Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

овые условия Мултана отнюдь не были таковы, чтобы не противостоять голодному году без каких-либо чрезвычайных экстравагантных мер. По удостоверению той же земской управы, эпидемии в Мултане в том году вовсе не было; таким образом, и в этой части соображение господина обвинителя лишено фактического основания. Далее, господин обвинитель, со слов Михаила Кобылина, утверждает, что мултанские старики вообще "толковали об утрате веры", и в этом он видит уже предзнаменование будущей человеческой жертвы. Но я вас спрашиваю: где же старики не хвалят старины, где не осуждают ворчливо молодежь, где не толкуют об утрате веры? За этим, собственно, в село Мултан еще не стоило ходить. Правда, там в качестве единственного в своем роде экземпляра нашелся девяностолетний старец Акмар, едва передвигающий ноги. Но этот "дедушка Акмар", с его слезящимися красными глазами и трясущейся седой головой, навсегда останется живым укором правосудию. После всего, что вы здесь слышали о нем, вы должны будете признать вместе со мной, что единственными уликами против него являются его седины. Жестокие улики! По указанию эксперта Смирнова, в случаях, подобных настоящему (разумей: общественного жертвоприношения у вотяков), обыкновенно самый древний и самый уважаемый старик "тиун" или "ворожец" предрекает необходимость принесения чрезвычайной жертвы. Так как Акмар оказался самым старым в Мултане, то его посадили на скамью подсудимых. Без него роли оказались бы нераспределенными. Но мы тщетно искали здесь подтверждения тому, чтобы дедушка Акмар среди вотяков почитался "тиуном", "ворожцом". Двое свидетелей подтвердили только, что он считался знахарем и лекарем, но этой славой пользовался он главным образом среди русских, которые лечились у него от лихорадки и других внутренних болезней. В улику ему ставят то, что, когда урядники схватили и посадили перед допросом в темную племянника его Михаила Титова, он успел ему через кого-то шепнуть: "Скажи, что ты молод и ничего не знаешь, а я стар и никуда не хожу". Но ведь так и было, так и есть в действительности! Титова застращали урядники, привлекли в качестве обвиняемого, заставили кое-что наболтать, но в конце концов он был освобожден. Как только его освободили и стали спрашивать как свидетеля, он тотчас же заявил, что его била и притесняла полиция, заставляя оговаривать односельчан. В результате же относительно Титова выяснилось как раз то, что подсказывал ему дедушка Акмар. Он не только молод, но и действительно ничего не понимает, так как и с виду и по существу это психически больной, весьма странный субъект от самого рождения. Это знает вся деревня, как знает она равным образом и то, что дедушка Акмар последние пять, шесть лет, по слабости здоровья и преклонности лет, точно "никуда не ходит" и доживает свой век на печи. Я намеренно начал с Акмара - последнего на скамье подсудимых, чтобы им первым и как можно скорее вы могли облегчить свою совесть! Вторым за ним сидит Андриан Андреев. Ему снился сон, и в этом вся его беда. "Страшный сон", - прибавляет господин обвинитель, но к словам свидетелей эта прибавка произвольна. Дмитрию Мурину какой-то подросток сообщал, что, лежа на печке в избе, где была сходка вотяков, он слышал, как Андриан Андреев будто бы сказал "Мне снился сон", а на расспросы, какой сон, отвечал по-вотски "Кык пыдес ванданы кулес". В буквальном переводе это значит "Надо молить двуногого", Не пугайтесь, господа присяжные! От этого до человеческой жертвы все-таки еще очень далеко. Эксперты согласно указывали вам на крайнюю бедность вотского языка. Словом "нога" обозначается также и лапа у птиц. Под "двуногими" они разумеют также и птиц. По свидетельству эксперта Верещагина, у вотяков приносятся двоякого рода жертвы: четвероногих (телят, овец) и двуногих (гусей, уток, кур). Когда говорят о жертве-птице, всегда говорят "кык пыдес", не обозначая детально, что это именно - гусь или утка. Господин эксперт Смирнов по поводу этого "кык пыдес" приводит то согласное с его теорией и весьма остроумное соображение, что первоначально "кык пыдес" обозначало, вероятно, настоящего двуногого, т. е. человека, приносимого в жертву. Этот настоящий двуногий сменился впоследствии именно птицей, ради внешнего признака, в отличие от четвероногого. Иначе эксперт себе не может объяснить, почему в родовых шалашах приносят обыкновенно в жертву бычка или овцу, на кирметище же более грозному богу - только гуся, утку или курицу. На этом я мог бы попутно поймать господина эксперта: "двуногого", по его собственному сознанию (тем более двуногого настоящего), не "молят" вовсе в родовом шалаше, его молить могли бы только на кирметище... Но в настоящую минуту из заключения этнографической экспертизы мне важен другой вывод. Говоря: "Кык пыдес, ванданы кулес", вотяк в настоящее время разумеет предстоящее принесение в жертву птицы. Если это так. чего же нам тревожиться? Очередь жертвы определяется сном или предзнаменованием. Это тоже известно. А после виденного в пост Андрианом Андреевым сна, на Пасху, несомненно, была приносима в жертву птица. Что "вещий" или, как это угодно господину прокурору, "страшный" сон Андриана Андреева вовсе не знаменовал собою убийства Матюнина, подтверждается отчасти и протекшим временем. Об этом сне шла речь в начале марта, а Матюнин найден обезглавленным 5 мая. Для решения судьбы человека, во всяком случае одной улики в виде сна, хотя бы и "страшного", недостаточно. А другой какой-либо улики против Андриана Андреева нам не представлено. Перехожу к Василию Кузнецову. Это третий с конца подсудимый. Человек он состоятельный, торговый, несколько даже образованный и, вдобавок ко всему, церковный староста местной православной церкви. Как умудрилось сложиться, минуя все эти бытовые рамки, обвинение против него, решительно недоумеваю. По собственному сознанию господина обвинителя, против Кузнецова первоначально возникли лишь "легкие подозрения". Чем они усилились впоследствии - мы увидим, а пока остановимся на них. Вы знаете, господа присяжные, что в самую ночь предполагаемого убийства в Мултан, проездом по делам службы, заезжал пристав Тимофеев, Он даже ночевал в волостной