Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

ля меня было бы совершенно достаточно сказать, господа присяжные заседатели, - доказана ли виновность Бейлиса? Ведь, по Уставу уголовного судопроизводства, по разуму нашего закона, - не так, как в старину: когда, действительно, были известные стадии: виновен, не виновен, в подозрении, в сильном подозрении, - есть только: - да, виновен, и - нет, невиновен, а посредине этого есть сомнение, которое для суда поглощается бесспорным: "Нет, невиновен". Если для суда коронного и для суда присяжных, после того, как они исследовали очень сложное и запутанное дело, остается открытым вопрос о виновности - остается только сказать; "Не знаю". Это уже есть акт правосудия. Но это несчастное дело таково, что если бы осталось пустое место, пожалуй, трудно было бы вас склонить сказать: "Не раскрылась истина, а потому Бейлис невиновен". Вы этим не удовлетворитесь, и вот почему пытаемся мы заполнить пустоту предварительного следствия, ловя каждый проблеск истины. Господа присяжные заседатели, я желал бы, чтобы вы на минуту задумались над теми уликами, которые проходили относительно Чеберяк и ее компании с точки зрения оценки улик относительно Бейлиса, т. е., чтобы вы сказали: а что, если бы нам относительно Бейлиса предъявили такие улики, как бы мы отнеслись к ним? Ведь по отношению к Бейлису предъявляется, например, такое обвинение, такое доказательство, как показание арестанта Козаченко о том, что будто бы Бейлис говорил ему то-то и то-то, и господин прокурор, не смущаясь, поддерживает это показание, несмотря на его очевидную несообразность и нелепость. А когда мы выдвигаем перед вами Махалина и Караева, изобличающих компанию Чеберяк, тогда одним махом все отвергается, говорят - все, что идет в защиту Бейлиса, "от жидов", а, стало быть, не заслуживает доверия, все куплено, все поглощено этим всемогущим еврейским влиянием. Если бы уликой относительно Бейлиса были, например, показания Дьяконовых, я бы тщательно пробовал их опровергнуть. Про Дьяконовых я вообще должен заметить, что эти девицы знают гораздо больше, чем они нам говорили. Не об убийстве, об убийстве они, может быть, ничего не знают, но, несомненно, они гораздо ближе к компании Чеберяк, они, несомненно, гораздо чаще там бывали, нежели утверждают теперь. На это есть прямое указание. Госпожа Черняк, любительница военного общества, говорила, что госпожа Чеберяк бывала часто у Дьяконовых, и там даже был магнит для любвеобильного сердца госпожи Чеберяк - Иван Дьяконов, красивый молодой человек, не желавший посещать ее. Но она их посещала часто. В этом приятном обществе Чернякова получила даже оскорбление действием, пощечину от Чеберяк. Связь этих домов - Дьяконовых и Чеберяк - была гораздо теснее в действительности, чем они желали бы дать понять. Более чем понятно, что на Дьяконовых со всех сторон накинулись, чтобы выпытать от них что-либо по поводу Чеберяк. Наперебой все спешили. Знать о том, была ли тряпка, была ли наволочка, было ли то, было ли другое в обстановке госпожи Чеберяк, Дьяконовы имели возможность. Узнать, был ли такой момент, когда они со страхом почему-то бежали из квартиры Чеберяк, конечно, было в высокой степени поучительно. Галлюцинирует ли одна из Дьяконовых, утверждая, что она случайно нащупала за кроватью какой-то странный мешок, тронула его, - оказалось в нем что-то холодное?.. Они думают, что это был труп Ющинского, который не успели еще отнести в пещеру, выжидая следующей ночи. Неправдоподобно! - восклицают наши противники, обвинители Бейлиса. О, как бы правдоподобно показалось им подобное показание по адресу Бейлиса. Дальше такой улики не пришлось бы идти! Господин прокурор старался защищать приемы следователя Машкевича в смысле их целесообразности. Он заставлял свидетелей вырисовывать предметы, которые они описывали. Я говорю: нет, это нецелесообразно. У каждого из вас есть что-нибудь в кармане: носовой ли платок, портсигар, или еще что-нибудь. Попробуйте сейчас нарисовать ваш Портсигар или вспомните узор метки на вашем платке. Скажите, не глядя на часы, что там цифра шесть - арабская или римская? Я убежден, что девять десятых из вас ошибутся, потому что и художник рисует с натуры. Попробует по памяти, и нарисует Бог знает что. Понятно, что никогда два человека, видевшие одну и ту же вещь, не воспроизведут вам на память в рисунке ее одинаково. Следовательно, приемы господина Машкевича совершенно идут мимо той цели, ради которой они применялись. Далее, свидетельницы здесь на суде опознают наволочку, и что же? Господин прокурор говорит: это, конечно, лжесвидетельницы: они показывают согласно, очевидно, сговорились! Итак: разошлись в подробностях своих показаний свидетели - они лгут, говорят согласно - сговорились. Это бесспорно, раз дело идет об изобличении госпожи Чеберяк, обеленной заранее прокуратурой чуть ли не до канона святости и непогрешимости. Если бы какой-нибудь клочок бумаги или белья, или тряпки, найденных при трупе, опознал кто-нибудь и сказал - да, я это видел у Бейлиса! - мы были бы гораздо более легковерны, мы с открытой душой поверили бы и сказали бы: да, он уличен, безвозвратно! В настоящем деле, господа, есть в высшей степени важный момент. Это момент, касающийся характеристики свидетельских показаний Махалина и Караева. Для того, чтобы иметь двух лжесвидетелей, как их третирует обвинительная власть и гражданские истцы, не нужно было бы выписывать такую прелесть с Кавказа, это можно бы найти и под рукой. Господин прокурор говорил, что арестанты боятся Караева. Нет, если бы они боялись его, тогда перед ним никакого сознания не было бы. Они его уважали, скажу больше - они благоговели перед ним, обожали его, и это подтвердил сам Сингаевский, который сказал, что слава этого арестанта, который не боится начальства, который ратует за пищу, защищает своего брата арестанта, - была велика. При таких условиях самая выписка его с Кавказа, в расчете, что он сможет воздействовать на Сингаевского, представляется более чем понятной. Но эти соображения будут признаны слишком тонкими для дела, где все пытаются решить шаблоном и натиском. Между Сингаевским и Караевым сделали очную ставку. Очная ставка - пережиток судебный. Это