Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

обвинительного акта. Судебная палата нарушила ст. 531, 534 и 353 - 356 Устава уголовного судопроизводства. На основании этих же статей при предварительном производстве следовало подвергнуть исследованию психическое состояние подсудимой. Наконец, кассатор видит нарушение при предварительном следствии и ст. 358 и 449 Устава, так как следователь делал обыски, выемки и приобщил к делу многие письма и другие документы, которые не имеют никакого отношения к делу. Кассаторы просят, по изложенным соображениям, отменить не только приговор суда, но и самое определение палаты как преждевременное. Речь, произнесенная в Сенате по делу Ольги Полем Господа сенаторы! Ольге Палем законные представители общественной совести - присяжные заседатели - вынесли оправдательный вердикт. Оправдательные приговоры присяжных заседателей, согласно постановлениям некоторых иностранных кодексов, почитаются безусловно, скажу больше - священно-неприкосновенными. Французский уголовный процесс вовсе не знает кассаций оправдательных приговоров присяжных, настолько, с одной стороны, велико доверие к голосу общественной совести, настолько с другой, личность оправданного гуманно защищена от новых домогательств прокурорской власти. Если даже прокурор находит, что при постановлении приговора были допущены те или другие нарушения, он может жаловаться кассационному судилищу, но жалоба эта по своим последствиям, не касаясь вовсе личности раз оправданного, имеет характер чисто академический. Это называется кассацией во имя закона, в интересах будущих дел подобной же категории, когда имеется в виду истолковать процессуальное нарушение в интересах устранения подобного же нарушения впредь. Наш уголовный процесс, к сожалению, не ограждает столь неприступной крепостью личность, которую уже однажды сограждане, по долгу присяги и совести, признали невиновной, и не знает вовсе решений верховного кассационного судилища исключительно в интересах и во имя закона. Тем не менее, согласно взгляду лучших комментаторов наших процессуальных законов, каковы покойный профессор Чебышов-Дмитриев и сенатор Буцковский, и наш Устав уголовного судопроизводства как бы сознательно выдвигает оправдательный приговор присяжных заседателей на высшую, по сравнению со всеми другими судебными приговорами, процессуальную ступень. Он намеренно окружает его ореолом некоторого торжественного сияния, в надежде, что его благотворное веяние тотчас же всеми будет должным образом почувствовано и воспринято. Такой взгляд названных комментаторов, разделяемый мной, они основывают на сопоставлении велений, с первого взгляда как бы противоречивых, ст. 819, 771 и 958 Устава уголовного судопроизводства. Все эти статьи говорят о порядке объявления резолюций и приговоров, основанных на вердиктах присяжных заседателей. И среди них ст. 819, словно почетный стяг, высоко поднимает (чтобы видно было всем вокруг) оправдательный вердикт присяжных заседателей. По всякому иному их вердикту суд вправе удалиться для совещания, он спрашивает заключения прокурора, мнения сторон; но силе ст. 818 Устава уголовного судопроизводства суд своим единогласным решением может даже вовсе отвергнуть их вердикт, если признает, что ими осужден невинный. Но по оправдательному решению присяжных заседателей закон не допускает ни колебаний, ни рассуждений, ни совещаний. Согласно ст. 819 тотчас же по провозглашении присяжными вердикта, оправдывающего подсудимого, председатель, не справляясь ни с чьим мнением, даже с мнением своих естественных советников - членов того же присутствия, обязан немедленно собственной своей единоличной властью объявить оправданного свободным от суд а, а если он был в предварительном заключении, то и от содержания под стражей. Комментаторы полагают, что законодатель сделал это "для того, чтобы показать неизменность подобного решения присяжных заседателей". В этом взгляде есть глубокий нравственный смысл, который сознается пока, к сожалению, лишь в более культурных обществах. В самом деле, можно ли даже мысленно допустить такую власть или такое лицо, которое, не действуя вне закона, могло бы аннулировать, уничтожить значение оправдательного приговора присяжных заседателей? Нет! Обвинительный приговор может быть аннулирован прощением потерпевшего, если дело производилось в порядке частного обвинения, милостью верховной власти - во всех других случаях. Он может быть сведен на нет в порядке применения судом наказания. Но оправдательный приговор - это своего рода святыня, которая не терпит никакого постороннего, произвольного прикосновения. И наш процессуальный закон охраняет его в этом отношении независимо от того, нравится ли он кому или не нравится по существу. Оправдательный приговор присяжных может быть отменен только в кассационном порядке, но он не может быть ни изменен, ни опорочен, ни аннулирован. Для этого не существует власти. Кассация приговора совсем иное дело. Здесь веления закона ясны, определенны, категоричны. Серьезные кассационные поводы должны быть налицо, нарушения форм или материального закона, подобного библейским пророческим камням, должны, так сказать, вопить о себе сами, так как, согласно ст. 912 Устава уголовного судопроизводства, лишь "существенные" нарушения форм или закона могут служить достаточным основанием для отмены приговора в кассационном порядке. Всякая иная отмена приговора была бы произволом, а стало быть, была бы незаконна. При каких же условиях возможна кассация вами, господа сенаторы, приговора и представляются ли эти условия налицо в настоящем деле? Чтобы всесторонне осветить те указания кассаторов, совокупность которых так или иначе формулируется ими в виде отдельных нарушений или кассационных поводов, нам, в самых общих чертах, придется коснуться главных стадий нашего уголовного процесса и особливо положения "сторон" в том его кассационном фазисе, который в настоящее время перед вами. Известно, что, в пределах предварительного следствия и вплоть до открытия публичного судебного заседания процесс