квартире. Впоследствии он припомнил, что на этот раз в ночном карауле был Василий Кузнецов. Позднее, когда началось дознание по Матюнинскому делу, стали гадать, с чего бы это он в ту ночь самолично был в карауле? Нанять за себя другого очень недорого стоит, а человек он состоятельный. Кузнецов дал посильное объяснение. Его хворая жена плохо спит по ночам, и ему не спалось в ту ночь; работник умаялся на полевой работе, он и вышел за него покараулить. Казалось бы, понятно и просто. Но раз зародились подозрения, хотя бы только "легкие", от них не так-то просто отделаться. По поводу этой улики, так бросившейся в глаза приставу Тимофееву, случайно заночевавшему в ту ночь в Мултане, мне невольно приходит на ум иное соображение. Здесь господин товарищ прокурора, рисуя перед вами не один раз самую картину жертвоприношения с такой живостью и увлечением, как будто он сам при ней присутствовал, восклицал: "И чад и дым от человеческой жертвы возносился" и т. д. В самом деле. господа присяжные, если отрешиться от романтических приемов обработки судебного материала и заняться им реалистически, нам может очень пригодиться и этот "чад и дым" от жертвы. По смыслу заключения господина эксперта Смирнова, каждое жертвоприношение есть в сущности "трапеза богов с людьми". То, что отдается богам, тут же. обязательно сжигается. Так поступают обыкновенно с внутренностями, как наиболее ценной частью жертвы. Итак, этот "чад и дым" - не метафора, не гипербола, которой угодно было лишь украсить свою речь господину обвинителю. Вы знаете, где расположен шалаш, относительно которого поддерживается предположение, что именно там совершено жертвоприношение. Он почти в самом центре села и в нескольких саженях от становой квартиры, где в ту ночь расположился пристав Тимофеев. При действительном сжигании всех внутренностей, только что извлеченных из Матюнина, на простом очаге, посреди шалаша, в котором нет никакой вытяжной трубы, смею вас уверить, если не метафорический "чад и дым", \о самый реальный смрад горелого, несомненно, разнесся бы по деревне. Посреди ночи, в пору необычную, это не могло бы не обратить на себя внимания. Когда в вотских шалашах приносится обычная жертва, об этом знает обыкновенно вся деревня, потому что выпивается при этом "кумышка" (водка), ведутся хороводы, на улице идет гульба. Тогда никто не удивляется, если пахнет из шалаша горелым. Но посреди тихой ночи столь необычное явление ужели никем не было бы замечено? Тот же пристав Тимофеев, приехавший в ночь, ужели бы не обратил на это внимания? А между тем никто (не говорю уже о вотяках), никто из русских обывателей села Мултана, не исключая и усердного Дмитрия Мурина, ни единым словом не обмолвился об этом обстоятельстве. Никто не видел огня в шалаше, никто не приметил таинственно пробиравшихся к нему фигур, никто даже обонянием своим не почуял того, что именно в эту ночь вотские боги упивались "чадом и дымом" человеческой жертвы. Как хотите, господа присяжные заседатели, но эти "отрицательные" улики заставляют призадуматься гораздо более, нежели те "легкие подозрения", которые возбудил собою невинный ночной караул Василия Кузнецова. Но эти "легкие", по сознанию самого господина обвинителя, подозрения, по его же мнению, усилились благодаря некоторым последующим обстоятельствам. Эти обстоятельства нижеследующего свойства. Мы знаем, что не только в период дознания, но и в течение всего предварительного следствия по настоящему делу в селе Мултане настоящим военным постоем сменялись партии урядников и приставов, "собиравших нужные по делу сведения". Ниже нам придется еще характеризовать всю, так сказать, "эволюцию" этого полицейского сыска. Нам придется начать с периода деятельности "проницательных", но еще робких и сдержанных урядников Соковникова и Попугаева, оттерших своей старательностью и рачительностью самого пристава Тимофеева, чтобы кончить затем всесокрушающим натиском господина Шмелева, пристава другого уезда, специально командированного по этому делу и сделавшего, как известно, весьма важное этнографическое открытие относительно чудодейственного значения медвежьего чучела для вотяков. Но все это - после. Пока ответим только, что в переходную эпоху между периодом, когда следствие уже все наметило и еще ровно ничего не открыло (период пристава Тимофеева и урядников Соковникова и Попугаева) и последующим (Шмелева), когда все открытое оказалось лишь искусно подогнанным под ранее намеченное, в село Мултан был командирован урядник Жуков. Поcле явных действий Соковника и Попугаева, клонившихся единственно к тому, чтобы запугать и сбить с толку молодежь и заставить ее проболтаться, Жуков явился таинственно, без шума и повел иную политику. Вы знаете, что он явился в Мултан, по его собственному показанию, "как бы на постоянное жительство". Он нанял себе квартиру, перезнакомился с обывателями, втирался в дружбу, в знакомства. Постарался он сблизиться, между прочим, и с Кузнецовым. По показанию этого последнего, показанию отчасти подтвержденному свидетелем, Жуков попросил у него взаймы "на мундир". Тот дал ему десять рублей. Жуков просил еще восемнадцать рублей, Кузнецов обещал, но в конце концов не дал. Урядник Жуков представил спустя некоторое время десять рублей по начальству и объяснил на предварительном следствии и здесь, на суде, что Кузнецов подкупал его этими десятью рублями, чтобы тот "выпутал его из дела". Если бы это даже было так, какая же это улика? И не десять рублей охотно заплатит состоятельный человек, чтобы рассеять сгустившиеся над ним "легкие" подозрения полиции. Но самая ничтожность предполагаемой взятки по столь серьезному для Кузнецова делу заставляет верить рассказу в версии подсудимого. Еще менее вероятно, чтобы Кузнецов не дал просимых дополнительно восемнадцати рублей, если бы искренно доверялся Жукову и верил в его мощь "выпутать его из дела". Вся эта история в качестве улики, долженствовавшей усилить "легкие" подозрения против Кузнецова и стоившей ему в действительности предания суду, не доказывает ли только еще лишний раз, что подозрения, лишенные основания, в сущности самые упорные. Они растут с энергией отчаяния, по мере того как теряют надежду найти себе подтверждение. Вы