Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

ых трактатов о его судьбе заговорили впервые. Часть турецких армян Малой Азии перешла России, а относительно другой части, оставшейся за Турцией, впервые, по инициативе России было выговорено право на специальные реформы, ограждающие личную и имущественную безопасность армян. По ст. 16 Сан-Стефанского Договора Турция торжественно обязывалась перед Россией; "Произвести без дальнейшего отлагательства улучшения и реформы, вызываемые местными потребностями областей, населенных армянами, и обезопасить их от курдов и черкесов". Берлинский конгресс вырвал у России исключительное право на такое обязательство, добытое русской кровью, и воспроизвел § 16 Сан-Стефанского договора в § 16 Берлинского трактата, предоставив не исключительно России, а шести великим европейским державам сообща следить за выполнением обязательств Порты и требовать их выполнения. Чтобы ослабить влияние России на Востоке, Европа себя поставила на ее место и, таким образом, как бы поручилась торжественно за безопасность армян. Независимо от этого, 4 июня 1878 года Англия отдельно заключила трактат с Турцией, которым брала Малую Азию, а стало быть, и судьбу Армении под свой великодушный протекторат. Итак, на основании всего сказанного мною следует считать бесспорно официально и документально установленным, что до Сан-Стефанского договора личная судьба каждого армянина, жителя Малой Азии, не была законно ограждена турецкими законами, не была обезопасена и от разбойных нападений соседних курдов и черкесов. В Константинополе впоследствии действовала так называемая "армянская конституция"; но это была эфемерная конституция, полная платонических благопожеланий, бесплодных ходатайств, надежд и - только. В провинциях никаких реформ не предпринималось, несмотря на "зоркий" надзор шести держав. Если, по русской пословице, у семи нянек дитя без глазу, то для несчастной Армении оказалось довольно и шести нянек для того, чтобы продолжать влачить свое прежнее бедственное существование. Затем, в 1894, 1895 и 1896 годах, как раз в то время, когда, после шестнадцати лет бесплодного ожидания, стали торопить Турцию с реформами для армянских провинций, которые желала облагодетельствовать Европа, совершилось нечто столь дикое и неслыханное, чему не хотели сперва верить и чему с содроганием вынуждены были наконец поверить. Я говорю о массовых избиениях армян в Сассуне (1894), а затем последовательно и во всех округах Малой Азии, наконец, и в самом Константинополе. Избиение в городе Байбурте, родине Киркора Гульгульяна, где от ударов убитого им здесь Хассана Милия-оглу пали его отец и два брата, совершилось 27 октября 1895 года. По официальным данным (донесения консулов, английская "Синяя" и французская "Желтая" книги и т. п.), установлено, что в Байбурте все армяне мужского пола были перебиты или заключены в тюрьму. Эти данные вполне совпадают с тем, что мы слышали здесь. Разграблено было четыреста домов, число убитых достигало тысячи. Б окрестностях Байбурта совершенно разграблено и разрушено сто шестьдесят пять деревень. Первая сассунская резня была объяснена мятежом, якобы со стороны самих армян, причем их убито было десять тысяч человек. Но мало-помалу истина вскрылась. Благодаря данным, разоблаченным представителями держав и частными лицами (в их числе с уважением следует памянуть ирландца Диллона, англичан-супругов гаррисов, француза Шарметана, немца Лепсиуса и наших русских публицистов Джаншиева, Гольстрема, графа Комаровского и других), получилась картина поистине потрясающая. По сведениям, собранным представителями великих держав, до начала 1896 года в Малой Азии убито 37 085 душ, разорено и сожжено домов 39 749, насильственно обращено в магометанство 40 950 человек, пущено по миру 290 300 человек. Повсюду были открыты подписки на пожертвования в пользу вдов и сирот армянских, разрешен был официально такой сбор и русским правительством в 1896 году. Но самой ужасной стороной этого исторического события явилось то, что вся эта резня оказалась, по-видимому, не случайным взрывом племенной или религиозной вражды, а прямо-таки организованным, систематическим массовым избиением армян на пространстве всей Малой Азии. Это был по-своему изготовленный Востоком суррогат так долго и терпеливо ожидаемых Европой реформ для Армении. Вот на какой исторической почве выросло событие, которое вы неожиданно призваны рассудить сегодня. На почве бедствий всего армянского народа, бедствий, о которых тот, кого Европа привыкла звать "праведным старцем", - Гладстон, едва ли не первый, недаром во всеуслышание провозгласил: "Это были бедствия, в которых преувеличение невозможно потому, что действительность превзошла самое необузданное воображение!" Что мне еще сказать вам? Киркор Гульгульян и Хассан Милий-оглу случайно встретились в России, здесь, в Симферополе, после трех лет. Хассан преуспевал. Нажившись на убитых там, у себя в Байбурте, он не переставал наживаться и на их вдовах и сиротах, ссужая им деньги и припасы за огромные проценты. Об этом свидетельствует список найденных при нем документов, перечень векселей и обязательств армянских женщин, родственники которых бежали в Россию. По отзыву свидетелей, он был всегда злым ростовщиком, а после байбуртовской резни особенно нажился и стал наезжать в Россию по своему законному турецкому паспорту для сбора дани и по документам, и без документов с армян, у которых оставались родственники в Байбурте. Из страха за участь оставшихся там ему платили исправно. Неслыханная дерзость и откровенность своеобразного разбойно-международного промысла и полное бессилие противопоставить ему что-либо! Киркор Гульгульян, разоренный, обездоленный скиталец, встретил неожиданно Хассана в кофейной Карабета и замер на месте. Перед ним был Хассан, тот самый Милий-Хассан, который резал его отца и братьев в ту минуту, когда, изнывая от страха, он сам лежал под рундуком, не смея перевести дыхание. Это был не призрак Хассана, это был сам живой Хассан, от которого лишь на Киркора веяло ужасом замогильного призрака. Призрак заговорил. Он даже произнес несколько слов на человеческом языке: "Здравствуй!.. Я помню твою фамилию". Далее он не продолжал. Он - "помнил фамилию Гульгульянов"! Этого было достаточно. Участь Хассана была решена. Мы знаем, что Киркор бросился на Хассана, когда тот шел не один, а в числе еще других пяти человек. Вместе они составляли одну, довольно компактную группу. Ночь была темная и туманная, уличные фонари едва освещали их путь. Вы знаете, какую страшную рану нанес Гульгульян Хассану. Без колебаний он отличил его от всех других, почти одинаковых с ним по росту и фигуре. Он не колебался и не ошибся. Хассан упал замертво на месте. По заключению врача-эксперта, длинный кинжал проник прямо в его сердце. Как рассчитал и угадал Гульгульян свой удар в темноте, остается тайной его или Провидения. Словно лезвие кинжала было намагничено и его притянуло к железному, не знавшему никогда сострадания сердцу Хассана. Теперь остается еще один вопрос: виновен ли Киркор Гульгульян? Русские законы, в том числе и тяжкая статья уголовного закона, карающего за преднамеренное убийство, рассчитаны вообще на людские отношения, нормируемые законами. Вы знаете, из какой пучины бесправия и беззакония вынырнул несчастный Гульгульян, Убийца его отца и братьев, которого он увидел теперь перед собой, не подлежал и не мог подлежать никакому законному возмездию. Стало быть, несчастному оставалось бы только "забыть" о том, что его старик-отец и два брата на его же глазах безжалостно зарезаны Хассаном. Но разве это забыть возможно? Разве подобные вещи забываются? Он не искал встречи с Хассаном. Их свела судьба, их свел тот рок, вера в который так сильна на Востоке. От человека мы вправе требовать лишь человеческого. Забыть, простить Хассану мог бы разве "сверхчеловек". Не ищите его в несчастном, жалком Гульгульяне. Ваш суд также только суд человеческий. Что сверх человека, то уже Божье, и нам остается только посторониться... Посторонимся!