наш протекает в форме негласного и одностороннего, так называемого "инквизиционного" производства. Обвиняемый, лишенный защиты, к тому же сплошь и рядом лишенный свободы, - скорее вещь, объект для исследования и для экспериментов следственной и прокурорской власти, нежели лицо со всеми атрибутами личности, с правами самозащиты и самооправдания. Правильным или неправильным подвергается он манипуляциям, делают ли над ним то, что нужно по закону, или то, что по закону вовсе не нужно, соблюдены ли гарантии, предписанные законом, - все это для него сплошь и рядом остается непроницаемой загадкой вплоть до того момента, когда он, наконец, увидит "свет божий" в публичном заседании, увидит своих судей и своего защитника. Во весь этот иной раз весьма длинный и, во всяком случае, "темный", период процесса роль представителя прокурорского надзора резко обозначена, и отнюдь не как "стороны" в процессе, но исключительно как "представителя власти". Он наблюдает за производством следствия, часто даже направляет его и нередко просто-напросто ведет на помочах судебного следователя. Он - власть, власть односторонняя, непререкаемая и грозная. С открытием судебного заседания картина разом меняется. Стоит припомнить только содержание ст. 630, 745, 740, 860 и многих других статей нашего Устава уголовного судопроизводства, чтобы прийти к заключению, что роль прокурора и всей судебной процедуры тотчас же видоизменяется. Душные своды инквизиционной процедуры рушатся сами собой, как бы по мановению волшебного жезла невидимой благодетельной феи, - разом наступают свет, гласность и "всевозможные" средства оправдания для подсудимого. Призрак отвлеченной власти в лице прокурора если не исчезает вовсе, то, во всяком случае, весьма затуманивается, и на его место выступает живая фигура "стороны" в процессе, фигура "обвинителя" со всеми атрибутами индивидуальной личности, со своей сокровенной личной "совестью", о которой упоминает, между прочим, ст. 740 Устава уголовного судопроизводства, так как прокурор - гласит закон - должен заявить суду "по совести", если не находит оснований к обвинению. Тотчас же, в качестве другой "стороны", столь же равноправной (ст. 630 Устава уголовного судопроизводства), выступают защитник и сам подсудимый, уже не в виде "материала для исследования", а в качестве живого элемента в процессе, в качестве полноправной личности. Так наступает та стадия процесса, которая, в противоположность предварительным односторонним манипуляциям следователя и давлениям прокурорской власти, является уже равноправной и откровенной борьбой, равноправным "состязанием сторон", как выражается сам закон. Процесс перестает быть инквизиционным; он именуется отныне "обвинительным". Все, что было до определения Судебной палаты о предании суду, весь результат предварительного следствия как бы вбирается в себя этим актом обвинительной камеры. В целом ряде решений своих Правительствующий Сенат категорически признал, что жалобы на дефекты предварительного следствия разрешаются окончательно Судебной палатой. По силе ст. 912 Устава уголовного судопроизводства только нарушения пределов власти подведомственных Сенату судебных мест во всяком случае подлежат исправлению. Со стороны Кассационного Сената во всех остальных случаях не только пределы его вмешательства, но и пределы его компетенции строго намечены обязательными ограничениями, предписанными законом. Кассационный Сенат - инстанция кассационная, а не ревизующая. В пределах проверки соблюдения процессуальных форм в особенности, эта кассационная функция Сената строго проведена и до конца выдержана в нашем Уставе уголовного судопроизводства. Все указания кассаторов по настоящему делу сводятся к нарушениям процессуальным, которые должны быть "существенны", для того чтобы влечь за собой кассацию. Но и этого мало; сверх того, эти указания должны исходить от "сторон" и ни от кого более, а по силе ст. 909 Устава уголовного судопроизводства только сторона, действительно обиженная, действительно стесненная в условиях состязательной борьбы, вправе рассчитывать на кассацию, и притом лишь в пределах восстановления ее нарушенных прав, а не прав противника, и лишь таких ее прав, в осуществлении которых ей, тем не менее, было отказано. Нарушение, которое могло, например, стеснять лишь защиту, не может вовсе служить поводом кассации ни для прокурора, ни для гражданского истца. Целым рядом решений Правительствующего Сената (68/489, 74/505 и многих других) признано, что отказ в удовлетворении какого-либо ходатайства защиты может послужить поводом кассации лишь в ее интересах, а не в интересах противников. В этой закономерной равноправности сторон - весь дух, вся суть состязательного процесса, иначе мы опять вернемся к мрачным формам инквизиционного процесса, где вместо определенных прав и обязанностей сторон, служащих единственно законным рычагом для направления дела, явится новая сила, сила постороннего усмотрения, воздействия случайного, от которых ни оборониться, ни защититься равным оружием невозможно, Наши Судебные уставы не знают произвольной формы кассации. В основе кассационного производства равным образом лежит строго состязательное начало закономерной и откровенной борьбы, причем ваше присутствие, в качестве верховного судилища, только беспристрастно решает, кого же в борьбе стеснили, чьи права урезали, кому связали руки и сказали: борись! Если подобное нарушение имело место, - повод кассации налицо; вне этого, вне осязательности повода, нарушающего равноправность сторон в процессе, не может быть и кассации. При этом, само собой разумеется, было бы странно говорить о стеснении права стороны, цитируя "нарушения", вовсе ее не коснувшиеся и ни в чем не препятствовавшие ей идти своей раз избранной дорогой к определенной, намеченной своим собственным внутренним убеждением цели. В подобном случае веление ст. 909 Устава уголовного судопроизводства должно бы было найти у вас свое полное применение. Но и этого мало: так как инициатива кассационного производства всецело предоставлена по