - во многом. Я полюбила очень его жену Марину ³ и ея кузин Ольгу и Марину⁴ Сколько раз мы пили за Ваше здоровье! В моем большом горе бывало иногда весело!

   Встречалась с Радловыми, с Голлербахом, с Левитиным Гришей. Позднее - с Костей и Женей. Писали мне все время Маврина⁵ и Кузьмин.

   Я думала о Вас все время. Я боялась и запретила воображать себе реальную жизнь, реальную встречу. Но я молилась о Вас, вспоминала Ваше гадание - и свой и Ваш гороскоп - меня утешали друзья, верившие в Вас и Вашу внутреннюю силу - и готовилась к встрече, не думая о ней. Мама продала пианино и купила для Вас отрез Вашего любимого коричневого оттенка. Я перештопала все Ваши носки и накупила новых: целый чемодан. Картон для кепок. Купила для Вас чудный темно-красный плед, от которого пришел в восторг Жак Израилевич.⁶ Синюю пижаму. Много всяких фотографий - Русской провинции - старообрядцев - купцов, - книжных иллюстраций - чтобы повеселить Вас чем-то новым! Мама сварила варенье: черную смородину и ананас. Милый книжник (я забыла его имя) принес Ваши книги с надписями - это было почти что чудо! Откуда они прибыли? Было сперва очень страшное время. Всех забирали. Я стояла часами в тюрьмах, у прокуроров. Правда, мне никто никогда не нагрубил и не оскорбил меня - это тоже было удивительно.

   Близким человеком стала мне женщина, которая потом сделала самое злое дело, сделала то, что мне расхотелось жить - и даже дожить до встречи с Вами. А я поверила ей, как родной старшей сестре. Это мать Шадрина, Екатерина Николаевна.⁷ Вместе с нею мы бегали в тюрьмы, ходили в церковь, гадали. Три года я видела от нее только доброе, и сама старалась помочь ей во всем. Очень полюбила я дядю Шадрина - Ник. Ник. Вариханова, у которого было что-то в манерах - исключив гениальность и темперамент француза и поэта - от Михаила Алексеевича. Он жил близко от меня, и это был последний человек, которого я навестила перед своим отъездом из Ленинграда в мае 41 года. От него шло какое-то спокойствие, нужное мне. У меня было много новых знакомых через Хармса и Шадриных. Очень полюбилась мне Маша, шадринская прислуга, очень смешная престарелая волжанка. Я часто мысленно беседовала с Михаилом Алекс<еевичем>, как с живым, рассказывая ему длинныя истории о старообрядческих волжских и московских предках Ник<олая> Ник<олаевича> и передавая пресмешныя выражения милой Маши. Эта Маша становилась за меня с ночи в очередь в пересыльной тюрьме, а потом - в финскую войну, в морозы, выстаивала очереди за маслом и сахаром. Пришло время и стали возвращаться "оттуда". Милый Лев Львович,⁸ Жак,⁹ Пуцилло¹⁰ (который мне вечно объяснялся в любви), Борис Мордовин¹¹ - много народу. Наконец, Алексей Шадрин.¹²

   Но тем временем другие люди умирали. Покаюсь в единственном реальном сильном впечатлении за все эти годы. Это был Рыбаков,¹³ которого я встретила на Пасху у Анны Радловой в 38 году. Мы остались одни на несколько минут, и он осыпал меня словами восхищения, как цветами. Анна менялась с ним: фарфор на стекло - он ушел, напруженный и сильный, как Самсон; я не решилась на вторую встречу с ним, потому что не смела позволить себе радость, когда Вы в таком горе. Летом я узнала, что его забрали. В тот же день и раз я узнала о самоубийстве Корнилия Павловича. Мне сказала Наташа Султанова, на Невском. К<орнилий> П<авлович> повесился в Москве, когда Анна была в Сочи с Сережей.¹⁴

