Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

Сената с участием сословных представителей. Тайный советник Никитин в качестве бывшего директора лесного департамента, вместе с подчиненными ему управляющим государственными имуществами Вологодской губернии Павловским и старшим лесным ревизором Богдановым, был предан суду по обвинению в разного рода злоупотреблениях по лесному хозяйству Вологодский губернии, причем обвинение квалифицировало эти злоупотребления как служебные подлоги, пред. ст. 362 Уложения о наказаниях. Дело это возникло по заявлениям бывшего старшего ревизора Вологодской губернии Скаковского в 1904 году. Правительствующий Сенат по I Департаменту определением своим от 22 декабря 1906 года назначил по делу предварительное следствие, а 8 декабря 1909 года был составлен обвинительный акт, предложенный Особому присутствию Правительствующего Сената. В числе свидетелей были допрошены тайный советник А. С. Ермолов, князь Б. А. Васильчиков, действительный статский советник Н. Н. Кутлер, сенатор Нарышкин, тайный советник П. Ф. Красовский и много других лиц высокого служебного положения. Дело продолжалось слушанием несколько дней.

  

   Господа сенаторы и господа сословные представители! К тайному советнику Никитину, бывшему директору Лесного департамента, а впоследствии товарищу министра земледелия и государственных имуществ, предъявлено очень тяжкое обвинение - обвинение по ст. 362 Уложения о наказаниях. Б ряду преступлений должностных лиц (если исключить вымогательство) едва ли не самое тяжкое, с точки зрения входящих в него юридических и нравственных элементов. Служебный подлог и именно тот его вид, который в данном случае выдвигается, подлог в докладах и рапортах начальству, предполагает наличие, во-первых, своекорыстных, говоря словами закона, "корыстных или иных личных" видов, ничего общего со служебным долгом не имеющих, и, во-вторых - сознательную ложь, обман как средство введения в заблуждение начальства. Ранее всякого спора по существу той объективной правды, которая должна была явиться предметом инкриминируемых докладов, констатируем отсутствие этих элементов, так как только при их наличии вообще могла бы идти речь о применении ст. 362 Уложения. Мы спешим с этим по двум основаниям: во-первых, для того, чтобы возможно скорее отбросить грязь незаслуженного подозрения, во-вторых, потому, что раз откинуты эти мотивы, вы уже спокойно и легко разберетесь в существе спорного вопроса. Прежде всего: имеются ли в деле указания на корыстные виды тайного советника Никитина? Говорим не обинуясь: "корыстные" потому, что когда речь заходит о неправильностях по казенным подрядам, заготовкам, по управлению казенным имуществом, самое ходячее подозрение - "не взятка ли?" Трудно предположить в этого сорта делах иные, более исключительно личные побуждения для сознательного нарушения служебного долга. На такие особые побуждения не делается никаких указаний и в обвинительном акте. Но подлога ради удовольствия никто не совершает, и обвинительный акт, не утверждая прямо, рассеянной пылью подразумеваемых догадок окутывает эту сторону обвинения - догадайтесь, мол, сами: "корысть или иные личные виды?!" Перед нами довольно широко раскинулась деятельность тайного советника Никитина. Долгое время энергичный земский деятель, до перехода его на государственную службу он был председателем Херсонской земской управы, пользуясь не только уважением местного общества, но и обожанием местного населения. Статс-секретарь А. С. Ермолов, ценя его выдающиеся качества, в бытность свою министром "переманил" его на государственную службу. Во главе Лесного департамента, хиревшего в тисках рутины, ему хотелось поставить человека энергичного, деятельного, знающего и понимающего хозяйственную жизнь страны. Не без колебания принял Ф. П. Никитин это предложение. Он занял место директора Лесного департамента, место, которое до тех пор в течение многих лет занимал тайный советник Писарев, один из главнейших свидетелей обвинения по настоящему делу. Гроза преданию суду, как известно, обрушилась на Никитина не сразу. Она надвигалась упорно, настойчиво, медленно и, наконец, разразилась уже тогда, когда после десятилетнего пребывания в должности директора департамента тайный советник Никитин занял место товарища министра, на смену господина Нарышкина. Когда три года назад Правительствующий Сенат по I департаменту назначил над тайным советником Никитиным предварительное следствие, враги его (Скаковский, Писарев, Нарышкин) подняли голову и возликовали. Но характерно, что даже эти три столпа обвинения, дававшие самые удручающие показания на предварительном следствии, не посмели бросить ему в лицо прямого обвинения во взяточничестве. Для этого даже у них не оказалось никаких данных. Зато, вне показаний этих трех лиц, получилась единодушная, гармоничная характеристика светлой служебной деятельности Никитина, исключающая даже самые отдаленные подозрения. Для лица, предварительное следствие о котором шло в то время, когда он был уже только "бывший", когда он был не у дел и не у власти, единодушный отзыв о нем всех его дальних и ближних сослуживцев весьма характерен. Как мощный дуб по осени теряет свою листву, так всякий, кто был на виду, кто был у власти, у карьеры, теряет быстро своих друзей, раз его постигает несчастье падения. Оголенный, он остается одинок. Не то мы видим здесь. Сила внутренней правды, попранной столь очевидно в настоящем деле, заставила всех честных людей тесным дружеским кольцом сомкнуться вокруг Никитина. Я не говорю уже о восторженном отзыве о нем тайного советника Ермолова, рисующего перед вами блестящую, полную разумного жизненного отношения к делу служебную карьеру Никитина. Огромное лесное хозяйство России, приносившее при Писареве только 23 миллиона в год дохода, в первый же год управления лесным департаментом Никитина легко и свободно утраивает цифру дохода до 66 миллионов. Несмотря на то, что дело Павловского по доносу Скаковского было уже в ходу, Ермолов нисколько не стеснился прикосновенного к этому злосчастному делу Никитина представить в товарищи министра и добиться утверждения его в этой должности взамен совершенно непригодного для подобного поста тайного советника Нарышкина. Вы слушали аттестацию остальных сослуживцев Никитина, бывших его начальников Кутлера, князя Васильчикова и подчиненных Князева, Суходского, Буславского, Юнева и многих других, с вице-директором департамента Троицким во главе, в немногих словах прекрасно, образно и отчетливо резюмировавшим общий смысл всех этих отзывов относительно служебной деятельности обвиняемого: "При Никитине в департаменте (лесном) воз-дух был чистый!" Учтите и то, что вы слышали здесь от представителей солиднейших лесных фирм в лице их интеллигентных, независимых представителей: Ульсена, Шергольда, Шервани и др., отбывающихся о служебной деятельности Никитина, как о светлом явлении в области хозяйственно-бюрократических российских порядков. Не устраняйте