закону сторонам в процессе, то лишь в пределах жалобы или протеста каждой такой стороны вы вправе обсуждать кассационные нарушения. Господин товарищ прокурора требует в своем протесте только отмены приговора суда; господин же поверенный гражданской истицы идет далее, требуя отмены самого определения Судебной палаты о предании подсудимой суду. Если вы удовлетворите последнее ходатайство, приурочив его к интересам прокурорской власти, вы поступите, на мой взгляд, неправильно. Такой порядок, как противоречащий закону, поколебал бы главные устои уголовного судопроизводства, посягнул бы на самую архитектуру судебного построения, выведенного знаменитыми Судебными уставами 20 ноября 1864 года. Все эти соображения общего характера необходимо иметь в виду при анализе тех "нарушений", на наличность которых ссылается, с одной стороны, господин товарищ прокурора в своем кассационном протесте, с другой - гражданский истец в своей жалобе. Прежде всего они сходятся на одном общем указании. Для выражения убеждения в виновности Ольги Палем по ст. 1484 Уложения о наказаниях, пишет в своем протесте господин товарищ прокурора, господином председателем не было разъяснено установленного законом способа ограничивать ответы. Вручая присяжным вопросный лист, поясняет господин поверенный гражданской истицы, он не разъяснил им их права дать на каждый из вопросов ограничительный ответ и, между прочим, отвергнуть умысел на убийство. Сделай он это, получилась бы виновность подсудимой в нанесении раны, причем смерть явилась бы лишь случайным результатом. В этом оба кассатора усматривают серьезное нарушение ст. 812 Устава уголовного судопроизводства. Протоколом Удостоверено, однако, соблюдение господином председателем ст. 801 - 805 Устава уголовного судопроизводства, удостоверено, что общие понятия о праве давать ограничительные ответы преподаны присяжным. По поводу первого вопроса им, например, было разъяснено, что если они отвергнут предумышление и найдут, что Палем совершила просто умышленное убийство, то должны будут путем ограничительного ответа отбросить введенный в вопрос признак "заранее обдумано". Кажется, ясно. Итак, председатель не только объяснил присяжным их общее право давать ограничительные ответы путем исключения отдельных слов в редакции вопросов, но на живом примере показал и технику подобного рода ограничительных ответов. Повод, стало быть, сводится к указанию на отсутствие еще какого-то специального пояснения, т, е. попросту на отсутствие наведения присяжных на мысль о возможности путем ограничительного ответа установить виновность в более легком, чем убийство, преступлении, именно в преступлении, предусмотренном ст. 1484 Уложения о наказаниях. Вчитайтесь, господа сенаторы, в самый текст вопросов, и вы, вероятно, согласитесь со мной, что подобная попытка господина председателя была бы, по меньшей мере, бесплодна и, по большей мере, незаконна и совершенно неуместна. Для наличности преступления, предусмотренного ст. 1484, необходимо, чтобы в вопросе заключалось специальное намерение нанесения раны. Это установлено твердо Сенатом в решениях его 1871 года No 165, по делу Черткова, 1871 года No930, по делу Тищенко, 1874 года No401, по делу Андреева, и многих других. Теперь попробуем поступить по рецепту кассаторов, выделяя из вопроса признаки путем ограничительного ответа. Отбросим намерение на убийство - не останется никакого намерения, специально требуемого для нанесения именно раны. Можно будет толковать ответ как неосторожное, случайное и всякое иное нанесение раны, но во всяком случае из ответа не выйдет того, чего требует ст. 1484 Уложения. Если, минуя выражение "с целью лишения жизни" (что в вопросе отождествлено с понятием о "намерении"), остановиться затем лишь на самом способе действия, - опять-таки никак не втиснешь содержания вопроса в рамки желаемой кассаторами статьи закона. Останется: "выстрелила в него из револьвера в голову". Если к такому голому описанию факта приурочить предлагаемое намерение, то опять естественно всплывает намерение на убийство, а отнюдь не намерение нанести исключительно рану, так как если стреляют на близком расстоянии и притом в голову и если при этом подразумевать намеренность именно такого способа действия, то можно говорить только об убийстве или покушении на это преступление, но отнюдь не о самобытном преступлении, предусмотренном статьей 1484. Таким образом, и путем ограничения вопроса присяжные могли прийти лишь к двум положениям: "да" или "нет". Они избрали последнее, признав, очевидно, что тот психологический момент, который обусловил собой смертельный выстрел в Довнара, исключал преступную намеренность Палем и должен быть всецело отнесен на счет простого случая или неосторожности. Можно было бы, пожалуй, еще выкроить особый вопрос по признакам ст. 1484, формулируя его приблизительно так: виновна ли в том, что стреляла с намерением поранить, но случайно попала в голову, от чего произошла смерть, и т. д. Но все это можно было именно только "выкроить". Ни стороны, ни суд, ни присяжные не находили, чтобы этот вопрос вытекал из обстоятельств дела. Но если бы даже он и "вытекал", то это давало бы лишь право господину товарищу прокурора и господину поверенному гражданской истицы просить на основании ст. 751 и 752 Устава уголовного судопроизводства о постановке именно подобного дополнительного вопроса. Ни о чем подобном господа кассаторы не ходатайствовали. Почему же они теперь жалуются? Предполагают, что в ответе госпожи Палем - "я вовсе не хотела убить Довнара" - само собой заключено сознание ее в преступлении по признакам ст. 1484 Уложения о наказаниях; но это чудовищная натяжка. В письме к господину Кандинскому, которое в подтверждение своей мысли цитирует в жалобе поверенный гражданской истицы, заключается как раз обратное утверждение. "Саша убит совершенно случайно" - вот что утверждает госпожа Палем. Где же основания влагать в эти слова "намерение", а ведь именно намерение-то совершенно необходимо для обвинения кого-либо по статье 1484 Уложения. Очевидно, в