когда-то очень практиковалось, как, например, и присяга. Прежде, в самый момент дачи показания снова повторялась присяга. Но уж если считать это каким-нибудь испытанием, если считать, что из этого можно заключить что-нибудь, так нужно же под стеклянным колпаком делать этот опыт, и ни звуком, ни шорохом не нарушать стечения двух совестей, битвы двух утверждений. Звук. помощь какая-нибудь, поданная тому или другому, уже нарушает равновесие. Это не акт, в который можно вмешиваться. Это значит нарушить его. Такое вмешательство, надо думать, непроизвольное, к сожалению, последовало как раз в момент, когда Сингаевский на присутствие Махалина только собирался с духом реагировать, когда последний обратился к нему и сказал: "Петя, а разве не помнишь то-то и то-то"? Со своей стороны, я с трепетом слушал, когда давал по этому поводу показания Сингаевский. Я боялся, смертельно боялся только одного: что если вдруг Сингаевский сознается, скажет, - да, я убил. Но, к счастью, и натура Сингаевского не такова, чтобы эмоция какая-нибудь могла на него подействовать, и понимал он, что ответственность велика. Если бы на его месте стоял Латышев, тогда, естественно, это могло бы случиться. Но, в данном случае, я все же боялся, а вдруг он скажет - виновен. Что бы сказал тогда прокурор? Он возликовал бы и сказал: "Новый подкуп со стороны жидов!" Ведь тут, что ни довод, что ни доказательство, - твердят лишь одно, бросают неизменно Бейлису: "Молчи, я буду тебя судить, я крепко свяжу тебе руки, я сошлю тебя в Сибирь, все твои возражения - все это подкуп и больше ничего!" Я счастлив, что Сингаевский со своей тупой фигурой, с упрямым видом, малым развитием остался верен себе, и только покосился на того, кто его уличал в том, что за дружеской беседой, среди арестантов, с доверием он, действительно, покаялся и сказал характерную вещь, сказал относительно участия Латышева, - который покончил самоубийством (потому что броситься с третьего этажа - это значит покончить с собой), - "он слабоват в "мокром" деле, его рвало в то время". Вот и объяснение тех интервалов, которые тщетно старался объяснить господин гражданский истец допросом господ экспертов. Относительно показаний Швачко не хотелось бы мне и говорить, если бы здесь Швачко не нарисовал картину, которая вдруг ударила меня по сердцу. Я вспомнил невольно "Записки из

   Мертвого дома" Достоевского и явственно услышал шепот, который раздается в ночной тиши среди арестантов, когда они отводят душу, когда они рассказывают друг другу о своих похождениях. Но прохожу мимо. Раз это в пользу Бейлиса, значит, не годится, если бы это шло во вред Бейлису, это была бы великолепная и достоверная улика, это было бы то дважды два четыре, которым так жонглирует гражданский истец. Господа присяжные заседатели, чтобы покончить с вопросом, как и при каких условиях убийство Ющинского могло совершиться, остается ответить только на три вопроса. Прежде всего, знаменитое глиняное пятно, которое некоторые из экспертов определяют так: на куртке сперва было глиняное пятно, к нему пристала кровь, - маленькое пятнышко, которое размазалось. Гражданский истец Замысловский говорит, - вы знаете, что кровь свертывается очень быстро, - к пятну не могла пристать глина. Однако эксперт Косоротов, когда я его спросил, сказал, что кровь свертывается, но все-таки остается липкой и, если размазать, придавить, потереть ею предмет, то несомненно, помарка останется. Мы могли бы остановиться и на такой аргументации, чтобы не исключать возможности убийства в квартире, где предполагается, что глины быть не могло, но господин прокурор нам сам помог, установив, что стояла тогда оттепель. Была весна; ранняя весна, когда снег не то тает, не то примерзает; сапоги у всех были мокрые, естественно; у того же несчастного Андрюши ботинки с резинками замокрились, он бегал вместе с Женей по Загоровщине, по улице и т. д. Естественно, что в квартиру могли нанести достаточно глины, чтобы сказать, что в самом месте, где происходило убийство, следы глины могли появиться раньше, чем на том же месте появилась кровь. Так что этот вопрос о кровяно-глиняном пятне остается совершенно висящим в воздухе; он ровно ничего не определяет. Но есть другой более важный момент, - а где же были дети, пока в квартире происходило убийство? Женя - шустрый мальчик, мог где-нибудь бегать, а Валя и Люда, вы знаете, что это были дети улицы, они постоянно были вне дома, когда только появлялась возможность, а если бы даже они вздумали взбежать по лестнице, то подзатыльник матери Чеберяк сковырнул бы их с лестницы, и они пошли бы обратно. Но мало того, есть в высшей степени драгоценное указание какой-то свидетельницы, впрочем, правда, тронутой недоверием господина прокурора - Малицкой. Она говорила, что ей кто-то сказал: "Странно, а вот дети все пошли к бабушке, как раз в этот самый день". Я у Люды спросил: "Скажите, вы у бабушки часто бываете?" - "Нет не часто, редко". - "А когда ходите, вы долго остаетесь?" - "Два дня". - "А когда вы ходили около этого времени?" - "На другой день". На другой после чего? Почему ей так памятен этот факт? Несомненно очень близко к убийству были два дня, когда дети не были в квартире, т. е. не ночевали, и не были в квартире Чеберяк. Тогда вскочила Чеберяк, и на вопрос, не помню чей, сказала: "Да, да, они, положим, ходят, но никогда не бывает так, чтобы Женя и все уходили; если Валя и Люда уходят, остается Женя" и т. п. Но если мы будем расценивать всю меру доказательности на основании показаний Чеберяк, тогда все кончено, потому что чувство самосохранения у Чеберяк так велико, что она, естественно, должна защищаться всеми способами, она вынуждена лгать, и лгать до конца. Затем остается момент, по-видимому, здесь уже использованный блестяще и ярко, потому что он сам за себя говорит. В нем столько внутренней трагедии и столько внутреннего ужаса, что встают дыбом волосы, когда о нем вспоминаешь, - это момент смерти Жени Чеберяка. Но я не буду больше тревожить ваши нервы и воображение с той точки зрения, с которой оценил этот эпизод и момент присяжный поверенный Маклаков. На минуту только я хочу остановиться на внутреннем истолковании тех переживаний, которые прошли перед несчастным