при этом, ради исчерпывающей полноты, и грубо-материального аргумента. Именно по печорской лесной операции, так облюбованной статс-секретарем Ермоловым, только что становившейся в то время на ноги, приносившей пока только одно разорение предпринимателям, контрагентам казны (Линдбек, маркиз де Румефор) и убытки (Ульсен), давать было и нечего и не из-за чего. И Комитет министров, и все лесное ведомство стремились только к одному - не дать окончательно разориться предпринимателям, дабы не убить печорского дела в корне, в самом его начале. Из трех огромных партий леса далекого Печорского бассейна, предложенных на одинаково льготных условиях, на торгах удалось продать только одну - Ульсену, других покупателей не нашлось. Естественно, что Ульсен стал в положение привилегированного предпринимателя, на которого лесное ведомство возлагало все свои надежды по проложению путей и сбыта печорского леса. Не Ульсену приходилось "ухаживать" за лесными чинами и лесным ведомством, а, наоборот, лесному департаменту приходилось зорко следить за тем, чтобы предпринимателю не чинилось никаких затруднений. Ульсен был, так сказать, естественным хозяином положения, к услугам которого, ради государственных интересов, бескорыстно призывалось все лесное ведомство. И в лице тайного советника Никитина оно выполнило свою задачу блистательно, так как лесное печорское дело благодаря ему встало-таки прочно на ноги. Вы видите: и нравственная и материальная атмосфера печорского дела исключает наличие того элемента "корысти и личных видов", который необходим для ст. 362 Уложения о наказаниях. Второй элемент - заведомая ложь с целью ввести в заблуждение начальство. Но кому предназаначались эти доклады? Ведь не сановнику того типа, который прошел здесь перед вами в лице тайного советника Нарышкина, объявившего громогласно на суде, что, утверждая, в качестве товарища министра, условия на печорские торги с пресловутыми примечаниями к §19 и 23, он их не читал и что "на то и департаменты", чтобы министр не знакомился с делом. Статс-секретарь Ермолов иного типа "сановник", печорская операция ему была ведома как министру-работнику, а не рукоприкладчику лишь, и, утверждая доклады Никитина, он сознательно одобрял его взгляды. Лучшим доказательством этому служит то, что и после, во все время производства дела, и здесь, на суде, статс-секретарь Ермолов не переставал утверждать, что доклады тайного советника Никитина были сама истина, а "ложь и ересь" заключаются в превратном их толковании его обличителями. Если дело обстоит так, то значит, статс-секретарь Ермолов не мог быть жертвой обмана со стороны Никитина. Если проходившие через его руки доклады подходили, то тайный советник Ермолов - сообщник, соучастник в согласном с Никитиным понимании интересов казны. Есть еще признак, которым обыкновенно изобличается преступление. Это - самый способ действия. Существуют особые воровские приемы, рассчитанные на сокрытие истины, на заметание улик. Разве что-нибудь подобное наблюдается в данном деле? Лишь только получается донос Скаковского, тайный советник Никитин на нем же кладет свою резолюцию о немедленном командировании особого лица для расследования. Первая справка, которую он подает министру, касается лишь условий продажи и таксировки леса, и, на основании сопоставления такс и условий, высказывается, что взыскания пошлин по IV разряду, вопреки доносу, "согласованы с контрактом". При этом для сведения министра прилагаются и самый контракт и печатные таксы. "Справка" составляется дельным и толковым столоначальником господином Князевым, который основательно и с вызывающей искренностью заявил нам здесь: "Если справка неверна и подложна, то значит подлог учинил я и меня надо судить, а не Никитина!" Получается затем "расследование" тайного советника Красовского, командированного на место. Расследование это перед вами, и вы можете судить, насколько оно поверхностно и неудовлетворительно. Все - только со слов Скаковского, ничего своего, никакого в действительности "расследования" но было, господин Красовский не потрудился даже проехать к месту рубок леса. Он разделял лишь взгляд господина Скаковского на то, что следовало будто бы применить II, а не IV разряд таксы, отсюда вывод об убытках для казны. Как же поступает тайный советник Никитин? Для составления того инкриминируемого ему доклада от 23 декабря 1902 года, в котором он высказывает свой окончательный взгляд на дело, он, не пользуясь своей единоличной властью, собирает особое совещание: из вице-директора, двух начальников отделений и из столоначальника Князева, которому опять-таки поручается составить доклад лишь на основании данных, выработанных на этом совещании, причем тайный советник Никитин умеряет пыл молодого человека, желавшего во что бы то ни стало "раскатать расследование", и приказывает ему ранее всего привести дословно заключение господина Красовского. И действительно, в докладе значится: "По мнению тайного советника Красовского, указания господина Скаковского на неправильные действия местного управления имеют веские основания". Так на миру, при свете дня, с полным сознанием важности дела и ответственности за правдивость каждого слова, составляется этот знаменитый доклад, на котором статс-секретарь Ермолов столь же сознательно и обдуманно положил свою резолюцию "согласен". Уже внешние приемы составления доклада исключают всякое представление о его преступном характере. Итак, нет ст. 362 Уложения, но нет и той ст. 417, на которой готов "помириться" теперь обвинитель. И справка, и доклад заключают в себе не только субъективную, для Никитина, но и объективно непреложную истину. Составитель обвинительного акта умудрился в этих двух документах насчитать целых 8 подлогов и создать 8 пунктов обвинения. Как зубчатые колесики в хитрой машине, они рассчитаны на то, чтобы цепляться друг за друга. Но этого действия они производить не могут, так как все вертятся на одной оси. Разве не все в деле вертится вокруг того или иного истолкования § 23 договора с Ульсеном? Раз толкование наше правильно, ось из хитро налаженной махинации вынута, колесики - как ненужная затея - должны распасться. Кстати, приведу образчик того, как иногда пишется... если не история... то обвинительный акт. Имеется такой пункт обвинения; Никитин повинен в том, что "упомянул о теоретическом лишь значении поднятого Скаковским вопроса о применении той или иной таксы, тогда как значение это весьма реально и принесло казне много убытков". Выхвачено одно слово "теоретическое", и на слове строится целое обвинение. Но если из песни слова не выкинешь, то еще менее, желая понять значение слова, возможно выкинуть самую песню. В докладе сказано: "Означенное примеч. к § 23 имело до последнего времени лишь теоретическое значение. Но такое положение являлось уже недопустимым, раз обнаружилось, что лес из бассейна Печоры может быть сплавлен по Северной Двине" (т. е. то, на чем настаивал Скаковский). Какое же это "утверждение" того, будто