Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

как-то в коридоре и попал в переделку к господину Павловскому, собутыльники которого, вместо того чтобы удержать его, разбежались. Шишкин, устроив дам, возвращается в коридор, чтобы, если еще возможно, выручить товарища. Он встречает его выбегающим из коридора в убийственно жалком виде. Несчастный весь растерзан, полбороды нет, на лице красная полоса. Сначала с оголенной шашкой, а потом уже врукопашную накинулся на него Павловский, и... разумеется, "поле чести" и на этот раз осталось за ним. Завидев Шишкина, Павловский оставляет убегающего Стенбок-Фермора, хватает за лацканы сюртука Шишкина и требует уже от него "объяснений". Какие, казалось бы, уж тут могли быть объяснения? Но Шишкин еще находчиво отвечает: "Вы оскорбили дам непечатной бранью!" Гибкость диалектики господина Павловского в вопросах, сопряженных с интересами чести, оказывается, однако, неистощимой. Одной рукой он приподнимает фуражку и торжественно изрекает: "Перед дамами извиняюсь!", а другой - правой, лезет к себе в карман брюк, вынимает револьвер и грозно произносит: "А с вами, милостивый государь, я разделаюсь!" По счастью для Шишкина, который не обладает нужной для общения с господином Павловским физической силой, в эту минуту коридор был уже заполнен приехавшей с помещиками из деревень прислугой, которая, естественно, была привлечена всем этим шумом и скандалом. Видя поднятый на себя револьвер, Шишкин рванулся и крикнул бывшим тут людям: "Возьмите его!" Несколько человек кучеров кинулись на Павловского, и в то же мгновение раздался выстрел. Шишкин, не задетый пулей, вышел из коридора; тогда люди схватили, связали Павловского и обезоружили. Тем временем Шишкин послал за полицией, за воинским начальником, и когда власти прибыли, о происшествии произвели дознание, составили протокол и арестовали Павловского. Вот та "кровная обида", которую никак не мог простить Шишкину господин Павловский, которая, по соображениям моих противников, не могла быть ни забыта, ни прощена истинным дворянином и бывшим военным... Но я вас спрашиваю: что же делать с субъектом, хотя и дворянского происхождения, начавшим в своем пьяном возбуждении бессмысленными ругательствами и кончившим выстрелом из револьвера в упор? Грустно, конечно, что ни дворянское происхождение, ни служебное прошлое господина Павловского не воспрепятствовали ему дойти до подобного состояния озверения, но раз он уже дошел до него, поздно загораживаться этими почетными атрибутами своей личности, безжалостно им же самим попранными. Что мною правильно анализирован и понят весь инцидент первого столкновения Павловского с Шишкиным, который ранее того никогда с Павловским даже и не встречался, подтверждается и всем дальнейшим, имевшим место вслед за событием 24 апреля, Мы знаем, что протокол дознания был препровожден судебному следователю. Мы знаем, что на основании этого дознания, а отнюдь не по жалобе Шишкина, возникло формальное предварительное следствие по обвинению Павловского в покушении на жизнь Шишкина, произведенном выстрелом из револьвера. Затем картина вдруг резко меняется. Воинственный дотоле Павловский при приближении первой, действительно грозящей ему опасности в виде серьезного уголовного обвинения весьма быстро смягчается, укрощается, я бы сказал даже - падает духом. Перспектива скамьи подсудимых вовсе ему не улыбается, и вот между враждующими устанавливается "соглашение". Павловский обязывается "честным словом" не возбуждать более никаких историй в виде угроз и вызовов на дуэль против своих мнимых обидчиков Шишкина и Стенбок-Фермора, взамен чего те обещают смягчить свои показания относительно выстрела и сделать все от них зависящее, дабы дело о покушении на убийство было прекращено. Соглашение блистательно осуществилось. Уголовное дело, за недоказанностью преступления, прекращается. Тут действительно имела место та "ложь", на которой так настаивал поверенный гражданского истца; но я вас спрашиваю, кто воспользовался выгодами этой лжи? Для кого она была нужна? В чьих интересах она была придумана? Если господами Шишкиным и Фермером руководило только естественное чувство жалости к участи молодого человека, то уж далеко не столь благородное побуждение руководило Павловским. Чтобы спастись от ответственности, он призывал благодетельную ложь своих противников и сам, в следующих, более чем откровенных показаниях, данных судебному следователю, выяснял истинную роль в столкновении 24 апреля. Его показание было здесь читано. На восемнадцатом листе прекращенного производства вот в каких выражениях господин Павловский говорит о самом себе: "Я был так пьян, в таком отуманенном состоянии, что ничего почти не помню". Далее: "Я не помню, чтобы они - Шишкин и Фермер - меня чем-либо оскорбили, что бы вызвало с моей стороны покушение на убийство". И еще: "Я сам душевно сильно страдаю за все происшедшее и сожалею о нем". Казалось бы, чего же лучше? Делу конец. Конец тем более бесповоротный, что в добавление ко всему он и перед Шишкиным обязался своим "честным словом" не поднимать более старых счетов. Итак, прошлое умерло, погребено, и на него навалена еще надгробная плита в виде "честного слова" чуткого в вопросах чести человека, каким хотели изобразить перед вами господина Павловского. Тем лучше! Шишкину можно спать спокойно. Честное слово противника вещь немалая. Его не сдвинуть с места никакими рычагами софизмов, толкований и обходов. Действительно, на протяжении шести месяцев все было спокойно. Шишкин встречал Павловского, Павловский Шишкина, но они даже не кланялись. Но вот Павловский съездил на Кавказ, тот "погибельный" Кавказ, где, без сомнения, еще бродят беззвучной толпой духи и тени героев Марлинского с бессмертной тенью лермонтовского Грушницкого во главе, и для Шишкина, убаюканного на время честным словом Павловского, вновь наступает пробуждение от сладкого, но непродолжительного сна. Что же случилось? Ровно ничего нового, кроме того, что поручик Белехов приехал вместе с господином Павловским и потребовал от Шишкина... сатисфакции. В чем именно? Да все в том же оскорблении, нанесенном бывшему офицеру и дворянину 24 апреля 1894 года. Было предложено: или драться с ним, Белеховым, или возвратить Павловскому его честное слово. Господин Шишкин развел руками: драться с совершенно неизвестным ему лицом он решительно отказался, так как ни сам его ничем не обидел, ни обиженным в свою очередь себя не чувствовал, и заявил, что предоставляет господину Павловскому отныне распоряжаться своим "честным словом" по собственному его усмотрению. После этого Шишкину оставалось только воскликнуть: "Прости, покой!" И действительно, покой был утрачен навсегда. Мирный сельский хозяин, отец трех малых детей, муж, человек общества, он сделался какой-то ходячей мишенью для прицелов Павловского. Вызовы на дуэль в различной форме, через разных лиц от имени Павловского так и сыпались на него. Нравственно измученный, совершенно сбитый с толку всевозможными советами участливых людей, всегда готовых заварить кашу, которую не им придется расхлебывать, Шишкин одно время готов был даже принять вызов Павловского, который между тем предусмотрительно упражнялся в стрельбе в цель. Но, наконец, Шишкин очнулся, от дуэли отказался и взамен предложил третейский суд и всякое иное возможное удовлетворение. Оказывается, что Павловскому только этого и надо было. Вы, без сомнения, помните то возмущающее душу письмо, которым отвечал Павловский на эту попытку примирения. Дворянин и бывший офицер Павловский предлагает такому же дворянину и бывшему офицеру Шишкину подвергнуться... "двадцати пяти ударам розог при свидетелях и корреспондентах от газет"!!! Что сказать о подобном попирании в самом себе всякого человеческого достоинства?.. Человеку это предлагал другой человек, прикрывающийся девизом восстановления своей собственной поруганной человеческой чести. Право, господа, чем-то невыразимо диким, почти забавно-диким. начинает веять от всей этой истории, к которой так нелепо пристегнуты разговоры о чести, о чувстве чести - чувстве великом, которое, однако, в своем чистом виде всегда и прежде всего является лишь спутником сознания и в себе и в других истинного человеческого достоинства... Что же мы видим здесь? Большими буквами выведено слово "честь", но чего, чего только за этим словом ни скрыто?! Чтобы не выходить из области Кавказских гор, мне невольно приходит на память воинственная, но дикая племенная горсть хевсуров. Когда вы видите на их живописных лохмотьях всюду изображения креста, а па их самодельных мечах и доспехах исковерканные латинские надписи с громко звучащими девизами, вам невольно приходит на мысль; не крестоносцы ли это, движимые живой верой, все еще продолжающие идти на освобождение гроба Господня?.. Но знатоки края и некоторые ученые этнографы вас отрезвят своей остроумной догадкой. Потерпевшие кораблекрушение крестоносцы были выброшены некогда на берега Кавказа; теснимые Другими племенами, они подались в ущелье диких гор, здесь поженились на туземках, и народилось особое племя. Они испытали на себе всю эволюцию обратного развития - регресса. Они одичали. Это - хевсуры! Кресты, которые вы видите нашитыми у них на груди, достались им от предков, но живую веру, которую те имели в своей груди, они утратили. Они не знают больше живого Бога и поклоняются идолам. Благородных девизов, которые начертаны на их бряцающем оружии, им даже не прочесть. Они не понимают больше ни смысла их, ни значения: это дикари в полном значении слова. Полно значения слово "честь"; но уберем его вовсе из этого дела как ненужное украшение, столь же ненужное, как полустертый девиз на мече одичалого хевсура. Единственное объяснение поведения Павловского, на котором я бы всего охотнее остановился, было бы предположение о нервной и психической его болезненности. Но свидетельство господина врача Загорского, попутно оценившего и свое собственное лечение в триста рублей, удостоверяет нам, что это нервное состояние наступило лишь после выстрела Шишкина. В таком случае Павловский" должен явиться нравственно ответственным за все свое предыдущее поведение, прикрываемое им девизом чести. Чтобы основательно судить, в чем заключалось это поведение, достаточно одного последовательного перечня его деяний. Непечатная брань по адресу ни в чем неповинных женщин, избиение господина Фермера, изуродование его бороды, стреляние в Шишкина, принятие прощения своих собственных вин, нарушение данного честного слова, выслеживание Шишкина в течение более года с револьвером в руках и, наконец, нападение на него врасплох 2 февраля в общественном клубе. Выстрелы Шишкина, по указанию допрошенных здесь свидетелей, как и следовало ожидать, все же отрезвили Павловского. Насколько он гордо наступал, настолько же трусливо пятился назад, извиваясь, приседая и опасливо закрывая голову руками... Он растерянно выскочил из клуба, позабыв даже надеть фуражку. Ваш приговор невольно будет обнимать собой и нравственную оценку действий Павловского. Надо надеяться, что он еще более отрезвит его. Вы заставите его попятиться еще далее. Прошу вас вынести Шишкину оправдательный приговор.

  

   После весьма краткого совещания присяжные заседатели вынесли для Шишкина оправдательный вердикт.

