Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

о службы 14 июля не ранее двух с половиной часов, он Петра Скитского видел в городе, на площади у ипподрома, и тот ему поклонился. Был ли пьян Скитский, он не заметил. Итак, не ранее двух с половиной часов братья Скитские могли пуститься бежать по спуску, на поляну Бородаевой и далее. По личному осмотру и своему опыту мы знаем, что от ипподрома до мостика, по пути, указанному Бородаевой, при самом быстром ходе нельзя положить менее пятидесяти минут. Мы измеряли время только от поляны Бородаевой, и это заняло у нас сорок минут. Допустим, что гонимые злобой и жаждой мести. Скитские бы перегнали нас. Все же вместо пятидесяти минут им понадобилось бы тридцать пять минут. И скорость имеет свои пределы. Между тем около трех часов Комаров уже проходил мостик, в пять минут четвертого он наверняка был бы уже у себя дома. Получается, таким образом, возможность совершения убийства эфемерная, призрачная, если хотите математическая, но не жизненная и доказательная. Положите же еще только пять-десять минут (не сплошь нее две с половиной версты бежали Скитские!), и господин прокурор вынужден был бы попросту отказаться от обвинения. Но обвинение утверждено двумя подпорками, которые держат его над пропастью. Их считают железными и несокрушимыми. Это все те же показания; госпожи Бородаевой и пастуха Ткаченко, которые вводят нас в соблазн, как бы наглядно пунктируя путь убийц. Здесь высказывалось недоверие к показанию двух свидетельниц, Поповой и Кривошеевой, видевших Скитских 14 июля по пути в монастырский лес, единственно на том основании, что свидетельницы эти появились уже в разгаре процесса, после первого оправдания Скитских. Но если так, еще менее оснований верить свидетельнице Бородаевой, так как она-то уже явно всплыла в качестве мутной накипи на той полосе общественного течения, которая жаждала обвинения Скитских после их первого оправдания. В качестве свидетельницы она указана частным поверенным Барановым, приятелем Коновалова, брата госпожи Бородаевой. Она из той самой среды, откуда и отставной полковник Силич, их приятель, тот спортсмен-свидетель, который здесь, на суде, так браво уличал Степана Скитского в угрозах по адресу Комарова и которого, в свою очередь, беспощадно уличали его же карточные партнеры и хозяева дома Оленские. В этом кружке учредителей-охотников зародился, очевидно, нового вида спорт на живых людей. От самой госпожи Бородаевой я, впрочем, не отнимаю ее субъективной правдивости. Опыт, произведенный с нею при осмотре нами места, наглядно показал мне, с кем в ее лице мы имеем дело. Это, несомненно, особа истерической консистенции, легкодоступная внушению и самовнушению, с наклонностью галлюцинировать. Вопли ее напоминают вопли кликуш. В средние века в мрачных процессах о чернокнижии и общении с дьяволом свидетельницы, подобные госпоже Бородаевой, вероятно, с такой же силой выкрикивали имена одержимых бесами, чертили и путь к дымовым трубам злых еретиков, которых этим классическим путем, как известно, навещали бесы. Госпожа Бородаева прекрасно видела всю разницу одежды Скитских и Петерсонов, отлично знала, что это именно Скитских ведут по тому пути, который сама же она только что указала, и это не помешало ей (верю - невольно!) в истерическом экстазе одержимой пифии завопить: "Это они!" и затем разразиться истерикой, приведшей ее к бессознательному состоянию. Если бы опыт (как это в сущности и следовало) начался с того, что пустили бы Петерсонов, возможно, раздался бы такой же вопль. Уж больно были торжественны момент и обстановка для такой натуры, как ее, чтобы она могла совладать со своими психопатическими расшатанными нервами. К подобного рода случайным эффектам в процессе судья должен относиться со всевозможной осторожностью, если не желает сам подпасть влиянию жалкого импрессионизма. При сколько-нибудь