вопрос остается теоретическим; наоборот, это утверждение обратного, что вопрос перестал быть теоретическим, практически назрел и требует реального, обоснованного фактами разрешения. Мудрено ли, что, при подобных приемах понимания написанного, содержание § 23 уже в окончательный тупик поставило его толкователей. Припомните наивное восклицание здесь, на суде, бесхитростного лесничего Томановского, колебавшегося, какую таксу следует применить. "Содержание сего параграфа давало повод к рассуждению..." - выразился он. Итак, "повод к рассуждению" - вот основной дефект § 23. Для большинства в этом крылось уже непреодолимое затруднение. Никто нас не обвиняет в преступном затемнении содержания условия с Ульсеном, но редакция признается малоудачной. Мы указывали, однако, что историческое толкование замены слов "печорский бассейн" словами "соответствующий бассейн" указывает ясно на то, что соответствующий и есть в данном случае печорский. Требуют применения таксы по месту "склада" леса в бассейне Северной Двины (ввиду его сплава на Двину), только потому, что в этом бассейне таксировка выше. А если бы она была случайно ниже? Но еще говорят: зачем же в таком случае вообще весь § 23, упоминающий о расчете при сплаве леса по другим рекам, кроме реки Печоры? Да очень ясно почему. Ведь при сплаве леса по Печоре выговорена цена значительно ниже самой печорской таксы, не будь этой оговорки - весь печорский лес, сплавляемый по другим рекам, в том числе и по Двине, засчитывался бы в счет контрактного и оплачивался бы без обмера гораздо ниже таксы. Совершенно прав был в своем докладе тайный советник Никитин, говоря, что казна не убытки понесла, а получила выгоду от применения IV разряда таксы вместо контрактных цен. Но почему же не II разряд таксы, еще более высокий, бассейна Северной Двины Помоздинского лесничества? Да потому, что это было бы явно неправильно и никакой контрагент этому бы не подчинился. Всеми (за исключением Скаковского, Писарева и Нарышкина) признается основное положение: лес таксируется по месту произрастания и рубки, а не по месту, куда отправлен. Местная такса иногда варьируется, предусматривая легкость сплава и сбыта, но это предвидение и должно быть оговорено в местной же таксе того лесничества, где рубится лес. Для Печорского лесничества и бассейна, в момент расчета по этой операции, была одна только такса, ввести более дробную предполагалось лишь на будущее время. Если даже допустить некоторую неясность редакции § 23, то все же иного выхода не было, как применить IV разряд таксы. Это признал и государственный контроль, утвердивший расчет, и юрисконсульт министерства господин Буславский, дававший по этому вопросу свое заключение. Да и как же иначе? Малейший юридический навык, примитивное знание законов не допускают иного отношения к "не вполне ясному" пункту договора. Закон велит толковать его "по намерению и доброй совести сторон", заключавших договор, а в случае неразрешимого сомнения - "толковать его в пользу обязавшегося". Как же возможно было притягивать за волосы к "неясному" § 23 таксу Помоздинского лесничества только потому, что она выше печорской? Даже с точки зрения сомневающихся в ясности "словесного смысла" § 23 это было бы непростительным юридическим промахом. Я не говорю уже о бытовой стороне дела: попробовали вслед за возникновением дела установить таксу II разряда - лес перестали рубить и сплавлять на Двину; тогда ввели III разряд - та же история, и наконец, должны были вернуться все к тому же IV разряду таксы. Я просил при заключении следствия огласить целиком и "справку" и доклад Никитина намеренно в конце следствия, когда все дело уже вами было изучено и расследовано. Скажите же по совести: не отвечают ли вполне сущности дела оба эти "подложных" документов? Можно ли было написать что-либо иное? Можно ли было писать об "убытках" казне, о неправильном проведении границы и т. п., умолчание о чем именно ставится в вину Никитину. Согласитесь, что дело в сущности ясно "как простая гамма". Каким же образом могло случиться, чтобы при столь очевидной его простоте и Никитин, и Павловский, и Богданов могли попасть на скамью подсудимых? Бывает "горе от ума", но, по-видимому, и прочие похвальные наши качества (в том числе и педантичная честность) не спасают нас иногда от горя... И какого еще горя? Длящегося, многолетнего, незаслуженного позора. На всю Россию прокатилась весть о предании этих должностных лиц суду высшим в империи административным учреждением - первым департаментом Правительствующего Сената. Шутка сказать! Если ж здесь истина не может найти достаточно твердого оплота, то где же ее искать? Однако имеется и разгадка столь явного промаха? Эти груды бумаг и пакетов, в сущности ненужных быть может, чрезмерно запрудили производство и затемнили понимание дела, а излишнее доверие к трем свидетелям и осторожность при оценке их истинной роли довершили остальное. Бывший лесной ревизор со своим маниакальным проектом грандиозного канала от Печоры до Северной Двины заварил всю эту кашу и заразил многих своим маньячеством. Когда лесная операция Печорского бассейна стала подниматься на ноги без его просвещенного участия, он стал засыпать министерство и первый департамент Правительствующего Сената своими доносами. Длинными, многословными, на тысячу ладов пережевывающими одно и то же, приурочивавшими все к одному больному историческому воплю: "Печора-миллионные убытки, грабят казну!" Под шумок тревоги, поднятой полубольным субъектом, стали сводиться дурно-затаенные, давние бюрократические счеты. Умерший ныне тайный советник Писарев своими "свидетельскими" показаниями навалился на Никитина всей своей тяжестью с такой силой, как будто ни за что не хотел забыть того, что Никитин неожиданным клином врезался "со стороны" в его лесную карьеру. А третий обличитель - тайный советник Нарышкин, совсем как двуликий Янус ("ничтоже сумняшеся") уже прямо выступил в двойной роли - horribile dictu! - и судьи и свидетеля! В I департаменте свой голос он подал за предание суду тайного советника Никитина (о чем сам откровенно поведал нам здесь, на суде) в то время, когда состоял допрошенным же по делу свидетелем! Очевидно, в качестве бывшего товарища министра земледелия и государственных имуществ в дебатах при предании суду переоценили его аргументы как "знатока" лесного дела и соприкасающихся с делом вопросов. Авторитетность тайного советника Нарышкина оказалась подавляющей. Вероятно, тогда еще не всем было известно, что в качестве товарища министра по лесному ведомству он принимал доклады и утверждал условия на торги, по собственному сознанию, вовсе их не читая... Как бы то ни было, свершилось. Прошлого не вернуть и не изгладить. Если бы в вашу задачу могла входить, на основании вами исследованного, оценка всей служебной деятельности тайного советника Никитина, я не обинуясь просил бы у вас для него похвального листа. Но вы только уголовные судьи и можете в сущности немногое - только оправдать невинного.