видели сами, как из "легких" они превращались в "сильные", и притом из подозрений - в улики. Страшно подумать, но именно эти "улики" стоили Кузнецову дважды выслушанных им обвинительных приговоров! В настоящем заседании появилось еще и нечто дополнительное. Но и это новое опять-таки свидетельствует о необходимости усилить все те же прежние, "легкие подозрения". Было вызвано несколько человек свидетелей, которые должны были удостоверить, что Кузнецов уже после первого и второго суда над ним, когда он после кассации был опять на свободе, якобы сознавался в своем участии в убийстве Матюнина. Со слов причетника Богоспасаева пошел об этом говор, и это пересказывали здесь некоторые урядники. Интерес сосредоточивался, таким образом, на личности Богоспасаева. Установлено, что это человек по отношению к спиртным напиткам очень слабый. Он сам признал это здесь и рассказал, что после первого и второго суда над вотяками он в разных попутных кабаках останавливался и пил, пил и останавливался. Когда он "балябал" (по его подлинному выражению) об этом деле, вокруг него собирались и слушали. Слушали и сельские власти. раз он расхвастался, что будто ему вотяки сами сознались в убийстве. Это подхватили урядники, и вот появились "вновь открывшиеся обстоятельства". Но вы сами и видели и слышали здесь Богоспасаева. Будучи трезвым и после присяги, он смиренно сознался, что в пьяном виде "просто балябал", т. е. городил вздор. С вотяками он не встречался и никакого "сознания" они ему не делали. Господин товарищ прокурора, однако, усиленно доказывал здесь, что тогда, т. е. в пьяном виде, он не "просто балябал", а изрекал самую истину, но зато здесь, на суде, покрывает вотяков и не говорит всей правды. Мудрено, однако, объяснить вот что: с чего бы это вотяки, не сознающиеся на суде, стали бы Богоспасаеву, человеку чужому, делать признания? Какие мотивы и побуждения могли заставить Кузнецова "сознаваться" ему в своей вине? Господин товарищ прокурора нам этого не пояснил. Не пояснил он нам и того, как можно тому поверить, чтобы, едучи уже сюда, на суд, тот же Кузнецов в "Медовых ключах", в трактире, человеку, которого видит впервые, на протяжении каких-нибудь пяти минут объяснил "все дело, по которому едет", и объяснил будто бы его именно в том смысле, что он в нем участвовал. Вы, разумеется, по достоинству оцените показания этих "новых" свидетелей, появившихся как подкрепление уже при третьем (и, надо думать, последнем) усилии обвинителей доказать основательность своих все тех же "легких" подозрений. Еще одно последнее соображение по поводу всех последних признаний и полупризнаний, рассыпаемых якобы подсудимыми направо и налево и почему-то именно перед последним решительным разбором их дела. Желая оправдать в ваших глазах отсутствие в деле улик сколько-нибудь веских, прямых и решительных, господа обвинители оттеняли перед вами скрытность вотяков, общность их интересов и таинственность самых жертвоприношений. Они утверждали, что если на протяжении веков не удалось ни разу вполне констатировать случая человеческого жертвоприношения, то это потому, что именно сплоченная скрытность вотяков, их молчание, умение все сохранить в тайне тому препятствовали. Подите же, верьте чему-нибудь! Теперь у тех же обвинителей те же вотяки выходят нелепыми, вздорными болтунами, упорно запирающимися лишь на суде, но в то же время болтающими и в "Медовых ключах", и Богоспасаеву, и каторжнику Голове, и первому встречному уряднику, без всякой нужды, без всякого вызова, единственно только для того, чтобы эти свидетели явились сюда, на суд, и подкрепили против них обвинение, благополучно витавшее до сих пор лишь на крыльях "легких подозрений". О Кузнецове мне сказать вам больше нечего, господа присяжные заседатели. Разве прибавить только, что обвинение, направленное именно против него, вдвойне обидно. Мы слышали здесь, мы знаем, что именно Кузнецов и настолько христианин и настолько развит, что не только "легкие", но даже и более сильные подозрения должны были бы разбиться о личность заподозренного. Участие его в подобной каннибальской "трапезе с богами" было бы явлением уже просто необъяснимым и чудовищным. Господа обвинители не пытались дать нам каких-либо основательных объяснений по этому предмету. В своем заключении они просто с легким сердцем допускают чудовищное. Нам остается рассеять подозрения относительно четырех остальных подсудимых. Их виновность определяется, так сказать, теоретически по готовой схеме их официального положения: Дмитрий Степанов состоял "бодзим восясем", т. е. главным жрецом в родовом шалаше Моисея Дмитриева. Если жертвоприношение свершилось именно в этом шалаше, участие Моисея Дмитриева более чем вероятно. Василий Кондратьев в ночь убийства был на очереди суточного, обязанного призревать и пускать к себе в дом на ночлег всех нищих. Если нищий Матюнин был в ту ночь действительно зарезан в Мултане, то убийство это не могло совершиться без ведома или даже без участия суточного. Кузьма Самсонов - мясник и, говорят, мясник весьма искусный. По заявлению обвинительного акта, "самый способ" вырезывания внутренностей из трупа "произведен искусной рукой, какой мог обладать только мясник, одинаково хорошо владеющий как ножом, так и топором". Отсюда уже виновность Кузьмы Самсонова "очевидна". Наконец. Семен Иванов или, как его все здесь называли, Семен Красный - сотский; на его обязанности лежало разводить нищих по "суточным" домам, и, стало быть, Матюнин также не мог миновать его рук. Согласимся, что все это имело бы некоторое значение, но лишь в том случае, если бы было по крайней мере доказано, что четвертого мая в селе Мултане был нищий, что он остался там ночевать и что это был именно Матюнин. Это главное положение обвинения должно, во всяком случае, стоять твердо и крепко как дуб, так как все остальные дополнительные выводы играют роль только обвивающего его плюща, т. е. паразита, не имеющего самостоятельной жизни и значения. Много трудилось обвинение над установлением того факта, что именно нищего Матюнина видели накануне в Мултане. Но я ссылаюсь на речь моего неутомимого товарища по защите господина Дрягина, напоминаю вам ее и думаю, что па этом пункте нами ничего не