мальчиком раньше, чем он навсегда закрыл глаза. Припомните, при какой обстановке он умер, вспомните о Полищуке, который тщетно сторожил его слова, так как мать закрывала ему рот поцелуями. Я об этом не говорю, но был один торжественный момент исповеди и свидания с батюшкой. Призывается батюшка Синькевич, почтенный отец, но член "Двуглавого орла", - я говорю это для того, чтобы указать, что это человек, который с другими членами этого общества мог совершенно искренно думать, что это дело евреев и что, естественно, ему хотелось узнать, хотелось иметь доказательства более прочные по этому поводу. Приглашается этот батюшка. Госпожа Чеберяк раньше чем ввести его к больному, говорит: "Батюшка, вот о смерти Ющинского тут говорят, что будто евреи виноваты, но я этому не верю" и т. д. Превосходный маневр на тот конец, если бы после этого Женя сказал: "Батюшка, во всем виноваты евреи!" Тогда, действительно, получалась бы потрясающая улика. Мать его не подучивала, - это ясно, потому что она только что говорила, что не евреи убили, а между тем мальчика перед смертью мучит совесть, и он изобличает виновных. Но этого не случилось; произошло следующее: во всех вскриках ребенка, во всем бреде ребенка мы не слышали об евреях, которые бы его напугали, никакие страшные раввины с пейсами или без пейсов, ему не мерещились, нет, ему видится Андрюша, он играет с ним, слышит его крики, он говорит: "Зачем кричишь, Андрюша!" В ту минуту, когда он дважды призывает священника и говорит ему: "Батюшка, батюшка..." - очевидно, он хочет что-то ему сказать и не может. Что же он не может сказать? Он боится изобличить Бейлиса? Нет, он с легким сердцем обличил бы его. Ему легко было крикнуть: "Батюшка, виноваты евреи!" Но его душило сознание, что он должен изобличить родную свою мать. И ему, умирающему сыну, мы должны простить, что он пощадил ее. Вот, господа присяжные заседатели, все, что я имел сказать вам по поводу той трагической картины смерти Жени Чеберяка, которая, по моему мнению, исключает самый вопрос о виновности Бейлиса. Завеса, насколько возможно, перед вами поднята. Со смертью Жени Чеберяка утратилась возможность идти дальше по этому следу. Господин прокурор восклицал: "Это дело демонстративно называют делом Бейлиса! Назвали это дело делом Бейлиса евреи! Да помилосердствуйте, господа прокуроры! Кто же создал это дело, дело Бейлиса, как не власть, которая привлекла, по этому поводу, именно этого подсудимого, а не истинных убийц?! Разве не с точки зрения виновности Бейлиса хватались за все, как за улику? Господин прокурор сам никого не хочет знать, кроме Бейлиса. Интересуются - была ли корова?.. В каком отношении могло это явиться уликой, ведь не по поводу молока приходил Андрюша? Затем радуются: нашлись швайки. Я торжествую также. Швайки нашлись, их нашли в августе, во всяком случае, несколько месяцев спустя, завернутыми и в порядке. Подумайте только, если бы Бей-лис подозревал, что имеются какие-то швайки, то уже по отдаленному рассказу, что убийство и поранения причинены швайкой, он бы их убрал, скрыл, и боялся бы оставить такого рода улику. А они лежат, к великому счастью, и когда их распаковывают, оказывается, что ни одна не была орудием этого убийства, А говорят все-таки о найденных швайках. Да, швайки, - но не те. О них можно говорить разве только как о вещественном доказательстве невиновности Бейлиса. Еще есть улики: "Отчего он не говорит, что гнал детей с мяла, боится сознаться"?.. Может быть, когда-нибудь и гнал... Но в круг его обязанностей и в его интересы отнюдь не входило гнать детей с мяла, не говоря уже о том, что жил он далеко от этого мяла. Но кроме того, ни малейшего интереса гнать детей у Бейлиса не было, потому что был подрядчик, который делал кирпичи и сдавал их по счету. Не завод был хозяином сделанных кирпичей, только после сдачи шел расчет подрядчика с заводом. Пока был необработанный кирпич, его охраняли работники Заславского, который делал кирпич. Только он был заинтересован в том, чтобы не ломали кирпич. Поэтому был прав свидетель, говоривший, что гнал ребят сторож, может быть, старый, а может быть, и молодой. Таким образом, с какой стороны ни подойди, "косвенные улики" лопаются, как мыльные пузыри. Где же цепь, где звенья, хватающиеся друг за друга и ведущие вас к виновному человеку? Ничто не приводит вас к виновности Бейлиса. Господин прокурор как опытный юрист и судебный деятель не может не чувствовать, что улики слабы. Он говорит: ну, судили бы Бейлиса, может быть, его и оправдали бы, почему же все еврейство всколыхнулось? Зачем они все бросились "вступаться" в это дело? Не знаю, может быть, с точки зрения интересов Бейлиса было бы целесообразнее, если бы его судили, когда был составлен первый обвинительный акт, без Чеберяк, без Дьяконовых, так сказать, на скорую руку. Неутомленные присяжные заседатели сосредоточили бы все свое внимание на Бейлисе и поняли бы, что невозможно его обвинить. Но выросло огромное дело. Кто же в этом виноват?! Вы говорите, - еврейство; оно всполошилось, потому что в этом деле был затронут вопрос о ритуале. Мы хотели в этом процессе только разрешить сомнения, которые мучили большую часть людей, в том смысле: существуют ли ритуальные убийства? Раз был затронут этот вопрос, еврейство обязано было, как один человек, встать на защиту Бейлиса. Здесь упоминались слова покойного Кремье, еврея, министра Франции. Он сказал, однако, то, да не то, что здесь цитировал патер Пранайтис. Он сказал: "Если бы в нашей среде нашелся такой изувер, то мы должны были бы изобличить его потому, что этого требует наш ужас перед такого рода преступлением". Евреи убеждены в том, что Бейлис невиновен, что идет злой навет, который грозит разразиться над головами неповинных евреев. И они стали на защиту Бейлиса. Сплотилось не одно еврейство вокруг этого злополучного процесса, не одни евреи заинтересованы в правильном отправлении правосудия... Один из представителей гражданского истца бросил нам, я не скажу упрек, а крылатое слово, что мы "прислужники еврейские", что мы служим евреям. Да, я с гордостью говорю, что в этом деле я служу интересам евреев, потому