  

  

  

  

   Дело мултанских вотяков. Введение в дело: Крестьяне села Старый Мултан, Старотрыкской волости, Малмыжского уезда: Андриан Андреев, 38-ми лет, Дмитрий Степанов, 31-го года, Андриан Александров, 43-х лет, Кузьма Самсонов, 40-ка лет, Василий Кондратьев, 37-ми лет, Семен Иванов, 50-ти лет, Василий Кузьмин Кузнецов, 39-ти лет, Андрей Григорьев, 90-та лет, Александр Ефимов. 60-ти лет, и Тимофей, 35-ти лет, и Максим, 31-го года, Гавриловы, привлекались по обвинению в том, что в ночь на 5 мая 1892 г., в шалаше при доме крестьянина села Старый Мултан Моисея Дмитриева, с обдуманным заранее намерением и по предварительному между собой соглашению, с целью принесения в жертву вотским языческим богам, лишили жизни крестьянина деревни завода Ныртов, Казанской губернии, Конона Дмитриева Матюнина, вырезав у него голову с шеей и грудными внутренностями. Преступление это предусмотрено ст. 1454 Уложения о наказаниях. Посему и на основании ст. 201 Устава угол. суд. Андриан Андреев, Дмитрий Степанов, Андриан Александров. Кузьма Самсонов, Василий Кондратьев, Семен Иванов, Василий Кузьмин Кузнецов, Андрей Григорьев, Александр Ефимов и Тимофей и Максим Гавриловы были преданы суду Сарапульского окружного суда с участием присяжных заседателей. Печатаемая ниже защитительная речь была произнесена при третьем и последнем разбирательстве этого необычного в судебной практике дела в городе Мамадыше в судебном заседании, продолжавшемся с 28 мая по 4 июня 1896 года. Ранее, при двукратном рассмотрении того же дела, последовали обвинительные приговоры, дважды кассированные Правительствующим Сенатом. Третье разбирательство этого дела происходило под председательством Казанского окружного суда И. Р. Завадского. Обвинителями выступили: товарищ прокурора Судебной палаты господин Симонов и товарищ прокурора Сарапульского окружного суда господин Раевский, выступивший обвинителем во всех трех заседаниях и наблюдавший ранее за производством предварительного следствия. В защите обвиняемых, кроме неутомимого частного поверенного Сарапульского окружного суда М. И. Дрягина, дважды защищавшего подсудимых и дважды добивавшегося отмены обвинительных приговоров, принял на этот раз участие и известный наш писатель В. Г, Короленко, положивший всю душу в это дело и произнесший прекрасную речь в защиту мирного вотского племени, чуждого в своих религиозных верованиях изуверства и кровавых заблуждений.

  

   Речь в защиту мултанских вотяков: Господа присяжные заседатели! Всякая мысль о возможности "короткой расправы" в этом деле Должна быть оставлена. Укор господина товарища прокурора, обращенный к обвиняемым за то, что они дважды "не подчинились" обвинительным о них приговорам и дважды "добились отмены" Правительствующим Сенатом этих приговоров, требует серьезного разъяснения. Сравнивая требование о возмездии, предъявляемое им ныне, с требованием кредитора об уплате долга, которому давно наступил уже срок платежа, обвинитель ставит на счет подсудимым и все наросшие по их вине будто бы проценты, т. е. долговременное содержание их под стражей. Еще в 1894 году, заявил вам торжественно господин товарищ прокурора, правосудие сказало о них решительное слово, и вольно им было не склонить перед ним свои повинные головы! Господа присяжные, на вашу долю выпадает поистине героически ответственная задача. Вашего приговора ждет нетерпеливо и жадно вся Россия. Из душного и тесного зала этого заседания он вырвется настоящим вестником правды, вестником разума. Обычная формула вашей присяги "приложить всю силу разумения" превращается, таким образом, в настоящий подвиг, в торжественный перед лицом всего русского общества обет напрячь все ваши духовные силы, отдать их без остатка на разрешение этого злополучного и темного дела. И вот в такую-то минуту вам говорят: дело уже дважды разрешено, русло готово, вам остается только последовать примеру прежних присяжных - подтвердить их обвинительные приговоры. Но в том и несчастье, что прежние приговоры текли по заранее готовому руслу, а что это были за русла - об этом сказал свое слово Сенат. Неверно и сопоставление этого дела с простыми гражданскими интересами, подлежащими ликвидации по соглашению сторон. В деле гражданском, денежном благодаря простой оплошности ответчика, благодаря его юридической беспомощности, действительно, весьма нередко и безденежные обязательства и подложный вексель превращаются в неоспоримый исполнительный лист. Там кредитор сводит только свои личные счеты с должником. Интересы уголовного правосудия иного порядка. Все общество, как один человек, заинтересовано в правильном отправлении уголовного правосудия. Для него, как и для государственной власти, гораздо противнее осуждение невинного, нежели даже оправдание виновного. Вот почему говорить о "строптивости" должников-подсудимых, упорно заявляющих о своей невинности, несмотря на двукратное "виновны" присяжных, не приходится. Эти приговоры отменены Правительствующим Сенатом, а высота и авторитетность этого правительственного учреждения порукой вам в том, что эти приговоры действительно состоялись при условиях, в такой мере противных законному порядку, что не могли почитаться в силе непререкаемых судебных решений. Ваш суд, господа присяжные, - суд особенный. Ни одно судебное место не пользуется таким доверием законодателя, как вы. Вы не мотивируете ваших решений, на вас нет апелляции, ваши вердикты - окончательные решения. Но именно в силу особо важных ответственных функций, возложенных на вас, законодатель требует одного (и требует этого не от вас, а скорее от нас, сторон, и суда коронного, дающих вам материал для суждения по делу) - чистоты и законности средств, предлагаемых вам для обнаружения истины. Кассируя ваш приговор, сенат осуждает в сущности не вас, а нас - и стороны и суд - за то, что мы все не сумели или не хотели обнаружить перед вами всей истины в пределах действительно предписанного и охраняемого законом порядка. Поэтому поймите, насколько именно после двух кассаций обвинительных приговоров вырастает значение предстоящего вам судейского труда, сколько внимания, осторожности, прозорливости вы должны внести в дело, чтобы добиться, наконец, истины. Настолько же ответственной становится и наша задача. Вы, как младенцы, "чистые сердцем", приходите в суд, не зная вовсе обстоятельств дела. Мы заранее изучили его и знаем его сильные и слабые места. Давая вам якобы готовую картину преступления, мы