Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

ет к ней... С дворником Ладугиным он имеет "объяснение". Тот отнекивается от связи с его женой и, во всяком случае, обещает даже "гнать ее из дворницкой", если бы та вздумала к нему прийти. Начинается вновь совместная жизнь. Но проходит день, другой, и снова возвращается старое, прежняя острая боль хватает несчастного за "сердце". По удостоверению свидетелей, покойная Кашина уже так втянулась в свою пьяную и развратную жизнь, что не в силах была изменить ее. С утра она напивается, дети остаются весь день на руках случайной няньки, она же шатается по квартире без дела, шумит, ругается, иногда убегает куда-то. Прислуга подозревает, что в дворницкую. Подчас она еще дразнит мужа: "А я к Ваське пойду!" Он отвечает ей: "Вот дура", за что с ее же стороны следуют пощечины и ругательства. Она увлекает его пьянствовать вместе, и он начинает попивать. Вот почва, на которой из-за пустого уже предлога разыгралось убийство - убийство дрянным ножом, едва ли даже пригодным для смертоносных целей... Но когда назревает нравственная необходимость кровавой расправы, все готово послужить для этой цели! Отчего же он убил, и отчего душа его, вынырнув из кровавой катастрофы, чуть ли не ликовала, чуть не ощущала себя обновленной?.. Он убил жену, т. е. женщину, связанную с ним навеки браком. Я не стану говорить вам ни о религиозном, ни о бытовом, ни о нравственном значении брачного союза. Со всех точек зрения возможен спор, возможно сомнение. Только для очень верующих и очень чистых сердцем брак может представляться до конца таинством. С точки зрения общественной мыслимо теоретическое отрицание брака и семьи, как ячеек чистейшего эгоизма и антисоциального обособления всяческих интимных интересов, противных всеобщему альтруизму. Можно, как это сделал великий писатель, усомниться в преобладании нравственного элемента в самой основе брачного сожития и его физиологических осложнений. Но невозможно отрицать могущество одной стороны брачного сопряжения - стороны психологической. Под старость, говорят, супруги усваивают одинаковый почерк (хотя бы и учились у разных каллиграфов), становятся даже наружно похожими друг на друга. Каковы же должны быть размеры внутренней духовной ассимиляции личностей, связанных подобным неразрывным союзом? Сглаживаются все резкие контрасты характеров, точно спаиваются два живых существа. Разрубите по прошествии некоторого времени такой союз - получатся уже не две прежние особи, а две половины чего-то целого. Такова психологическая основа брака, и процесс этот совершается роковым образом. Бессознательно, мучительно и больно по большей части протекает он, но от него не избавлено ни одно брачное сопряжение. Уступки, вольные или невольные, идут прогрессируя, уступки без конца на почве привязанности и самоотречения. И это терпимо, раз нет посягательства на самую основу духовной личности человека. Все можно стерпеть и все можно вынести во имя любви, во имя семейного мира и благополучия: и несносный характер, и воинственные наклонности, и всякие немощи и недостатки. Но инстинктивно не может добровольно вынести человек одного: нравственного принижения своей духовной личности и бесповоротного ее падения. Ведь, к этому свелась супружеская жизнь Кашиных. Мягкость, уступчивость мужа не помогали. Наоборот, они все ближе и ближе придвигали его к нравственной пропасти. Он уже стал попивать вместе с женой, дети были заброшены. Еще немного - и он, пожалуй, делился бы охотно женой с первым встречным, не только с Василием Ладугиным... Он бы стал все выносить. Мрачная, непроглядная клоака, получившаяся из семейной жизни благодаря порокам жены, уже готова была окончательно засосать и поглотить его. Но тут случилось внешнее событие, давшее ему новый душевный толчок. Умер любимый отец, предостерегавший его от этого супружества. Кашин почувствовал себя еще более одиноким и жалким, еще более пришибленным и раздавленным. В вечер накануне убийства он плакал, а жена, пьяная, плясала. Ночью случилось столкновение с женой, новая пьяная ее бравада: "Я к Ваське пойду'" - и он не выдержал, "не стерпел больше": он зарезал ее дрянным столовым ножом, который тут же и сломился. Господин товарищ прокурора отрицает здесь наличие "умоисступления", подлежащего оценке психиатров-экспертов, - я готов с ним согласиться. Тут было не исступление ума, не логическое заблуждение больного мозга, тут было нечто большее. Гораздо большее! И никакие эксперты, кроме вас, нам не помогут. Тут было исступление самой основы души - человеческой души, нравственно беспощадно приниженной, растоптанной, истерзанной! Она должна была или погибнуть навсегда, или воспрянуть хотя бы ценой преступления! Она отсекла в лице убитой от самой себя все, что ее срамило, топтало в грязь, ежеминутно и ежесекундно влекло к нравственной погибели. И совершил этот подвиг ничтожный, слабовольный, бесхарактерный Кашин, совершил бессознательно. Так начертано было на скрижалях беспощадной и за все отмщающей судьбы. Он явился только слепым ее орудием. Я повторяю снова: преступление Кашина выше, глубже, значительнее его самого. Он готов сам развести над ним руками и воскликнуть: "Неужели его сделал я!" Недоумение его будет искренно. Если вы обрушите на него наказание, его понесет вот этот робкий, раздавленный судьбой Кашин, а не тот грозный убийца с исступленной душой, которая, не спрашивая его самого, сделала свое грозное дело. Дело это не исправишь, покойную не вернешь! Перед нами печальный акт, совершенный человеком в состоянии того нравственного невменения, перед которым бесполезно и бессильно людское правосудие. И не страшитесь безнаказанности для Кашина-убийцы!.. Ему предстоит еще вернуться к детям, которым он никогда не посмеет сказать, что сталось с их матерью... Дайте ему к ним вернуться. Среди искренней радости свидания для них, осиротевших, он понесет свое наказание.

  

   Присяжные вынесли Кашину оправдательный вердикт. Этот ответ присяжных вызвал бурные аплодисменты и крики одобрения публики, переполнившей зал заседания. Председательствующий распорядился задержать виновников беспорядка.