уступлено обвинению. В количественном отношении мы располагаем таким же материалом, как и господа обвинители, но в качественном отношении можно ли серьезно положиться на свидетелей, удостоверявших, что виденный ими четвертого мая в Мултане нищий был именно Матюнин? Они говорят о сходстве одежды, о росте, соответствующем найденному трупу, и только; но то же самое говорят свидетели, отец и сын Синиковы, и их работник Михайлов, удостоверяющий, что именно такого вида и роста нищий ночевал в Кузнерке. Но сверх этих общих примет они удостоверяют еще и нечто более важное, а именно, что, по рассказу этого нищего, он был из Ныртов и страдал падучей болезнью. Как известно, именно Матюнин был из Ныртов и страдал падучей болезнью. Другого, хотя бы самозванца, с подобными же приметами следствие нам не открыло и свидетелям не предъявило, а пока этого не сделано, я вправе утверждать, что по всем общим и индивидуальным признакам с наибольшей вероятностью должно утверждать, что с четвертого на пятое мая Матюнин провел ночь в Кузнерке. Если это так, то он не мог быть убит в Мултане. По сопоставлении же времени, когда ночевавший в Кузнерке нищий отправился наутро в путь, со временем обнаружения обезглавленного мертвеца на чулийской тропе, оказывается, что именно здесь, до девяти часов утра он мог быть застигнут, убит и обезглавлен. Раз, таким образом, падает самая достоверность пребывания жертвы убийства в селе Мултане, нужно ли говорить о недостоверности самого обвинения? Это фундамент, на котором строилось все здание; отнимите его - здание должно рухнуть. Нам остается только бродить среди его развалин, изучать по уцелевшим остаткам архитектурные цели и приемы строителей, дивиться энергии и смелости, с которой возводилось самое здание, но вместе с тем горько сетовать на совершенную непригодность подобного сооружения для вечных целей правосудия. Вы знаете, что эти злополучные развалины, едва ли страшные нам теперь даже своей декоративной мрачностью, успели, тем не менее, дважды придавить этих несчастных. Это было какое-то ослепление, что-то стихийное! Напуганное воображение судей несло их в сторону от правосудного разрешения дела. Словно очнувшись от тяжкого кошмара, благодаря двукратной кассации Сенатом, это дело только теперь попало в сферу настоящего судейского спокойного и беспристрастного исследования. И вы также видите все мрачные декоративные стороны дела, но теперь они уже не порабощают и не пугают нас; напротив, мы сохранили еще настолько присутствие духа, чтобы успеть заглянуть и за эти декорации, обойти их кругом, чтобы увидеть по крайней мере все стойки и пружины, на которых они были утверждены. Где подвешенный, обезглавленный труп нищего Матюнина на балке шалаша Моисея Дмитриева? Куда он девался? Осталась пыльная (в момент осмотра) балка с налипшими кое-где волосками животных, балка, на которую могли перекидывать свежеснятые шкуры животных, но подвесить к которой обезглавленного Матюнина не было и физической возможности. Куда девались эти "как бы человеческие волосы", сходные с Матюнинскими? Медицинский департамент и врачебная управа их не признали тождественными с волосами Матюнина, а с человеческими лишь постольку схожими, поскольку схожи с ними волосы некоторых животных вообще. В корыте запекшаяся кровь (с такими же налипшими волосками) не признана человеческой. Правда, ее не давали лизать сытому псу, по умудренному судейским опытом совету земского начальника Львовского, но зато ее посылали для микроскопического и химического исследования во врачебную управу. Нанесенной зимой, при содействии земского начальника Львовского, на план летней тропинки, на которой будто бы пятого мая пробирались вотяки со своей кровавой ношей, в натуре вовсе не оказалось. Пробовали еще исследовать два пестеря, с которыми видели куда-то шедшими седьмого мая Моисея Дмитриева и Кузьму Самсонова, так как полагали, что этим способом вынесена из Мултана голова, отрезанная у Матюнина. Почему в двух? Или голову решились разрубить пополам? Это секрет обвинения. Но по исследовании во врачебном управлении оказалось, что и эти крестьянские походные чемоданы повинны лишь в лесной малине, а отнюдь не в человеческой крови. Полог со следами кровяных пятен был найден в клети, на полатях, где спала жена Моисея Дмитриева во время женской болезни. И таковы все улики сколько-нибудь материального, вещественного характера. Химия и микроскоп, не справляясь, разумеется, с охотничьими экспериментами господина земского начальника Львовского, беспощадно, начисто, наголо, как никому не нужный сор, смели все эти улики. И вот остаются одни "разговоры", улики, которые принято почему-то называть уликами психологического свойства. На них, к сожалению, не изобретено еще ни микроскопа, ни химического анализа. А жаль! Тогда воочию, без всякого умственного напряжения вы увидели бы, из какого отброса, из каких не заслуживающих вашего внимания составных частей и элементов известные жизненные условия создают их. Несчастный Старый Мултан, раз заподозренный, сделался (подобно случайно ослабевшему организму) жертвой размножения самой опасной, самой злокачественной бактерии - бактерии психического свойства. За ним не только наблюдали, следили за каждым его движением, за малейшим его вздохом, но прямо-таки прививали вокруг всеобщее недоверие к нему и позорное соглядатайство за ним, так что к концу следствия невозможно было уже разобраться, в чем, собственно, задача следствия: открыть ли истинных виновников убийства Матюнина, независимо от того, кто бы они ни были, или все исчерпывалось ближайшей и единственной целью - как-нибудь обосновать и оправдать выпавшее на долю села Мултана подозрение. Я должен дать вам отчет в высказанной только что мысли, и я надеюсь, что в оценке остающегося материала обвинения мы с вами не разойдемся. Как ни обильны и ни разнохарактерны на первый взгляд все те разговоры и слухи, на которые указывают нам в виде дополнительных улик, нетрудно заметить, однако, что разбросаны они не случайными крапинками, как брызги от живой действительности. Напротив, в различных пластах и наслоениях предварительного следствия они залегли настоящими гнездами. Чтобы оценить их бытовое и юридическое