отлично понимаем, что это только отражение волшебного фонаря, что фигуры во весь рост получаются только на стене при искусственном освещении, а там, внутри фонаря, - только маленькие лубочные картинки. Так и в этом деле. Мы все не раз содрогались от потрясающей картины: "Обезглавленный нищий висит подвешенный за ноги на балке шалаша Моисея Дмитриева... Из него источают кровь". Но очнитесь! Где висит нищий? Точно ли на балке шалаша Дмитриева?.. Пока еще нет, слава Богу! Это-то и нужно доказать. Пока он висит только... на языке каторжника, свидетеля Головы, да в воображении обвинительной власти, если не считать при этом эффекта бенгальского освещения, вносимого "светом науки" (в лице господина профессора Смирнова) в темные дебри вотской мифологии. Факты, которые именно вы должны признать, разрешить и до казать, вам выдают за нечто заранее доказанное и просят принять без проверки. В самом деле: в чем состояла вся речь господина товарища прокурора, как не в повторном рисовании все одной и той же картины мрачного жертвоприношения, в надежде, что она наконец неизгладимо врежется в ваше воображение? Свое требование "обвините" он сводил к бесспорному требованию по исполнительному листу. Но кто дал ему в руки этот исполнительный лист и кто поверит ему на слово, что в основе его требования неоспоримый, а не безденежный документ? Я первый этому не верю и заявляю об этом громогласно. Я докажу вам, что требование обвинительной власти основано на недоразумении в своих кредиторских правах, и мы, как ответчики, ни в чем перед нею неповинны. Я не стану вам навязывать готовых выводов. Не в этом должна заключаться наша работа. Мы не должны забегать вперед и мешать активной, в данном случае героически активной, работе вашей собственной совести и вашего собственного разума. Источник истины должен проложить свое собственное русло. Для этого необходимо отнестись критически ко всему, что вам здесь сказали и скажут, и только тогда поставить свое, а не чужое решение. Мы здесь только помощники ваши в отыскании истины и должны страшиться лишь одного: "соблазнить одного из малых сих". В деле, подобном настоящему, при его огромном общественном значении, при туманности следственного материала, подобное опасение не напрасно. Будьте осторожны и будьте внимательны! А кто из нас, борющихся пред вами, согрешит на этом пути, воистину, по слову Евангелия, "лучше жернов на шею и в воду", нежели быть пособником тяжкого неправосудия. Первый вопрос, над которым вам придется задуматься: какова цель, где мотив преступления? Такие тяжкие преступления, как убийство, без достаточного мотива не совершаются. И вот, подходя уже к этому первому вопросу, вам придется тотчас сделать шаг назад. Чем же доказано, что вотяки приносят человеческие жертвоприношения? Как называется тот бог, которому они заклали в жертву Матюнина? По обвинительному акту, со слов арестанта Головы, конкурирующего в знании вотской этнографии с самим профессором Смирновым, таким богом значится бог Курбан, На следствии обнаружилось, однако, совершенно явственно, что "курбаном" зовется всякая жертв а, но бога такого нет и не было в вотской мифологии. А между тем обвинение должно быть доказано во всех своих существенных частях. Докажите же, какому богу "замолен" Матюнин, куда, по какому адресу возносился тот "чад от сжигаемой человеческой жертвы", которым так неотступно раздражали, так пугали ваше и без того подавленное воображение. Может быть, Киреметю, может быть, Акташу спешит подсказать обвинению господин эксперт Смирнов. Хорошо! Но тогда забывается вот что: боги Киреметь и Акташ, сохранившие в себе элементы злых или, вернее, "опасных" для людей божеств, исследованы достаточно. Весь ритуал их культа удостоверен и экспертом Верещагиным и свидетелем священником Ергиным. Им молятся всегда вне усадебной оседлости, в лесу, на особом месте, которое так и называется киреметищем. Именно таинственность этих жертвоприношений в удаленных местах и породила в старину все толки о принесении вотяками человеческих жертв. Но ведь вы утверждаете, что в данном случае жертва принесена не на киреметище, не в лесу, а в мирном шалаше Моисея Дмитриева. В этих шалашах "страшные" боги Киреметь и Акташ (о последнем, кстати сказать, именно в Мултане и понятия не имеют) не живут, их так близко к себе вотяк и не подпустит. Шалаши (с иконами св. Николая Чудотворца по углам), так называемые родовые шалаш и, в одном из которых и предполагается совершение убийства, предназначены для иных, мирных богов - пестунов и охранителей рода. Как же возможно там молиться Киреметю - злому богу? Господин Смирнов снова приходит на помощь обвинению. Родовые боги "весной улетают на цветы, шалаши пустуют"... Отчего же не помолиться и Киреметю? Но киреметище - специальный храм этого бога - лес остается на месте под открытым небом. Для чего же бога во что бы то ни стало надо выселить из его вековой необъятной квартиры и упрятать, хотя бы временно, в душный и чадный шалаш?.. Согласится ли сам Киреметь на такое неожиданное переселение, господин Смирнов об этом, очевидно, не подумал. Еще одна столь же явная несообразность этнографического характера. Установлено, что в Мултане два родовых шалаша; учурского и будлуцкого племен. Из семидесяти семи вотских дворов Мултана тринадцать принадлежат к учурскому племени, остальные - к будлуцкому. Установлено положительно, что такое племя молится только в своем шалаше ив чужой вовсе не ходит. Этой этнографической тонкости обвинение, очевидно, не знало, когда сажало на скамью подсудимых - из семи подсудимых - двух учурского и пятерых будлуцкого племени. Что же выходит? Что при принесении самой важной, человеческой, жертвы весь ритуал, все самые коренные обрядовые традиции беспощадно нарушаются. Выходит простое убийство, угодное не столько богу Киреметю, сколько обвинению. Но ведь обвинение начало с того, что доказывало именно наличность жертвоприношения, т. е. акта строго религиозного, основанного на всех суевериях глубокой старины, совершенного по всей строгости правил и обрядов, свято хранимых преданием. И вот, едва сделан первый шаг к поверке обвинения, оно уже должно попятиться, отречься от самого себя, отступиться от религиозного ритуала и искать у податливой этнографической экспертизы господина Смирнова милостивого разрешения совершить жертвоприношение, не стесняясь ни времени, ни места, ни божества, лишь бы жертва оказалась принесенной. Нам