  

  

  

   Дело Александра Богданова. Введение в дело: 6 марта 1901 г. в 10 час. вечера в приемный покой Спасской части г. С.-Петербурга была доставлена крестьянская девица Акулина Сергеева, восемнадцати лет от роду, с колотой раной в животе. Три дня спустя она умерла в Обуховской больнице. Перед смертью, спрошенная судебным следователем, с разрешения и в присутствии дежурного доктора, едва говоря от слабости, Сергеева показала: ножом нанес ей рану ее любовник, портной по ремеслу, Александр Богданов. Она жила с ним на одной квартире около месяца, а потом он "стал драться", и она недели три назад ушла от него. Встретив ее вечером 6 марта у трактира "Вена" на углу Садовой и Никольского переулка, Богданов сказал ей: "А, загордилась, ушла!" и ударил ее ножом "из ревности". По отзывам товарищей Богданова, подсудимый был работящий, непьющий и добрый парень. Сожительство его с Сергеевой их удивляло, так как, насколько им было известно, Акулина была "гулящая" и Богданов был у нее "не первый". Богданов собирался даже на ней жениться. В марте месяце он заложил свое пальто, хотел ссудить Сергееву деньгами, с тем чтобы она уехала к его матери, и остался, в одном пиджаке. Говорили, будто он из-за нее даже однажды "резался". Отец Богданова к этому добавил, что Александр был всегда добрым и почтительным сыном и до своего знакомства с Сергеевой высылал родителям большую часть своего заработка. Он, как отец, был против женитьбы сына, так как слышал, что Сергеева "гуляла" и "жила со многими". Сам Александр Богданов, красивый гоноша двадцати лет, объяснил: Сергеева была первой женщиной, которую он узнал. Он с ней познакомился в Василеостровском театре и скоро полюбил ее, хотя и знал, что он не первый ее любовник. Председательствующий интересовался узнать, за что, собственно, любил Богданов Акулину Сергееву и что именно в ней его привлекало, но подсудимый не сумел удовлетворить господина председателя по этому вопросу, - как, впрочем, и по многим его вопросам. Вообще подсудимому не удалось изложить свое объяснение в виде связного рассказа, очевидно, обдуманного им за долгое сидение в одиночной камере. Председательствующий предпочел применить к нему систему вопросов, и "объяснение" подсудимого обратилось.в сбивчивый и отрывочный "допрос" обвиняемого. О своем сожительстве с Сергеевой подсудимый сообщил, что он очень ее любил и никогда не ругал. Ему тяжело стало видеть ее с другими, между тем она уходила от него и даже каталась на тройках со своими "кавалерами". Она ни за что ругала его и в глаза и за глаза "мазуриком". Еще в начале своего сожительства с Сергеевой Богданов встретил ее однажды на Садовой с каким-то мужчиной и в отчаянии тут же резанул себя по горлу карманным ножом. Шрам на шее подсудимого оказался налицо и был освидетельствован на суде врачом, осмотрен сторонами и присяжными заседателями. Когда Богданов выздоровел, он стал разыскивать Сергееву и узнал, что она попала в больницу. Там он ее и нашел. Какой болезнью она хворала, она ему не говорила, отделываясь словами "расстроилась". В день убийства Богданов купил финский нож, случайно, приходя мимо магазина металлических изделий. Его томила тоска, и он сам не отдавал себе вполне отчета, зачем купил этот нож - для убийства или для самоубийства. Вечером, встретившись с товарищами, он зашел в гостиницу "Вена", что в Никольском переулке, думая кутнуть. Там он наткнулся на Сергееву, распивавшую водку со своими кавалерами. Когда Сергеева вышла на улицу, Богданов нагнал ее. Когда он обратился к ней со словами "прощай, простись со мною", она ответила: "Я тебя не знаю, что ты ко мне лезешь". Тут Богданов и ударил ее ножом в живот. Она пустилась бежать обратно в трактир, а он сел на извозчика и погнал его на вокзал, думая уехать к матери в Старую Руссу. В вагоне его вид обратил на себя внимание какого-то старого господина. По первому же вопросу случайного своего спутника Богданов все ему рассказал. Пассажир посоветовал ему вернуться в Петербург, предаться в руки правосудия и не пугать матери. Богданов послушался его совета и вернулся с первым поездим. На квартире его уже ждали, дворник объявил, что его ищет полиция, и, усадив на извозчика, отвез в участок. Дело это разбиралось 10 декабря 1901 года в С.-Петербургском окружном суде по I отделению, с участием присяжных заседателей. Председательствовал товарищ председателя Н. А. Чебышев.

  