письме говорится о том, что самый выстрел случаен, почему обвиняемая не обинуясь, все естественные последствия такого выстрела называет также "случайными". Признавай она намеренность выстрела, едва ли ей даже пришло бы в голову относить смерть Довнара на счет простой "случайности". Только юристы, и притом, как мы видим, запоздало, могут додуматься до такого хитрого и противоестественного комбинирования причины со следствием. Таким образом, приписываемое господину председателю нарушение ст. 812 Устава уголовного судопроизводства вовсе не имело места. Оно было бы налицо, но лишь в одном случае: если бы господин председатель вздумал усвоить себе юридические воззрения господ кассаторов и поступить согласно их, к счастью лишь ныне предлагаемому, рецепту. Вторым кассационным поводом выдвигается тот эпизод, который, собственно, и может быть назван "условиями, при которых завершилось дело Палем". Эпизод, отныне знаменательный, сам по себе, однако, весьма заурядный и ничтожный. Сущность его такова. При постановке вопросов защита заявила свое скромное ходатайство о дополнении вопросного листа третьим вопросом - вопросом о вменении по признакам ст. 96 Уложения о наказаниях. Она находила, что, по силе ст. 763 Устава уголовного судопроизводства, ей принадлежит право возбудить вопрос: не совершила ли свое деяние Палем в состоянии болезненного умоисступления? Суду, рассматривающему дело по существу, принадлежит исключительно право решить окончательно, "вытекает ли подобный вопрос из фактических обстоятельств дела или не вытекает". В сотне решений Сената выражено, что вопросы по существу дела вовсе не подлежат поверке со стороны кассационной инстанции. Казалось бы, дело ясно. Суд, согласно выраженному мнению теперешних кассаторов, в то время обвинителей, решил, и притом окончательно, что такой вопрос не вытекает из обстоятельств дела, и в ходатайстве защиты отказал. Спрашивается: на что же могут претендовать господа жалобщики? Невероятно, а между тем именно так: на то, что суд их же послушал, их же удовлетворил, поступив во всем согласно с их требованием. Но на это разве можно жаловаться? Ст. 909 Устава уголовного судопроизводства безусловно это возбраняет. Жаловаться в кассационном порядке, - да и в апелляционном и во всяком другом, - может лишь тот, кого в чем-либо не удовлетворили, кого стеснили. Иначе при чем же равноправность, где же состязательный процесс? Каждая "сторона" в процессе должна прежде всего знать твердо, чего она хочет, чего требует, к чему стремится. Иначе возможно ли с ней "состязаться"? Как бороться вне правил и условий честной и откровенной борьбы? Ведь это будет уже не борьба, а скорее одностороннее нападение на того, кому предварительно свяжут еще руки. Ст. 763, дозволяющая защите просить о постановке вопроса об обстоятельствах, исключающих вменение, есть привилегия защиты. Теперь эту привилегию превращают для нее в privilegium odiosum! [Ненавистная привилегия (лат.)] Сами протестовали, сами возражали, сами отняли у нас эту процессуальную льготу, а теперь нам же хотят поставить ее на счет. Это не состязание, это не равноправность сторон! Выворачивайте как угодно тот процессуальный эпизод, о котором идет речь: из него ни прокурор, ни гражданский истец (в том нас категорически удостоверяет ст. 909 Устава уголовного судопроизводства) не вправе извлечь для себя никакого кассационного повода. Но именно из этого эпизода как из рога изобилия посыпались все "поводы". Господин товарищ прокурора ссылается на нарушение ст. 762, 549 и 804 Устава уголовного судопроизводства, а господин поверенный гражданской истицы забирается еще глубже в дебри казуистики и требует не только отмены приговора окружного суда, но и самого предания суду, указывая на нарушения ст. 353 - 355 и 531 Устава уголовного судопроизводства. Посмотрим же, чего и на каких основаниях вправе домогаться перед вами господа кассаторы. Они указывают на то, что, когда председатель, во исполнение ст. 762 Устава уголовного судопроизводства, предложил присяжным заседателям высказаться, не имеют ли они со своей стороны каких-либо возражений против редакции вопросов, то некоторые из присяжных (заявили о том двое) как бы присоединились к ходатайству защиты о постановке дополнительного вопроса. Тогда, ранее чем постановить свое определение по поводу ходатайства защиты, суд поручил господину председателю разъяснить присяжным значение подлежащих статей закона, на которые сослался защитник. Были разъяснены, таким образом, ст. 96 Уложения о наказаниях, ст. 353 и 355 Устава уголовного судопроизводства. Против правильности преподанных господином председателем разъяснений никто не спорил. После этого, т. е. именно после того, когда присяжные дали себе ясный отчет в том, в чем заключалось ходатайство защиты, председатель вручил им самый проект вопросов и, строго держась текста ст. 762, пригласил их "обдумать" проект вопросов и заявить, желают ли они его дополнения. После пятиминутного обсуждения присяжные единогласно заявили, что возражений не имеют и дополнять вопросы добавлением вопроса, о котором заявляла защита, со своей стороны не находят нужным. После этого суд удалился для совещания и вынес определение, которым отказал защите в постановке дополнительного вопроса как не вытекающего из обстоятельств дела и с тем вместе утвердил уже известный проект вопросов. Спрашивается: где же и в чем нарушения? В разъяснении присяжным законов и их прав? В приглашении "обдумать"? Надеюсь, что все это лишь вящие гарантии правильного отправления правосудия, а уж, конечно, не нарушения. Не торопить же председателю присяжных, не играть же с ними втемную. Говорят, что, отказавшись от постановки вопроса о невменении по болезни подсудимой, присяжные затем, именно своим ответом "не виновна", и сказали, что она больна психически. Господа сенаторы, посмотрите список присяжных заседателей, решавших Дело: вы имеете перед собой безусловно интеллигентных людей. Что за самоуверенная прозорливость, что за искусственное превращение присяжных в "малых ребят" тотчас же, как