   Еще позже я узнала, что он - Рыбаков - умер в тюрьме.¹⁵ Я видала сны про Вас (или вернее, про человека с именем Иосиф) и про смерть и про кладбище - когда он умер, я утешала себя тем, что другой Иосиф умер вместо Вас - а похоронили его как раз там, где мне приснилось (а я даже не знала, что там есть кладбище)... После умерла Любовь Дм. Блок, дня за два до смерти окончившая свою книгу о балете, которую он<а> считала делом своей жизни.¹⁶ В самые страшные дни, когда я узнала о Вашей высылке и шла конфискация, - заболела Лина Ивановна. Она поправилась, но стала совсем дурочкой. Правда, очень кроткой и доброй, как барашек. Я не могла смотреть на нее без слез. О Вас она молилась и кормила голубей, приговаривая: "Птички, птички принесите нам весть о Юрочке!.."

   Огромное зло сделала нам всем Линца. Она мучила Лину Ивановну, оскорбляла маму, била своего чудного кроткого ребенка, изводила меня. А после обокрала нас, уничтожила все в квартире, сделала невозможным мое возвращенье в Ленинград. Сестра уговорила меня поехать с мамой к ней в Тагил на 2 месяца.¹⁷ Она убеждала меня долго, говоря о мамином здоровье. Я решилась поехать. Это было за месяц до войны. О моей жизни в Тагиле, в Тавде, в Ирбите, в Каменске, в Свердловске - Вы узнаете из моего дневника и писем. Моя Лина Ивановна умерла без меня в начале октября 41 года, до самого большого голода.

   Умерли Матвей Ал. Шадрин, Ник. Ник. Вариханов, Маша, Влад. Соловьев,¹⁸ Алексей Александр. Успенский¹⁹ (которого я встречала тоже "без Вас" и который говорил мне, что считает меня гениальной художницей), - Вас. Вас. Гундобин,²⁰ художник, который всегда гадал мне под Крещенье и утешал тем, что Вы живы!.. - К. А. Гольст, инженер, похожий на более мужественного Головина, - Ник. Радлов, умерший в Москве, Тырса,²¹ умерший в Ленинграде - Голлербах.²² - Введенский, который умер не знаю где и как.²³ (Его я встречала у Хармса) Наконец, Дмитрий Прокофьевич, убитый на улице, и Алексей Алексеевич, умерший от разрыва сердца. Его письма я получала все время - они прорывались даже через блокаду...

   Его мама и брат тоже умерли?²⁴ Погибла, вероятно, моя маленькая Марина, жена Хармса. Хармс умер в тюрьме, в первый год войны.²⁵ Марина - на Кавказе попала в плен или была убита немцами.²⁶ Сергей и Анна ушли с немцами, и судьба их неизвестна. Но я не верю, чтоб они могли быть предателями.²⁷ В мире стало так пусто - как после потопа.

   ...погибли, вероятно, и еще два человека, которые приезжали навещать меня в Ленинград: это Милеев, живший в Бологом, и Андрей Н. Егунов, живший в Новгороде.²⁸ А также Вас. Вас.Мухин²⁹ живший в Малой Вишере, и Эмма Як. Шмидт, которая в последнее время поселилась где-то под Ленинградом; и славная Анна Ив. Вальдман, портниха, которая жила в Павловске. Я написала о людях, желавших Вам и мне добра и которые должны были погибнуть во время войны. Наконец, звери: шадринские кошки: Мур, Химена, Нора, похожая на Мупсу; и моя дорогая, бесконечно утешавшая меня всегда, любимая Перикола.