   Речь в защиту Александра Богданова: Господа присяжные заседатели! Перед нами - убийство-Деяние, квалифицируемое обвинением как деяние умышленное и сознательное: захотел и сделал! Захотел убить человека, захотел лишить его жизни и - лишил! По обвинительному акту деяние подведено под юридическую формулу, предусматривающую высшую степень напряжения злодейского разума и воли совершить именно желаемое зло. Александр Богданов предан вашему суду по ст. 1454 Уложения, т. е. по обвинению в убийстве с заранее обдуманным намерением. Здесь всецело поддерживалось такое обвинение. Отрицается даже туман страсти, застлавший разум и глаза двадцатилетнему юноше. Он трактуется как субъект деяния, созревшего на почве разума, результата заранее, т. е. хладнокровно продуманного решения. Словом: захотел и сделал! А захотел именно убить! Добрая доля наказания угрожает здесь именно за сознательное хотение, так как самое причинение смерти ближнему, как бы само по себе печально ни было, может быть и случайным. Закон ополчается против главного - злого желания нашего отнять у ближнего то, что возвратить ему мы уже никогда не в силах. Он беспощадно настигает всякое подобное волевое проявление... И он, разумеется, прав. Но не правы судьи, применяющие законы, пытаясь вывернуть логическую посылку закона наизнанку: убил - стало быть, хотел убить! При подобной постановке обвинения обнаруживается педантическая несправедливая придирчивость к самой природе человеческой. Разве для сколько-нибудь нормальной человеческой личности убийство - стихия? Разве оно не вносит ужас и содрогание в самые глубочайшие тайники его души и сердца? Разве самые мускулы его не болят всеми фибрами своими, когда им выпадает на долю вынести этот неслыханный ужас? Убийцы нередко тут же, на месте засыпают, совершив свое непосильное дело. Надо вовсе не знать натуры человеческой, надо никогда не иметь случая наблюдать, как она мучительно носится над бездной убийства даже тогда, когда эта бездна почему-либо притягивает ее, чтобы утверждать, что убийство, как нормальный тип, есть акт волевой и сознательный. Не страшась парадокса, мне хотелось бы раз навсегда откреститься от теории, дающей презумпцию преступления тому, что всегда и прежде всего ужас и мука для человека. Убить себе подобного. Легко сказать! Попробуйте-ка! Да еще обдумайте все это хорошенько заранее, хладнокровно, предварительно... Много ли найдется желающих?! Существует легализованное убийство - смертная казнь. Оно торжественно значится в системе наказаний во многих современных нам кодексах. Совершители его - палачи - не только не наказуемы, их, напротив, всячески поощряют и платят им большие деньги, у нас ставят крест на все прежние их прегрешения. И что же, многие ли охотно и добровольно идут в палачи? Сами обдумавшие подобное убийство и решившие его (законодатели и судьи) с негодованием бы устранились от самого исполнения. Многие ли хотят убивать? Даже самые низкие натуры сдаются на искушение не без борьбы. Все остальное огромное большинство человечества, как спугнутая стая птиц, с непобедимым ужасом тревожно Носится мыслью над самой идеей "легализованного убийства", не будучи в состоянии веками ни свыкнуться с нею, ни примириться. А между тем оно легализовано и потому, казалось бы, обезврежено от всех нравственных издержек для человеческой воли и для человеческого разума. Стало быть, в самой природе человека заложено то, что всем нутром своим вопиет: "Не убий!" Сознательно и по своей воле убивают только изверги и сумасшедшие, как редкие исключения... Все остальное большинство убийств - только несчастие и мука, и прежде всего несчастие и мука именно для тех. кого мы называем убийцами. Они гораздо несчастнее самых жертв своих. И единственный вопрос, который приличествует судье задать нам: что обрушило на вас подобное несчастье? Нередко они сами не в силах ответить и на такой вопрос. Резюмирую сказанное. Нельзя только потому, что налицо убийство, влагать в него разум и волю совершителя его. Это юридическая слепорожденная фикция, с которой давно пора расстаться совестливому судье. Она исходит из противоестественного предположения, что каждый человек, как таковой, хочет и, лишь благодаря велению закона, не смеет убивать. Я же утверждаю, что человек не хочет убивать. Он хочет есть, пить, спать, плакать, смеяться, радоваться, любить, быть счастливым, дышать всей грудью... Но прекратить в себе или другом это дыхание, эту жажду жизни всегда противно его воле и его разуму. А если это случится и вам приходится исследовать убийство, то никогда не начинайте с того ложного, о чем я говорил вам: "Стало быть, он и хотел убить". Он хотел, наверное, чего-нибудь другого, чего мог, чего вправе был желать человек, но только он напряженно и слепо преследовал свое желание этого другого, и случилось при этом убийство. Желание хлеба или денег создает разбойников-убийц; высшие побуждения и высшие желания самых восприимчивых, тонких и нравственных натур нередко приводят к тому же печальному результату. И там и здесь внешность все та же: убийство и жертва. Но как различны мотивы побуждения и самая решимость! Под какую же категорию убийц подвести нам несовершеннолетнего, дотоле незлобивого и даже нравственного юношу, двадцатилетнего Александра Богданова? Согласиться ли нам с обвинителем, что он хотел зла своей жертве, обдумал его и совершил это зло сознательно? Едва ли на этом может успокоиться судейская совесть. Бедной и жалкой Акулины Сергеевой, также юной, также несовершеннолетней, нам, разумеется, не воскресить. К чему бы привела ее жизнь, мы не знаем. Хуже или лучше ей было бы, если бы она оставалась на этом свете, мы предугадать не в силах, но перед нами другая молодая еще жизнь, за дальнейшую судьбу которой мы всецело ответственны. Не по звездам, как астрологи, но по прошлому, хотя бы и краткому прошлому человека, по задаткам, заложенным в него самой природой, по присущим ему почти органически нравственным инстинктам можно предсказать будущее человека. Надо только пристальнее вглядеться в едва уловимые черточки его духовного прошлого, и чем незаметнее они на первый взгляд, тем внимательнее и пристальнее надо в них всмотреться. Александр Богданов, двадцатилетний юноша, портной по ремеслу, выросший в самом низменном, омуте столичной трудовой жизни, наперекор всему сохранил в себе все черты молодой, нетронутой пороком души. В неприглядной обстановка мастерового, вышедший из учеников большой портняжной мастерской, среди дурных примеров и окружающей его нравственной распущенности он умудрился уберечь всю свою чистоту, всю свежесть, всю моло-дость. Для этого надо было иметь недюжинные задатки. Он не пьет, не бражничает с товарищами, до двадцати лет вовсе не знает женщин и прежде всего сторонится размалеванных красавиц, с которыми другие его товарищи не прочь "водить компанию". Живет он скромно, одевается чисто, копейке знает цену, но не копит деньгу, а помогает своим заработком отцу и матери. Так обстоит дело до зимы 1900 года. В эту зиму он случайно знакомится в Василеостровском театре (театр он любит и, как только может, часто его посещает) с Акулиной Сергеевой. Участь его решена. Он влюбляется в нее. Влюбляется со всем пылом и всеми муками первой юношеской страсти. Здесь господин председательствующий рядом настойчивых вопросов, обращенных к подсудимому, стремился выяснить: какой именно любовью полюбил Александр Богданов Акулину Сергееву - плотской или духовной? За тело ли или за