  

   После двух минут совещания присяжные заседатели вынесли подсудимому оправдательный приговор.

  

  

  

   Дело борковских крестьян. Введение в дело: Крестьяне села Мордовские Борковки, Ставропольского уезда: обвинялись в том, что с целью обратить в собственность сельских обществ Русской и Мордовской Борковок, Ставропольского уезда, землю, находившуюся во владении графа Орлова-Давыдова и расположенную близ деревни Русская Борковка, в пределах Никольской волости, Ставропольского уезда, на которую названные сельские общества присваивали себе непризнанное за ними судом право собственности, они 1, 2 и 3 июня 1899 г., вопреки явно выраженной воле управляющего имением графа Орлова-Давыдова Бека, в присутствии оставленного им в поле приказчика Подсевалова и несмотря на запрещения полиции и земского начальника, выехали с сохами на вышеозначенную землю и насильно ее распахали в количестве около 150 десятин. Означенное преступление предусмотрено ст. 1601 Уложения о наказаниях. Кроме того, из вышеназванных лиц Шарков обвинялся еще в том, что I июня 1899 года в поле близ села Русские Борковки, Ставропольского уезда, оскорбил на словах земского начальника 1-го участка Ставропольского уезда Ярового и пристава 3-го стана того же уезда Федорова, прибывших в поле для того, чтобы удержать крестьян от самовольного завладения землей графа Орлова-Давыдова, и находившихся, таким образом, при исполнении своих служебных обязанностей, а именно: первому из них - Яровому, он сказал: "Верно, граф ваш начальник, что вы его застаиваете", а второму - Федорову: "Все вы куплены графом". Означенное преступление предусмотрено ст. 286 Уложения о наказаниях. Далее Киндясов обвинялся в том, что тогда же и там же оскорбил действием полицейского урядника Баканова, оттолкнув его от сохи, когда Баканов пытался остановить самовольную вспашку земли графа Орлова-Давыдова крестьянами Русской и Мордовской Борковок и находился, таким образом, при исполнении своих служебных обязанностей. Означенный проступок предусмотрен ст. 31 Устава о наказаниях. Наконец, крестьяне Байгушев, Савельев, Алмакаев, Тимофеев, Отводенков и ставропольские мещане Буянов и Ишевский обвинялись в том, что тогда же и там же высказывали угрозы насильственными действиями разным чинам полиции: городовым, полицейским урядникам и становым приставам, которые были оставлены в поле, близ с. Борковки Ставропольского уезда, ставропольским уездным исправником, чтобы удерживать крестьян от самовольного завладения землей графа Орлова-Давыдова, и находились, таким образом, при исполнении своих служебных обязанностей. Этот проступок предусмотрен ст. 189 Устава о наказаниях. Вышепоименованные лица, в количестве 43 человек, подлежали суду Самарского окружного суда без участия присяжных заседателей.

  