известно, что из трупа Матюнина вынуты сердце и легкие, но печень оставлена. А между тем нам известно также, что при вотских жертвоприношениях печень является весьма существенной частью жертвы, приносимой богам. Этнографы ставят печень наравне с сердцем и затем уже перечисляют другие части тела, отдаваемые богам. Господин Смирнов, не зная, как в этом случае поправить дело, сослался на этнографа господина Кузнецова. Но ссылка его оказалась просто неверной. При такой системе доказательств решительно все можно доказать. Где пробел в фактах, там привходит услужливая экспертиза, где бессильна экспертиза, там факты обходятся, игнорируются и извращаются. И все это лишь для того, чтобы схватив Матюнина, привести его в шалаш Моисея Дмитриева и, именно там обезглавив, подвесить. Но был ли Матюнин действительно в шалаше Моисея Дмитриева и вообще в Мултане ли он обезглавлен? Если бы это второе положение было доказано, я бы уступил господам обвинителям всю ненадежность первого звена той цепи, которая ими скована для подсудимых. На этом втором надежном звене обвинение могло бы удержаться. Но вы сейчас увидите, что и это второе, главнейшее звено, как затем и третье, и четвертое, и все последующие, совершенно перержавлены и никуда негодны. Они только декоративно подвешены друг к другу. А когда мы говорим о цепи косвенных улик, мы разумеем нечто действительно крепкое, цельное, неразрывное, могущее мертвой хваткой захватить преступление. Но здесь этого нет. Все улики рассыпаются в прах при первом же энергичном к ним прикосновении. Итак, где же, как и когда убит Матюнин? Тут мы вступаем, господа присяжные, в область того следственного материала, который особенно драгоценен для судьи, когда не имеется прямых улик, а есть только косвенные, т. е. едва приметные следы, случайно оставленные преступником и преступлением. Очень немногое бесспорно в этом деле, и это то немногое и есть тот пункт, от которого мы должны отправляться. Мы не отойдем в сторону, чтобы не заблудиться, до тех пор, пока не захватим руководящую нить. Это бесспорное - труп Матюнина на болотной лесной тропе, ведущей из деревни Онык в деревню Чулью. Его впервые видит девушка Головизнина около полудня 5 мая. Побудем же около него возможно дольше. Это очень валено. Прежде всего: когда 5 мая видит труп Головизнина, был он с головой или без головы? Мы даже этого не установили. Девушка была совсем близко от него. Обойти стороной мешала болотина; дорога шла по настланному бревеннику. Поперек самой дороги ничком лежал Матюнин. И вот она "не заметила", чтобы он был без головы. Кое-кому она, однако, рассказывала, что голова несомненно была и даже "свесилась" к болоту. Она приняла сперва Матюнина просто за спящего. Зато на другой день, 6-го, возвращаясь по той же дороге, она уже сразу и несомненно видит, что головы нет, что голова отрезана. Теперь я спрашиваю вас: доказано ли даже первое положение обвинения, что труп Матюнина, уже обезглавленный, перенесен на тропу? Это умозаключение покоится на показании одной Головизниной, но именно этого-то Головизнина и не подтверждает. Но мне скажут - это придирка. Нельзя требовать от молодой девушки, которая оробела и растерялась, чтобы она заметила, была ли у человека голова. Прекрасно, но ведь ее спрашивали обвинители, были ли мокры и грязны у убитого лапти, и она отвечала, что были мокры, так как носками они упирались в болотную мочевину, но что грязи на них она не заметила. Но уступим и в этом. Будем только дословно-строго толковать показание Головизниной. "Была ли голова или нет?" - вычеркнем из ее показаний, но зато уже в полной мере воспользуемся тем, что в этом показании имеется несомненного. Она оттого и не заметила головы, что на месте, где приходилась голова, была "закинута пола азяма[верхний кафтан халатного покроя]", заделанного за лямки котомки на спине. На другой день, 6-го, "пола азяма была уже откинута", и она видит зияющую рану; для нее становится несомненным, что человек обезглавлен. Теперь спрашивается: кто же на протяжении суток, отделяющих два путешествия Головизниной, нашел возможным заниматься туалетом распростертого Матюнина? Не злой же дух Курбан, которому, по предположению обвинительной власти, нищий был принесен в жертву? Кто же тот человек или те люди, которые с 5 на 6 мая любопытствовали около Матюнина? Странным представляется следующее: за целые сутки никто из чульинских и оныкских крестьян, кроме одной девочки, не проходит более этой тропой, хотя нам известно, что в летнюю пору именно по этой тропе сообщаются не только эти две деревни, но ходят и на толчеи, и на мельницу Фомы Щербакова, и в починок Петровский. И вот, никто из местных жителей не объявляется видевшим труп на протяжении трех суток, т. е. до появления полиции, которая, как известно, прибыла в лице урядника Соковникова лишь 8 мая, а в лице пристава Тимофеева, составившего первый официальный акт о местонахождении, одежде и положении трупа, - лишь 10 мая. Я делаю следующий вывод: к трупу в течение всех этих дней подходили люди, но подходили, очевидно, неспроста, иначе бы объявили об этом. Что касается до "туалета" покойного, то на протяжении этих пяти дней он претерпевает несомненные и поистине загадочные превращения. Из рассказа Головизниной мы знаем, что кто-то накидывает и откидывает полу азяма. Урядник Соковников и Сосипатр Кобылин видят на трупе азям накинутым на плечи и лишь несколько заправленным за лямки. В акте (первом официальном акте, имеющемся по делу) господина пристава Тимофеева от 10 мая мы уже читаем, что "одет в зипун на рукавах". Чтобы устранить эту бьющую в глаза несообразность, вносимую в план обвинения первыми же шагами следствия, господин товарищ прокурора счел себя вынужденным прибегнуть в речи своей к самым смелым и неожиданным попыткам найти новый ключ к пониманию официальных актов следственного производства, и притом такому пониманию "навыворот", чтобы читать в них именно то, чего они в себе не содержат. Этимология и грамматика оказались, однако, не столь покладистыми в интересах прокурорской власти, как некоторые свидетели, готовые отречься даже от того, что они сами же удостоверяли ранее на предварительном следствии, и в акте господина Тимофеева (по-русски мы все же худо ли хорошо ли) читаем, что зипун был одет на рукава. Все эти мелочи обстановки и одежды трупа для нас важны, чтобы наглядно доказать вам, как на протяжении с 5 по 10 мая труп, находясь вне всякой официальной