ее душевные качества? На этот вопрос подсудимый, по-видимому, не сумел ответить; он упорно отмалчивался, багровел и потуплялся.., Я думаю, что, если бы любому из нас взрослому поставить такой же вопрос, мы тоже, если бы хотели быть искренними, ответить не сумели... Любовь к женщине, особливо же в остром фазисе влюбленности, вещь слишком сложная и деликатная, чтобы ее можно было разложить на столе вещественных доказательств и разобрать на составные части. И самый вопрос едва ли ставится правильно: "За что любишь?" Люблю - потому что люблю. Ни за что и - за все! Люблю! Как только разберешься, за что именно, наступит черед уважению, благодарности, признательности и другим прекрасным чувствам, но любви-то, собственно, с ее огромным стихийным придатком почти всегда наступит конец. Итак, оставим спор: за что любил Богданов Сергееву? Это отвлекло бы нас слишком далеко и притом совершенно бесцельно в сторону. Достаточно, что он ее любил и что это была его первая любовь. Этого никто не отрицает, да и отрицать было бы мудрено. В самой мизерной обстановке, на койке "углового" жильца он умудрился создать чистый приют для своей любви, смело мечтая превратить его в настоящее брачное ложе. Вот уж воистину: "На острие ножа любовь умеет найти себе приют!" И он терпеливо и радостно лелеет мысль о браке с полюбившейся ему при таких условиях девушкой. Пусть нигде не встречает сочувствия его затея, пусть отец косится на его "распутную" нареченную, пусть приятели про себя хихикают и подсмеиваются над его "гулящей" возлюбленной, он один только знает ей цену, один простил ей все ее прошлое, один готов отдать ей все свое будущее... Он ее не ревнует, не бранит, пальцем не трогает. Он только бесконечно жалеет ее и все боится, чтобы она не ушла от него, не оступилась, не окунулась опять в омут прежнего разврата. Если бы это была не любовь, что бы его тянуло к ней? Насладился ею, насытил свою животную страсть и - будет! Для чего связывать себя, становиться добровольным батраком и пестуном такой женщины, как Акулина Сергеева? Мало ли таких шестнадцатилетних акулин, Настасий и лукерий выбрасывает на свою поверхность и затем вновь поглощает в себя омут столичного разврата? На каждого молодца (особливо такого красавца, как Александр Богданов) всегда найдется новая свежая Акулина... Но вот подите же! Ни "свежей" Акулины, ни Настасьи, ни Лукерьи ему не нужно. Прилепился он духом и телом к одной и во что бы то ни стало хочет вытянуть ее из омута, точно собственную душу боится с нею вместе погубить. Когда в первый раз, после таинственных записок и вызовов, уходит от него Акулина Сергеева, он в тот же вечер встречает ее на Фонтанке, отзывает от "компании" в сторону и на ее глазах тут же режет себе горло перочинным ножом и попадает в больницу. Едва оправившись, он опять разыскивает Сергееву и самое ее находит уже в другой больнице. Есть основания думать, что она болела не совсем хорошей болезнью, которую затем передала и ему. Поблекшую, утомленную, он водворяет ее опять к себе и снова счастлив. Надо быть самому очень молодым и очень чистым, чтобы постигнуть всю реальную возможность такой экзальтированной идеализации любимой женщины. Вспомним нашу раннюю молодость, и, может быть, каждый из нас найдет в ней задатки такой всепрощающей и все превозмогающей любви. За чистоту ли мы всегда любим женщину или, наоборот, любя и нечистую, хотим ей привить нашу чистоту?! С жизнью все это утрачивается, забывается нами, но пока мы сами молоды и чисты, нам кажется, что, любя, мы священнодействуем. А когда священнодействуешь, всегда ждешь чуда. С Акулиной Сергеевой, к сожалению, подобного чуда не случилось. Для нее не наступило момента нравственного перерождения. Отдохнув немного от "панельной" жизни, ее скоро опять потянуло на гульбу и легкую жизнь. Даже перспектива законного брака с непьющим и честным, но мало зарабатывающим мастеровым ей нисколько не улыбается, хотя в минуту слабости она даже родителям объявляет Богданова своим женихом. Соблазн тем временем растет. Богданов целые дни на работе. Она, не привыкшая ни к делу, ни к работе, томится, скучает. Ее зовут то кататься на тройке, то провести вечер. У компании, которая за ней так настойчиво ухаживает, по-видимому, никогда не переводятся деньги, и притом деньги "легкие". По сведениям Богданова (и это больше всего его убивает!), в группе уличной молодежи, сманивающей и в конце концов сманившей от него Акулину Сергееву, числились и профессиональные воры. Они не прочь были втянуть и смазливую Сергееву в свое темное ремесло. Богданов хорошо понимал, что она была уже на самом краю пропасти. А между тем он любил ее по-прежнему. Может быть, любил даже больше прежнего и жалел как никогда... Для роста жалости было достаточно пищи: что ждало, что могло ждать эту несчастную впереди? Или тюрьма, или больница у Калинкина моста... А он любил ее! Однажды, не предупредив его, Сергеева ушла и уже вовсе не вернулась. Богданов закрутился на месте, точно его больно ухватили за самое сердце. Он бросил работу и, дотоле непьющий, принялся кутить. Несколько дней спустя он на улице случайно сталкивается с Сергеевой. Она уже совершала свои "профессиональные прогулки". Он умолял ее бросить все и уехать в провинцию к его, Богданова, матери, чтобы там, в иных условиях, начать новую жизнь. Он сулит ей и деньги на проезд. Так как деньги он все прокутил, то закладывает за восемнадцать рублей свое пальто и надеется ее вновь встретить, чтобы передать деньги и отвезти ее на вокзал. Не встречая ее затем несколько дней, он впадает в совершенное отчаяние. Он снова принимается за бесшабашный кутеж. Кутил он всего лишь несколько дней, пока не перевелись все деньги. На последние гроши он покупает затем финский нож (перочинным ножом не удалось тогда зарезать себя), покупает "про запас", чтобы покончить либо с нею, либо с собою, как приведет судьба. Он понимает только одно: "Надо покончить". Покончить действительно было впору. В тот же вечер (было это шестого марта), попав с товарищами (собутыльники всегда найдутся) в ресторан гостиницы "Вена", его случайно наносит на Сергееву. Она была там с своими "обожателями"; они ее поили водкой. Потом она вышла на улицу "на прогулку" - увы! - на свою уже обычную, "профессиональную" прогулку. Богданов кинулся за ней. "Прощай, простись со мной!" - заступил он ей дорогу, щупая спасительный нож в кармане. "Я тебя не знаю. Что ты лезешь!" - И она уклоняется от него, желая продолжать свой путь... Ему "ударило в голову": куда же ведет ее путь?.. Если бы он не любил ее, он бы брезгливо посторонился, послав ей, по обычаю, вдогонку разве только площадное слово, чтобы сорвать свою молодецкую удаль. Не тут-то было! Уйти от нее он уже не мог. Он чувствовал всем существом своим, что любит ее и жалеет больше жизни, больше самого себя. Он и сам рад был бы умереть - так ему было невыносимо. Но она пошла бы дальше. Путь ее был проторенный, известный... Он решил, что она не сделает больше шага по этому пути. И он ударил ножом не себя, а ее. Ударил сильным смертельным ударом в живот. Став, таким образом, убийцей, он тут же почувствовал себя и слабым и беспомощным, как ребенок. Ноша оказалась непосильной! Он вспомнил о матери... Думал у неё укрыться на груди. Его образумил первый встречный участливый человек: "И мать бессильна спасти убийцу!" Может быть, спасете его вы?!.. Вы - людская совесть! Подумайте, попробуйте!.. Если можете взять его грех на себя и отпустить его - спасите!