   Речь в защиту интересов гражданского истца графа А. В. Орлова-Давыдова: Господа судьи! Вы, и все остальные участники процесса, и господин прокурор, и защитники явились сюда отчасти поневоле, во всяком случае - по обязанности. Я мог бы вовсе не являться в качестве поверенного графа А. В, Орлова-Давыдова как гражданского истца, от этого он ничего не потерпел бы материально. Если я решился исполнить желание графа А. В. Орлова-Давыдова сказать и свое слово в этом процессе, то лишь под условием полной свободы, полной независимости в суждениях относительно того выдающегося бытового явления крестьянской жизни, которому суждено считаться теперь с вашей криминальной оценкой. Господин прокурор, разумеется, сам прекрасно справится с задачами обвинения, не нуждаясь ни в каких помощниках. Защита с воодушевленным рвением отпарирует все незаслуженные обвиняемыми удары и, быть может, успеет доказать вам, что не со злой волей этих простых деревенских людей вам приходится сегодня считаться, а лишь с беспросветной умственной их слепотой... От души желаю ей успеха! Во всяком случае, не в этой криминальной борьбе примем мы деятельное участие. Задачи обвинения нам совершенно чужды. Исключительно нравственный интерес привел графа Орлова-Давыдова к необходимости иметь здесь своего представителя. Интерес этот затронут не столько самим событием, по отношению к которому граф, как землевладелец, является лишь формально потерпевшим, сколько тем искусственным освещением, которое сопровождало это дело на предварительном следствии, ярко проявилось и на страницах обвинительного акта. И здесь были попытки осветить и комментировать все явление с точки зрения мелочной критики системы управления графом своими имениями через своих управляющих - немцев, будто бы особенно придирчивых, особенно жестоких в своих отношениях к местным крестьянам. Словом, были попытки с больной головы свалить на здоровую, найти козла отпущения. Но попытки столь искусственного освещения явления, с социальной точки зрения весьма значительного и глубокого, имеющего свои корни в самой сердцевине нашего исторического прошлого, должны были бесследно рассеяться уже к концу судебного следствия. На основании целого ряда свидетельских показаний и с документами в руках мы не спеша проверили перед вами все экономические и юридические отношения местных крестьян к графу д. В. Орлову-Давыдову, и, надеюсь, вы убедились вместе с нами, что все предположения о каких бы то ни было притеснениях местных крестьян на почве экономической или об эксплуатации их со стороны управления имениями графа не может быть и речи. Достаточно напомнить, что земля, арендуемая борковцами у графа, сдается им значительно дешевле, нежели соседние казенные земли и земли удельного ведомства, а установленное взимание арендных платежей посредством круговой поруки практикуется здесь испокон века, практикуется и удельным ведомством и всеми окрестными помещиками. Мало того: документально нами было доказано, что даже весьма широкие филантропические проявления попечительной заботы о нуждах местных крестьян далеко не чужды нынешнему владельцу Борковок графу А. В. Орлову-Давыдову. Так, во время последнего голода он пожертвовал на голодающих весьма крупную сумму в сто тысяч рублей. Из них тридцать тысяч рублей были отчислены им на помощь именно своим, местным крестьянам. В случае особой, экстренной нужды граф покупает для крестьян скот, дает им лес на постройки и ссужает семенами. Стало быть, отнюдь не в каких-либо особо неблагоприятных условиях экономического быта именно борковских крестьян приходится искать разгадки того волнения, которое охватило местных крестьян и так возбужденно-торжественно вылилось в событии 4 июня. Бытовые условия борковских крестьян приходится считать совершенно нормальными с той общей точки зрения, с которой мы привыкли обычно оценивать крестьянскую жизнь. Так, именно так, а не иначе, живет вся наша многомиллионная крестьянская Русь. Тут нечего филантропически сентиментальничать и закрывать глаза! Но в силу этого-то событие 4 июня и важно и знаменательно. Если в него вдуматься хорошенько, перестанешь искать отдельных лиц и исключительных отношений, как виновников его. Ясным станет, что борковцы не одни, что за ними стоит все наше безземельное и малоземельное крестьянство, готовое при первом же случае расставить под открытым небом и свои столы, покрытые белыми скатертями, готовое выложить и свои горемычные хартии и требовать суда, "великого суда", скликая кличем всех власть имущих со всех четырех концов света... Вера, что рано или поздно именно такой суд состоится и земля крестьянину-пахарю будет дана в потребном для него количестве, пронизывает все фибры многострадальной крестьянской души. Мало этого: эта душа только и жива подобной верой! Без нее она бы давно погибла или отреклась от самой себя. Но она упорно дышит, теплится и от себя отречься не желает. Основа крестьянского быта мыслима ли при иных условиях? Мыслим ли крестьянин без земли? Без земли нет крестьянина. Есть только - деревенский пролетарий. Положение его гораздо хуже, гораздо ужаснее пролетария городского. В городе есть, по крайней мере, спрос на разнообразный физический труд, в деревне и этот спрос замкнут тесной кабалой местных грошовых экономических интересов, кабалой, которая, как железный рабовладельческий ошейник, беспощадно стискивает горло безземельного крестьянина. Крестьянину никакая денежная филантропия сама по себе не подмога. Раньше всего и прежде всего ему нужна своя собственная земля, как мастеровому нужен свой собственный инструмент... Отец теперешнего владельца Борковок, граф В. Орлов-Давыдов, по отзыву знавших его лиц, был человек во многих отношениях замечательный. Воспитанный хотя и при крепостном праве, но в духе гуманных западноевропейских традиций, он, говорят, горько плакал, когда его крестьяне уходили на волю с одним "четвертным", даровым наделом, упорно не желая брать полного выкупного надела на душу. Граф несколько раз призывал их, убеждал, рисовал им самую мрачную картину будущей их оторванности от земли. Он говорил им: "Крестьянин без земли не крестьянин, а батрак... хотите ли быть вечными батраками?!" По недальновидности и слепоте своей они ему не поверили. Они упорно стояли на том, что и даром в конце концов им "отведут сколько потребуется" земли. Они положились на "судьбу свою", и судьба сделала свое печальное дело. Она превратила их навсегда в бесправных батраков. Имущественные права графа А. В. Орлова-Давыдова майоратные. Сам владелец, если бы даже хотел, не вправе уступить никому и пяди своей земли. Вместе с освобождением крестьян от крепостной зависимости создалось и закрепилось безземелье местных крестьян, и с этим явлением, в котором менее всего повинен нынешний владелец граф А. В. Орлов-Давыдов, приходится считаться как с непреложным фактом. Откуда же заронилась в 1880 году в сознание борковских крестьян мысль, что им может и должна принадлежать большая часть графской земли? С чего затеплилась, как лампада среди глухой ночи, в мрачной душе батрака-крестьянина надежда, что он не батрак, что он собственник, что он настоящий земельный крестьянин? Началось все, по-видимому с пустяка. С какой-то неразборчивой, заплатанной хартии, найденной в сундуке