  

   Приговором Особого присутствия Правительствующего Сената тайный советник Никитин, после весьма краткого совещания судебного присутствия, был признан по суду оправданным. Оправданы также и его подчиненные. Вскоре по вступлении приговора в законную силу тайный советник Никитин был Высочайше пожалован орденом св. Анны I степени.

  

  

  

   Дело о сдаче неприятелю "Небогатовской эскадры". Введение в дело: Двадцать второго ноября 1906 года в Особом присутствии Военно-Морского суда Кронштадтского порта началось разбором дело о сдаче неприятелю эскадренных броненосцев "Императора Николая I", "Орла" и броненосцев береговой обороны "Генерал-адмирала Апраксина" и "Адмирала Синявина". В качестве обвиняемых, кроме начальника эскадры "бывшего контр-адмирала" Небогатова, были преданы суду и все чины командного состава четырех броненосцев, всего в числе 77 человек. В числе преданных суду находился и подзащитный Н. П. Карабчевского капитан 2-го ранга Петр Петрович Ведерников, в формуляре которого значилось, что он окончил курс наук в Николаевской морской академии, а по окончании им курса в морском училище имя его записано золотыми буквами на мраморной доске. Во время сдачи он состоял старшим офицером на эскадренном броненосце "Император Николай I". Обвинение констатировало, что названные броненосцы, будучи 15 мая 1905 года около 10 часов утра настигнуты в Японском море, близ Корейского пролива, японской эскадрой, без боя спустили перед неприятелем флаг и были отведены в плен. В отношении капитана 2-го ранга Ведерникова (равно как и в отношении некоторых других чинов командного состава эскадры) обвинение, согласно обвинительному акту, формулировалось в таком виде: "Будучи осведомлен о принятом начальником эскадры и командирами судов решении сдать без боя и вопреки требованиям воинской чести и правилам Морского устава броненосцы наши неприятелю, он в нарушение присяги и верности службы, имея возможность предупредить это преступление, заведомо допустил содеяние оного". Преступление это предусмотрено 279 ст. Военно-морского устава о наказаниях. По делу было допрошено свыше 200 свидетелей из состава нижних чинов команды, врачебного персонала и младших офицерских чинов. В числе свидетелей защиты был допрошен адмирал З. А. Рождественский. Заседание по этому делу закончилось лишь 11 декабря 1906 года.

  