значение, приходится, таким образом, уподобиться геологу, изучающему происхождение тех или других залежей в неразрывной связи с происхождением и наслоением самых пластов, в которых они содержатся. Мы не раз уже имели случай упоминать, что вместо единичного полицейского дознания, которое, при нормальном ходе вещей, обыкновенно предшествует формальному следствию, в настоящем случае было несколько сопутствующих самому следствию дознаний. Вот эти-то дознания, представляющиеся как бы громоздящимися друг на друга пластами, и содержат, по мнению обвинительной власти, те драгоценные россыпи "слухов", "разговоров", "оговоров", "признаний" и "полупризнаний", которые нашли себе такое почетное место как в обвинительном акте, так равно и при судоговорении. Область дознания, по своим размерам с лихвою покрывшая все предварительное следствие, должна быть распределена нами по периодам. Это облегчит задачу исследования самого материала, доставленного этим дознанием. Притом же это совершенно необходимо, так как со сменой лиц, производивших его, менялись самые приемы, открывались новые перспективы, изменялись и назревали результаты. Вы знаете, что самые сочные и зрелые плоды от древа истины доставлены нам пришедшим последним - "приставом другого уезда" господином Шмелевым - уже к концу следствия, после того, как усилия Соковникова, Попугаева, Тимофеева и Жукова оказались недостаточными. Одно это знаменательное явление должно уже возбудить некоторое недоумение. В самом деле, как объяснить себе, что после двух лет почти бесплодной работы следствия господин Шмелев приходит, видит и... если не побеждает, то добывает столь капитальные улики, как показание каторжника Головы, свидетельствующего о сознании Моисея Дмитриева, отыскивает (после двух лет) прилипший к балке настоящий волос Матюнина и собирает кое-какие оговоры о признаниях и полупризнаниях разных прикосновенных к делу лиц. Маг и чародей - возразят мне. Но такое возражение только усилит необходимость разобраться в приемах самого чародейства, так как в опыты черной магии люди благомыслящие не верят более, а мы все здесь призваны быть благомыслящими. Область уголовного расследования, господа присяжные заседатели, еще сравнительно недавно была самой мрачной страницей человеческой деятельности. Кровавые пытки, истязания, одиночное заключение - все это считалось, отчасти считается и теперь, лучшим источником раскрытия истины в уголовном деле. Но все же мы несколько прогрессировали - нам совестно, по крайней мере открыто, объявлять, что истина, добытая таким путем, есть истина. И вот мы знаем, что наш писаный закон, Устав уголовного судопроизводства, с брезгливой гуманностью отталкивает от себя все не только насильственные, но и даже просто нечистоплотные приемы расследования уголовного преступления. Оно и понятно. Как может общество, стремящееся только искоренить и пресечь зло, только защититься от него, создавать по этому же поводу новое свое зло, более опасное уже потому, что оно возведено в систему, что оно захватывает весь общественный строй? Большое горе и несчастье - преступление, но преступные или безнравственные приемы раскрытия его - еще большее горе и несчастье, Это - аксиома, которой проникнут весь гуманный дух наших Судебных уставов. Это идеал, это твердые пожелания законодателя - они и вылились в законе. Но кроме закона есть жизнь, и путеводные их линии не всегда между собой совпадают. Бывает, что нравственный подъем общественной жизни превосходит самые высокие требования закона. Это радужные и светлые моменты расцвета общественной совести и мысли. Но бывает и иное. Медлительно и тягостно длящееся усыпление нравственных идеалов, когда сам гуманный закон является ненужной более обузой. Тогда линия жизни падает очень низко, и выбраться на твердую почву закона становится уже подвигом. По поводу некоторых вопросов, с которыми я обращался здесь к этим производившим дознание по мултанскому делу лицам, мне было замечено, что "полицейские дознания вообще производятся вне всяких правил", что правила эти будто бы и не предусмотрены законом. Положение, с которым я решительно не могу согласиться. Не говоря уже об общих законах, о службе гражданской и некоторых статей Уложения о наказаниях, карающих служебные преступления, я мог бы сослаться специально и на Устав уголовного судопроизводства, который целым рядом статей (252 - 261, 300 и 483 - 488) положительно нормирует и держит, так сказать, в узде деятельность полиции по производству дознаний. Поэтому если в настоящем деле значение полицейских дознаний является действительно преобладающим и заграждающим то немногое, что добыто следствием, то разгадку этому следует искать в чем угодно, но отнюдь не в несовершенстве или, будто бы даже, отсутствии самого закона. Закон - есть, и он-то и рекомендует крайне осторожное и недоверчивое отношение к данным, добываемым дознанием, требуя каждый раз самой тщательной судебной поверки. А нас здесь хотят уверить, что показания этих господ приставов и урядников, "производящих свои дознания вне всяких правил", дают наилучший по своей надежности материал для разрешения дела! От этих общих соображений уместно перейти к оценке результатов судебно-полицейской деятельности тех именно приставов и урядников, которые, собственно, создали и принесли сюда, на суд, весь нужный обвинению материал. Период первый. Деятельными раскрывателями преступления являются на первых порах местный урядник Соковников и расторопный, всюду сопутствующий ему волостной старшина Попугаев. Мы уже знаем, как тщательно они охраняли труп, как позволяли проветривать его, чистить веником... По части "психологических улик" они с чистосердечным рвением восприняли лишь вопль аныкских крестьян: "Вотяки!" и с священной неприкосновенностью передали его по инстанциям. По части розысков и Мултане они ограничились тем, то напугали малолетнего Константина Моисеева и добились от него, что он видел какого-то нищего, которого вел Семен Красный, а придурковатого Титова посадили в "холодную" и хотели уже отправлять в острог, но он вовремя "наболтал" кое-что, что им показалось, однако, вполне достаточным для дальнейшего хода следствия. Спрошенный у судебного следователя в качестве