одной старозаветной мордовки-старухи. В хартии упоминалась какая-то "вольная" многоземельная крестьянская Борковка. При тщательном изучении грамоты Борковка эта оказывается и в другой местности, и сама хартия относится к семнадцатому веку, но как повод "к брожению крестьянской мысли" подобного "открытия" оказалось более нежели достаточно. Тугодумная крестьянская голова стала напряженно работать, забилось быстрее обыкновенного, привыкшее подолгу замирать крестьянское сердце... По несчастью, никто вовремя ничего не разъяснил борковцам толком. На протяжении двух десятков лет роилась в их головах все та же неотступная мысль, росла все та же несбыточная надежда. Откуда же подкралась надежда? Почему достаточно было самого отдаленного, туманного намека? Почему при одной мысли, что он может сам стать собственником земли, русский крестьянин вдруг преображается, как сказочный богатырь, который до того лишь спал непробудно? Да потому, что, говоря словами знаменитого русского писателя (А. Герцена), "в его голове постоянно живут одни и те же черные думы о серой земле". Она снится ему, эта своя земля. Без нее, он это чувствует, он - вовсе не крестьянин. Кого не баюкают лучезарные надежды снов? И всякого по-своему! Из нашей среды иному дразнит воображение выигрыш в двести тысяч, другой распаляется при мысли о биржевой игре, третий довольствуется чином статского или действительного статского советника, иному всего только и нужен что большой шлем в бескозырях. Но каждому что-нибудь нужно, и непременно свое! Сон крестьянина всегда один и тот же. Снится ему только собственная земля. Пашет он ее безданно, беспошлинно, насколько силы и натуги хватает, со всеми своими домашними. В награду получает одно великое благо - быть сытым круглый год. Это право его не голодать с семьей обеспечивается кормилицей землей, которую никто от него отнять не вправе. И весь тут его сон! Всегда один и тот же. Сон тяжелый, свинцовый, от которого никак не отряхнуться его голове, никак не отмахнуться. Что же мудреного в том, что и борковцам приснилось то же самое? Они ведь крестьяне-землепашцы. Приснилось и им, что у них своя земля и что они ее пашут, как вольные люди, а не прозябают в жалкой кабале. Свершилось чудо! Сон вышел в руку. Действительно, почти чудесным путем нежданно отыскалась какая-то "бумага", а в ней-то именно про Борковку и сказано. Писано в той бумаге, что им, борковцам, принадлежат земли... "конца краю не видно". Потом "оказалось", что об этом писано не только в "древней бумаге", титлами, а еще и в "книге печатной". Чего еще было ждать? И вот на протяжении двадцати лет все помыслы борковских крестьян сосредоточиваются исключительно на одном: как бы взяться за дело, с какого бы края приступиться, как предъявить свои права на землю, какому начальству или учреждению предъявить свое бесспорное законнейшее требование? В существе своих прав именно на графскую землю никто из местных крестьян не сомневается более, все дело, по их мнению, остановилось лишь на том, что их "права везде затирают", что у графа в действительности никаких документов не т, но что ближайшее начальство тянет на его сторону, держит его руку, как человека сильного и богатого. Когда мы суду представили подлинные, отпечатанные на пергаменте майоратные "графские документы" и положили их на стол вещественных доказательств рядом с жалкими истрепанными крестьянскими манускриптами семнадцатого столетия, получился, разумеется, один лишь... конфуз. Но чего стоил этот урок подсудимым? Понять нетрудно после того, что выяснилось здесь... Торжествует этот урок в современном своем остром и откровенном фазисе, чуется он и позади, в глухом ходе беспощадных исторических событий. "Бумага" точно толкует про некую деревню Борковку. Но та Борковка замечательна лишь своим историческим прошлым. Едва ли и самый след ее может быть отчетливо намечен теперь в современном нам государственном строе. Открыли ее (открыли же и Америку!) как-то случайно только при Иоанне Грозном. Ранее, окруженная непроходимыми лесными дебрями, расположенная где-то неподалеку от Жигулевских гор, веками жила себе деревня Борковка, о существовании которой весьма долгое время никто не подозревал. Не было тогда, разумеется, ни земских начальников, ни урядников, и жила она себе мирно без попечительного ока начальства, но зато без голодовок, без сборов и без недоимок. В те счастливые "догосударственные" для Борковки времена никто, разумеется, не претендовал на землю, которой местные жители сообща безданно пользовались и которой - точно - конца краю не было. Но всякому счастью бывает конец. Настал он и для Борковки. Пристава и воеводы царские наткнулись, наконец, на нее. В царствование Алексея Михайловича вольных землепашцев переписали, сосчитали, обложили сборами, ввели в колею, словом - приобщили к лону государства. Землю всю пока что целиком оставили в их пользовании. Вот про эти-то любезные крестьянскому сердцу отдаленные времена и писано в грамоте. Настоящий рай, и притом - на земле! Когда прочитали об этом русские и мордовские борковцы, хором порешили: про нас это и писано, наша это Борковка! Они почувствовали себя как рыба в воде и не имели ровно ничего против того, чтобы разом попятиться назад в царствование Алексея Михайловича. Это так совпадало с их снами. Чья же вина, что горькая действительность заставляет их очнуться уже в ином столетии? По спинам этих темных людей железной пятой шагала веками история, а они ее проглядели. Они все еще живут в 1745 году. С какой непроходимо глубокой тьмой сталкиваемся мы... Они проспали целых три века! С ними желают теперь столковаться "культурные люди", а они современным требованиям могут противопоставить разве только "сонные видения" и свои "древние" воспоминания и манускрипты. Поистине трагедия. Трагедия, не укладывающаяся ни в рамки обвинительного акта, ни вашего судебного приговора! Мы их судим в 1900 году, накануне двадцатого века, а они мыслят и чувствуют так, как можно было чувствовать и мыслить лишь в семнадцатом веке. Они живут все еще при Алексее Михайловиче. Спрашивайте же у них по крайней мере и ответа по Уложению Алексея Михайловича! В этом - веление минимальной справедливости... О том их деянии, которое подводится теперь под санкцию ст. 1601. Уложения о наказаниях, грозящей строгой криминальной карой, эпически и незлобиво упоминается в Уложении царя Алексея Михайловича как о самой простой и обыденной вещи. Вот что говорится об их преступлении в Уложении 1649 года: "А буде кто завладеет насильно чужой землей и буде хлеб посеет, за то взыщется с него в цареву пользу вдвое". Тогда подобное деяние считалось еще простым, гражданским, а не уголовным правонарушением. Борковцы искали только "своих прав" и требовали суда, но искали и требовали этого не в современных формах и не в порядке Действующего судопроизводства. В этом все их преступление. Спорный вопрос в сущности мог быть разрешен очень быстро. Явился бы поверенный графа Орлова-Давыдова в качестве ответчика в суд гражданский, предъявил бы свои документы, и дело разрешилось бы нормальным путем. Разве не счастье это было бы и для самого графа А. В. Орлова-Давыдова? Ведь не враг же народа этот человек, тратящий в голодный год сотню тысяч на помощь крестьянам и теперь вдруг, неожиданно