  

   После получасового совещания присяжные заседатели оправдали Богданова.

  

  

  

   Дело об убийстве статс-секретаря В. К. Плеве. Введение в дело: Дело это слушалось в Особом присутствии С.-Петербургской судебной палаты, при закрытых дверях, 30 ноября 1904 г. Председательствовал старший председатель С.-Петербургской судебной палаты В. К. Максимович. Обвинение поддерживал товарищ прокурора Судебной палаты И. М. Кукуранов. Сазонова защищал Н. П. Карабчевский, а Сикорского - М. Г. Казаринов. Обвинение предъявлялось в следующем виде: I. Сын купца Егор Сергеев Созонов, 25-ти лет, и мещанин мест. Кнышина, Белостокского уезда, Гродненской губернии, Шимель Вульфов Сикорский, 20-ти лет, в том, что в 1904 году приняли участие в та и ном сообществе, присвоившем себе наименование "Боевая организация партии социалистов-революционеров" и поставившем себе целью насильственное посягательство на установленный в России законами основными образ правления и ниспровержение существующего в империи общественного строя, а также совершение убийств должностных лиц посредством разрывных снаряде в, при ч ем сообщество это заведомо для них, обвиняемых, имело в своем распоряжении средства для взрыва. II. Тот же Созонов - в том; что 15 июля 1904 года. в г, С.-Петербурге, в видах осуществления указанных выше целей названного сообщества, с заранее обдуманным намерением и в соучастии с другим лицом, лишил жизни министра внутренних дел статс-секретаря Плеве, бросив в последнего метательный снаряд, наполненный динамитом, от взрыва которого статс-секретарь Плеве получил смертельные повреждения и, кроме того, подвергались опасности несколько лиц. III. Тот же Созонов - в том, что когда же, имея намерение с заранее обдуманным умыслом лишить жизни министра внутренних дел посредством разрывного снаряда и зная и предвидя, что от предпринимаемого им сего посягательства должны подвергнуться опасности несколько лиц, несмотря на это бросил означенный снаряд в карету министра, которой управлял кучер - крестьянин Иван Филиппов и вблизи которой находились другие лица, причем: 1) лишил жизни названного Филиппова и 2) причинил тяжкие, угрожающие опасностью жизни повреждения головы капитану Максимилиану Двецинскому и легкие раны и другие повреждения дворянке Екатерине Хаваровой, колонисту Фридриху Гартману, запасному рядовому Зельману Фиденбергу, крестьянам Ольге Тимофеевен, Анне Егоровой, Екиму Афаньеву, Павлу Лаврентьеву, Филиппу Крайневу и Петру Петрову и Владимиру Шаркову и Ивану Храмцову, но лишить их жизни не шел по не зависящим от него, Созонова, обстоятельствам. IV. Означенный Шимель Сикорский - также и в том, что 15 июля 1904 года, в г. С.-Петербурге, в видах осуществления описанных выше целей упомянутой "Боевой организации партии социалистов-революционеров", согласился с обвиняемым Сазоновым учинить совместными действиями убийство министра внутренних дел статс-секретаря Плеве, а затем явился на условленное для сего место с разрывным снарядом, начиненным динамитом и вполне приготовленным к взрыву, причем названный министр тогда же и был убит Сазоновым в присутствии и с ведома его, Сикорского. Описанные преступления предусмотрены в отношении обоих обвиняемых ч. 1 и 2 статьей 102 и 100 Уголовного уложения, высочайше утвержденного 22 марта 1903 года, и ч. 2, ч. 13 и 1 ст. 1453 Уложения о наказаниях, а в отношении Сазонова, кроме того, 1458 и п. 9 ст. 1458 того же Уложения о наказаниях. Судебное следствие не дало никаких новых сколько-нибудь характерных Подробностей происшествия. Заслуживают внимания письма Созонова, написанные им из-за границы родителям, перехваченные департаментом полиции и не дошедшие по назначению. Протокол их осмотра был оглашен на суде. Он содержал в себе лишь отрывки из писем. Протокол осмотра 12 октября 1904 г. писем Созонова, из Женевы, 9 - 22 ноября 1903 года: "Вести обо мне и как пережили эти новые испытания". "Дорогой папа, милая дорогая мамочка, выслушайте меня, поймите и, если возможно, простите. Мне еще хочется пожить по-человечески и я решил вместо того, чтобы потратить 50 рублей совершенна задаром в самой беспросветной глуши, среди голода, холода и умственного мрака, искать новой жизни и, надеюсь, эту новую жизнь найду. Здесь все к услугам: университет, европейская наука, литература по всем..." (листок обрывается). Из Берна: "Здоров, хочу попробовать успокоить вас. Я виноват перед вами, но лишь постольку, поскольку... Делали для нас, ваших детей, все что могли, знаю, что все ваши надежды, мечты, все ваше будущее заключалось в нас, ваших детях. Все это я знаю и всегда знал, знаю и знал, что вы так любили нас, как, может быть, никто из других родителей. Ваша любовь, наши заботы вполне заслуживали того, чтобы ваши дети посвятили всю свою жизнь на успокоение вашей старости. Все это я знал, чувствовал, обо всем тысячу раз думал, мучился и страдал этими думами и все-таки вместо радостей я причинил лишь страдания, только одни страдания, да еще страдания такие, какие мог бы при..." (обрывается). На первой странице 3-го листка: ...и знать, что вы иногда так думали обо мне. Но что-нибудь поправить, изменить я не мог. Как я иногда завидовал моим дядям, которые уже ничего не чувствуют, никого не заставляют страдать. И сколько раз я со скрежетом зубов говорил: О, если бы я не родился. Но я родился и был жив и был обязан жить согласно своей судьбе! Не думайте же, что я равнодушно с легким сердцем переживаю то, что так дорого обходится вам. Я знаю, вы не проклянете меня, не отречетесь от меня, знаю, что до своего последнего вздоха вы будете страдать и молиться за менял. 2-я страница: ...щаго Христа, Он вас утешит и поддержит. С каким восторгом, с какой нежностью прижал бы я вас теперь к своей груди, как горячо расцеловал бы вас. Но пусть это будет заветной и неисполнимой мечтой. Обрадуйте, оживите меня хоть вашим ответом. Если это письмо дойдет до вас, это значит нашли возможным допустить его к вам. В таком случае, можете ответить мне не опасаясь, Берн до востребования. Через три недели буду ждать ответа. Дорогие мои, простите за то беспок..." (обрывается). 1 с. 4-го листка: "И даже умереть приятнее здесь, среди кипучей жизни, чем постепенно таять в ледяной могиле. Да, я глубоко верю, что не погибну здесь. Жизнь обходится здесь легче и дешевле, чем, например, в Москве. На 25 - 30 р. можно прекрасно устроиться. Первое время, пока привыкну к языку, ограничусь тем, что буду вольнослушателем. Изучу язык в совершенстве, тогда легко выдержу экзамен при швейцарской гимназии. Вольнослушательство зачтется. Таким образом, через каких-нибудь 3 - 4 года я буду доктором. Не правда ли, перспектива не особенно плохая, особенно сравнительно с тем, что меня ожидало. И во всех..."