   что на их стороне правда, и что всегда и в будущем, пока хватит моих сил, я всегда горячо откликнусь на защиту интересов, которые считаю несправедливо поруганными. Я, присяжные заседатели, мог бы кончить, но есть еще вопрос, на котором необходимо остановиться. Этот вопрос соприкасается с делом и непосредственно связан с ним с того момента, когда один из гражданских истцов, господин Шмаков, сказал, что он не знает, виновен ли Бейлис или нет, но убежден, что это - "ритуальное" убийство, совершенное евреями. Сообразно этому он предложил на ваше разрешение два вопроса: 1) совершено ли это убийство с религиозной целью евреями, и 2) виновен ли Бейлис? Ответьте нам, подсказывает господин Шмаков, что Бейлис невиновен, но признайте, что ритуальные убийства совершаются. Но ведь такое решение вопроса представляло бы общественную опасность. Когда господин гражданский истец допрашивал господина Бехтерева, психиатра, он ответил: я не вижу ни ритуала, ни подделки на ритуал, так как я не знаю, что такое ритуал и о какой подделке может идти речь. Когда говорят о подделке, дают для сравнения нечто подлинное и нечто фальшивое. Тогда эксперт может сказать: "Да, это подделка", сравнив с подлинным. Какой же "подлинный" ритуал преподносят нам? Господин прокурор с некоторой неохотой останавливался на книгах Зогара, Талмуде и пр. У него даже вырвалось такое выражение: "Да какое мне дело до всего этого!" Когда привели один текст о том, как одевается еврей, молясь Богу, и было упомянуто, что есть белые и синие нити в бахромах одежды, то господин прокурор с заметным чувством брезгливого недоумения воскликнул: "Какие там еще нити!.." Господа, когда решается мировой вопрос, надо изучить его, нет мелочей, которыми можно было бы пренебречь. Когда хочешь доказать религиозное изуверство, надо знать основу религии. Надо знать, как молится набожный, правоверный еврей: он облачается в полосатую хламиду, он обвязывает себе руку ремнем и т. п. Судя по тому, как господин прокурор изумлялся нитям, видно, как мало он все это знает. Нельзя же подходить к вопросу, который хочешь разрешить, с такой брезгливостью, с таким нежеланием проникнуть в его сущность, нежеланием знать его основу. В версии о "ритуале" на первом месте стоит вопрос: зачем понадобилась кровь? И к этому подходят не серьезно: для чего-нибудь да понадобилась, не все ли равно - зачем! Но когда вы говорите о ритуале, когда вы говорите, что все верование еврейское заключается в жажде крови, в жертвоприношении, то, по крайней мере, определите, когда и кому эта кровь Ющинского понадобилась. Говорят, Бейлис пек мацу. Или, все равно - не пек, так присутствовал при печении. Так не в мацу же примешивали кровь! Вспомните, господа, честную, простую и убедительную экспертизу профессора Коковцева, который говорил вам: "Я поверю скорей, что еврей будет есть обескровленный труп, человеческое мясо, чем поверю, что он будет пить человеческую кровь, потому что употребление крови строго запрещено ему законом". Господин прокурор и господа гражданские истцы все время говорили, что культ жертвоприношений так близок евреям, что они от него доселе отказаться не могут. Их храм разрушен, но они мечтают о восстановлении его, а стало быть, и о восстановлении жертвоприношений. Боже упаси от таких силлогизмов! Мы, славяне (господин прокурор сказал, что он германец), по своим атавистическим воспоминаниям, гораздо ближе к человеческой крови, чем евреи, потому что едва прошло тысяча лет, как мы приняли христианство, а ранее мы также приносили человеческие жертвы богу Перуну. Евреям же, уже в лице Авраама, Господь Бог указал, чем они должны заменить человеческое жертвоприношение. Господин представитель обвинения помирился с тем, что кровь не для употребления в пищу нужна, а так, "для чего-нибудь" - молельню окропить! Но молельня заложена была 7 марта, и, следовательно, это предположение должно быть отброшено как явно неосновательное. Большую роль сыграли здесь слова "цадик" и "хасид". Я даже был остановлен господином председателем, когда сказал, что Шнеерсон фигурировал здесь в качестве "вещественного доказательства, - как хасид. Слова - цадик и хасид - постоянно повторялись; и когда говорили о человеческих жертвах, тогда поминали обязательно - цадика и хасида. К счастью, прошли перед нами эксперты, и теперь мы уже начинаем догадываться о том, что это такое. Мы знаем теперь, что хасиды - это та часть еврейства, которая проповедует: "Покайтесь, вы предались делам мирским, вы заняты торговлей, вы забыли о Боге. Вы не ходите ни в синагоги, ни в молельни, вы сделались идолопоклонниками!" На первых порах это была страстная молитва. Молились, ища общения с Богом. Может быть, были некоторые нелепости, абсурды, но, в своей прекрасной экспертизе эксперт Мазе разъяснил нам основы хасидизма, разъяснил, что основы эти нашли пищу в правоверном еврействе. Израиль должен думать о Боге, заменив жертвоприношения молитвой и общением с Богом, общением не лицемерным, а от всей души. Действительно, если бы вы видели, как молится правоверный еврей, тогда бы поняли бы, что он чувствует над собой каждую минуту того, которому произносит слова своей горячей молитвы. Когда говорят, что все евреи, или почти все, не брезгуют жертвоприношениями - разве не ясно, что обвиняется все еврейство, - раз у них нет изуверских сект! Здесь правильно указал нам эксперт Мазе, что в еврейской истории, в еврейской жизни создаться сектам было мудрено. Были попытки, но секты эти тотчас же отсекались от еврейства. Когда же возникли новые течения в еврействе, то все, что было лучшего, воспринималось всем еврейством. И это понятно! Господа, у нас есть родина, у нас есть земля, на которой мы живем, есть устои и вне религии... мы можем фантазировать насчет Господа Бога: у нас есть и бегуны, и скопцы, и хлысты и др. Но этот народ, у него нет под ногами почвы, у него нет родины, над головой у него только походный шатер - звездное небо, и наверху одно прибежище - оберегающий его Господь Бог! Евреи только тем и сильны, что верят в своего единого Бога, молятся Ему, и исключают из своего общества всех, кто неверен их заветам. Господа эксперты разъяснили вам, и я надеюсь, вы поверили, что они говорили правду, что это не наемные клевреты. Они говорили вам, что жертвоприношение человеческое