   Речь в защиту капитана 2-го ранга Ведерникова: Господа судьи! Как бы ни бодрилась защита, желая отмахнуть от себя острое раздражающее впечатление от этого несчастного процесса; как бы логичны ни были ее доводы, сколь бы ясной ни представлялась разуму вся необходимость сдачи злополучной Небогатовской эскадры, что-то неотвратимое, хотя и неуловимое остается на своем месте, как острая заноза бередит нашу национальную гордость и с Галилеевским упрямством твердит нам одно: "А все-таки сдались!" Сдались... Сдача, т. е. позор и унижение - результат собственного бессилия или собственного малодушия. В жестокие отдаленные времена варварских войн и набегов ведь что бы означала "сдача"? Наложение цепей на пленников, совершенное аннулирование их личностей, вечное рабство у победителей. Полное осуществление грозной формулы тогдашней войны: "горе побежденным", во всех своих унижающих, оскорбительных подробностях, вплоть до позорного шествия за триумфальной колесницей победителя! Немудрено поэтому, что слово "сдача" навсегда сохранило в умах людей свое теперь уже атавистическое, но грозное значение, способное ослепить самые зрячие глаза, отуманить самые светлые головы. Именно по поводу сдачи эскадры Небогатовым слышатся и теперь искренне негодующие голоса: Разве сдача когда-нибудь, при каких бы то ни было условиях для русской чести допустима? Разве закон не угрожает всегда за нее смертной казнью? Разве сдача не синоним измены? Возможно ли защищать подобных людей? Вся команда нижних чинов, злополучно настигнутых врагом судов, искренно верила, что по статуту ей полагается только одно: безропотно умереть. Помните характерный диалог матроса и офицера: "Значит, конец, ваше благородие?" - "Значит, конец! Песня наша спета!" Многие из недовольных сдачей, или протестовавших против сдачи офицеров прямо так и формулировали свои чувствования: "позор, измена долгу" и, протестуя хотя бы только на словах, считали себя героями. Вспомним наконец трогательный эпизод с умирающим капитаном 1-го ранга Юнгом, делающий честь одинаково и победителям и побежденным, когда японский часовой ревниво охранял доступ к умирающему, боясь, чтобы кто-нибудь не доконал его тяжкой вестью о сдаче. Ему, умирающему, лгали честные враги, и он, облегченно закурив папиросу, спокойно умер, думая, что погиб только он, а корабль его приближается к Владивостоку. Не позавидовали ли ему тогда многие и многие из боевых его товарищей? Убежден, что все. Самое существование 354 ст. Морского устава, допускающей сдачу судна и только нормирующей ее условия, для весьма многих кажется каким-то неприятным диссонансом, неожиданным откровением, отождествляемым ими чуть ли не с потаканием явной измене. Всегда - вперед! Сколько бы это ни стоило родине крови, горя и слез? Вперед!.. Но увы! Судьба иногда как бы намеренно собирает над головами отдельных личностей и целых народов свои самые грозные тучи, чтобы заставить их вовремя еще очнуться, переоценить все ценности, на которых покоилось их кажущееся благополучие. Она заставляет "сжечь, быть может, все, чему они раньше поклонялись, поклониться всему, что сжигали". Судьба и любимцев своих иногда беспощадно спеленывает трагическими, режущими нитями своих жестоких, но неотвратимых уроков. Опутанные ими, они бессильно бьются, пока урок не будет доведен до конца. Реки слез и крови залили Россию, но судьба осталась неумолима до конца. Истязая, она точно глумилась. "А, вы легкомысленно и неосторожно затеяли кровавую бойню ради далеких и чуждых вам интересов; вы гордо почивали в сознании своего показного величин и силы; вы с легким сердцем пошли на жестокий экзамен, совершенно неподготовленные, - вы пожинаете только то, что посеяли!" "Вы залили далекие чуждые нивы русской кровью, но это не дало вам ни одной победы; вы хотели по трупам идти победоносно вперед, но вы пятились только назад, и вот позор ваших этапов: Лаоянь, Мукден и Порт-Артур!" "Наконец последняя, совершенно уже безумная ставка вконец проигравшегося игрока - Цусима, и она - бита. В довершение декоративно зловещий эпилог - японский флаг на Небогатовской эскадре". Заслуженный дар судьбы - слава даром не дается. С великими уроками судьбы надо обращаться бережно, иначе они повторятся. Спорить с ними не приходится, это бесплодно. Мудрый должен ими пользоваться. Для него такой урок должен стать непререкаемым memeto mori на вечные времена. Небогатовская "сдача", так больно разъедающая нашу совесть, это только символическая финальная черная точка в конце кровавых и бесславных страниц всей нашей минувшей войны. Увы. Если это и была "сдача", то, в сущности, лишь неизбежное начало тех дальнейших "сдач", которые зарегистрированы портсмутскими протоколами, и авторов которых никто, однако, не обвиняет ни в измене, ни в опозорении России. Их не сажают на скамью подсудимых. Постараемся обосновать нашу мысль. Точно ли повинны сидящие здесь подсудимые? И не была ли сдача Небогатовских судов неотвратимой? А если она была неотвратима, то может ли падать на этих несчастных тень позора? Быть может, вы удивитесь следующим историческим справкам. Прусский фельдмаршал Блюхер, торжественно входивший в 1813 году в Париж во главе союзных войск победителем, отрезанный в 1806 году с небольшим отрядом на севере Германии, вынужден был положить оружие и сдаться без боя Наполеону. Адмирал Синявин, тот самый, именем которого назывался один из броненосцев, бывших в отряде Небогатова, застигнутый в одном из английских портов неожиданным объявлением войны, должен был сдать свою эскадру англичанам. Это не помешало славе обоих названных воителей. Итак, не в самом слове "сдача" кроется весь ужасающий его смысл и даже не в обстановке сдачи, а исключительно в вызвавших самую сдачу внутренних мотивах и побуждениях сдающих. История знает примеры форменных измен, корыстных сдач из честолюбивых или корыстолюбивых целей, и, конечно, такие "измены" ничего общего с Небогатовской сдачей не имеют. А между тем мы грозно негодуем по поводу этой сдачи, как если бы она была вызвана подобными низменными мотивами. Даже Франция не возмущалась так Базеном, как мы теперь Небогатовым. Другой низменный мотив, делающий для воина сдачу позорной, - трусость. Естественное для всякого смертного чувство самосохранения должно быть побеждено чувством долга и самоотвержения воина. Относительно офицеров - тут выдвинуто и договорное начало. они добровольно идут в военную службу, получают жалованье, делают карьеру, они, естественно, должны и расплачиваться своей кровью в нужную минуту. В этом их служба! Для нижних чинов столь же безусловный, но еще более трагический императив. О их желании идти в солдаты никто уже не спрашивает, свою обязанность жертвовать в нужную минуту жизнью они извлекают вместе с нумером непосредственно из жеребьевой урны. Но надо же по совести признать, что даже злейшему врагу России и за минувшую войну не упрекнуть русского воина в трусости! Тот самый Небогатовский отряд, который в продолжение 8 месяцев неустанно качало море, жгло тропическое солнце и подпекало непрерывное действие котлов и кочегарок, несмотря на все неблагоприятные условия перехода, разве 14 мая не был у Цусимы, разве он дрогнул там? Тот же Небогатое, тот же Ведерников - разве в пылу этого боя не были до конца на своих местах? Разве не бесстрашно готовились они заступить место "Орла", уцелевшего только благодаря наступившей ночи? Разве в "Николай" не попадали снаряды? Разве не каждую секунду наступала их очередь - с распоротым осколком варварского снаряда животом или опаленными глазами продолжать команду. Нет, в малодушии и в трусости нельзя упрекнуть моряков, добравшихся до Цусимы, в ней побывавших и схоронивших там треть (шутка сказать!) боевых своих товарищей. Кто не дрогнул в аду Цусимского боя, того никто не вправе назвать трусом! Здесь немалое, почти ироническое, смятение произвело появление заслуженного боцмана Макаренко со сдавшегося "Николая" с Георгием 4-й степени в петлице. По-видимому, получилось непримиримое