  

   Речь в защиту Е. Созонова: Господа судьи и господа сословные представители! Раньше всего позвольте разобраться в юридической стороне этого грустного дела. Необходимо устранить недоразумение, грозившее подсудимому гибельными последствиями. Это облегчит последующее изложение соображений, касающихся самого трагического события 15 июля. В обвинительном акте приведены карательные статьи нового Уголовного уложения и статьи нашего старого Уложения о наказаниях. Одновременная ссылка обвинительного акта на ст. 102 и 100 Уголовного уложения, а затем на ст. 1453 и 1458 Уложения о наказаниях по поводу одного и того же преступного события, требует осторожного и вдумчивого к себе отношения. В силу июньского закона, новое Уголовное уложение введено в действие лишь относительно так называемых государственных преступлений. Отсюда следует, что прежнее Уложение о наказаниях касаться их не может. По обвинительному же акту выходит как-то так, что убийство бывшего министра фон Плеве, являясь преступлением, предусмотренным старым Уложением как обыкновенное убийство, квалифицированное лишь общеопасностью способа (ч.. 1 ст. 1453), с тем вместе, ввиду якобы осуществления этим убийством "целей, указанных в ст. 100 Уголовного уложения", может быть подведено по новому Уложению и под эту последнюю статью, т. е. может быть караемо смертной казнью. Так выходило, по крайней мере, по обвинительному акту. Я готовился протестовать со всей энергией против тенденции создать такое искусственное обвинение. Но, к счастью, недоразумение наполовину уже рассеялось. Господин товарищ прокурора, поддерживающий здесь обвинение, поспешил признать, что ст. 100 Уголовного уложения не имеет прямого отношения к убийству и введена составителем обвинительного акта лишь для вящей иллюстрации принадлежности Сазонова к преступному сообществу. Едва ли, однако, нужна была подобная ссылка, так как сама статья 102, которая объемлет собой принадлежность подсудимого к революционному сообществу, в самом тексте своем уже содержит подобное указание. Едва ли также может быть объяснено простым недоразумением введение в пункт обвинения по обыкновенному убийству выражения: "В видах осуществления указанных выше целей названного сообщества". Если не было желания этим путем самое убийство министра фон Плеве приурочить к 100-й статье, приближающей подсудимого к виселице, оно было излишне. Но, слава Богу, об этом нет больше речи. Принципиальный и непримиримый враг смертной казни, я могу теперь более спокойно выполнить свою обязанность. Самая одновременность ссылки обвинительного акта на оба Уложения указывает ясно на то, что подсудимый одновременно повинен в двух совершенно самостоятельных деяниях: во-первых, в правонарушении исключительно государственного порядка и, во-вторых, в общеуголовном преступлении. Само собой разумеется, что эти деяния, хотя и имеющие связь в личности преступника, юридически должны быть вполне самобытны и различны. Иначе двум уголовным кодексам не было бы места. Так оно и есть в действительности. Ст. 102 Уголовного уложения предусматривает только одно: участие в таком сообществе, программа которого отчасти соответствует программе русской социально-революционной партии со всеми ее придатками и осложнениями в виде "Боевой организации". Такую принадлежность Сазонова к партии, более или менее правильно, возможно подвести только под ч. 1 ст. 102 Она не подводится, например, вовсе под 3-ю часть той же статьи, ибо в программу партии - это общеизвестно - не входит пока (а мы судим по моменту, когда Созонов застигнут как член сообщества) совершение тяжкого преступления, предусмотренного ст. 99 Уголовного уложения, т. е. цареубийство. На вопрос ваш, господин председатель, о виновности по этому пункту обвинения Сезонов признал себя виновным, однако с оговоркой. Мне остается пояснить и это сознание, и эту оговорку. Отрицать за "партией социалистов-революционеров" и ее "Боевой организацией" академическую решимость действовать для достижения программы партии в случае надобности насильственно, конечно, было бы трудно. Вероятно, партия не остановилась бы перед насильственным государственным переворотом, если бы считала его в данную минуту своевременным и возможным ради достижения остальных своих программных целей. Но не в этой только, в свою очередь "академической", вероятности весь вопрос. Ст. 102 делает прямую ссылку на ст. 100 Уложения. Речь идет, стало быть, о таком сообществе, которое составилось именно для учинения тяжкого преступления, предусмотренного ст. 100. Эта же статья трактует о реальном насильственном ниспровержении государственного строя, основными законами установленного. Помимо общеизвестной печатной программы партии, в силу которой можно заключить, что партия для осуществления своего конечного идеала должна перешагнуть не только через самодержавие, но и через весь современный социальный строй, у нас, однако, нет никаких указаний на то, чтобы такое насильственное посягательство уже реально готовилось, чтобы именно оно собрало вокруг себя то сообщество, т. е., другими словами, тех соучастников, которые могли бы и надеялись сейчас осуществить насильственный переворот. Сообщество, как оно понимается ст. 102, в сущности есть заговор на совершение определенного преступления, ст. 100 предусмотренного. Мы же пока имеем дело только с партией, группирующейся главным образом вокруг идеи пересоздания всего социального строя. Неужели же все, решительно все будет достигаться по программе партии насильственным способом? Неужели такова задача партии? Очевидно, нет, если только задача эта не явно химерическая. Возьмем хотя бы уже общепризнанный факт - исключение партией из своей программы преступления, предусмотренного ст. 99 Уложения. Не в этом