давно исключено из того культа Бога живого, в которого верит ныне Израиль. Когда обвинители отчаялись бороться с текстами и указаниями науки, они бросают вам другое, то, чего нельзя вводить в судебное дело, где разбор доказательств серьезен, где идет критическая их оценка. Вам говорят: а в католической церкви есть же святые, замученные евреями! По счастью, большинство этих святых не признается нашей церковью. Есть святые, которые чтутся и у нас и в католической церкви, но не из этих. Я мог бы возразить; это дело веры католиков! Но я вообще думаю, что когда сходятся два борца, или несколько борцов в тесном пространстве, и когда они хотят бороться по всем правилам чести, то все хрупкие предметы, все священное они отставляют в сторону, чтобы каким-нибудь неосторожным, грубым движением не толкнуть их. Среди вас, может быть, сидит лютеранин, который не признает вовсе святых. В глубине души каждый может чтить того или другого святого, верить в то или другое чудо, но выводить из этого доказательство виновности подсудимого вы не имеете ни малейшего права. Я почти кончил. Мы, конечно, гораздо счастливее евреев, и я им не завидую, но господин прокурор говорил о каком-то их необычайном засильи и необычайной во всем удаче. Господин прокурор даже обмолвился, обронил фразу о том, что он сам чувствует какую-то тяготу, что он сам ощущает как бы этот гнет. Я думаю, что не всегда люди о собственном самочувствии судят правильно. Какой гнет еврейский может тяготеть над господином прокурором?! Я верю, что он в этом процессе чувствовал известный гнет и, может быть, когда он успокоится, он поймет, как тягостно и трудно шагнуть через невинного, даже в надежде разрешить мировую загадку. Я, господа присяжные заседатели, кончаю, но мне хочется сказать вам еще одно. Засилья еврейского я не боюсь, и вы его не бойтесь. Есть оно или нет, для меня это безразлично, если оно есть, - это момент преходящий. Чего не вынесла наша Русь: и татарское иго, и крепостное право!.. Все рассеялось; жить можно. Мы счастливее евреев: они ждут еще своего Спасителя, а у нас Он есть. Он дал нам свой завет: "Любите ближнего как самого себя. Не делайте различия между эллином и иудеем". Наша задача, в так называемом еврейском вопросе, заключается в одном: поднять наше человеческое достоинство на такую высоту, чтобы сами евреи смотрели на нас, как на нечто нравственно совершенное. Господин прокурор сказал, что страна пережила ужасную смуту, как бы слагая и эту вину на евреев. Я, господа, не политик и сознаюсь, что ни в каких политических организациях и партиях, вполне сознательно, не принимаю участия. Я есть, был и умру судебным деятелем. Председатель. Я не могу этого позволить, - это свидетельское показание... Карабчевский. Вы сомневаетесь в этом? Я молчу... Я хотел только сказать: кто бы вы ни были - правые или левые, крайние или умеренные, - это безразлично, лишь бы вы были людьми. Ищите человека, старайтесь быть человеком, и вы исполните честно ваш долг на всяком поприще. Этот процесс меня глубоко угнетает и волнует. Если у нас было до сих пор чистое, святое учреждение, не поддающееся никаким посторонним влияниям, то это был ваш суд, суд присяжных, который мы чтили, которым гордились и который берегли как святыню. Господа присяжные заседатели, я прошу вас, сохраните его таким и этим вашим приговором. Да поможет вам Бог!..

  

   Бейлис был оправдан.

  

  

  

   Дело светлейшего князя уча Дадиани. Введение в дело: Ноября 10 - 17-го 1914 года Тифлисская судебная палата рассматривала в выездной сессии в г. Баку дело светлейшего князя Дадиани и др., обвиняемых в убийстве князя Дадешкелиани. Обвинительным актом лишенный всех особенных прав Давид Кахидле, 27-ми лет, мещанин г. Кутаиса Ясон Бобохидзе 30-ти лет, лишенный всех особенных прав Виссарион, он же Бесо Алшибая, 24-х лет, лишенный всех особенных прав Арсен Бакурия, 26-ти лет, дворянин Рожден Закарая, 36-ти лет, светлейший князь есаул, числящийся по кубанскому казачьему войску. Давид, он же Уча Константинович Дадиани, 36-ти лет, и княгиня Варвара, она же Бабилина Георгиевна Дадешкелиани 40-ка лет, обвинялись, во-первых: светлейший князь Дадиани, княгиня Дадешкелиани, Кахидле, Бобохидне и Алшибая в том, что 8 января 1910 года, в г. Кутаисе, по предварительному между собой соглашению и с обдуманным заранее намерением лишить жизни мужа Варвары Дадешкелиани - князя Александра Дадешкелиани, двумя выстрелами из револьвера, причинили ему раны в спину и левую ягодицу, от каковых ран князь Дадешкелиани тут же умер, причем первые двое - светлейший князь Дадиани и княгиня Дадешкелиани - действовали в качестве подстрекателей, а остальные в качестве физических соучастников, т. е. в преступлении, предусмотренном в отношении княгини Дадешкелиани 13 и 1 ч. 145 ст. Уложения о наказаниях, а в отношении остальных 13 и 1 ч. 1454 ст. Уложения о наказаниях. Во-вторых, светлейший князь Дадиани, княгиня Варвара Дадешкелиани, Бобохидзе, Алшибая, Бакурия и Закарая в том, что по предварительному между собой соглашению лишить жизни мужа княгини Варвары Дадешкелиани - князя Александра Дадешкелиани - Бакурия и Алшибая 27 ноября 1909 года поехали с указанной целью из г. Кутаиса в г. Озургеты, где проживал в то время князь Дадешкелиани, причем князь Дадиани и княгиня Варвара Дадешкелиани снабдили их необходимым для совершения убийства револьвером, а Бобохидзе и Закарая снабдили их же рекомендательными письмами к своим знакомым и родственникам в г. Озургеты с просьбой оказать им, Алшибая и Бакурия, необходимую помощь и приютить, но намерения своего, по обстоятельствам, от воли их независимым, в исполнение не привели, так как Бакурия и Алшибая, по дороге в г, Озургеты, на ст. Нотанеби, Закавказских железных дорог, вместе с оружием и письмами были 27 ноября 1909 г. задержаны предуведомленной о том полицией, т. е. в преступлении, предусмотренном 13 и 2 ч. 1457 ст. Уложения о наказаниях. Владикавказский окружной суд, рассмотрев дело в заседании 12 - 17 декабря 1911 года, признал виновными светлейшего князя Дадиани, Кахидзе, Бобохидзе, Алшибая и Бакурия. На приговор Владикавказского окружного суда были принесены: апелляционный протест товарищем прокурора, настаивавшим на