   Ек. Ник. Шадриной я доверила перед отъездом чемоданы: один с отрезами, лучшими Вашими и моими вещами - там были и Ваши галстуки, и кашне, и костюмы, и голубая скатерть (которая лежала на столе, когда Вероника Карловна принимала последнее причастие) - и мои лучшие вещички, и серебро, и новый голубой халат, и белая вуаль, которую я хранила с детства, и веселый галстук, белый с красным - последний подарок Михаила Ал<ексеевича>! - но главное, _д_р_у_г_о_й. Там были самые лучшие рисунки, мои и Ваши, мои фанерки, Ваши лучшие письма, - самые любимые Ваши литографии, мои самые любимые моды. - Бакет. - Дневник Мих<аила> Ал<ексеевича>, самые дорогие фотографии нас всех, моего папы и мамы, и Натали Пушкиной, и мои, и Ваши, и королевы Александры, и обложки и гравюрки Ходовецкого, виды Старого Петербурга, записки Бахрушина и письма Гумилева, Ваши документы: все! Она знала, что мне и Вам это ужасно дорого, что тут и деньги и прошлое, - будущее и радость: мне кажется, что в наших письмах и в наших картинках - наша кровь, - живая и горячая, - мне кажется, что если бы я дотронулась до них, увидала их, мне стало бы сразу тепло и весело, и захотелось бы жить, - как матери, которой дали бы в руки ребенка, которого она считала погибшим. Но Ек<атерина> Ник<олаевна> украла и растратила все наши вещи, - а этот чемодан бросила на произвол судьбы. Все это погибло. Я знаю, что в Ленинграде ели собственных детей, сходили сума от голода, были безразличны к жизни и смерти. Но после она эвакуировалась, поправилась, приехала в Ленинград, стала зарабатывать деньги. Она перестала мне писать и не сделала ничего, чтобы попытаться разыскать то, что, может быть, уцелело - очень немногое, конечно - помочь мне вернуться, попросить прощения, дать мне совет. Я когда-то написала вместо нее Алексею, бывшему на курорте в Западной Украине, - о самоубийстве его невесты Киры Кизеветтер, потому что для нее было невыносимо тяжело писать об этом. Она любила эту девушку и считала своего сына в какой-то степени виновным в ея смерти; я старалась сделать все, что могу для него, в благодарность за то сочувствие и помощь, которые он выказал мне и Вашей маме за 10 дней - от Вашего и до его ареста; - я делилась с ним деньгами, и верила ей и ему, как родным.

   Я написала так подробно, потому что все мои дневники - за всю жизнь - погибли; если бы до Вас они дошли когда-нибудь, Вы бы узнали, как много я думала о Вас, плакала о Вас, верила в Вас. Вы бы поняли, что я не могла не верить этой женщине. Она страдала за своего сына, как я страдала за Вас. Она знала, что я хочу сберечь это все - для Вас - как утешение, как трофей, как нечто живое, как символ и залог жизни. Она знала, как я одинока. Она должна была понимать, что молодость моя уходит, а я одна, без родины, без своего искусства. Моя бедная мама умерла мучительной смертью в голодный, страшный год. Мама очень любила Вас, ждала Вашего возвращения больше всего на свете. Самыми последними сознательными ее словами были, уже в агонии, - слова о тысяче рублей, которыя она велела мне спрятать от всех - на дорогу к Вам. Мама не верила в предательство Шадриной: она считала ее погибшей.

   ...Сейчас у меня нет никого и ничего. Никаких надежд и даже никаких желаний. Рисовать я больше не [буду] {Зачеркнуто.} могу. Без Вас исчез мой талант. Мои родные - хорошие люди, но далекие мне. Из двух людей, с которыми я подружилась на Урале, один ³⁰ был убит потом под Сталинградом, другой - и сейчас здесь, но он так опустился, поблек и поглупел, что стал для меня как запылившийся и вылинявший галстук. Я спасла щенка, подобрав его в лесу; назвала его Гвидоном; это был чудный черненький щеночек, но он погиб, пока мы были в Свердловске. После смерти моей мамы у меня нет никакого долга ни перед кем. А Вам, мне кажется, будет без меня легче. Я ничего, ничего больше не могу дать Вам. Всю жизненную силу, всю волю я отдала на спасение и сохранение наших картинок, наших писем. Мы - умрем, но это бы могло жить века, и в _э_т_о_м_ была моя и Ваша душа, - мое и Ваше сердце, моя и Ваша кровь, быть может (?), Ваш и мой гений. Я, наверное, сумасшедшая: но мне кажется, что эта женщина выбросила в огонь (или в окно, или в воду, или под пулеметы)_н_а_ш_е_г_о_ ребенка. Живого, _е_д_и_н_с_т_в_е_н_н_о_г_о_ ребенка. Который оставался со мной. Которого Вы хотите видеть. О котором думаете. Которого я берегла для Вас еще больше, чем для себя. Которым я гордилась. Которого я доверила ей, как сестре; ей, которая потеряла и нашла вновь _с_в_о_е_г_о_ _с_ы_н_а, - и которая _м_о_е_г_о, _н_а_ш_е_г_о_ - выбросила, как хлам, как труп, выбросила _ж_и_в_о_г_о_ на - смерть. Я думаю об этом, и не могу, и не хочу, и не_с_м_е_ю_ больше жить.