для себя, явившийся причастным столь "печальному событию". Он очутился в положении хозяина, в доме которого нежданно умер гость... Хозяин невольно чувствует себя наполовину виноватым. Но виновен ли на самом деле граф в том, что крестьяне не могли добиться разрешения пойти с своим делом в суд, не могли воспользоваться тем, что, казалось бы, доступно всякому российскому гражданину: отстаивать свои права судом? Увы - и здесь для крестьян поставлена препона. Их "детство умственное" создало вокруг них целую попечительную опеку. К ним приставлены земские начальники, которые призваны их опекать. Без утверждения и разрешения земского начальника или уездного съезда крестьянские общества не имеют права избирать уполномоченных, не могут составить приговора о приглашении адвоката для ведения общественного судебного дела. И борковцы до самого конца не получили такого разрешения. Земский начальник усердно охранял их от платежа судебных и за ведение дела издержек по явно безнадежному делу (как будто граф А. В. Орлов-Давыдов стал бы взыскивать по суду с крестьян эти издержки!), но он не уберег их, однако, ни от тюремного заключения, ни от административного телесного наказания, ни от грозящей им теперь судебной кары. Из двух зол надо было выбрать по крайней мере меньшее! На это не хватило ни чутья, ни прозорливости... Правильная опека зиждется исключительно на доверии опекаемых и на авторитете опекающих. Очевидно, здесь не было ни того, ни другого. Чем настойчивее местные власти отклоняли крестьян от заявления своих прав судебным порядком, тем последние настойчивее веровали в правоту своих притязаний. Не нашлось во всем округе ни одного авторитетного голоса, к которому бы со вниманием и некоторым доверием прислушались крестьяне. С ними не научились еще так говорить! Цену же окрикам, безмотивным запретам и приказам они слишком давно и слишком хорошо знают... По делу не установлено, чтобы до 1 июня, когда впервые раздались начальственные внушения, употреблялись серьезные усилия к тому, чтобы разъяснить борковцам истинное положение вещей и юридическое значение их неосновательных аграрных притязаний. В нужную минуту не нашлось ни авторитета, ни веры в него. Фиктивная опека своими бюрократическими приемами принесла крестьянам один только вред. Она-то в сущности и создала событие 1 июня со всеми его печальными осложнениями. В деле внешней политики тот прав, кто избегает сражения или, приняв, выигрывает его. Искусство административного управления также оценивается исключительно по результатам. К худшему трудно было привести, хотя в руках были все средства, так как заранее все власти были оповещены. Но как всегда, все свелось к отписке, сношениям и донесениям, научить же вовремя крестьян никто и не подумал. Не мудрено, что какой-нибудь безграмотный Башаев стал для них авторитетом, явился их руководителем. На протяжении двадцати лет он, с ходоками от борковцев, тратит деньги и силы на бесплодные и безрезультатные хождения по российским весям и градам. И так как всюду плохо знают крестьянскую жизнь и крестьянские права, то в конце концов в головах крестьян получился поистине какой-то невообразимый сумбур. Многие годы проходят в том, что они подают, направо и налево, ряд нелепых прошений. "Вы бы подали прошение великому князю Дмитрию Константиновичу!" - и они подают. "Вы бы сходили к великой княгине Александре Иосифовне!" - и они идут. Оставалось еще сказать: "Вы обратились бы к отцу Иоанну Кронштадтскому - ведь он теперь все может" - они обратились бы и к нему! Без сомнения, нас, городских жителей, занимали эти оригинальные, самобытные деревенские люди, с заветными документами в объемистой кожаной сумке, странствующие много лет в поисках правды и земли. Но они интересовали нас только как зрелище. Никто не захотел ни толком вдуматься в их дело, ни научить их. Сентиментальные души вводили их в свои кабинеты, даже салоны, глубокомысленно (или бессмысленно) рассматривали хартии и отсылали их от одного адвоката к другому, из одного присутственного места в другое. Иногда им давали из жалости даже денег на дорогу и в то же время совали в руки рекомендательные записки, в которых значилось: "Ради Бога, избавьте нас от этих непрощенных гостей и ходоков. Спровадьте их поскорее обратно на родину". И они возвращались ни с чем. Не мудрено, что после всех подобных мытарств в душе борковцев накапливались лишь горечь и разочарование... В одну из подобных минут отчаяния вдруг зарницей вспыхнуло воспоминание о "полевом суде". Они ухватились за это. Поскакали гонцы с вызовом на суд окольных людей. Рассылаются телеграммы и письменные извещения губернаторам астраханскому, казанскому и проч., может быть по созвучию с титулом правосудного русского царя, и чинно, степенно готовятся к великому акту правосудного разбора судебного дела под открытым небом, где, вместо зерцала, невидимо должен присутствовать Сам Господь Бог. Какая величественная картина - этот затеянный ими "полевой суд"! В балете или феерии вы бы залюбовались ею. Широкое поле под ясным жгучим небом, сотни выезжающих мирной ратью плугов, столы, покрытые белыми скатертями, тут же хлеб-соль и опора их прав - старинные документы. Все атрибуты мира и жажды правосудного решения! Сохами они выводят скорее кабалистические знаки и отметки, нежели сознательно, насильственно запахивают чужую землю. Они требуют только, чтобы им показали графские документы. Чтобы начальство их рассудило... Разве в такой обстановке затевают бунт и совершают преступление? И тут был еще момент, когда от искусства, доброй воли и находчивости съехавшегося со всех концов начальства зависело повернуть дело в сторону незлобия и мирного участия к крестьянской слепоте... Никого бы не унизило выступить третейским судьей или разрешить им, наконец, формальное обращение в суд. Но разве мы умеем говорить с народом?! Урядники, пристава и земский начальник своим запоздалым вмешательством и всем поведением на поле только раздражали толпу. Бесплодные три дня ожиданий каких-либо начальственных распоряжений, естественно, подбодрили крестьян и односторонне оттенили значение ожидаемого ими разбора дела. Губернатор, которого они тщетно ранее желали видеть, прибыл на поле только уже во время "бунта". По удостоверению свидетелей, не поздоровавшись даже с толпой, павшей перед ним смиренно на колени, он начал свою речь словами: "бездельники", "грабители" и кончил: "Завтра же будете жестоко наказаны!" Назавтра подоспели войска, и повинных в жажде правосудия позорно наказали... Благодаря своеобразной попечительности о крестьянских интересах это заменило борковцам решение суда гражданского... Это спасало их от платежа судебных издержек! Есть, господа судьи, вещи, о которых говорить хладнокровно невозможно. Эта ненужная и позорная расправа не может не вызывать негодования и отвращения у каждого... Вам надлежит это оттенить своим приговором! Так как подсудимые здесь заявили, что, ввиду представления мною графских документов на землю, они на нее более не претендуют и желали лишь поднять вопрос о ее принадлежности, а теперь поняли, что она бесспорно принадлежит графу, то иск наш о восстановлении нарушенного владения сам собой отпадает. Убытков с них граф не ищет... Я прошу наш иск оставить без рассмотрения.