ли лучшее доказательство того, что не во всех случаях партия считает дозволенными насильственные средства даже ради политического переворота. Резюмируя сказанное, утверждаю: все, что мы знаем до сих пор о деятельности партии и даже ее "Боевой организации", не указывает еще на приготовление к немедленному насильственному государственному перевороту. Отдельные убийства должностных лиц, отдельные мстительные акты, о которых я скажу ниже, сами по себе нисколько не колеблют и даже не могут колебать государственного строя установленными нашими законами основными, хотя сами по себе эти насильственные факты, конечно, совершаются по поводу исполнения теми или другими должностными лицами своих служебных обязанностей. Новое Уголовное уложение в ст. 100, а стало быть, и ст. 102 явно отмежевало тот объект, на который преступная воля должна быть направлена сообществом. Этот объект покоится исключительно на основных законах Российской империи. Все, что вне этой охраны, не должно и не может быть защищаемо ни ст. 102, ни ст. 100 Уголовного уложения. Почти с классической ясностью и определенностью выражено это коренное положение в Объяснительной записке редакционной комиссии, которую, ввиду важности вопроса, я здесь и процитирую: "Признаком, определяющим существо преступлений государственных, является интерес или благо, охраняемое выраженной в законе нормой, на которую посягает преступник. Таким объектом в данном случае является самое существование государства, ненарушимость его бытия, целости, независимости. Этим признаком преступления государственные не только противополагаются посягательствам на отдельные отрасли управления, па отдельные проявления государственной жизни, но отделяются и от группы преступных деяний, хотя и вредящих деятельности государственных органов вообще, но не направленных непосредственно на разрушение государственного организма, не направленных на управление, выражаясь словами законов основных (ст. 80 и 81), верховное, а относящихся лишь до управления подчиненного. Другими словами, государственные преступления в тесном смысле должны быть но только отличаемы от посягательств на правительственную деятельность в севере судебной, административной или финансовой, но и от посягательств на порядок управления вообще, на государственное благосостояние, спокойствие и безопасность внутреннюю и внешнюю, коль скоро эти посягательства не имеют и не Могут иметь своим последствием разрушения целости или независимости государственного организма". Итак, по совершенно ясной формулировке закона, известные нам убийства должностных лиц Боголепова, Богдановича, Сипягина, Андреева и Плеве хотя и суть акты "Боевой организации", но не подходят под действие ни ст. 102, ни ст. 100 Уголовного уложения. Сами по себе взятые, они не имеют и не могут иметь своим последствием разрушение целости и независимости государственного организма. Они вовсе не посягают на основной государственный строй, не посягают еще на ту ось, на которой вертится весь строй государственности, не посягают, стало быть, и на самодержавие. При действии нашего старого Уложения о наказаниях, представлявшего собой неоднородный комок разных наслоений со случайными историческими крапинами, была еще некоторая возможность пользоваться сбивчивостью и неясностью его текста. Можно было, пожалуй, и министров и высших сановников приближать "к основам самодержавия", и их деятельность приурочивать к деятельности самой самодержавной власти. Новое Уложение категоричностью и ясностью своих положений исключает подобную возможность. В законах основных ничего не говорится ни о министрах, ни о бюрократии вообще. Она напрасно силится прикрыться прерогативами самодержавия. Убийство министра не есть еще посягательство на государственный переворот. Убили одного, за этим следует и ожидается не республика и даже не конституция, а назначение другого той же Высочайшей властью. По самой идее самодержавия, все это только "слуги царевы", которые могут отправлять свою должность хорошо или худо, честно или зазорно, но только "отправлять должность", а отнюдь не быть участниками самодержавия. Возьмем хотя бы такой пример: убивают министра, которого не успели только предать суду за его вопиющие злоупотребления. От устранения подобного министра разве расшатывается государственный строй, разве проигрывает самодержавие? Оно само от этого только выигрывает. В данном случае не более как случайность, что министр фон Плеве убит именно социалистом-революционером. Его мог убить и любой простой фанатик при той политически удушливой атмосфере, в которой в ту пору жило все русское общество, нимало еще не желая посягать этим убийством на самодержавие. Председатель (перебивая). Вы не должны касаться этого... Карабчевский (продолжая). Составители нового Уголовного уложения хорошие юристы. Они это поняли и выделили убийство должностных лиц как таковых в специальную статью, чего не было в Уложении о наказаниях, ч. 3 ст. 456 Уголовного уложения предусматривает убийство всякого рода должностных лиц (в том числе, разумеется, и министров) "при исполнении или по поводу исполнения ими своих служебных обязанностей". Такое посягательство на жизнь должностных лиц поставлено законом па свое надлежащее место, и мы вправе выделить его совершенно из той части программы партии социалистов-революционеров, где речь идет о ниспровержении ныне существующего государственного строя. Самодержавие - само по себе, вопиющие злоупотребления чиновников и министров, вызывающие у нас столь частые мстительные акты, - сами по себе... Но если это так, то в какой же мере дозволительно ст. 102 Уголовного уложения применить к Созонову, сознавшемуся лишь в принадлежности к партии социалистов-революционеров. Ст. 250 прежнего