  

  

   А - журнал "Аполлон" (Санкт-Петербург/ Петроград).

   АК - Дмитриев П. В. "Академический" Кузмин // Russian Studies. 1995. Vol. I. No 3. С. 142- 235.

   Воспоминания - Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце / Подгот. текста и коммент. Дж. Мальмстада. Paris, 1990.

   Встречи - Пяст Вл. Встречи / Вступит. ст., подгот. текста и коммент. Р. Тименчика. М., 1997.

   Дневник 1905/1906 - Cheron G. The Diary of Mixail Kuzmin: 1905-1906 // Wiener Siawistischer Almanach. 1986. Bd. 17. S. 391-436.

   Дневник 1921 - Кузмин М. Дневник 1921 года (Публ. Н. А. Богомолова и С. В. Шумихина): 1) Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1991. Вып. 12. С. 423-494 (январь-май); 2) Там же. М.; СПб., 1993. Вып. 13. С, 457-524 (июнь-декабрь).

   Дневник 1931 - Кузмин М. Дневник 1931 года / Вступит. ст., публ. и примеч. С. В. Шумихина // Новое литературное обозрение. 1994. No7. С. 163-204.

   Ежегодник - Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома (Ленинград/Санкт-Петербург).

   ЖИ - газета "Жизнь искусства" (Петроград/ Ленинград).

   Зв - журнал "Звезда" (Ленинград/Санкт-Петербург).

   Записки - Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: 1938-1941. М., 1997. Т. 1.

   История - Серков А. И. История русского масонства: 1845-1945. СПб., 1997.

   Калиостро - Петров В. Калиостро: Воспоминания и размышления о М. А. Кузмине / Публ. Г. Шмакова//Новый журнал (Нью-Йорк). 1986. Кн. 165. С. 81-116.

   Лесман - Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана: Аннотированный каталог. Публикации. М., 1989.

   Лившиц - ШнейдерманЭ. БенедиктЛившиц: Арест, следствие, расстрел // Звезда. 1996. No 1. С. 82-126.

   ЛЛ - газета "Литературный Ленинград" (Ленинград).

   ЛН - Литературное наследство.

   ЛО - журнал "Литературное обозрение" (Москва).

   МК 1995 - Богомолов Н. А. Михаил Кузмин: Статьи и материалы. М., 1995.

   МК 1996 - Богомолов Н. А., Малмстад Дж. Э. Михаил Кузмин: Искусство, жизнь, эпоха. М., 1996.

   МКиРК - Михаил Кузмин и русская культура XX века: Тезисы и материалы конференции 15-17 мая 1990 г. / Сост. и ред. Г. А. Морева. Л., 1990.

   НЛО - журнал "Новое литературное обозрение" (Москва).

   ПК - Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник (Ленинград-Москва).

   Письма - Шерон Ж. Письма М. Кузмина 30-х годов // Новый журнал (Нью-Йорк). 1991. Кн. 183. С. 358-364.

   РЛ - журнал "Русская литература" (Санкт-Петербург).

   РМ - газета "Русская мысль" (Париж).