охраны, был доступен каждому для всевозможных манипуляций. Если обвинение серьезно допускает, что среди белого дня сперва по большой дороге, а затем тропой мултанские вотяки на протяжении нескольких верст могли безнаказанно транспортировать обезглавленный труп по чужой земле, то я спрашиваю: какое серьезное возражение может противопоставить господин обвинитель нашему предположению, что кому-либо из окрестных, местных жителей было все время (пять дней) и удобство проделать над трупом решительно все, что было угодно? При такой постановке вопроса получает значительную долю вероятия и то предположение, что Головизнина 5-го видела Матюнина с головой и что труп был обезглавлен лишь с 5-го на 6-е. После того, с 7-го на 8-е, Соковников и Кобылий уже видят кругом "траву протоптанной", - а этого признака не чем иным, как именно присутствием около самого трупа не объявившихся на следствии людей, мы объяснить не можем. Ставить на место гипотезы обвинения - что это "дело вотяков" - свою собственную гипотезу мы вовсе не призваны. Но как не заметить, что при подобных условиях была полная возможность подделать труп так, чтобы затем валить вину на вотяков. Человеческий ум так устроен, что вослед за устарелой формулой физического закона тоже "боится пустоты". И в самом деле, только сильный ум может сознательно сказать себе "не знаю" и поставить точку. Собственно говоря, такую точку должны поставить и вы. Вас будут спрашивать не о том, кто убил Матюнина. Для этого нужно было бы начать все предварительное следствие заново. Вас будут только спрашивать: "Не убили ли вот эти, что сидят у меня за спиной?" И для того, чтобы сознательно отвечать на этот вопрос, я должен вам напомнить две возможные дилеммы, на которые были отчасти намеки; с одной стороны, в экспертизе этнографа господина Верещагина, с другой - в экспертизе судебного врача господина Минкевича, производившего вскрытие трупа. Господин Верещагин, тот прямо допускает убийство каким-либо суеверным изувером Матюнина во время его припадочных судорог на дороге. Существует и у русских крестьян поверье, что, если отсечь голову у человека во время агонии, эпидемия прекратится. И в Оныке и в Чулье гораздо сильнее, нежели в Мултане, где собственно эпидемии не было, в тот год свирепствовал тиф. Эксперт господин Минкевич, с точки зрения медицинской возможности, не отрицает подобного же обезглавления. Но повторяю: все это только предположения, едва ли для вас нужные и полезные. Это - гадание. Вернемся к фактам. Вернемся к трупу, все еще лежащему на болотной тропе, и не уйдем от него до тех пор, пока не исчерпаем до конца немых, но красноречивых указаний, таящихся в нем самом. По странной и неисповедимой игре судьбы, в настоящем деле все усилия обвинения и предварительного следствия были как раз обратны: оставить труп в забвении и забросе, уйти подальше от него и все свое внимание сосредоточить на Мултане. Не в этом ли таится коренная и - увы! - для участи подсудимых роковая ошибка всего настоящего дела? Соберем же немногие драгоценные крупицы, не вконец утраченные предварительным следствием. Их немного, но они очень ценны. Извлечем все, что возможно, из первого официального акта осмотра трупа на месте. Относительно самого места, где найден труп, сказано кратко: "болотное место". И на этом пока спасибо. Далее: "одет в зипун на рукавах" - это уже нам пригодилось. Еще: "внутри отверстия (отреза горла) - масса запекшейся крови", "ничего не видно - вынуты ли внутренности или нет". Это очень, очень важно. Господин товарищ прокурора, поняв это, недаром пытался и на следствии, и в своей речи ослабить свидетельскими показаниями значение этого положительного указания в официальном акте. Он прибегал к особому этимологическому и грамматическому толкованию, подобно тому, как это уже было делаемо с выражением "одет в зипун на рукавах". Грамматика - наука не столь точная, как, например, математика, но все же это наука, и некоторые ее основные правила для всех обязательны. От фразы "масса запекшейся крови" до "полного обескровления трупа" все же останется пропасть, если даже в угоду господину товарищу прокурора под словом "масса" разуметь не количество, т. е. обилие, а лишь вещество запекшейся крови. И тогда смысл фразы останется тот, что за веществом запекшейся крови нельзя было через отверстие шеи разглядеть, вынуты ли внутренности. Итак, вещество (пусть вещество!) запекшейся крови, и притом в таком количестве, чтобы заполнить отверстие, имеется налицо. Далее, кроме нескольких "как бы пористых" на животе знаков, акт от 10 мая констатирует, что на теле "нигде более никаких знаков" не имеется. Вы знаете, что потом, через месяц, когда вскрывают труп, находятся уже "следы как бы подвешивания" на ногах. Но об этом после. Теперь же, чтобы исчерпать данные первого официального акта осмотра трупа и местности, где он найден, позвольте напомнить вам еще одну подробность. На том как раз месте, где находилась шея убитого, "в грязи притоптаны пучки отрезанных волос". Известно, что эти вьющиеся волосы именно с головы убитого Матюнина. Об этом обстоятельстве вы забыли, не правда ли? Немудрено! Господин товарищ прокурора так тщательно обходил его молчанием в своей речи, как будто этих предательских волос вовсе не имелось. А между тем вдумайтесь только в эту характерную подробность. Волосы не налипли вместе с кровью к шее покойного, они не пристали к одежде его, они попали сзади не случайно - нет: они цельным отрезанным клоком пристали к земле. Вы помните, что покойный носил волосы ниже плеч; под одним плечом как раз и найден этот клок. Что же это доказывает? Ужели ничего? Я думаю - все! Ему резали голову здесь, на месте, и прядь волос, придавленная его плечом, приходившимся к земле, осталась уликой совершенного именно здесь преступления. Иначе как объясните вы нахождение волос здесь? Их принесли за несколько верст вместе с трупом вотяки? Но даже по всеобъемлющему ритуалу господина эксперта Смирнова такая своеобразная подробность никаким религиозным требованием объяснена быть не может. Но разве и другие мелочные подробности не говорят нам, что Матюнин обезглавлен там, где его случайно застигли? Вспомните кошель на поясе, почти зажатый в его руке, вспомните котомку за плечами с паспортом и удостоверением больницы, где значится, что это именно такой-то, Матюнин. Ведь если бы вотяки принесли его в жертву в Мултане и раздевали там донага, как предполагает обвинение, имели