отмене приговора суда в отношении оправданных княгини Варвары Дадешкелиани и Рождена Закарая, и апелляционные отзывы со стороны осужденных. При этом подсудимый Кахидзе изложил, что он ввел суд в заблуждение, ложно оговорив себя и других подсудимых; по совету Александра Чикваидзе и пристава Немсадзе. он нашел в лице умершего подсудимого Цинцадзе человека, похожего по приметам на убийцу князя Дадешкелиани и согласившегося за деньги принять на себя роль мнимого убийцы; ему, Кахидзе, тоже были обещаны деньги и должность сыщика. Вместе с тем Кахидзе объяснил истинное происхождение двух вещественных доказательств, служивших подтверждением его оговора: найденного в бумагах покойного анонимного письма, написанного, согласно произведенной экспертизе, рукой Кахидзе, в каковом письме князь Дадешкелиани предупреждается о грозящей ему опасности, и представленного самим Кахидзе орудия убийства - револьвера. Имеющееся в деле письмо не то, которое нашлось в бумагах покойного; оно написано им, Кахидзе, по уговору Ольховского и Немсадзе, которые подменили написанным им письмом настоящее анонимное письмо, привезенное ими от следователя, Что же касается револьвера, то Александр Чиквадзе достал откуда-то старый револьвер с испорченным винтом, отдал его для исправления винта слесарю Вано Зарнадзе, а затем он, Кахидзе, этот револьвер передал приставу Немсадзе как орудие убийства. В Тифлисской судебной палате дело назначалось к слушанию и откладывалось пять раз, рассмотрено оно было лишь 18 - 26 сентября 1913 года. Палата утвердила приговор Владикавказского окружного суда как в отношении оправдания княгини Варвары Дадешкелиани и Закарая, так и в отношении осуждения остальных подсудимых, и приговорила Дадиани к ссылке в каторжные работы на 20 лет, Кахидзе и Алшибая - на 10 лет, и Бакурия, за участие в приготовлении к убийству, к арестантским отделениям на 2 года 8 месяцев. Подсудимый Бобохидзе умер до рассмотрения дела в палате. По кассационной жалобе осужденных (протеста на оправдательную часть приговора не последовало) дело перешло в Сенат, где оно рассматривалось сперва в IV Отделении Уголовного кассационного департамента, а оттуда было перенесено на уважение департамента. Решением Уголовного кассационного департамента от 22 апреля 1914 года приговор Тифлисской судебной палаты был отменен за нарушением 797 и 892 ст. Устава уголовного судопроизводства и дело возвращено в ту же Палату для нового рассмотрения в другом составе присутствия.

  

   Речь в защиту князя Дадиани: Время покровительствует истине! - с этими бодрящими словами хотелось бы мне ранее всего обратиться к князю Уча Дадиани, дважды пережившему тяжкие минуты ожидания приговора, дважды осужденному по этому делу и теперь ожидающему, надо думать, в последний раз вашего справедливого приговора. Пятый год он под стражей, дважды выслушал он зловещую угрозу двадцатилетней каторгой, и не падал духом, не сложил оружия в борьбе за свое правое дело. Как сказал один римский юрист - от несправедливого приговора "веет дыханием заразы" на общественную совесть. Благодаря отмене Правительствующим Сенатом предыдущего приговора Тифлисской судебной палаты, тяжкому правоубийству, слава Богу, не суждено было осуществиться, и мы присутствуем при роковом моменте, когда торжествует исторически выстраданная русским народом болезненная формула его отношения к людскому правосудию: "Бог правду видит, да не скоро ее скажет!" В этом деле провидение народной мудрости сказалось с поразительной яркостью. Теперь уже для всех ясно, что князь Уча Дадиани невиновен. На первых порах, в самый день убийства, стоустая молва охотно подхватила сплетническую версию и о мотивах убийства и о "несомненной" виновности не только князя Уча Дадиани, но и княгини Бабелины Дадешкелиани. Канва "романтического убийства", заранее заготовленная провинциальными сплетнями, недружелюбием семьи Эристовых и явной враждой Отара Дадешкелиани, слишком пришлась по сердцу легковерной толпе. Но как только дело дошло до суда, как только непредубежденное общественное мнение и печать получили возможность ознакомиться с следственным материалом, с так называемыми "уликами" по делу, - наступил тотчас же решительный поворот. Казалось бы, двукратный обвинительный приговор мог покрыть своим авторитетом сомнения общественной совести. Но нет, сомнения эти все более и более разрастались и к настоящему моменту выросли в твердую уверенность, что князь Уча Дадиани не подстрекатель наемных убийц из-за угла, не подстрекатель по чувству трусости перед покойным князь Александром Дадешкелиани, и что двукратное осуждение его - очевидная и весьма грубая судебная ошибка. Теперь все ясно, таинственное разоблачено и получило надлежащее освещение. Теперь мы вправе уже говорить и об исключительной роли добровольца-обвинителя князя Отара Дадешкелиани, и о привлечении им к делу беззастенчивых производителей дознания, и о ложных свидетелях, и о ложных оговорщиках. Откровенная исповедь Немсадзе, Кахидзе и др. прикосновенных к делу лиц, в связи с заключением экспертизы о револьвере, который все время выдавали за револьвер, послуживший будто бы орудием убийства, в корень разрушили обвинительную версию, находившую себе еще старательную защиту в двух мотивированных обвинительных приговорах и суда и Судебной палаты. Приговоры эти, к сожалению, лишь плод судебной инерции, той роковой инерции, которой страшилось еще Евангелие: "Где суд, там и осуждение!" Нередки судебные процессы, в которых нужны положительно героические усилия разума и совести, чтобы освободиться от сковывающих душу пут предубеждений и односторонне нагроможденных следственных действий. На предварительном следствии и в первых фазисах настоящего процесса все усилия были направлены отнюдь не к тому, чтобы критически отнестись к собранному дознанием материалу и к осторожной оценке рокового в настоящем деле участия князя Отара Дадешкелиани; наоборот, всю задачу правосудия видели лишь в том, чтобы не дать распасться собранной на скорую руку храмине обвинения. Говорю на скорую руку тем с большим правом, что сам представитель прокурорского надзора признал, что следствие по данному делу произведено и неумело, и небрежно. Он отвергает лишь признаки