   Собр. соч. I-III - Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1971-1979. Т. I-III.

   СС III - Malmstad J. Е. Mixail Kuzmin: A Chronicle of His Life and Times // Кузмин М. А. Собр. стихов. Т. III: Несобранное и неопубликованное. Приложения. Примечания. Статьи о Кузмине / Hg., eingel. und komm. von J. E. Malmstad und V. Markov. Munchen, 1977. С 7-319.

   Театр I-III, IV - Кузмин М. Театр. Т. I-III; Т. IV: Дополнения / Сост. А. Тимофеев. Под общ. ред. В. Маркова и Ж. Шерона. Oakland, 1994 (Modern Russian Literature and Culture. Studies and Texts. Vol. 30-31).

   Художники-Художники группы "Тринадцать": Из истории художественной жизни 1920-х-1930-х годов / Вступит. ст. и сост. М. А. Немировской. М., 1986.

   Acumiana - Лукницкий П. Н. Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой: 1924-25 гг. Paris, 1991. Т. I.

   DV - журнал "De Visu" (Москва).

   RL - журнал "Russian Literature" (Amsterdam).

   Studies - Studies in the Life and Works of Mixail Kuzmin / Ed. by J. E. Malmstad. Wien, 1989 (Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 24).

   WSA - Wiener Slawistischer Almanach (Wien).

   ГАТОБ - Государственный Академический театр оперы и балета (до 1920 года - Мариинский).

   ГРМ - Государственный Русский музей.

   ГТГ - Государственная Третьяковская галерея.

   ГЦТМ - Государственный Центральный театральный музей им. А. А. Бахрушина (Москва).

   Д - Кузмин М. Дневник // РГАЛИ. Ф. 232. Оп. 1. Ед. хр. 52-67.

   Дело - Следственное дело Ю. И. Юркуна 1938 года No П-31221. Т. 1-2 (Архив Управления Федеральной Службы Безопасности Российской Федерации по Санкт-Петербургу и Ленинградской области).

   ИРЛИ - Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской Академии наук, Рукописный отдел.

   КГ - Гильдебрандт О.Н. [Комментарий к Дневнику М. Кузмина 1934 года] (Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме).

   МАА - Музей Анны Ахматовой в Фонтанном Доме (Санкт-Петербург).

   РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

   РГБ - Российская государственная библиотека, Отдел рукописей (Москва).

   РНБ - Российская национальная библиотека, Отдел рукописей и редких книг (Санкт-Петербург).

   ЦГАЛИ СПб - Центральный государственный архив литературы и искусства Санкт-Петербурга.

  

   Дневник М. А. Кузмина 1934 года (далее: Д-34) сохранился в виде машинописной копии, снятой с оригинала в 1936-1937 годах. По сведениям, восходящим к О. Н. Гильдебрандт, после смерти Кузмина машинописные копии части его текстов были изготовлены по просьбе Ю. И. Юркуна Е. Н. Шадриной, матерью переводчика и поэта А. М. Шадрина, зарабатывавшей перепечаткой рукописей (ср. сообщение об аналогичной перепечатке Шадриным "Поэмы конца" М. Цветаевой в письме С. Б. Рудакова к Л. С. Финкельштейн от 2 февраля 1936 года: Ежегодник на 1993 год. СПб., 1997. С. 135). Не исключено, что изготовление копий пришлось на первые месяцы после смерти Кузмина, когда Юркун и его мать В. К. Амброзевич добивались признания своих прав на наследство в суде. 29 апреля 1936 года, после трех заседаний, суд утвердил B. К. Амброзевич "в правах иждивенства" и передал ей оставшиеся после Кузмина вещи, и в том числе рукописи. Душеприказчиком ее был назначен Юркун (см. письма Юркуна к А. Д. Радловой от 29 марта 1936 года (Письма. С. 363), к Е. В. Терлецкой и В. А. Милашевскому от 2 мая 1936 года (МКиРК. С. 242), а также О. Н. Гильдебрандт к В. Д. Бонч-Бруевичу от 10 октября 1938 года (Там же. C. 144); см. также: Кралин М. История одной фотографии // Риск. 1995. No 1. С. 94). В настоящее время известны идентичные машинописные копии (первые экземпляры) Д-34, пьесы "Смерть Нерона" и рассказа "Пять разговоров и один случай". Все они ныне хранятся в собрании МАА.