противоречие. С одной стороны, в виде кары за сдачу, он лишен воинского звания, с другой же - после сдачи награжден главнокомандующим военным орденом за храбрость. Ошибка, я думаю, однако, не на стороне закаленного в боях главнокомандующего. Он знал, что Макаренко ранен в Цусимском бою, и понимал, что каждый, кто вынес этот бой, не может быть назван трусом. Когда ему доложили, что Макаренко со сдавшегося судна, он не отменил своего распоряжения и сам пришпилил к его груди почетный орден. Вот яркая иллюстрация истинной оценки заслуг и здравого жизненного понимания хода военных событий. Но вместе с тем это и укор тем, никогда не нюхавшим пороха воинам, благодаря счастливой, случайности стоящим во главе целых ведомств, которые не захотели или не сумели отстоять воинскую честь несчастных мучеников Цусимы. По поводу сдачи Небогатова мне случалось слышать от брюзжащих старцев, справедливо гордящихся Синопом или Севастополем, зловещую фразу, как бы заранее опорочивающую ценность всей современной храбрости наших моряков. В применении именно к флоту не без язвительности отмечают, что прежде суда были деревянные, зато люди на них были железные, теперь суда железные, но люди картонные! Сказ верный лишь в первой своей части, глубоко несправедливый в заключительной. Действительно, теперь мы все уже не железные люди. И слава Богу! Мы знаем, каким строем, какими жестокими приемами достигалась в то время эта хваленая "железная" закаленность. Тех шпицрутенов, которые отпускались тогда на долю одного матроса за его 35-летнюю службу, достаточно было бы теперь, чтобы уморить целые роты и даже экипаж. Но мы и не картонные! Отжившим свой век просто непонятно окружающее. Мы то, чем нам и быть полагается, чем только и может быть современный человек в наш нервный, технически богато оснащенный и быстроходный век: мы комки мыслящих нервов, глубоко и болезненно чувствующие, повышенно и быстро реагирующие, но мы менее всего автоматы! Делайте из нас надлежащее употребление: окрылите нас идеей, требующей беззаветных жертв, дайте надлежащие технические средства для плодотворной деятельности, и тогда для нас не будет невозможного. Специально в применении к морскому боевому делу разве возможно теперь ссылаться на артикулы Петра Великого? Да за эту несвоевременную ссылку он, великий гений, чего доброго прошелся бы только своей дубинкой по нашим спинам. Живи он теперь, разве он не понял бы всех современных условий техники и требований морского боя? За отсылку такого флота под Цусиму он стер бы с лица земли, пожалуй, всю Либаву, чтобы и памяти о ней не осталось. Разве теперь возможны абордажные сражения, где только безумно дерзкая храбрость и личная стойкость борцов решали почти все дело. Теперь дерутся на верстовых расстояниях, и результат боя определяется почти исключительно морскими и боевыми качествами судов. Нынешний бой, особенно морской, соображая состояние технических условий противников, - почти простая математическая задача, которую безошибочно можно решить и предсказать заранее. Но какой еще личной храбрости вы можете требовать от моряков, доведших суда до Цусимы и принявших этот ужасный бой, в то время, когда все сознавали неравенство сил. Японцы - дома, мы - оторванные на далекой чужбине, они - усвоившие всю технику, всю детальную подготовку, мы - собранные с борка да с сосенки, с нервущимися снарядами и неверными дальномерами; у них сзади победы, у нас только поражения, вплоть до сдачи "неприступного" Порт-Артура. Нет, Петр Великий не послал бы свою эскадру на неминуемую гибель в Цусиму. Он остановил бы ее вовремя, особенно после Порт-Артура, он переродил бы ее до высоты современных требований и держал бы ее до конца войны в запасе, как боевой еще козырь для почетного мира. А нам достаточно было газетной шумихи господ Кладо и Ко для бесповоротного решения вопроса первостепенной государственной важности, как посылка тысяч людей и миллионных броненосцев на бесполезную гибель и смерть. Господин прокурор затронул при оценке Небогатовской сдачи один первостатейной важности вопрос. Он сказал: "Сдачей судов усиливается противник, поэтому надо жертвовать всем, лишь бы уничтожить корабли". Но и это положение неприменимо к данному случаю: война была в сущности кончена, морская тем более, флота у нас после Цусимы более не оставалось. В смысле же обогащения японцев - поверьте, что все было бы и без того учтено Портсмутским договором, и даже наверное та порча частей, которая, по мнению прокурора, похвальна и которой гордился механик Бекман, только увеличила бы денежную контрибуцию, дипломатически проведенную под флагом "на содержание пленных". Что касается до ценности самих кораблей, то стоили они нам действительно дорого, но это не показатель их абсолютной ценности. Уничтоженные или сданные японцам, они имеют для нас уже ту отрицательную ценность, что если бы вздумалось это господину Кладо, их нельзя было бы, заново перекрасив, послать на новую войну выполнять непосильную работу. Итак: ни личных, ни корыстных целей у сдающих не было. Нанести вред неприятелю, сражаться было невозможно. Это ярко иллюстрировали говорившие ранее меня защитники. Всякое кровопролитие, при данном положении сражающихся, несомненно, было бы бесполезно. "Бесполезное кровопролитие" - это термин закона, я назвал бы его сильнее - "бесчеловечным кровопролитием". Мы, очевидно, расходимся с прокурором в определении таких простых понятий, как человечность, гуманность и альтруизм. Признавая, что затопление - и спасение якобы тем чести Андреевского флага - несомненно, потребовало бы гибели части людей, он с спокойствием бухгалтера заранее определяет и процент такой убыли. Признаюсь, я не могу понять подобного арифметического альтруизма. Да и сам закон ясен! Гибель и одного вверенного командиру матроса - преступна, если она заранее очевидно бесполезна. Казалось бы, для этой войны уже довольно бесполезных жертв, радовавших нас лишь мимолетно взятием сопки с деревом или без дерева, настолько достаточно, чтобы при исходе войны, когда бесполезность ее результатов стала очевидной, ценить каждую жизнь, каждую живую душу на вес золота, как то велят и закон, и разум, и совесть. Яркой иллюстрацией того отношения, которое подсказывается альтруизмом вождю по отношению к своему войску, жизнь и смерть каждой единицы которого находится всецело в его руках, может служить одна страничка из рассказа симпатичного Гаршина "Из воспоминаний рядового Иванова". Известно, что сам Гаршин был участником восточной войны, как рядовой. Он рассказывает, какими горькими слезами плакал покойный государь Александр II, провожая свои войска на войну. Державный вождь не скрывал своих слез. Он плакал, хотя войско двигалось на популярную, считавшуюся всей Россией чуть ли не святой войну. Он плакал, ведя войска к победам, к неувядаемой славе. Что же бы он делал после Цусимы, как бы страдало его благородное, полное человеколюбия сердце? Неужели бы он сказал Небогатову: "Мало, топи еще две тысячи человек!" Нет, рыдая кровавыми слезами, он первый крикнул бы: "Довольно! Эти, по счастью, уцелевшие молодые жизни - пусть остаются святыми реликвиями моего человеколюбия!" Так я понимаю разумный альтруизм, в том числе и военный альтруизм, не призванный нести жертвы безумию. Я исчерпал почти все общие соображения, которых хотел коснуться, чтобы установить возможно правильную точку зрения на сдачу Небогатова. Единственную уступку, которую я мог бы сделать господину прокурору, это - допущение предусмотрительности, если была возможность затопить большинство судов и спасти всех на одном каком-либо броненосце. Но думаю, что и я сам, который склонен был бы поддерживать такую точку зрения, и особенно господин прокурор, настаивающий на ней, ошиблись бы, утверждая, что для этого было достаточно времени. Пока не убедились, что это именно японские суда и притом в подавляющем количестве, исключающем возможность сопротивления, топить суда, разумеется, было бессмысленно. Когда нее в этом