свидетеля Титов немедленно от всего отрекся и тут же заявил, что его били и стращали. Пробовали они еще подсаживать кое-кого из мултанских подростков, чтобы те слушали, что станут говорить между собой в холодной предварительно арестованные и посаженные вместе мултанские вотяки; но и из этих похвальных приемов производимого вне всяких правил дознания ровно ничего не вышло, кроме, разумеется, развращения крестьянских подростков. Но о таких поступках, само собой разумеется, говорить не стоит! Затем наступает второй период дознания. На сцену выступает более высокий полицейский чин, местный пристав господин Тимофеев. Он немного всюду запаздывает. Он и к трупу прибыл только на пятый день для составления своего знаменитого акта осмотра от десятого мая, послужившего, как известно, неисчерпаемым материалом для филологических и грамматических споров и изысканий. С появлением господина Тимофеева, не любящего окидывать взором слишком далеко вокруг себя, раз зародившиеся подозрения только упорствуют, стоят на месте, не двигаясь ни взад, ни вперед. Сказано, Мултан - так, стало быть, Мултан в ответе и будет. Если бы было подсказано название другого села, господин Тимофеев сменил бы только земских лошадей и поехал бы дальше. Но остановиться пришлось в Мултане. И вот, кроме попыток объяснения всех самых невинных явлений в жизни мултанских вотяков с точки зрения самой подозрительной, в этот период дознания в сущности ничего нового не открывается. Но зато с рачительностью и неослабным служебным рвением все истолковывается в смысле самом подозрительном, все подгоняется под заранее готовую мерку. В Мултане четвертого мая был, несомненно, какой-то нищий. Этой несомненности достаточно, чтобы нищий этот оказался именно Мат юн иным. В тот голодный год нищих бродило множество, и. наверное, в то же четвертое мая их прошло через Мултан не один человек, но с этими соображениями вовсе не желает справляться господин Тимофеев. Каждый нищий, виденный четвертого мая в "преступном" Мултане, для него - Матюнин. Моисей Дмитриев с женой средь бела дня по главной улице села везут пятого мая какую-то кладь, покрытую брезентом, - для господина Тимофеева этих сведений более нежели достаточно. Это вывозили труп Матюнина. Естественное соображение о том, что была уже целая ночь в запасе, чтобы вывезти труп, не подвергаясь опасности каждую секунду быть открытыми, для него не существует. Два вотяка бредут куда-то шестого или седьмого мая с пестерями за спиной (местные крестьяне ходят всюду с пестерями, как наши русские с котомками за плечами), это - выносили отрубленную голову Матюнина. И подобная проницательная догадливость идет красной нитью через все дознание господина Тимофеева. Он тверд и решителен в своих выводах. Он ищет и находит. Он находит и волосы, и кровь, "приобщает к делу" и пестер, и грязное корыто, и полог, служивший в клети подстилкой. Все это оказывается впоследствии, по возвращении из медицинского департамента и врачебной управы, ненужным хламом, но он свое дело сделал. Совесть его чиста. Чиста уже потому, что никакой сознательной фальши в дело он не внес, никого он не притеснил, никому угроз не делал, ни у кого не выпытывал и не выматывал сознания. И на этом этому ревностному, но скромному служаке, приходится сказать спасибо! Но вот господин Тимофеев мало-помалу удаляется, устраняется от мултанского дела, самая идея которого, однако, не только не падает, не ослабевает от всех неудач следственных розысков, но, наоборот, тут-то и разгорается самым ярким пламенем. Творцом следующего периода дознания, третьего по счету, должен почитаться урядник Жуков. Это - тот свидетель Жуков, который, со скромными приемами мирного обывателя, затеял якобы надолго поселиться в Мултане. Он стал заводить знакомства. Результаты деятельности этого доморощенного сельского Лекока настолько сами по себе ничтожны, что могли бы быть пройдены вовсе молчанием. Он кое-где подслушал, кое-что слышал, обо всем этом нам поведал, но в целом все его показание свидетельствует лишь о сплошной пустоте и бессилии собранных им якобы улик. Если деятельность этого заурядного полицейского сыщика должна быть нами отмечена, то лишь потому, что в этот период уже проявилась положительная тенденция не только к розыску улик, но и к созданию таковых. Так, эпизод со взяткой, будто бы предложенной ему Кузнецовым и представленной затем по начальству, есть уже до известной степени осуществление той назревшей идеи дознания, что пустоту нужно наполнить во что бы то ни стало. Появление и затем бесследное исчезновение Жукова, с его мягкими кошачьими приемами сельского сыщика, не увенчавшимися достаточным результатом, вносит поэтому в дознание лишь трепет какого-то предчувствия и тревожного ожидания. Чувствуется, что не все кончено. Жуков выступает только предтечей самого грозного господина Шмелева, того "пристава другого уезда", который славился на всю округу своим неотвратимым сыскным рвением. Он пришел. Пришел со всеми специфическими приемами нашего обычного доморощенного сыскного рвения. Тут и превышение власти, и угрозы, и насилия, и, наконец, кощунственная присяга на чучеле медведя! Я говорю только о том, о чем имею право говорить. Это установлено следствием и подтверждено документами. Предоставлю вам самим, знающим лучше меня сельскую жизнь, восстановить во всех подробностях в вашем воображении осложнения и детали почтенной деятельности господина Шмелева, о которых нам запрещено говорить... Запрет уместен. Об этом можно говорить лишь с чувством величайшего негодования или не говорить вовсе! Теперь взглянем на результаты этой "энергичной" деятельности. Надо поистине преклониться перед стойкой выносливостью простых людей, побывавших в переделке у господина Шмелева. В былое время с виски да с дыбы каялись же в мнимых преступлениях ни в чем неповинные люди. Надо изумляться, как вотяки выдерживали "натиск" господина Шмелева, как мало сравнительно "наболтали" они, как сдержанно и осторожно давали свои показания. Всплыли наружу только рассказы о том, что "Кузька резал, Васька за ноги держал", или: "Будет, одного уже свезли, довольно!" и т. д. Но всего этого, подтвержденного даже присягой на чучеле медведя, оказалось все-таки