   Оригинал публикуемого текста неизвестен. Очевидно, он был конфискован в ночь с 3 на 4 февраля 1938 года, во время ареста Юркуна, когда было "взято для доставления в Управление Государственной Безопасности по Л[енинградской] О[бласти] следующее: Две коробки негативов фотографических <...>. Всевозможная переписка, <...> рукописи и несколько портретов" (Дело. Т. 1. Л. 4), или 8 октября 1938 года, в составе архива и библиотеки Кузмина и Юркуна, опечатанных еще при аресте Юркуна (Там же. Л. 4, об.).

   В письме О. Н. Гильдебрандт к В. Д. Бонч-Бруевичу от 10 октября 1938 года с перечислением изъятых бумаг Кузмина и Юркуна, помимо "рукописи исторической драмы "Нерон" и целого ряда ненапечатанных стихов и прозы и черновиков" Кузмина, значится "рукопись мемуаров Кузмина" (МКиРК. С. 145; курсив здесь и далее в тексте преамбулы наш. - Г. М.); отсутствие каких-либо свидетельств о "мемуарах", написанных Кузминым, и одновременно неупоминание в письме Гильдебрандт о Дневнике, тем более странное, что предыдущие тома его были, как известно, приобретены Бонч-Бруевичем для Гослитмузея в 1933 году, позволяют предполагать, что имеется в виду именно поздний Дневник с обширными мемуарными фрагментами.

   До сих пор судьба изъятых материалов не прояснена: в деле Юркуна не содержится никаких дополнительных сведений о них. {Часть принадлежавших Юркуну книг поступила в собрание Публичной библиотеки. (см.: Суздальцева Т. H. Листок из ежедневника М. А. Кузмина // РЛ. 1997. No 2. С. 231).} В свое время Г. Г. Шмаков предполагал, что рукописи Кузмина (и, добавим, значительное по объему литературное наследие Юркуна) "бесследно исчезли в одну из блокадных зим, когда ГПУ жгло и истребляло свои архивы" (Шмаков Г. Два Калиостро // Кузмин М. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро. New York, 1982. С. VII). Косвенным подтверждением этому предположению служит сохранившийся в следственных бумагах "подельника" Юркуна Б. К. Лившица акт об уничтожении 3 сентября 1941 года "Имущественного дела" Лившица, подробной описи и, видимо, самого конфискованного архива (см.: Лившиц. С. 121).

   Однако, судя по позднейшим дневниковым записям О. Н. Гильдебрандт, при конфискации 8 октября 1938 года часть архива - и прежде всего Дневник Кузмина или его часть - удалось спасти. Так, устное свидетельство покойного М. С. Лесмана, рассказывавшего нам в 1984 году, что один из мешков, в которые были упакованы приготовленные к вывозу книги и бумаги Кузмина и Юркуна, при выносе из квартиры (последний, пятый этаж дома номер 17 по улице Рылеева) разорвался, и часть бумаг, оставшаяся на лестнице, была подобрана дворником, - подтверждается дневниковой записью О. Н. Гильдебрандт, сделанной на Урале 23 мая 1942 года, в которой упоминается об оставшихся в блокадном Ленинграде вещах: "Мне дневники (речь идет о дневниках О. Н. за 1920-1930-е годы. - Г. М.) не меньше жаль, чем картинки. А Юрочкины, спасенные мной с таким трудом и напряжением! Рукописи, письма - еще жальче. Вся его любовь ко мне!.. Неужели в мире ничего не останется от нее, от нас? <...> А "Нерон"? А ноты? А дневник М. А., который мне торжественно принес Вова Телесайнен... раз спасенное - погибло опять?" (ЦГАЛИ СПб. Ф. 436. Оп. 1. Д. 7. Л. 65, об.; ср. упоминание о "дворнике Телесайнене, живущем в нашей квартире" в письме Юркуна к Радловой от 28 марта 1936 года: Письма. С. 363; ср. также: "Неужели все погибло? Дневник М.Ал., спасенный тогда? его ноты? письма Г[умилева] и Юрочкины <...> и мои дневники - жизнь и сны мои? все, все" (1942, б. д.; ЦГАЛИ СПб. Ф. 436. Оп. 1. Д. 7. Л. 66, об.)). Опасения О. Н. отчасти оправдались: о печальной судьбе оставленных в Ленинграде бумаг и вещей рассказывается в ее письме к Юркуну от 13 февраля 1946 года, публикуемом в настоящем издании (Приложение III).