бы они время по крайней мере на то, чтобы заглянуть в котомку, выбрать удостоверения о личности убитого и уничтожить их для того, чтобы тождество личности было обнаружено по крайней мере возможно позднее. Ведь они совершали свое преступление "заранье обдуманно" - это была бы такая естественная предосторожность. Или злой бог Курбан, сам доселе никем не удостоверенный, требует непременно полицейского удостоверения о личности приносимой ему жертвы? Нельзя же в самом деле громоздить обвинение, минуя все эти жизненные, напрашивающиеся на размышление подробности, забывая о волосах, о зажатой в руке котомке, о паспортах, доказывающих, что он обезглавлен там, где случайно застигнут, и именно в том положении, как лежал. Но господин обвинитель стоит на другом: лапти у него оказались не в грязи и слабо подвязанными: это доказывает, что он не шел по этой тропе, а был сюда перенесен мертвым. Этот аргумент заслуживал бы самого серьезного внимания, если бы кто-либо нам удостоверил, что уже 5 мая, т. е. в самый первый день его появления на тропе, лапти были действительно и совершенно сухи и слабо подвязаны. Но ведь ничего бесспорного мы и по этому поводу в деле на находим. По показанию Головизниной, она "не заметила" приставшей грязи на лаптях, и только; по она же удостоверяет, что лапти должны были быть мокры, так как носками они лежали прямо в воде. Далее, по условиям болотной тропы, на которой был настлан бревенник, дорога могла быть только мокрой, но отнюдь не грязной, так как, по указанию свидетелей, место было настоящее лесное болото, "мшистое" и с "мочевиной"; о какой же липкой дорожной грязи здесь может идти речь? Далее, когда и чем установлено, что лапти как бы были сдвинуты, точно его пробовали тащить за ноги? Только актом 10 мая пристава Тимофеева. Но ведь до того прошло пять дней. Что труп за это время и трогали и переодевали - это не подлежит сомнению, это нами доказано. Конечно, и лапти могли не остаться неприкосновенными. Таким образом, не только ничто не исключает возможности того, что Матюнин именно 5 мая шел по этой тропе, здесь же упал в припадке падучей болезни, здесь же, может быть, умер от удушья в припадке болезни, и затем (на это указывает отсутствие на верхних частях тела знаков насилия), уже мертвый или только в состоянии "шока", в бессознательном состоянии был обезглавлен, но, напротив, все наталкивает на подобное предположение. А экспертиза, возразят мне, заключение сведущих лиц, показание трех уездных врачей, которых мы, сурово отклонив экспертизу двух профессоров судебной медицины, столь внимательно здесь выслушали? Перехожу к оценке выводов господ уездных врачей. Их было трое, и они несколько разошлись в своих заключениях. Не могу не выделить на первый и притом почетный план экспертизы господина Минкевича. Насколько несложная практика уездного врача позволила ему добросовестно ориентироваться в настоящем исключительном, спорном казусе, он попытался это сделать. Двое других - господа Крылов и Аристов - обладают гораздо большим научным самомнением; они в своей области, пользуясь настоящим делом, пожелали открыть Америку и открыли прижизненное обескровление обезглавленного Матюнина путем подвешивания его за ноги. Кстати, отметим по этому поводу маленькую подробность: вышина балки, на которой предполагают подвешивание, - от земли два с четвертью аршина; труп Матюнина без шеи и головы - два аршина; кладите на голову и шею полторы четверти - окажется, что надо было гвоздями прибить подошвы Матюнина к балке, чтобы подсунуть чашку или корыто для собирания крови; если же подвесить его на веревке, как предполагало все время обвинение, то Матюнин головой уперся бы в землю и операция обезглавления и собирания крови стала бы уже совершенно невозможной. Господин Минкевич выдвигает несколько судебно-медицинских положений, с которыми мы могли бы охотно согласиться, если бы... если бы самое вскрытие трупа не имело места лишь спустя месяц после его нахождения. Акт вскрытия помечен 4 июня 1893 года. Этим объясняются многие недомолвки господина Минкевича, вскрывшего труп, "хорошо сохранившийся в снегу", но все же далеко уже не свежий. Совершенно случайно некоторые свидетели обронили нам кое-что и по этому поводу. После акта 10 мая пристава Тимофеева официальные сведения переносят нас непосредственно к 4 июня, когда труп Матюнина (наконец-то, слава Богу!) поступил в законное обладание судебной власти. Но где же он находился весь этот месяц? Отчасти странствовал и даже претерпевал невзгоды. Это мы узнали случайно. Ни актов, ни протоколов по этому поводу не имеется. Прежде всего, полиция для чего-то перенесла его с чульинской на мултанскую землю; разве только для неослабного символического внушения: "твоя от твоих!.." В тенистом месте вырыли яму, на дно насыпали немного снегу (так заочно учил в подобных случаях поступать уездный врач - не разорваться ему на весь уезд) и положили безголового Матюнина. По схеме обвинения выходило, что здесь, под охраной строгого сельского караула, труп и пролежал до прибытия следователя и врача, т. е. до 4 июня. Но кое-кто из свидетелей, мужичков православных, что называется "спроста", сболтнул на суде. Сболтнули, будто труп "тем временем" стал попахивать. Когда это заметили, урядник Соковников "сказал кому-то", чтобы яму открыли и еще подкинули снегу. Открыли и подкинули. Однако, кто именно открывал и подкидывал - неизвестно. "Всем миром - вообще". Урядник Соковников совершенно это отрицает и даже на очной ставке остался при своем не сморгнув глазом. Узнали мы и еще кое-что о трупе. Яма была застлана досками, а поверх досок был насыпан слой земли. "Дощечка, вишь ты, подломилась" - земля и посыпалась. Тогда уж без всякого приказа урядника яму раскрыли, труп вынули и "маненечко потничком поочистили". Потом опять "честь честью" в яму обратно положили. И в первом и во втором случае, насколько это доступно крестьянскому носу, не то чтобы сильно разило, а все-таки "дух был". Вот что мы знаем о трупе до момента вскрытия его. Прибавьте к этому предшествующее пятидневное лежание его на дороге, на "вольном воздухе", и вы будете достаточно вооружены против некоторых доводов господина Минкевича, основанных исключительно на отрицании и малейших признаков гнилостного разложения в "хорошо сохраненном" трупе Матюнина. Если сделать эту оговорку, то затем уже можно принять, хотя бы и целиком, экспертизу господина Минкевича. Для нас от этого не последует