  

   Большая часть подсудимых по этому делу приговорены к тюремному заключению. По приговору Саратовской судебной палаты, куда дело восходило по жалобе защитников, наказания были сокращены до минимума.

  

   Речь в защиту братьев Скитских

  

   Дело братьев Скитских. Введение в дело: Братья Скитские служили в Полтавской консистории: старший, Степан, 43 л. - казначеем; младший, Петр, 30 л. - простым канцеляристом. Они обвинялись в том, что из мести убили своего начальника, секретаря консистории Комарова, с которым у Степана Скитского происходили столкновения на служебной почве. Еще в камере предания суду по делу бр. Скитских председательствующий член-докладчик полагал обратить дело о них к доследованию. За несогласием на то двух других членов Харьковской судебной палаты он остался при особом мнении. Скитские были преданы суду. Дело это трижды разбиралось "по существу" судебными палатами с участием сословных представителей. Дважды оно восходило на рассмотрение Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената. Главные свои силы обвинение черпало из утверждаемого им факта органического противоречия между личностями Скитского и Комарова. Первый являлся для обвинения представителем старой консисторской заправки, опытным служакой, типом законоведа-практика, готовым на все услуги для просителей даже и вне своих служебных обязанностей, хозяйничавшим в консистории независимо от своего скромного положения столоначальника. Напротив того, Комаров, молодой богослов, с высшим академическим образованием, побывавший за границей и получивший при Св. Синоде специальную подготовку к своей должности секретаря, явился в Полтаву с твердым намерением внести свет в смрадную атмосферу консисторских порядков. Его приезд низвел Степана Скитского на положение заурядного, незначащего чиновника. Комаров сразу проявил себя суровым законником: он запретил просителям непосредственно сноситься с чиновниками, стоял за строгие наказания провинившимся чинам духовного ведомства; был принципиальным противником развода и в особенности тормозил бракоразводные дела богатых и знатных людей. Как выяснилось в дальнейшем ходе процесса, он уволил в течение двух лет до сорока чиновников консистории и своей резкостью застращивал робких до того, что они по часам просиживали у дверей его кабинета, не решаясь войти к нему с докладом. Избалованное самолюбие Степана Скитского систематически уязвлялось строгим начальническим отношением Комарова. Последний делал ему замечания и внушения за упущения по службе; в мае того же 1897 г. Степан Скитский был лишен наградных денег; в июле ему было предложено оставить должность казначея и перейти на прежнее место столоначальника. Это обстоятельство, по мнению обвинения, и послужило поводом к совершению преступления, явившись последним толчком для развития враждебных и мстительных чувств в Степане Скитским. Что касается Петра Скитского, то он признавался обвинительной властью соучастником преступления своего старшего брата, авторитету которого он будто бы всецело подчинялся, как человек слабохарактерный, невежественный и пивший запоем. Существенным доказательством в деле явилось новое показание свидетельницы Бородаевой. Она впервые была вызвана прокурором ко вторичному разбирательству дела в Харькове и показала, что незадолго до момента убийства с балкона своего дома она видела в бинокль двух мужчин, по наружности вполне схожих с братьями Скитскими, спешившими по направлению к тому месту, где впоследствии был найден труп Комарова.