заведомых подлогов и сознательного сокрытия истины. Но этого последнего утверждения, по крайней мере, по адресу предварительного следствия, не позволяет себе и защита. Она констатирует наличность непозволительных приемов лишь в действиях производителей дознания, которым, к сожалению, слепо и без малейшей критики доверялась следственная власть. Ныне должно считаться доказанным, что настоящий убийца был упущен бесповоротно, и истинные мотивы убийства остались необнаруженными не вследствие какого-либо рокового стечения обстоятельств, затемняющих истину, а вследствие явного бессилия органов местного правосудия. В какой степени односторонне и неумело использована бытовая обстановка события, ясно из следующего. Еще окружной суд свой мотивированный приговор начинает с торжественного утверждения, что у покойного князя Александра Дадешкелиани, кроме ссоры с князем Уча Дадиани, ни с кем столкновений не было, и что, таким образом, вне его отношений к князю Дадиани врагов

   искать не приходится. Подобное утверждение отрицательного характера, нередко выдвигаемое кавказским правосудием в качестве капитальной улики, вообще весьма опасно и ненадежно. Самые злостные наши враги - тайные, о существовании их нередко мы и сами не подозреваем. Но в данном случае утверждение это и фактически неверно. Оно опровергается целым рядом данных. Приятелем покойного, свидетелем Михо Мдивани подтверждено, что на жизнь покойного были и ранее покушения, стреляли в него из-за угла. Дважды он был ранен, а один раз сам убил человека и искалечил женщину. Столкновения эти возникли на такой почве и в такой среде, где "кровавая месть" не пережиток старины. Она царит здесь во всей своей реальной неприкосновенности. В Сванетии, откуда был родом покойный, и в местностях Кавказа, где проходила его служебная деятельность в качестве заведующего казенным лесничеством, "кровавая месть" - непререкаемый догмат, тяготеющий, как веление? рока, над каждым смертным. Вы слышали здесь от свидетеля поразительный рассказ из этой области. Отец ребенка, находившегося еще в утробе матери, был изменчески убит из засады. Виновный подозревался, но не был изобличен. И что же? Время не сгладило и не предало забвению памяти о кровавом событии. По догмату туземцев, пролитая кровь близких "не должна никогда пропасть даром". И вот сын, бывший тогда в утробе матери, вырастая, узнает, от чьей руки пал его отец. Он идет и убивает обидчика. Мстить покойному князю Александру Дадешкелиани имели повод весьма многие. Я приведу здесь факты лишь несомненно констатированные. Долгие годы покойный состоял главным лесничим казенного Багдадского лесничества. В лесничество это входило огромное лесное пространство в 60 тысяч десятин. Среди этих лесов были поселки оседлых горцев, были и кочевья. Ко всему этому населению покойный, на почве служебного рвения, проявлял всегда беспощадную строгость, иногда жестокость. Бесконечные дела о порубках, о нападениях на сторожевые посты лесников возбуждались им беспрестанно. Он устраивал засады, лесники стреляли в порубщиков, излавливали их, штрафами облагались чуть ли не целые поселки. К этому надо прибавить властный, непреклонный характер покойного, его происхождение из рода "бывших царей Сванетии", и тогда будет понятен истинный характер его нередко заносчивого, высокомерного отношения к местному населению. Приведу здесь четыре характерных момента из его бесчисленных столкновений с местным населением. Из них каждое в отдельности могло вызвать глубоко затаенное мстительное чувство и послужить поводом к убийству. Из приговора Кутаисского окружного суда от 1893 года мы узнаем, что князь Александр Тенгиз Дадешкелиани с семейством своим и 25-ю сванами (совсем по-царски, с большой свитой) совершал путешествие из Сванетии в местечко Зугдиды. На пути он делает привал в селении Пуришах. Здесь он присутствует на крестинах у одного местного жителя, где его самого и свиту хорошо угостили. Компания выезжает из села "изрядно выпивши", причем этот отъезд знаменуется большим осложнением. Трое пеших из княжеской свиты, под предлогом переправы через речку Игнур, ловят и захватывают трех пасущихся тут же сельских коней. Хозяева лошадей, Иван и Мекелия Кардава, протестуют, отнимают лошадей. Один из свиты князя обнажает кинжал, его у него отнимают, причем он ранит себе руку. На этот "шум" князь со свитой поспешно переправляется обратно через речку, въезжает вновь в селение и начинает расправу. В доме Кардава собрались сельчане оплакивать мать главы семьи, умершую накануне. Не смущаясь этим, князь въезжает во двор. отыскивает Ивана Кардава и начинает избивать его, приказывая своей свите следовать его примеру. Жестокому избиению подвергаются и все родственники Ивана Кардава, вступившиеся за него. Одной женщине при этом "выбивают глазное яблоко", так что она навсегда слепнет, какому-то старику проламывают голову, а самого Ивана Кардава, убежавшего, чтобы залечь в канаву, "настигает пуля погнавшегося за ним Александра Дадешкелиани, давшего два выстрела из револьвера". Иван Кардава падает замертво. Вот голый остов события. На суде, как это должно явствовать из не вполне грамотного выражения в приговоре суда: "Обстоятельства дела представляются в двояком виде..." Другими словами, потерпевшие и их односельчане утверждали одно, а обвиняемые с князем Александром во главе - другое. Последние ссылались на состояние необходимой обороны, так как у Кардава было будто бы также ружье, из которого он прицеливался. Суд им поверил и оправдал. Убийство Ивана Кардава и изувечение двух других осталось не только не отомщенным, но и безнаказанным. Мне возразят: да, но ведь это было так давно! Чувство мести могло испариться. Ранее уже отмечено, насколько "кровавая месть" в данной среде наклонна испаряться. С годами она, наоборот, как бы сгущается, твердеет, кристаллизуется, в ожидании благоприятного момента. Но уступим. Пусть это было давно. Возьмем лишь то, что было недавно, совсем недавно, то, что завершилось приговором Судебной палаты, даже уже после смерти князя Дадешкелиани. По обвинительному акту, предложенному Кутаисскому окружному суду 28 августа 1908 года прокурором суда, семь человек крестьян Лечхуского уезда, селения