никакого вреда. Следы от прижизненных уколов на животе отрицают единогласно все три эксперта. За следы уколов, но уже совершенно безнадежно, держится один только господин товарищ прокурора, и то затем, чтобы не дискредитировать показания важного свидетеля обвинения. Вспомните показание арестанта Головы; он прямо говорит: "Кололи ножами и кровь цедили в чашечки". Далее, все три эксперта согласны еще в одном, что, судя по ровности краев отреза, голова была отнята разом, одним круговым обрезом, и, судя по кровяному (кровоподтечному) Цвету поверхности отреза, это было сделано прижизненно. На этом пока и остановимся. Даже в пределах данной экспертизы обвинением еще ровно ничего не доказано. Как общее правило, кровоподтеки в местах отреза действительно могут свидетельствовать о прижизненности отреза. Но, во-первых, как свидетельствует Каспер, возможны и исключения. Такие же кровоподтеки наблюдаются иногда и в посмертных отрезах. Во-вторых, гипостазы, т. е. посмертные кровоподтеки, по наружному виду ничем не отличаются от прижизненных; их можно отличить лишь путем хотя бы простейшего исследования, путем орошения и промывания, рекомендуемого, например, экспертом Крыловым, но даже и этот способ исследования в данном случае применен не был. Имея затем в виду, что протокол вскрытия дает нам лишь описание цвета самого места отреза, говорить вообще о кровоподтеках - произвольно. Сам господин Минкевич по памяти лишь четыре года спустя "припоминает" кровоподтечность в самой толще отреза; в акте же, составленном им на месте, об этом ничего не говорится. Если это так и если допустить при этом известное состояние гнилости трупа хотя бы в месте отреза, тогда краснота и самая ровность и гладкость отреза явятся уже сами по себе понятными. Это будут явления равномерного посмертного загнивания краев, тем более понятные, что ровность и гладкость пожизненного отреза всей толщи шеи мне вообще представляется недопустимыми. Обязательно отрез будет бугристым и неровным, так как, если отнять голову при жизни, то все неравномерно напряженные мускулы ослабнут и никогда не дадут картины гладкополированного отреза. Иное дело, когда режут мясо, т. е. уже мертвое тело, тогда обрез действительно получается правильный и ровный. Но пускай даже - так угодно обвинению - обрез головы будет прижизненным; это еще ни в чем ровно не умаляет шансов защиты. Если допустить, что Матюнина в состоянии бессознательности и обморока, что называется, "дорезали", несомненно, останется картина явлений прижизненного отреза, на чем настаивают господа эксперты. Далее господа эксперты уже совершенно расходятся. Господин Минкевич безусловно отступается от предположения о жертвоприношении путем искусственного обескровления; господа же эксперты Крылов и Аристов вешают несчастного Матюнина за ноги, отрезают у него, уже подвешенного, голову и, в угоду обвинению, опоражнивают ее до дна наподобие откупоренной бутылки. Все это, однако, не так хитро и страшно, как мелеет показаться с первого взгляда, господа присяжные заседатели! Не смущайтесь ни "имбибиациями", ни "гипостазами" господина Крылова, ни кабинетными опытами, проделанными уже после второго разбирательства дела господином Аристовым. В конце концов, вы судьи и над экспертами, так как экспертиза есть лишь один из видов судебных доказательств, подлежащих вашей окончательной судейской проверке. Насколько сумею, помогу вам разобраться и в этом материале. Весь сыр-бор с "обескровлением" загорелся из-за того, что по протоколу вскрытия труп значится "весьма малокровным". На ногах найдены были "как бы подтеки"; это подало повод допустить подвешивание за ноги, а так как, судя "по предварительным сведениям", включенным следователем в самый акт осмотра, легенда о вотском жертвоприношении была к тому времени уже готова, то и получилась экспертиза, поддерживаемая и теперь господами экспертами Аристовым и Крыловым и заключающаяся в том, что Матюнина искусственно обескровили, предварительно отрезав голову и подвесив за ноги. По счастью, единственно ценный для нас эксперт, как непосредственно сам производивший вскрытие, господин Минкевич от такой экспертизы отрекся и всячески сам от нее открещивается. Он объясняет все дело гораздо проще: во-первых, о "полном обескровлении" при жизни не может быть вовсе речи, так как по акту пристава Тимофеева, как-никак, в грудной полости значится "масса запекшейся крови". Если этой запекшейся крови не оказалось при вскрытии, то, имея в виду небрежный способ хранения трупа, неоднократный его перенос, чистку веником и прочее, господин Минкевич допускает ныне, что комки запекшейся крови легко могли быть утрачены. Ему, как местному уездному врачу, знающему хорошо полицейские и деревенские приемы хранения "вещественных доказательств", разумеется, и книги в руки. Во-вторых, малокровность тканей всего трупа он объясняет и известной степенью гнилостного его состояния, причем тем более охотно делает нам эту уступку, что сам своими глазами видел труп и ощупывал его своими собственными руками, чего не могли сделать ни господин Аристов, ни господин Крылов, довольствующиеся только протоколом вскрытия того же господина Минкевича. В-третьих, господин Минкевич положительно отрицает следы какого-либо подвешивания на ногах; на голенях он нашел лишь кровоподтеки, которые скорее свидетельствуют о том, что Матюнина могли держать за ноги с известным насилием, если он находился в лежачем положении. Само собой разумеется, что при таком положении насилие это могло иметь место при всяком убийстве, а не исключительно с целью жертвоприношения, ибо ритуал, установленный обвинением, требует непременно подвешивания. Но возвратимся к явлению обескровления. Слушая экспертов господ Крылова и Аристова, можно было подумать, что вся наша Кровеносная система есть простая система водопроводных труб; стоит только открыть кран, и кровь потечет, пока не вытечет до последней капли. Однако же мы знаем, что это совсем не так. Найдите ваш пульс, и вы убедитесь, что кровь идет по артериям толчками, а не катится ровной струей. Движение ее зависит прежде всего от деятельности сердца, а также и от живой, эластичной подвижности самых проводников. Если дана задача возможно полнее обескровить человека или животное, это вовсе не значит: режь голову и опрокидывай вверх ногами. И при подобной, хотя и весьма энергической операции, если деятельность сердца сразу остановится, крови вытечет очень небольшое к