  

   Речь в защиту братьев Скитских, произнесенная в г. Харькове: Господа судьи! Если бы в самой краткой и вместе самой образной форме я мог выразить ту особенность душевного состояния, которое испытывал и испытываю в течение настоящего процесса, я бы не мог найти другого выражения, кроме того, которое, именно по поводу судебной процедуры о братьях Скитских, было уже однажды произнесено. Когда, во время суда в Полтаве, запасный волостной старшина спрашивал в почтовой конторе, не знает ли кто из чиновников, в котором именно часу ушел Степан Скитский с почты, он, по словам свидетеля Воробьевского, прибавил, что опасается обвинения Скитских со стороны Особого присутствия и что это опасение "томит" его. Эти слова простого русского, но совестливого человека, вырвавшиеся невольно, после того как он прослушал все судебное следствие и прения по настоящему делу, хотелось бы повторить и мне. Меня "томит" возможность обвинения, которого не должно быть. Тело наше "томится", когда на долгое время поставлено искусственно в неудобное и напряженное положение. То же и с пашей душой, и она "томится", если область духа, в которой ей суждено действовать, обставлена искусственными условиями, благодаря которым она не может функционировать и работать правильно. В сфере правосудной работы для нее нужен весь простор, весь свет божий, а не искусственно отмежеванное поле зрения, не заранее данные условия, стесняющие ее свободу. Существует целое явление психического характера, слабо разработанное еще наукой, но имеющее уже свое определенное название. Это гипноз. В применении к судейской деятельности проявления его необычайны и хотя подчас даже уловимы, но, к сожалению, трудноконстатируемы. Как известно, простейший способ гипнотизации состоит в том, что вас заставляют смотреть непременно на одну только светящуюся точку, и ни на что более. Если в совершенно темной комнате провертеть небольшое отверстие и в него пустить луч света, в который вы вопретесь глазами, вы будете находиться именно в подобном искусственном положении гипнотизируемого. Вы будете считать себя как бы в исключительной власти этого светлого луча, хотя, сами не замечая того, в действительности вы только во власти окружающей вас тьмы. Распахните ставни, дайте ворваться в комнату всему окружающему вас свету, и вы вздохнете полной грудью, вас перестанет томить тягостная искусственность положения, в которое вы были поставлены, вы поймете, что не весь свет был в той оконной дыре, искусно просверленной, на которую вас заставляли так долго смотреть, а свет там, где ему и быть надлежит, - везде. Успевайте только открывать на него глаза! Дело правосудия, дело великое, но зато оно и трудное. Правда человеку нужна как воздух, без нее и жить не хочется, и не стоит. А между тем: "Бог правду видит, но нескоро ее скажет". Именно в зале судебного заседания и особенно в таком деле, как настоящее, мне кажется уместным напомнить эту предостерегающую судей формулу и остановиться на ее значении. Для души не только лукавой, но даже просто ленивой или нерадивой, в этой формуле может найтись своего рода успокоение: так что же есть истина? Но это ли хотела сказать народная мудрость? Думаю, иное - не столько фатально-трагическое, сколько бодрящее и призывающее человека добывать истину, которая дается только искренно ее ищущим в поте лица своего, как и хлеб насущный. Здесь решается участь людей в предположении, что все силы разумения действительно приложены к судейской работе. Специально в деле Скитских, где все исследование основано на явных промахах и пробелах, а обвинение - на данных, искусственно получивших окраску непреложных истин, хотя никто и не пытался их серьезно проверять, напоминание о том, что истина дается не даром и только при искреннем желании ее добыть, является уже насущной необходимостью. Первое искусственное положение, на котором зиждется обвинение, заключается в утверждении, что среди окружающих Комарова людских отношений не было ни одного такого, в котором можно бы было усмотреть намек на враждебные чувства, питаемые к нему кем-либо. Кроме Степана Скитского, у него врагов не было. При этом попутно также утверждается бесспорно, что об ограблении не может быть и речи, так как похищены только золотые часы. В этом торжественном, непреложном исключении всякого предположения о возможности иных виновников убийства Комарова заключается основная фальшь настоящего дела. В подкрепление подобного априорного положения предварительное следствие не собрало ровно никаких данных. Как будто на свете только и были Комаров да Скитский!.. В сущности же нам неизвестна даже его семейная обстановка. О ней свидетельствовали только сама госпожа Комарова и верный ее спутник, вынянчившая ее няня, всецело преданная ей старуха, довольно мрачного и сосредоточенного вида. Они жили на даче, в довольно глухой местности, почти в лесу, только втроем. Кто их посещал, кто бывал, каковы были ближайшие знакомства - для нас безусловная тайна. Хотя труп был найден 15 июля всего на расстоянии семи минут ходьбы от дачи, куда 14-го числа к трем часам Комаров должен был возвратиться под домашнюю кровлю; хотя госпожа Комарова, ввиду неявки мужа, лишь блуждала по полям и оврагам все 14-е и утро 15 июля, не поднимая на ноги власти и полицию; хотя водовозы видели Комарова уже почти подходящим к мостику и, стало быть, если он убит на дороге, то мог быть убит лишь вблизи дачи, - на дачу эту ни полиция, ни следователь даже не заглянули. А между тем одни уже заявления госпожи Комаровой о том, что именно в день убийства муж почему-то просил не встречать его, когда она встречала его ежедневно, доходя до мостика и далее, должны были обратить на себя внимание следствия. Не делают простого опыта: может ли быть услышан крик покойного на даче, где, по расчету времени, в самый момент убийства жена господина Комарова стояла на балконе. В кармане убитого находят какую-то таинственную записку "если да", писанную рукой госпожи Комаровой, и довольствуются лишь ее собственным разъяснением о значении записки и об обычно употребляемых ею в переписке "условно семейных" выражениях: "будет бал", "о! о!" и т. п. Ни переписка Комарова, ни его письменный стол не исследуются. А между тем именно переписка его могла бы нам дать всю картину его духовной личности, его связей, отношений; она дала бы нам его друзей и его недругов. Но все это предварительное следствие безусловно обходит и игнорирует. На жилете и панталонах убитого замечаются следы "сыроватой глины", которой не было на месте, где предполагается убийство и где найден труп, но это не только не заставило следствие осмотреть почву у пруда на даче, но