только они скажут свое, а не то, что мы хотим им навязать. Всякое судебное определение мы обязаны истолковывать логично, пока это возможно. А в данном случае логика и последовательность в мышлении присяжных - налицо. Не находя достаточных оснований признавать наличность "психической болезни", они вовсе отказываются от постановки подобного вопроса, но, раз они вопроса сознательно не ставят, нелогично умозаключать, что именно на него-то они и отвечают. Защита ведь не на этом и строила свое оправдание Палем; она ссылалась на случайность самого выстрела, лишившего Довнара жизни. Если я возбудил вопрос о психическом состоянии Палем, то лишь попутно, быть может, от излишней мнительности, из нежелания решить этот вопрос самолично, так как на все, могущее отразиться на судьбе обвиняемой, защитник обязан своевременно обратить внимание суда. И это мое ходатайство имело именно такой смысл. "Я сомневаюсь, здорова ли; не выделить ли об этом вопрос?" На это обвинители мне возражают: "Пустяки, совершенно здорова; вопроса даже быть не может!" И суд и присяжные соглашаются с их мнением. Присяжные "не желают" дополнительного вопроса, а суд, в силу дискреционно предоставленной ему в том власти, мне "отказывает". Теперь я спрашиваю, какова же роль кассаторов, настаивающих теперь на этом "нарушении"? Там, где было "существо" дела, где каждый "по совести" должен был высказать свое мнение и убеждение о подсудимой и о ее вине, господа обвинители шли стеной, устраняя самый вопрос о психической болезни, не допуская о ней даже и мысли и доказывая полную и безусловную виновность Палем в убийстве. Теперь же, когда "существа" нет, но зато нужна во что бы то ни стало "кассация", вспоминают, что "она, быть может, и сумасшедшая". А как же эту "быть может, сумасшедшую" вы с легким сердцем, без дальних справок предлагали отправить на каторгу? Ведь, шутка сказать, на что вы шли! Нет, господа сенаторы, уступить этот "повод" в пользу кассаторов невозможно, невозможно столько же по основаниям нравственным, сколько и юридическим. Из круга того же эпизода господин товарищ прокурора извлек для себя еще одно "нарушение", а именно нарушение ст. 619 Устава уголовного судопроизводства. Перед тем как присяжные заседатели удалились обдумать проект вопросов, ему, господину товарищу прокурора, не было разрешено господином председателем дать свое заключение в качестве блюстителя закона. По справке с законом оказывается, однако, что в тот момент процесса, о котором идет речь, господин прокурор был вовсе не блюстителем закона, а стороной в деле. Он возражал по существу и высказал свое мнение, давать же заключение права не имел. Блюсти законы в тот момент лежало исключительно на обязанности суда. Ст. 619 Устава уголовного судопроизводства, разъясненная решениями Правительствующего Сената (68/88, 68/489 и 74/505), прямо запрещает прокурору давать свои заключения относительно постановки вопросов; она требует от него лишь мнения, как от стороны. В этом глубокий смысл и глубокая разница. "Блюстителю закона" на его заключение защитник возражать не вправе; противопоставлять же заявлениям и мнениям обвинителя свои возражения и мнения он не только может, но и должен. Итак, противное, т. е., допущение господина товарища прокурора к даче своего заключения, явилось бы нарушением закона. Это нарушение благополучно и своевременно устранено господином председателем. Наконец, протест господина товарища прокурора указывает на статью 549. Открылись на суде "новые обстоятельства" о психически-болезненном состоянии Палем, почему суд обязан был процесс приостановить и все дело представить в Судебную палату, от которой бы и зависело все дальнейшее его направление. Какие же это "новые" обстоятельства? Просьба защиты о постановке вопроса? Одно голословное заявление защиты, отвергнутое судом, как это разъяснено уже Сенатом (1876 г., No48, по делу Челова), никоим образом не есть обстоятельство, требующее представления дела в Палату. Сам суд решает, основательно ли подобное заявление защиты или нет. Притом, мое указание на возможность психической болезни у Палем, если и признать его за "обстоятельство", все же обстоятельство отнюдь не новое. Еще во время приготовительных к суду действий я подавал прошение о вызове трех экспертов-психиатров, но суд мне в этом отказал. Наконец, что обстоятельства, могущие дать повод подозревать в Палем психически больную, не новы, - лучшим доказательством служит кассационная жалоба гражданского истца, который, сделав выписки из двенадцати свидетельских показаний, данных на предварительном следствии, именно ввиду того, что эти обстоятельства "не новые", ходатайствует, с своей стороны, об отмене самого предания суду ввиду нарушения Судебной палатой ст. 531, 353 и 355 Устава уголовного судопроизводства. Таким образом, сами обвинители никак не столкуются, что же для них "ново" и что "не ново". Но все эти их искренние или только кажущиеся недоразумения Для нас все-таки безразличны. Пока Сенат действует в пределах кассационной инстанции (а законы именно так велят), ревизовать дело, вторгаться в его существо, решать, что в деле ново и что старо, он вовсе не вправе. Это бесповоротно предоставлено инстанциям, решающим дело по существу, т. е. окружным судам и Судебным палатам. Положение это подкрепляется и решениями самого Правительствующего Сената (67/471, 70/519, 72/1762), который признал, что судить о значении того фактического материала, который им не проверяется и всесторонне не исследуется, по меньшей мере невозможно. Таким образом, и этот последний "кассационный повод", приурочиваемый к эпизоду о постановке вопросов, представляется, с законной точки зрения, призрачным. Остается затем еще указание гражданского истца на то, что Судебная палата нарушила ст. 531 Устава уголовного судопроизводства, не исключив из дела "излишний" материал. Этот излишек, по мнению кассатора, сбил с толку присяжных, затемнил дело, развлек их внимание. Признаюсь, все подобные ламентации я нахожу и непоследовательными, и глубоко неискренними. Что-нибудь одно: или присяжные - судьи, которым мы верим и которых ничто не собьет с толку, раз им присущи нравственное чутье и совесть; или их участие в делах нас только тяготит и стесняет. Упражнение в искусстве брать их под свою опеку в качестве малолетних, едва ли отвечает и назначению, и достоинству этого авторитетного института. Суд только и дорог правосудной независимостью и самостоятельностью своих суждений. Если из суда нужно делать нечто опекаемое и ведомое на помочах, то не все ли нам равно, будут ли присяжные или их вовсе не будет. Раз этот институт все еще не вышел из-под опеки, все еще признается экзотическим растением, все еще требует "ревизии" своих решений, - тщетно устанавливать границы того, что для него может быть полезно и что вредно. Опекать судью - это все равно, что судить вместо него. Так и в настоящем деле: судили, кажется, люди интеллигентные, добросовестные, с величайшим вниманием проникались своей задачей, "по крайнему разумению, по чистой совести" разрешили дело, как клялись перед Богом. Оказывается - нехорошо; все насмарку, не годится! Заново подсудимую лишим защитника, отменим предание суду, посадим ее снова в тюрьму (не беда, что сами подозреваем в ней больную), сызнова начнем следственные манипуляции, и все это во имя того, что в деле будто бы слишком много лишнего, чересчур многое раскрылось для присяжных. Но хотя бы вспомнили то, что вся грамотная Россия читала "дело Палем", и укрыть в ее деле для суда общественной совести ничего не придется и впредь. И самый повод кассации оказывается, таким образом, по меньшей мере беспредметным. Но и с формальной стороны он неправилен. То, что признается ныне "излишним", оглашалось и читалось по требованию самих же обвинителей. Тогда они еще рассчитывали доказать виновность Палем "в заранее обдуманном убийстве из мести", и доказательства требовались довольно сложные. Чем же, однако, повинна Палем, что доказательства эти неожиданно обратились в ее защиту? Только с этого момента кассаторы стали находить, что они "излишни". Господа сенаторы! Я кончаю свои объяснения. Или я ослеп и ничего не вижу, или мой вывод неотразимо правилен: в деле абсолютно отсутствуют поводы для кассации приговора. Пойти по стопам кассаторов значило бы врезаться в самое существо дела, пренебрегая в деле законными пределами кассационного производства. Заранее прошу Вас, господин первоприсутствующий, разрешить мне воспользоваться правом последнего слова. Я чутко и с напряженным вниманием стану прислушиваться к тем разъяснениям, которые будут нам здесь преподаны в заключении господина представителя закона. Быть может, после этого я уловлю, наконец все, сокрытое для меня пока, значение указываемых поводов. Перед глазами моими, неожиданно для меня самого, быть может, откроются новые юридические "перспективы" и вообще более широкие горизонты. Но пока я лишь испытываю нетерпеливое волнение от опасения, исчерпана ли мной вся задача. Одна мысль, что, быть может, я сказал не все, что следует сказать по этому делу, способна повергнуть меня в отчаяние. У Митермайера, известного немецкого юриста, в его "Руководстве к судебной защите" есть, между прочим, указание на то, что защитительные речи адвоката, кроме всяких иных видовых подразделений, могут еще подразделяться на торжественные (solemis) и обыкновенные (mis solemis). Признаюсь, вплоть до сегодняшнего дня я считал, что все эти клички и подразделения - не более как хитроумные выдумки ученого немца, по страсти к педантизму и номенклатуре. Когда защищаешь свободу, честь, вообще интересы живого человека, казалось мне, защита всегда дело одинаково важное, одинаково серьезное, одинаково торжественное. В эту минуту я чувствую, что ошибался. Теперь я совершенно уверен, что бывают защиты именно "торжественные", когда все, без остатка, силы рад бы был отдать ради достижения именно "торжества" правосудия. Задача необыкновенно тяжелая выпала мне сегодня на долю. Я поднимаю свой голос, слабый голос, в защиту не только интересов той несчастной, которой грозят новые беды, но и в защиту независимости и неприкосновенности другого, более могучего голоса, - голоса общественной совести.

  

   Правительствующий Сенат после довольно продолжительного совещания определил: решение присяжных заседателей, приговор С.-Петербургского окружного суда и определение Судебной палаты о предании суду за нарушением ст. 539 и 534 Устава уголовного судопроизводства отменить и передать дело в С.-Петербургскую судебную палату для нового рассмотрения в другом составе присутствия и дальнейшего производства в установленном законом порядке. В тот же день Ольга Палем была вновь арестована. При доследовании дела для исследования состояния ее умственных способностей она была помещена на испытание в больницу Св. Николая Чудотворца. Врачи-психиатры нашли, что преступление было ею совершено в припадке умоисступления, но окружной суд с этим не согласился, и Ольга Палем была вновь предана суду. Во второй раз она судилась в С.-Петербургском окружном суде 18 августа 1896 года. Присяжные признали ее виновной в убийстве непреднамеренном и совершенном в запальчивости и раздражении и дали ей снисхождение. Суд на основании этого вердикта, приговорил ее к десятимесячному тюремному заключению. Принесенная на этот приговор кассационная жалоба Правительствующим Сенатом была оставлена без последствий.

  

  

  

   Дело дворянина Александра Шишкина. Введение в дело: Землевладелец Елисаветградского уезда, дворянин Александр Константинович Шишкин, 29 лет, был предан суду Елисаветградского окружного суда с участием присяжных заседателей по обвинению в том, что в ночь на 3 февраля 1896 года, в городе Елисаветграде, в общественном собрании, получив от корнета запаса армии Николая Павловского удар по лицу, в намерении лишить обидчика жизни, в запальчивости или раздражении, произвел по Павловскому три выстрела из револьвера, но намерения своего в исполнение не привел по обстоятельствам, от него не зависящим. Преступление это предусмотрено частью 9 и 2 ст. 1455 Уложения о наказаниях.