убедились, было уже слишком поздно. С момента установления, что это главные или вернее все японские силы, прошло всего каких-нибудь минут 10. Ведерников лазил на салинг и еще колебался определить, японская ли это эскадра, так как в числе других были трехтрубные суда и строй был в полном порядке. Убедившись, наконец, что приближается весь японский флот в числе 28 кораблей, он доложил адмиралу. Была пробита боевая тревога. Начали под руководством Ведерникова, как старшего офицера, ломать боевую рубку для избежания пожара. Неприятель был в 60 кабельтовых, когда неожиданно для Ведерникова взвился международный сигнал: "сдаюсь", "окружен", "сдача"! Тут только роль Ведерникова получает инкриминируемую окраску, и я должен охарактеризовать ее. До сих пор у него не было мысли о сдаче, и он делает только свое хлопотливое судовое дело. С этого момента мы можем судить и характеризовать его отношение к сдаче. Ломая еще рубку, он видит сигнал о сдаче. "Как сдача?!" "Кем решена?!" По собственному заявлению Небогатова, и тут еще Ведерников "подсказал ему" о необходимости созвать, по крайней мере, совет офицеров. Сигнальщик Загородный удостоверяет, что он слышал, как Небогатов сказал Смирнову: "Вот старший офицер не согласен, он против сдачи!" На это Небогатову что-то ответил Смирнов. Другой свидетель Туров утверждает: "Ведерников говорил: "Давайте затопим броненосец, спустим шлюпки и будем спасать команду!". По собственному, никем не опровергнутому показанию Ведерникова, занесенному в обвинительный акт: "Увидя сигнал о сдаче, он удивился и сказал Небогатову, что необходимо созвать совет всех офицеров". Совет был созван исключительно по его инициативе. На совете одним из первых он высказался категорически против сдачи. На замечание, что боевого вреда врагу мы принести не можем, он возразил, что, вступив в бой, мы можем принести моральную пользу России. Кажется, категорично и ясно! В иные моменты слово уже - дело! Но, разумеется, при этом безумного потопления людей и он не хотел. Спасти большинство можно было, только располагая известным временем и при условии, если бы Небогатой, как начальник отряда, заранее дал общее согласованное распоряжение в этом направлении. Но, возражают; тускло и неэнергично выражена была мысль о несогласии на сдачу, и не было предпринято никакого реального противодействия! Это, собственно, и ставится господину Ведерникову в уголовную вину. Господин прокурор, слава Богу, отказался от обвинения его в активном соучастии по сдаче судов, чего по чистой совести, по всему ходу своих мыслей, Ведерников и не хотел. Чтобы понять, что пережил и перечувствовал он в эту минуту, надо перенестись в его положение. Ведерников не юноша, не мичман, который, нашумев, мог думать, что он уже спас родину. Записанный на мраморной доске, идеально теоретически подготовленный академик, человек знания, опыта, видящий одновременно многое, он не мог проявить себя человеком слепой воли и необузданного темперамента. События шли так быстро, что даже времени для разумного противодействия у него не оказалось; к неразумному же он прибегнуть не мог. Весьма скоро он должен был убедиться: что еще осуществимо и что уже абсолютно невозможно. Минуту перед тем он был еще искренен, когда возражал против сдачи. "Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!" Он целиком пережил это чувствование поэта, когда высказался против сдачи судов, хотя безнадежность сопротивления была ему ясна. И он вынужден был убедиться, что и у "нас возвышающего обмана" опускаются крылья, когда они подбиты. Идея о возможности иного исхода, кроме сдачи, умерла, как явно нежизнеспособная. Намученная команда, истощенный нервный запас у всех, абсолютная беспомощность перед неприятелем - все вместе взятое диктовало одну только возможность - гибнуть безмолвно, даже не пытаясь спасаться. Предстояло идти как ключ ко дну, и только! В эту-то минуту, при таком общем настроении, взвился властный сигнал Небогатова: "Сдача!" Приходится еще раз вернуться к "нас возвышающему обману". Интересовались: в каком порядке поднимались сигнальные флаги и что они обозначали? Эти вопросы очень беспокоили прокурора, видимо, беспокоили и вас. Боюсь, не в поднятии ли флагов вплоть до японского кроются последние судороги нас возвышающего обмана. Поднятие флагов, как установили свидетели, было обусловлено единственно желанием остановить стрельбу, т. е. неминуемую гибель броненосца "Николай", в который уже попадали японские снаряды, в то время, когда, по заявлению старшего артиллерийского офицера, наши снаряды не достигали вовсе неприятеля. Все участники сдачи как бы сторонятся факта поднятия японского флага. Спускали и поднимали флаги Гаврилов, Носов и Степанов, но они все замалчивают эту подробность. Часовой Невдабенко слышал команду о поднятии флагов с рубки. Ведерников утверждает, что сам адмирал Небогатой отдавал приказания о спуске и поднятии флагов, и это никем не опровергается. Я этим не хочу усугублять или подчеркивать вину Небогатова. Раз решена сдача, потребовавшая мучительной душевной борьбы, при чем же самая форма сдачи, при чем флаги? Знамя - только символ, только знак! Но нас возвышающий обман неумолил: мы готовы мириться с фактом сдачи броненосцев, но не допускаем, чтобы сами русские могли поднять японский флаг?' Промелькнула как оправдание точка зрения лейтенанта Модзалевского: лучше самим поднять, нежели дать глумиться врагу! Была и другая точка зрения Ведерникова; только этим путем можно было прекратить губительную для команды стрельбу. Поставите ли вы им в вину в минуту общей растерянности утрату веры в самообман? Тусклое, бесцветное выражение идеи Ведерникова о невозможности сдачи было явным симптомом непригодности самой идеи. Сдача его угнетала, но он был бессилен ей противодействовать. Идея - сила, раз она назрела, она найдет своего воплотителя. Когда для всех стало ясно, что иного выхода нет, все ждали, ничего не предпринимая, все желали только подчиниться, а не приказывать. Вся команда, как один человек, была угрюмо спокойна. И вот в такую минуту раздалась речь Небогатова, обращенная к команде. Она и решила дело. Он сказал, что он стар и время ему умереть, но он не хочет губить других. И вот он один берет на себя позор сдачи и несет за них всех ответственность. От этих слов все облегченно вздохнули. Всех угнетала тоска, поистине должен был страдать тот, кто читал теперь отходную на собственных похоронах. Эту отходную прочел себе сам Небогатов. Его несомненно благородное побуждение дать одному ответ за всех, однако, не сбылось. Ему не дано было последнего утешения, хотя бы здесь, на суде, грудью своей отстоять своих подчиненных. Они вместе с ним преданы военному суду. Но не утешит ли, не простит ли и его когда-нибудь наша общая мать - родина? Она, многострадальная, понявшая, простившая и безропотно понесшая крест Порт-Артура, Лаояна, Мукдена, Цусимы и Портсмута! Неужели не поймет и не простит она одной только Небогатовской сдачи? Нет, она простит и, может быть, горячее всех прижмет именно его к своей груди и горше всего заплачет именно над ним, как над самым несчастным, обреченным на все муки бесславия и позора за то, что 15 мая, обессиленный, истерзанный, он в подчиненных своих почуял и пожалел человека. Я кончаю, господа судьи! Свинцовым тяжелым кошмаром проносятся последние годы над нашей общей родиной. Все, все, вплоть до братоубийственной смуты, вражды, взаимной ненависти и междоусобной бойни, вызвано этой ужасной войной. Все, что от нее идет, все, что к ней прикасается: муки, терзания и боль для России. Не думайте, однако, что эти раны можно залечить торжеством условного показного правосудия. Не такого правосудия ждет измученная Россия. Дайте ей правды, одной только голой правды, как бы горька она ни была, и тогда и только тогда она, многострадальная, говоря словами поэта, "вынесет все, и широкую, ясную грудью дорогу проложит себе..." Радостно будет тогда. Простит она всех и, может быть, даже благословит теперешние свои муки!