слишком мало. И вот тут-то начинаются те настоящие чудеса (т. е. успешные результаты) дознания господина Шмелева, которым господа обвинители придают такое доказательное значение и о которых действительно стоит сказать несколько слов. Во-первых, появляется один волос Матюнина. Спустя два года после происшествия господин Шмелев самолично находит этот волос на балке шалаша Моисея Дмитриева. Это случается уже после того, когда следователь многократно делал осмотры и не нашел ничего, кроме того, что нашел. Но господин Шмелев "случайно" находит один волос, и притом именно волос Матюнина. О приобщении этого драгоценного вещественного доказательства к делу не составлено никакого протокола; протокола обыска, при котором найден тот же волос, равным образом не имеется. Вся сила единственно в господине Шмелеве. Нас приглашают без всякой критики поверить его свидетельскому показанию. Но будет ли это посильным бременем для судейской совести? Нельзя же забыть, что шалаш и злополучная перекладина не раз до того тщательно осматривались, что прошло два года, что ни одного подобного волоса в том же шалаше ранее не усмотрено. Конечно, вольно верить обвинению, что господин Шмелев совершил действительно чудо. Но простите нам, простым смертным, не увлеченным слепой верой в чудесное, наш скептицизм. Волосы Матюнина есть и найдены при трупе. Это порядочный пучок никем не сосчитанных волос, несомненно фигурирующих на протяжении всего дознания, следствия и здесь, на столе вещественных доказательств. "Пучок" волос остается, конечно, пучком, и когда из него вынут или "затеряют" один волос... Вы видите, это такая малая величина, о которой затруднительно даже говорить. В руках господина Шмелева как раз оказалась такая "малая величина" - всего только один волос! Следует ли углубляться мыслью в источник происхождения этого таинственного волоса? Не благоразумнее ли будет поставить вообще крест на всем этом эпизоде и, основываясь на отсутствии протокола обыска и приобщения к делу находки господина Шмелева, просто признать, что волос этот оказался неизвестного происхождения. "Чудо" господина Шмелева останется, таким образом, навсегда окутанным надлежащей дымкой таинственности. Это как нельзя больше приличествует истинному чуду! Вторая главная улика, появившаяся в Мултанском деле в период сыскной деятельности господина Шмелева, заслуживает не меньшего внимания. Я говорю о свидетельском показании ссыльнокаторжного Головы, который, готовясь к отправке в Сибирь, дал неожиданно весьма пространное показание о том сознании, которое будто бы сделал ему содержавшийся с ним в тюрьме Моисей Дмитриев, главный заподозренный по Мултанскому делу, к тому времени уже умерший. Мертвый, конечно, бессилен опровергнуть сделанный против него оговор. Но я думаю, что в самых подробностях свидетельского показания Голова, в связи с историей приобщения к делу господином Шмелевым этой новой, важной по делу улики, мы найдем уже все признаки искусственного ее созидания. Ответы господина Шмелева на наши расспросы дают для этого достаточный материал. Ранее, нежели каторжник Голова согласился дать свое изобличающее мултанских вотяков показание, господин Шмелев, по собственному его сознанию, побывал у него три раза в тюрьме. Узнал же он о том, что Голова "кое-что знает по этому делу", из полученного им, Шмелевым, анонимного письма. Теперь спрашивается: зачем же понадобилось приставу трижды навещать каторжника в тюрьме? На это дает ответ тот же господин Шмелев. По его сознанию, все эти разы он подолгу беседовал с арестантом и увещевал его дать показание следователю. Итак, показания каторжника Головы явились результатом собеседований и увещеваний энергичного и находчивого пристава господина Шмелева. Вы знаете, что по существу своему показание Головы повторяет решительно все ошибки и промахи дознания, которых в показании его не было бы, если бы это был действительный пересказ сознания самого Моисея Дмитриева. В показании речь идет и о несуществующей тропе, по которой понесли труп, и об "истечении крови" путем уколов живота, следов которых по конечному заключению экспертов вовсе не оказалось. Чего не знает дознание, того не знает и Голо в а. О том ему "не сознавался" Моисей Дмитриев. Например: куда девали отрезанную голову? Какова же цена всему этому показанию? От кого почерпнул нужные для своего показания сведения каторжник Голова? От кого он мог их почерпнуть?.. Ответ, кажется, ясен. Господин Шмелев может торжествовать и радоваться своим служебным успехам, может ожидать даже награды... Его "выручил" каторжник Голова в нужную и ответственную минуту. Отплатил ли несчастному каторжнику тем же господин пристав Шмелев, это дело его совести. Но дело вашей совести в совершений равной мере - не поверить ни каторжнику Голове, ни приставу Шмелеву, так как решительно не представляется никакой возможности разобраться; где кончается один свидетель и начинается другой... Они стоят друг друга и восполняют друг друга! Нужно ли мне продолжать, господа присяжные заседатели? Не довольно ли? Подобно вам я вижу их (указывает на скамью подсудимых) в первый раз, как и вы, я не руковожусь иным побуждением, кроме страстного желания открыть истину в этом злополучном деле. И не во имя только этих несчастных, но и во имя достоинства и чести русского правосудия я прошу у вас для них оправдательного приговора!..

  

   После совещания, длившегося пятьдесят минут, присяжные заседатели вынесли для всех подсудимых оправдательный вердикт.

  

  

  

   Дело Вадима Бутми де Кацмана. Введение в дело: Дворянин Вадим Бутми де Кацман, 31-го года, обвинялся в том, что 27 июля 1895 года в селе Цау, Сорокского уезда, Бессарабской губернии, находясь в запальчивости или раздражении, тремя последовательными выстрелами из револьвера убил купца Ойзера Диманта, т. е. в преступлении, Предусмотренном ч. 2 ст. 1455 Уложения о наказаниях. Бутми де Кацман подлежал суду Кишиневского окружного суда с участием присяжных заседателей, но во избежание местных влияний (в Бессарабии Димант пользовался слишком определенной репутацией) дело это было перенесено в г. Херсон, где и слушалось в местном окружном суде с участием присяжных заседателей 15, 16 и 17 мая 1897 года.