  

   Речь в защиту А. К. Шишкина: Господа присяжные заседатели! Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что всем нам равно присущее чувство правды, простое и бесхитростное, давно уже подсказало вам разгадку этого несложного дела. Но в делах судебных, по-видимому, одного простого чувства правды мало. Каждое явление живой действительности, носящее на себе хотя бы только внешние признаки нарушения писаного закона, становится достоянием юристов, подобно тому как мертвое тело, найденное при сомнительных условиях, - достоянием полицейских врачей и хирургов. Нет нужды доказывать, что смерть явно последовала от удара камнем в голову, - хирург вскроет и грудную полость, распотрошит все внутренности, чтобы убедиться, что и легкие, и сердце, и печень на своем месте. Его нож, пила и скальпель не угомонятся до тех пор, пока не кончится вся эта круговая печальная, нередко совершенно бесцельная работа. Мы, юристы, от хирургов отличаемся разве только тем, что оперируем не над трупом, а над живым организмом, в котором бьется и трепещет еще живое сердце. Мои почтенные противники - прокурор и поверенный гражданского истца, в качестве заправских юристов проявили беспощадность хирургов при анализе события, имевшего место 2 февраля 1896 года в клубе общественного собрания г. Елисаветграда. В поведении Александра Шишкина, вызванном тяжким оскорблением, полученным им от отставного корнета Павловского, они не видят и не хотят видеть ничего другого, кроме умышленного покушения на убийство, хотя и совершенного в запальчивости и раздражении, но все же совершенного сознательно, с целью лишить жизни человека. Забывая на минуту все перипетии, все предшествующие моменту выстрелов отношения Павловского к Шишкину, я остановлюсь пока только на строго юридической точке зрения. Но и с этой формальной стороны в действиях Шишкина невозможно усмотреть покушения на убийство. Имеется налицо только самозащита человека, потрясенного тяжким ударом, неизвестно как и откуда исходящим, неизвестно чем еще впереди угрожающим. Наш закон знает "необходимую оборону", он позволяет с оружием в руках защищать свою жизнь, здоровье, свободу. Правда, в законе нет, к сожалению, специального указания на право защиты таким же путем своей чести. Но вы, вероятно, согласитесь со мной, что удар, сбивающий вас с ног. удар. за которым вы не знаете, не последует ли тотчас же другой, еще более сильный, и притом со стороны человека, заведомо для вас обладающего феноменальной физической силой и вдобавок носящего всегда в кармане револьвер, - такой удар, нанесенный вам притом изменнически, когда вы еще не разглядели противника, заключает в себе элементы не простого оскорбления и насилия, а явной, реальной угрозы не только вашей чести, но и вашей телесной неприкосновенности, вашему здоровью, если не самой жизни. На такой удар, как на нападение дикого зверя, законный ответ - пуля, если, по счастью имеется при вас револьвер. Но, возразят мне, закон говорит о необходимой обороне при условии, когда нельзя ожидать защиты от "ближайшего начальства", когда человек одинок в своем бессилии, когда он застигнут в уединенном месте, например в лесу... В лесу?! Но разве здесь был не живой лес безучастных и равнодушных людей, для которых нравственные интересы и опасения ближнего совершенно чужды? Разве не около двух лет на глазах всего города господин Павловский безнаказанно занимался выслеживанием и травлей мирного, скромного и душевно измученного Шишкина? Разве этот последний не обращался и к "ближайшему" и к более высокому начальству с ходатайствами и просьбами обуздать господина Павловского, отобрать у него оружие, защитить от его посягательств? Разве не всему городу были ведомы, а может быть и "любезны", безнаказанные буйные выходки господина Павловского? Разве терпимо в сколько-нибудь культурной стране, чтобы нравственная распущенность своеобразного трактирного бретера могла держать в осаде целый город, целый Елисаветградский уезд? В клуб проникает господин, не снабженный даже входным билетом; он врывается почти насильно. В толпе все знают, что он пробирается с явно враждебными намерениями по отношению к Шишкину, и никому до этого нет дела, никто не отрезвляет, не останавливает, не выпроваживает его. Обстановки какого дремучего леса вам еще надобно для наличности всех условий необходимой самообороны? Предупреждены и власти, предупреждено и общество. Если они бессильны оградить и защитить безопасность моей личности, тем хуже для них - я вынужден защищаться сам. Я только в своем праве. Как усугубляющее вину Шишкина обстоятельство выдвигают то, что он стрелял в многочисленном собрании, стрелял в клубе, что это угрожало опасностью многим. За исключением нескольких капель воистину невинно пролитой крови почтенного господина Дунина-Жуковского, которого шальная пуля легко ранила в икру и который, как человек рассудительный, никакой претензии к Шишкину не имеет, выстрелы эти, по счастью, никому вреда не причинили. Но если Шишкин стрелял в клубе, в многолюдном собрании, то ведь тут же, на глазах этих самых людей и нападали на него, тут же сшибли его с ног. Если это - клуб, который нельзя иначе посещать как с заряженным револьвером в кармане, то пусть же господа члены и гости его пеняют на самих себя. Они жнут то, что посеяли. Во всякой другой, более культурной стране такой факт, как нанесение удара кулаком в клубе, в публичном месте, вызвал бы общий протест, общее негодование. Он был бы квалифицирован как грубое насилие, автор которого навсегда был бы отвергнут обществом. Но здесь все "дело" получило, наоборот, интерес пикантного скандала, заполнившего собой на многие дни безнадежную плоскость и пустоту общественных интересов. Но есть и другие соображения, исключительно юридического свойства, в силу которых вы должны отвергнуть наличность сознательного покушения на жизнь Павловского. Еще не поднявшись с пола, оглушенный, ошеломленный жестоким ударом, Шишкин стал стрелять. Он выпустил три заряда. Легко понять то взбаламученное душевное состояние, в котором он находился. В подобном положении люди иногда и сами на себя от стыда и позора за незаслуженное оскорбление способны наложить руки. Чего же бы вы хотели: чтобы этот молодой человек, симпатичный, полный жизни и светлых надежд, и притом человек семейный, убил бы себя тут же на месте? Это более бы удовлетворило вас? Но оставаться спокойным, бездействовать, не реагировать на полученное публично оскорбление он был не в силах. Он стал стрелять. Зачем? Куда? Разве он мог дать себе в ту минуту надлежащий ответ! Предположение, что он мог желать убить своего обидчика, конечно, более или менее правдоподобно. Оно напрашивается само собой. Но столь же естественно мог он желать только ранить его, только напугать, только оградить себя от дальнейшего нападения. Он стрелял, и