  

   Приговором Особого присутствия Военно-морского суда капитан 2-го ранга Ведерников признан виновным в попустительстве к сдаче броненосца "Николая I" и приговорен к заключению в крепость на 3 месяца.

  

  

  

  

   Дело Бейлиса. Введение в дело: Под этим названием известно знаменитое дело об убийстве мальчика Андрея Ющинского в городе Киеве в марте 1911 года. Не станем передавать здесь подробностей этого всемирно известного процесса, его перипетии. Дело это случалось в г. Киеве в Киевском окружном суде с участием присяжных заседателей с 25 сентября по 25 октября 1913 г.

  

   Речь в защиту Бейлиса: Пора кончать, господа присяжные заседатели, пора положить конец тем мучительным переживаниям, которые так цепко, так мучительно держали нас в своих когтях в течение этого долгого месяца. Пора подводить итоги! Пора очнуться, именно очнуться, я на этом настаиваю. Потому что, несмотря на всю сложность настоящего процесса, несмотря на всю пестроту и разнообразие прошедших перед нами явлений, общий вывод, общее впечатление от этого процесса может быть сформулировано в самых простых, ясных и немногих словах - страшен сон. да милостив Бог! Милостив Бог, и я верю, что в трудную минуту, когда вы в последний раз удалитесь в вашу совещательную комнату для того, чтобы постановить приговор о Бейлисе, - Он вас не оставит. Я говорю - в трудную минуту не потому, чтобы я сколько-нибудь сомневался в его невиновности, я думаю, что эта невиновность для не ослепленного страстью разума представляется даже вполне очевидной, но та атмосфера, те условия, в которых возник и продолжался этот процесс, менее всего благоприятствуют тому, чтобы спокойно, разумно и без увлечения в ту или другую сторону разрешить вопрос, интересующий нас. С тех пор, господа присяжные заседатели, как из прав отдельных личностей на кровную месть выдвинулось правосудие, с тех пор, как мстительное чувство не стало до