привело уже к другому явному промаху - неприобщению к числу вещественных доказательств платья, в котором был найден убитый. Платье это для чего-то возвращается госпоже Комаровой (еще если бы оно было ценное, но это чесунчовая пара), и все та же "сосредоточенного вида" старушка-няня, по словам одной свидетельницы, где-то "хоронит" окровавленные остатки одежды покойного. Остается затем еще положиться на усиленное подчеркивание той же старухой-няней госпожи Комаровой, что супруги жили между собою как голуби, что никто, решительно никто на даче у них не бывал и что они никогда, положительно никогда между собою не ссорились. Приняв на веру и эту последнюю черточку характеристики, малопригодную даже для вполне нормальной супружеской жизни, мы, таким образом, обязуемся верить, что супружеская жизнь Комаровых носила на себе отпечаток чего-то совершенно исключительного, высшего и даже неземного. При таком исключительном доверии к полному благополучию в семейной жизни супругов Комаровых были уже, само собой разумеется, совершенно излишни осмотр дачи, сохранение платья убитого, осмотр его писем, вообще исследование всей его домашней обстановки. Я не высказываю никаких подозрений, но я смело пускаюсь в темную область догадок. Я констатирую дефекты следственного производства тем настойчивее, что именно они дают мне повод и основание для такого рода догадок. Исследование дела в стадии предварительного следствия потому и важно и необходимо, что оно прежде всего должно отнять почву у всех подобных догадок и вероятии. Идем далее. Оставим в стороне сферу семейных и домашних отношений Комарова. Мы видели, в какой мере они мало исследованы. Коснемся второй области житейских отношений покойного. Я говорю о его служебном положении. "Барин" для консисторских сторожей, безропотно носивших ему провизию и газеты за три версты на дачу, он для священников и даже "благочинных" был грозным и высокомерным секретарем новейшей формации, заграждающим решительно доступ в консисторию. Если сводить мотив преступления к оскорбленному самолюбию или служебным невзгодам лиц, зависевших от Комарова, то таких лиц, помимо Степана Скитского, мы насчитаем слишком много. Достаточно вспомнить, что за сравнительно краткий, трехлетний период секретарства Комарова из Полтавской духовной консистории ушли сорок человек служащих. В их числе имеется достаточно таких, которые были уволены исключительно благодаря настояниям Комарова. По словам Степана Скитского, многие из таких уволенных, считая себя обиженными, не стеснялись при уходе открыто грозить Комарову, обещая с ним поквитаться по-своему. Из оглашенного здесь списка уволенных Комаровым лиц я насчитал восемь, "неизвестно где" ныне пребывающих, и несколько человек (из канцелярских служителей), оставшихся "без определенных занятий" и ныне все еще "живущих при родителях". На эту последнюю группу молодых людей, неудачников по службе и на безвестно отсутствующих я поневоле должен направить свое внимание. Предварительное следствие обязано было обследовать эту область вполне возможных недоброжелательств и затаенно-злобных чувств против Комарова. Мы не знаем даже, не превратились ли некоторые из таких неудачников в настоящих бездомных скитальцев, промышляющих Бог ведает чем. Подобный контингент полуинтеллигентного пролетариата дает большой процент преступности, а в данном случае для преступления был не только повод и мотив, могла быть и некоторая материальная подкладка. Среди выброшенных Комаровым на улицу людей подобного типа могли быть и такие, "неизвестно где ныне пребывающие" раклы (бродяги), которые, зная обычный, ежедневный путь Комарова с дачи и обратно, могли свести с ним свои личные счеты и попутно ограбить его, так как самое ценное, бывшее при нем (золотые часы), все же похищены и не разысканы до сего дня. Грабить остальное не было уже смысла, так как все представляло весьма малую ценность, гораздо меньшую, чем похищенное. Да, наконец, полному грабежу могли и помешать. Если верить обвинению, нападение совершено было, во всяком случае, днем и на проезжей дороге, где в эту пору года движение весьма значительное. Кстати замечу: версия обвинителя, что похищение часов было лишь симулированием грабежа, едва ли удачна. Если бы о часах нам не сказала госпожа Комарова, никто бы похищения их и не заметил; они сняты осторожно вместе со шнурком, причем не повреждена петля жилета. Симуляция грабежа была бы, конечно, более яркой и декоративной. Но есть и еще область служебных отношений Комарова, не исследованная вовсе. Она носит уже совершенно специфический характер и являет оттенок сугубой таинственности, что, впрочем, вполне естественно при том роде дел, которых касаются эти отношения. На первых порах сама госпожа Комарова наряду с именем Степана Скитского предположительно кинула подозрение и на имя лица, связанного с одним бракоразводным процессом. Спешу заметить, что Степан Скитский никогда не заведовал бракоразводным столом и что, стало быть, эта область отношений, вытекавших из бракоразводных дел, шла совершенно мимо него. Во время секретарства господина Комарова бракоразводными делами заведовал господин Горностаев, спрошенный здесь в качестве свидетеля. От него мы узнали, что и в Полтавской духовной консистории, как и во всех консисториях, бракоразводных процессов довольно. Числом они все растут и прибывают. Мы узнали также, что в самой консистории они делились не по каким-либо процессуальным особенностям и трудностям, а по одному лишь внешнему признаку: различались дела знатных лиц и лиц простых, обыкновенных. По словам одного из консисторских чиновников, сам секретарь Комаров интересовался преимущественно только делами первой категории. Ничего другого я не хочу этим сказать. Напротив, на основании некоторых черточек, добытых мною из показания госпожи Комаровой, можно найти объяснение, почему недремлющее око секретаря не упускало из виду именно этого рода дел. Большие суммы денег, обыкновенно затрачиваемые людьми "знатными" (т. е. по нашим временам просто богатыми) для ускорения бракоразводного дела и достижения желаемого исхода, допускали возможность всяких злоупотреблений. Покойный Комаров к тому же был, кажется, принципиальным противником брачных расторжений. Например, в деле Тржецяк, вопреки решениям отцов духовных, он дал заключение об оставлении брака в силе, и с его заключением согласился преосвященный. Правда, расторжение брака господина Тржецяк все-таки последовало, но уже после смерти Комарова, и притом по решению Святейшего Синода. Некий Ливен, показание которого было здесь оглашено, также один из клиентов Полтавской консистории по бракоразводному делу, возбужден