господин Павловский в это время, закрывши голову руками, спотыкаясь, падая, чуть ли не на четвереньках, "благородно" отступал и ретировался. Из трех пуль, выпущенных господином Шишкиным, ни одна не пролетела даже близко от господина Павловского. Какое же основание имеем мы заявлять о цели лишить жизни Павловского и признавать наличность такого умысла доказанной? С достоверностью мы можем сказать одно: Шишкин стрелял в ответ на оскорбление, дабы реабилитировать себя в глазах того же многолюдного собрания, среди которого им было получено тяжкое оскорбление. Наконец, он мог, а пожалуй, даже должен был стрелять, чтобы дать острастку, чтобы дать знать Павловскому, что всякая дальнейшая попытка к нападению не пройдет уже для него безнаказанной. Пули, летевшие в разные стороны, в карнизы хор, в потолок, в ногу господина Дунина-Жуковского, не свидетельствуют ли нам о том, что стрелявший был в том расстроенном душевном состоянии, в том явном затемнении сознания, когда вообще о каком-либо сознательном намерении, а стало быть, о намерении лишить жизни именно господина Павловского, не могло быть и речи. Оглушенный невыносимо тяжким оскорблением, несчастный стрелял, благо при нем был револьвер, с той же рефлекторной последовательностью, с той же животной логикой, с которой мы кричим и неистовствуем, когда уже не в силах ни скрыть, ни побороть невыносимой боли. Вспомним показания свидетелей. Сделав подряд три шальных выстрела, не попавших в Павловского, Шишкин даже не бросается вслед за ним, не нагоняет его, чтобы выпустить еще пулю сзади в упор. на что имел еще всю возможность. Очнувшись, он, дрожащий и бледный, сам отбрасывает от себя револьвер и безнадежно рыдает, ломая руки. Я покончил с юридической стороной дела. С уверенностью скажу, что не только среди вас, присяжных заседателей, но и среди коронных судей не нашлось бы такого, который решился бы подписать Шишкину обвинительный приговор. Это совершенно неповинный и притом несчастный человек. Благодаря присутствию в этом деле поверенного гражданского истца задача моя, однако, далеко не исчерпана. Не отрицая того, что непосредственно нападение господина Павловского вызвало всю катастрофу в виде выпущенных Шишкиным трех револьверных зарядов, представитель интересов господина Павловского находит тем не менее, что "вся нравственная вина за происшедшее падает все же на Шишкина" и что он один будто бы виновник всех недоразумений, выросших на "поле чести", на каковом поле доверитель его имеет претензию считать себя едва ли не монополистом. Ниже мы увидим, в чем именно заключаются прерогативы такого самовольно отмежеванного себе привилегированного положения на поле чести, а пока подробно остановимся на столкновении 24 апреля 1894 года, которое, по мнению моего противника, послужило главной, если не исключительной причиной последнего нападения господина Павловского. Что же случилось в это знаменательное, по мнению защитника интересов господина Павловского, число? Право, ничего особенного, если не считаться с незаметно, бесследно и безнадежно промелькнувшим для нас целым полустолетием со времен бессмертного Гоголя. Разыгралась одна из тех печальных историй, которая характеризует нашу провинцию все еще чертами великого автора "Мертвых душ". Компания приличных людей, проживающих в качестве пригородных землевладельцев в своих имениях, в обществе своих дам, возвратилась со спектакля в гостиницу и в ожидании, пока запрягают лошадей, расположилась в ресторане гостиницы "Мариани", посещаемом преимущественно местными помещиками. Решили поужинать. Казалось бы, чего естественнее и невиннее? Кому могло прийти в голову предвкушать опасность какого-либо столкновения, а тем более столкновения на "поле чести"? Когда идешь вкусить только телесной пищи, забываешь на минуту о духовной... Но монополисты поля чести, во вкусе господина Павловского, поистине безжалостны; они не дадут вам спокойно проглотить даже куска. Они хронически одержимы "зудом" чести. С первой же выпитой рюмкой очищенной вечно клокочущий в их груди вулкан "чести" начинает изрыгать непечатные ругательства, не стесняясь ни публичности места, ни общества дам. С этого ведь все началось. Местные землевладельцы, господа Стенбок-Фермор, Дмитриев и Шишкин, со своими женами, едва успели занять место в общем зале ресторана "Мариани", как вдруг с соседнего стола, занятого компанией каких-то офицеров, раздалась непечатная брань, грубая, пьяная, нецензурная. "Подобными словами", как доложила прислуга, "выражался" корнет запаса армии господин Павловский по адресу своих собутыльников. Можете себе представить смущение мирной компании. Мужчины не знают куда глядеть, куда спрятать свои залитые краской стыда лица; дамы инстинктивно чуют тревогу... Является естественное побуждение оставить общий зал, уйти куда-нибудь, скрыться, перейти в отдельную комнату. Но едва успевают они покинуть свои места, едва доходят до дверей коридора, как им вслед несется уже пьяный возглас: "Что, испугались?" Возглас сопровождается ассортиментом самых отборных русских слов. "Поле чести" остается за господином Павловским. Но история далеко не кончена. Не таков господин Павловский герой, чтобы довольствоваться столь малой победой. Его, изволите видеть, "оскорбили" тем, что покинули зал, "погнушались его обществом". По правилам чести, выработанным кодексом господ типа Павловского, сквернословием этих господ вы должны упиваться безропотно до конца, пока они не соблаговолят выкинуть вам еще новую какую-нибудь штуку, пожалуй, еще и почище. То, что следует далее, не находит уже себе достаточно жестких слов для оценки. Совершенно напрасно господин поверенный Павловского снисходительно называет все это маленьким скандалом. Разыгралось, в сущности, нечто очень большое по нравственному своему безобразию. Едва компания достигла коридора, как ее настигает господин Вальчевский, родственник и собутыльник Павловского, и предупредительно сообщает: "Разве вы не знаете, господа, с кем имеете дело? Это Павловский, сам Павловский!" Следует краткий и быстрый пересказ всех причиненных им на своем веку членовредительств и учиненных в Елисаветграде скандалов. "Он обиделся, что вы ушли... Он всегда вооружен шестиствольным револьвером. Он вас не оставит в покое. Прячьтесь, спасайтесь - он идет вам вслед!" Наступает момент ужаса и всеобщей паники. Еще бы!.. Сам Павловский оскорблен в своей чести!.. Компания удаляется в отдельный кабинет. Запирают дверь на замок. Тщетная предосторожность! Своим огромным, всесокрушающим кулаком Павловский принимается колотить в дверь. Дверь трещит и начинает подаваться. Дамы доведены почти до обморочного состояния. Тогда через окно их высаживают во двор и тайно уводят в квартиру ближайших знакомых. Вдруг кто-то говорит: "А где же Стенбок-Фермор?" Оказывается, что несчастный замешкался