Ладрери, обвинялись в том, что "по предварительному между собой уговору, совместно, с обдуманным заранее намерением лишить жизни князя Александра и лиц, его сопровождавших (по княжеской повадке он вечно разъезжал со свитой), произвели ряд выстрелов, причем ранили князя в ногу, а одного из его стражников в живот. Суд признал всех подсудимых виновными, отвергнув лишь заранее обдуманное намерение. Прокурор, перенесший это дело в Палату, доказывал, что наличность "заранее обдуманного намерения" обусловливалась именно "кровавой местью", которую могли питать обвиняемые к князю Александру Дадешкелиани. Достаточно замечания, что убийство князя совпало с вручением обвинительного акта именно подсудимым по этому делу. "Убрать" князя Дадешкелиани до разбора этого дела, где он являлся свидетелем, могло иметь свое основание. По показанию Михо Кипиани, почти такой же случай стрельбы в князя Александра в лесу из засады имел уже место и ранее, причем он был легко ранен в область живота. Тогда виновные вовсе не были обнаружены. Согласитесь, что на долю не каждого в течение своей жизни выпадает такая удача: одного убить, двух искалечить и самому дважды быть мишенью для обстрела из засады. Сказать о таком человеке (живущем в условиях кавказского быта и нравов), что у него нет и не было врагов, как сказал это Владикавказский окружной суд, значит абсолютно игнорировать факты, явно свидетельствующие о противном. Имеется и еще один случай, и притом недавний. О нем мы почти случайно узнали из показаний лиц, вполне расположенных к покойному и бывших его сослуживцев. Менее чем за полгода до своей смерти князь Александр Дадешкелиани был внезапно переведен по службе, и переводом этим был весьма огорчен. Он тщетно хлопотал о переводе его обратно в Багдадское лесничество из Озургет, куда пришлось все-таки переехать. Службу свою в Багдадском лесничестве он очень ценил, считал, что упорядочил лесничество, привел его в образцовый порядок. В новом лесничестве пришлось бы начинать всю работу заново, подбирать надежных подчиненных, так как он твердо решил с нового года, если не удастся обратный перевод, обновить персонал служащих. К тому же, вблизи прежнего лесничества было и имение его жены, это представляло свои удобства. И вот в такой именно момент произведено было вооруженное нападение на Багдадское лесничество. Ограбили контору, похитили из кассы три тысячи рублей, многих поранили. О случае, по отзыву прежних сослуживцев покойного, пошла двоякая молва. Власти, не разыскав грабителей, винили местных окольных поселян, и на жителей ближайшего населения в административном порядке была даже наложена денежная контрибуция в сумме похищенного. Эти, отрицая всякую вину, стали утверждать, что разгром лесничества, всего скорее, дело рук людей самого бывшего лесничего князя Александра Дадешкелиани, быть может, учиненное даже по его личному наущению, чтобы показать начальству, как с его уходом из Багдада тотчас же и начались беспорядки. Так или иначе, но факт тот, что целая группа местных крестьян, наказанная "не дубьем, а рублем" (что по крестьянскому обиходу всего нестерпимее!), считала себя жестоко обиженной благодаря князю Дадешкелиани. И это было незадолго до его смерти... Кажется, перечисленного достаточно. Твердо установлено, как нечто противоположное тому, что утверждал окружный суд в своем приговоре: у покойного князя Александра Дадешкелиани врагов было, хоть отбавляй! Если это так, то почему же из всех возможных версий выбрана была именно версия об убийстве его князем Уча Дадиани. Да она вовсе и не "выбиралась", она просто искусственно создана, и создателем ее был не кто иной, как князь Отар Дадешкелиани. В первые две недели вслед за убийством князя Александра Дадешкелиани была полная надежда, что следствие откроет истинного убийцу. Госпожа Анна Эристова по фотографической карточке, а свидетель Тквавадзе по предъявлении ему его положительно признали в некоем Кикава, смельчаке-джигите, убийцу, совершившего свое лихое нападение среди белого дня на людной улице. И приемы убийства и смелое исчезновение, невзирая на погоню, - все изобличало в убийце и навык и опыт. Для подобного убийства был бы абсолютно непригоден новичок Немсадзе. Особенно ценно было опознание Кикава свидетелем Тквавадзе, так как он перекинулся словами с убийцей, видел его перед собой, лицом к лицу. В том, что убийцей был не кто иной, как Кикава, был вполне убежден начальник Кутаисской сыскной полиции, убедился в этом и полковник Мансветов, которому поручено было путем облавы захватить Кикаву. Несчастного подстрелили, и только тогда удалось задержать его. На вопрос Мансветова о том, кто убил князя Александра Дадешкелиани, Кикава, не сознаваясь в убийстве, дал, однако, понять, в чьих интересах было совершено

   убийство. Из его слов было ясно, что князь Дадешкелиани пал жертвой своих придирчивых и не всегда справедливых воздействий на местное население. Так обстояло дело на первых порах, пока князь Отар Дадешкелиани был еще в Сванетии, где хоронил обоих своих братьев, почти одновременная смерть которых делала его, как старшего, бесконтрольным обладателем майоратного имения в Сванетии. Но вот спускается он со своих сванетских гор и разом берет в плен предварительное следствие. Кикава больше никому не нужен, пусть умирает себе на тюремной койке, его больше никому не предъявляют, никого о нем не спрашивают. Так решил Отар Дадешкелиани, убедивший судебного следователя не доверяться почему-то Кутаисской полиции и внушивший поручить дознание всецело помощнику пристава Шарапанского уезда господину Немсадзе, как большому мастеру сыскных дел. Об этом "мастере" мы кое-что здесь слышали. Он и убит был за свою провокационную сыскную деятельность. Именно со вступления князя Отара Дадешкелиани в предварительное следствие датируется усердие свидетелей в деле изобличения князя Уча Дадиани и княгини Бабелины. У всех, кто прежде или молчали, или ничего не знали, вдруг развязываются языки и восстанавливается память. Версия о любовной связи, сплетни о тайно передаваемых письмах, о таинственной телеграмме княжны Екатерины, якобы вызвавшей покойного в Кутаис именно, чтобы его убили, о сторожевом посте на балконе больницы старухи-няни,