нашего Уложения (которую заменила собой ст. 102) распадалась на две части: первая часть говорила о сообществе, составившемся с целью учинения немедленного насильственного переворота, 2-я - лишь в более или менее отдаленном будущем. Это различие исчезло в редакции ст. 102 Но общие уголовные и политические мотивы применения той или иной карательной меры остаются, конечно, во всей своей силе. Отдаленность вреда государственному строю, даже малая вероятность его, а стало быть, и малоинтенсивное напряжение сил и воли виновников, как участников сообщества, все это, разумеется, может и должно быть принимаемо во внимание при избрании наказания. В этом главное основание для возможного снисхождения к участнику подобного сообщества. Далее, нельзя согласиться с мнением обвинителя, что виновность Созонова должна отягчаться еще и ч. 2 ст. 102 Для применения этой 2-й части сообщество должно обладать или складом оружия, или средствами для взрыва. Пока мы знаем только, что целями, отличными от указанных в ст. 100 и 102, а именно с целью убийства министра фон Плеве, было изготовлено две бомбы. Но это уже предусмотрено специально ч. 1 ст. 1453 Нельзя дважды вменять один и тот же признак. Нам абсолютно неизвестно и по настоящему делу не установлено, чтобы социальная партия и боевая организация имели в своем распоряжении "склады оружия" или "средства для взрыва на случай учинения мятежа и революции". Приравнять бомбу, от которой пал бывший министр Плеве, к признаку, предусмотренному ч. 2 ст. 102, также нельзя, как невозможно было бы отнести два или три револьвера к понятию "склад оружия", если бы ими запасся, например, убийца господина Сипягина - Балмашев. Косвенным указанием на то, что партия не имела и не имеет в своем распоряжении подобного "склада", может служить и поведение Сикорского после взрыва. Если бы у партии имелся подобный "склад", ему проще всего было бы возвратить туда свою уцелевшую бомбу; а он носится с ней и не знает, как отделаться, пока, наконец, не попадается, именно благодаря ей, в руки властей. Очевидно, обе бомбы были сфабрикованы и начинены исключительно на данный случай и только ради данного посягательства, а не ради иных целей партии. Итак, по этому первому обвинению Сезонов может быть признан виновным лишь по ч. 1 ст. 102 Уголовного уложения, причем ему должно быть вами оказано нормальное снисхождение по приведенным мной основаниям. Еще только два слова по поводу конечных целей и задач сообщества. Господин товарищ прокурора с ироническим негодованием восклицал здесь: "Они проповедуют неслыханные вещи". Мы, русские граждане, действительно редко слышим призыв к тому, что поставлено партией социалистов своим конечным идеалом: переустройство общества на началах широкой свободы, общего труда, полного равенства и искреннего собратства, словом - на началах "всеобщего счастья". Для нас это действительно нечто неслыханное, так как даже и всякая мирная социал-демократическая пропаганда у нас воспрещена. Но учение социал-демократов далеко не ново. Оно давно знакомо миру. Если подчас нашему нравственному чувству могли бы претить средства, к которым вынуждается партия, то цели остаются не менее чистыми, Кто бы не пожелал осуществления желаемого рая на грешной земле, кто бы не примкнул к подобному идеалу, если бы его возможно было осуществить сейчас же, одним братским любовным лобзанием. Какая бешеная радость овладела бы тогда людскими сердцами. Не от того ли нас так и волнуют слова: "равенство, свобода, братство", что в них властно чуется призыв к этому общему, еще далекому от нас, но всегда желанному и, я верю, возможному счастью. Председатель. Прошу это оставить. Обратитесь к делу! Карабчевский. Перехожу к убийству министра фон Плеве. Оно квалифицируется по ч. 2 ст. 1453 Уложения о наказаниях, так как убийство совершено общеопасными средствами, путем разрывной бомбы. Созонов горько скорбит о том. что невинной жертвой убийства пал кучер, управляющий каретой министра, и серьезно пострадал капитан Цвецинский. Но, раз решившись на убийство фон Плеве, он не мог предотвратить этих случайных и потому вдвойне для него прискорбных жертв. С полным сознанием своей вины, преклоняясь перед законной карой, он понесет за это свое дополнительное наказание по ст. 1458 Уложения о наказаниях. В убийстве статс-секретаря, бывшего министра фон Плеве, Сезонов также признает себя виновным. Факт действительно совершился. Всесильный в то время министр внутренних дел, верховный глава всей явной и тайной полиции, пользовавшийся всевозможными мерами и средствами охраны своей телесной неприкосновенности, пал в одно мгновенье, распластавшись бездыханным, изуродованным трупом на грязной мостовой, от простого движения руки Созонова, метнувшего в него роковую бомбу. Мы не так наивны, чтобы пытаться оправдать в ваших глазах это убийство, обложенное по закону суровой карой. Сезонов никогда не рассчитывал на безнаказанность. Самый способ убийства, к которому он, в силу исключительных мер охраны личности покойного министра, вынужден был прибегнуть, указывает ясно на то, что он с одинаковой решимостью решился на двойное дело: убить и вместе быть самому убитым. Отказать ему в беззаветном мужестве вы не вправе. Он знал, что действие снаряда безусловно разрушительно на расстоянии 15 - 20 шагов, и находился всего в 8 шагах от места взрыва. Если, оглушенный и весь израненный, он все же уцелел, то случилось это помимо его воли и желания. Я буду верным выразителем его чувствований, если скажу даже более: против его воли и против его желания. Отнимая у другого человека жизнь, жизнь, которую он считал опасной и гибельной для родины... Председатель. Прошу не употреблять таких выражений. Карабчевский. Он охотно отдавал за нее и свою молодую, по