  

   Речь в защиту Бутми де Кацмана: Господа присяжные заседатели! Судебный приговор, провозглашенный по сложному и трудному делу, живо интересующему общественную совесть и даже взволновавшему общественное мнение, если этот приговор основан на детальном и безукоризненном изучении фактических обстоятельств и если в основу его положены исключительно здоровые нравственные начала, должен быть признаваем "торжеством правосудия". Это основа для радостного и светлого ликования общественной совести. Большое торжество и большая общественная радость, когда судейская совесть разрешает подобное дело исключительно на основании светлых и чистых начал. Я бы хотел, чтобы в ожидаемом от вас приговоре сказалось именно подобное "торжество правосудия" и чтобы в нем не было места для тех ядовитых рецептов и сомнительных формул нравственного и бытового порядка, которые предлагались в интересах разрешения именно настоящего дела - дела, которое, по справедливому замечанию господина прокурора, глубоко потрясло и взволновало общественное мнение. Действительно, в обществе и в печати много, быть может слишком много, было высказано суждений, которыми старались как бы предрешить ваш приговор и подсказать защите мотивы для оправдания подсудимого. Дело это пытались свести к простейшей формуле, в которой вылились будто бы коренные свойства племенной розни, покоящейся на вечной ненависти и понятном антагонизме: еврей и христианин! Этим думали сказать все, заранее предрешая участь еврея. Но если бы настоящее дело было действительно таково, я бы не выступил в процессе Вадима Бутми де Кацмана, а если и выступил, то первый бы сказал вам: "Защитите еврея и осудите христианина!" Убийство - зло. Для христианина нет большего зла, как обагрить завет любви и милосердия кровавой расплатой мести и злобы. Другая предложенная формула: ростовщик и прогоревший помещик, с пистолетом в руках спасающий себя от разорения. В подобном столкновении я стал бы на сторону ростовщика и сказал бы вам: нехорош ростовщик, но легкомысленного дворянина, бесшабашно размотавшего вслед за материальным наследственным достоянием отцов и последнее наследственное свое достояние - честь и незапятнанное имя, вы должны покарать со всей строгостью нелицеприятных судей. По счастью, формулы, подобные двум вышеприведенным, разве только насильственно или по явному недоразумению могли бы быть втиснуты в дело Вадима Бутми де Кацмана, убившего Ойзера Диманта. В этих двух именах сокрыты две личности с такой яркой индивидуальной окраской, с такой типичной полнотой бытовых и психологических особенностей, что в них самих, в их интимном, личном столкновении, как в таинственном сказочном ларце, сокрыты в одно и то же время и загадка и разгадка занимающего нас теперь убийства. И ларчик этот, если вдуматься, как и следовало ожидать, открывается очень просто. В этом отношении нам великую услугу оказали психиатры-эксперты своим единогласным авторитетным заключением. В лице Вадима Бутми де Кацмана мы имеем дело с натурой исключительной, болезненной, и это-то и должно послужить главным основанием для разрешения вопроса о вменении ему в вину содеянного. Настоящим клином в существо дела врезывается вопрос о психическом состоянии подсудимого-Вопрос этот при предварительном следствии вызвал раскол в коллегии врачей и юристов. Врачи без колебаний заявили: "Болен". Юристы твердили свое: "Здоров и подлежит установленному наказанию". Не кажется ли вам, господа присяжные, странным, что именно вам, неспециалистам, пришедшим из разных слоев общества, предоставлено верховное разрешение подобного конфликта. Многие юристы находят такое ваше положение действительно странным. Иные полагают, что вы должны безапелляционно подчиняться заключению экспертов. Но как же быть при наличии разногласий и между экспертами? Вопрос, как видите, не разрешается столь просто. Законодатель, очевидно, питает наивысшее доверие к вашей добросовестности, к вашему здравому смыслу, если предоставляет именно вам решить этот нередко запутанный и спорный вопрос каким-то "шестым" чувством, инстинктивной прозорливостью вашей судейской совести. По закону, вы вправе совершенно отвергнуть экспертизу, вы можете заподозрить ее правильность, вы обязаны войти в критику ее выводов и составить свое собственное мнение. Вы, быть может, скажете: задача эта для нас непосильная, мы не специалисты, мы бессильны противопоставить заключению экспертов-специалистов свое собственное суждение. Это не совсем так. Обратимся к медицинской экспертизе в настоящем деле. Она слагается из двух частей. Одна часть, строго специальная, конечно, едва ли подлежит нашей критике, если мы не сомневаемся в самой добросовестности врачей. Они говорят вам: у Вадима Бутми де Кацмана констатируется опухоль в мозгу, вызывавшая и вызывающая временами острые припадки жестокой головной боли со рвотами, судорогами и состоянием полной бессознательности. Та же опухоль медленно, настойчиво и верно ведет к полной потере зрения. У него наследственно-болезненная нервность организма, на почве которой и развилась самая болезнь. Это делает всю нравственную сферу подсудимого неустойчивой в психическом отношении, легко переходящей, при наличии благоприятных для того условий, в настоящую душевную болезнь, в умоисступление, т. е. сумасшествие, но сумасшествие быстрое, краткое, как бы молниеносное. В этой строго медицинской области умозаключений мы, разумеется, бессильны, мы должны принимать показание врачей на веру. Мы не можем отрицать ни опухоли в мозгу, ни слепоты, ни болезненной, наследственной нервной расшатанности организма у подсудимого. Но одной этой стороны вопроса мало. Не все нервнобольные снабжены заранее патентом на психическую невменяемость их деяний. Состояние патологического умоисступления должно быть точно доказано. И вот эксперты говорят вам: и такое состояние доказано. Как для патологического, так и для физиологического аффекта нужны действительные или призрачные возбудители. Для того чтобы упала смертоносная молния, нужно, чтобы в воздухе собралось достаточно электричества. И вот эксперты-психиатры именно в личности Диманта и его отношении к Вадиму Бутми де Кацману ищут и находят тот материал, который собрал грозу аффекта вокруг заранее патологически обреченной личности. Если мы охотно и беспрекословно уступаем область медицинского исследования врачам, то зато в области исследования бытовых и психологических осложнений настоящего дела мы не только вправе - мы обязаны составить свое собственное суж