   Контекст упоминаний о Дневнике в записях О. Н. Гильдебрандт не позволяет определенно судить - шла ли речь о рукописи или о копии текста. Упоминание о конфискованных рукописях "мемуаров" и "Смерти Нерона" в ее письме к Бонч-Бруевичу и, с другой стороны, дневниковая запись Э. Ф. Голлербаха от 8 декабря 1938 года ("Сокрушение [А. Д. Радловой] о пропавших дневниках К. за последние годы (позже и узнал, что пропала только одна тетрадь, остальные были в свое время скопированы на машинке и где-то сохранились, как и большая часть других рукописей К-на)" (МКиРК. С. 230)) делают вероятным предположение о том, что в Ленинграде оставались машинописные копии Дневника и ряда других текстов Кузмина, причем упомянутая часть этих копий - вопреки уверенности О. Н. в их гибели - уцелела в блокаду. {Как сохранился, например, и альбом О. Н. Гильдебрандт (ныне - в МАА) с автографами Кузмина, Бенедикта Лившица, Константина Вагинова и др. После войны он находился у вдовы поэта Е. К. Лившиц. Список посвященного Гильдебрандт альбомного стихотворения Кузмина ("Сколько лет тебе, скажи, Психея...", 1930) был послан ей на Урал с успокаивающей припиской Е. К. Лившиц: "18/V-46 г. Дорогая Оличка, альбом у меня" (Тимофеев А. Г. Материалы М. А. Кузмина в Рукописном отделе Пушкинского Дома: Некоторые дополнения // Ежегодник на 1991 год. СПб., 1994. С. 62). Заметим, что это утешительное сообщение пришло после написания О. Н. трагического письма к Юркуну с рассказом о гибели оставленного в Ленинграде архива (см. Приложение III).}

   Так или иначе, в распоряжении О. Н. Гильдебрандт после ее возвращения с Урала в Ленинград в 1949 году оставались машинописные копии "Смерти Нерона", "Пяти разговоров и одного случая" и Д-34. Со второй половины 1970-х годов Д-34 находился у А. М. Шадрина, а после его смерти в 1983 году - у Е. К. Лившиц. В 1987-1996 годах держателем Д-34 был наследник О. Н. Гильдебрандт Р. Б. Попов.

   В 1960-1980-е годы копия Д-34 была доступна ограниченному кругу исследователей: текст Д-34 цитировался в работах покойной С. В. Поляковой (с точным указанием соответствующей страницы публикуемой нами копии, обозначенной ею как "копия Ю. И. Юркуна" (см.: Полякова С. В. "Беловский" субстрат в стихотворениях Мандельштама, посвященных памяти Андрея Белого // А. Блок и русский символизм: Проблемы текста и жанра. Тарту, 1990. С. 131,140; Блоковский сб. Вып. X)) и Г. Г. Шмакова (Шмаков Г. 1) Михаил Кузмин, 50 лет спустя // РМ. 1987. 5 июня. Лит. прил. No 3/4. С. IX; 2) Михаил Кузмин и Рихард Вагнер // Studies. Р. 33, 34, 43).

   Однако все фрагменты, цитировавшиеся Шмаковым - 1934 год, без точной даты; 26 января и 18 мая 1934 года, - или не входят в хронологические рамки публикуемой копии, или отсутствуют в ее тексте. О знакомстве Шмакова с текстом Д-34, печатаемым в настоящем издании, свидетельствует его указание на дневниковую "новеллу о пользе белых брюк" (МалмстедДж., Шмаков Г. [Предисловие к публикации "Печки в бане" Кузмина] //Аполлонъ-77. [Paris, 1977]. С. 189; ср. наст. изд., с. 65). Однако упоминаемая Шмаковым далее "новелла" о "раскольничьих скитах в его (Кузмина. - Г. М.) дневниковых записях 1930-х годов" (Там же) нам уже не известна. Этот перечень desiderata продолжают "воспоминания <...> об Италии", запомнившиеся, наряду с публикуемыми записями "о "пейзаже с аэропланом" <...>, о Симонетте Веспуччи <...>, о детстве <...> и о "Башне" Вяч. Иванова", Bс. H. Петрову (Калиостро. С. 107; см. наст. изд., с. 71,40, 66). {Гадательно, относится ли "упоминание о Хармсе в последнем дневнике M. А. Кузмина", отмеченное Петровым в его "Воспоминаниях о Хармсе" (Ежегодник на 1990 год. СПб., 1993. С. 191), к публикуемой ниже дневниковой записи за 28 июня 1934 года (наст. изд., с. 53), или имеется в виду другая, более развернутая характеристика Хармса в Дневнике Кузмина 1935 года.} Эти указания, как и замечание О. Н. Гильдебрандт, сделанное ею при чтении в 1977 году настоящей копии Д-34 ("М. Ал., любя Радлову и признавая ее талант, перевод "Ромео" находил грубым, "будто бабочке содрали пыль!.." Как будто она читала в дневнике М. А. после его смерти... Юра ей давал. Но здесь я не нахожу этого места" (КГ)), и наконец, совершенно определенное свидетельство Э. Ф. Голлербаха, приведшего по памяти в своем дневнике также не дошедшие до нас фрагменты слышанного им 9 июня 1935 года в авторском чтении "текущего" кузминского Дневника (см.: МКиРК. С. 225) {См. об этом же чтении в письме Голлербаха к Е. Я. Архиппову от 25 июня 1935 года: "Иногда вижусь с M. А. Кузминым, - недавно он читал мне отрывки из своего дневника (за текущий год) - это было изумительно хорошо и своеобразно по стилю, - "настоящее художество"; много значительных, глубоких мыслей, выраженных вскользь, как бы случайно и небрежно, но на редкость изящно и тонко" (РГАЛИ. Ф. 1458. Оп. 2. Ед. хр. 23. Л. 20).} - позволяют констатировать утрату части текста Д-34 и существовавшего Дневника 1935 года, причем если последний мог пропасть при конфискациях или в блокаду, то тексты, цитировавшиеся Шмаковым, сохранялись, по крайней мере, до середины 1970-х годов.

   Публикуемый в настоящем издании текст Д-34 представляет собой 147 страниц машинописи с рукописными исправлениями и пометами, принадлежащими Ю. И. Юркуну и, по меньшей мере, еще двум неустановленным лицам. Эта правка свидетельствует о том, что машинопись была сверена с оригиналом. Однако, к сожалению, исправления, принятые нами во внимание при подготовке настоящего издания, вносились крайне непоследовательно и бессистемно: следует учесть, что сам Юркун писал, совершенно игнорируя правила русской грамматики.

   Текст Д-34 публикуется в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации при сохранении некоторых авторских особенностей написания. Раскрываемые сокращения заключены в угловые скобки, конъектуры публикатора и пропуски в тексте публикуемой копии - в квадратные. Авторские подчеркивания в тексте Д-34 и в источниках, цитируемых в примечаниях, передаются курсивом (или - вн