здравом критическом отношении к показанию госпожи Бородаевой оно теряет тотчас же свое доказательное значение. Начать с того, что ни госпожа Бородаева, ни ее прислуга Ващенко не утверждают, чтобы они видели двух бежавших именно 14-го. Сама госпожа Бородаева допускает, что это было или 14-го или 15-го. При этом она дополняет, что это было именно в тот день, когда эконом кадетского корпуса закупал что-то на базаре для праздника. Господин эконом нам удостоверил, что он бывает на базаре ежедневно, что 15-го у него сын был именинник и что если он покупал, например, фрукты или сладости, то могло быть это или 15-го или позднее, 22-го, когда в лагере у кадетов был любительский спектакль. Итак, уже по первой примете, данной самой же Бородаевой - видела она бежавших 15-го. И это могло быть, так как именно 15-го на розыски Комарова двинулась вся консистория. Вторая ее же примета: день был тихий, безветренный; между тем со слов госпожи Комаровой и других свидетелей мы знаем, что 14-го было очень ветрено. Но, благодаря появлению свидетелей Петерсонов, которых теперь никто уже, надеюсь, не заподозрит в искусственности их показания, мы имеем и еще капитальное доказательство того, что госпожа Бородаева глядела в бинокль, выжидая брата, не 14-го. Она ведь объясняет, что с двух часов стала поджидать брата и глядеть на противоположную ее дому возвышенную поляну. Она просидела так около часа, глядя в бинокль, и видела только тех двух, которые поднялись по указанному ею пути. Но ведь Петерсоны именно между двумя и тремя часами бегали в двух направлениях, но по той же поляне, взбегали и на самую ее вершину. Мы их отлично разглядели с места, откуда смотрела госпожа Бородаева. Их бы не могла не увидать и сама госпожа Бородаева, если бы она именно в тот час и в тот день, когда по поляне ходили Петерсоны, была на своем посту. А достоверно, что Петерсоны ходили именно 14-го. Отсюда ясно, что госпожа Бородаева наблюдала между двумя и тремя часами поляну и видела бежавших как раз не 14-го, иначе и Петерсонов не видеть бы она не могла. Остается Ткаченко. Осмотр местности относительно этого свидетеля, к счастью, оказал нам огромную услугу. По тексту его показания, запротоколированному следствием, можно было понять так, что пробиравшиеся где-то лесом двое вдруг наскочили на него и затем, словно испугавшись, нырнули в сторону. На месте вышло совершенно иное. Не люди шли лесом и наткнулись на Ткаченко, а Ткаченко из-за перелеска выглянул, загоняя корову, и увидел двух идущих по совершенно открытому склону, параллельно проезжей дороге и даже в пункте пересечения трех дорог. Было это в четыре часа дня. Что же это такое? Лесом можно было незаметно пробраться с места убийства куда угодно, хотя бы по направлению к Шведской могиле. Скитские, только что убив Комарова, идут как раз открыто вдоль самой дороги, лишь по траве, чтобы не запылить сапог. И вдоль какой дороги? Той самой, по которой уже в три с половиной часа начинает бродить госпожа Комарова (если они были в засаде, то, несомненно, видели бы ее), по которой сейчас пройдет кто-нибудь из консисторских сторожей на дачу Комарова. Помилосердствуйте! Нельзя же руководствоваться одними удобствами "попутности", когда совершаешь столь тяжкое преступление. Ведь есть же, наконец, у людей и чувство самосохранения. И еще: напрасно господин обвинитель так рано отпускает злоумышленников если не из места засады, то, во всяком случае, из места, где они должны были притаиться, по крайней мере, до наступления сумерек. Ведь, кажется, доказано, что зонтик, очки, шляпа - все те аксессуары, по которым обнаружили труп 15-го, были раскиданы близ дороги не ранее наступления ночи, так как весь вечер госпожа Комарова бродила здесь и не заметила ничего из того, что уже на другой день бросалось всем в глаза. Дайте же злоумышленникам совершить все это хотя бы под покровом ночи, когда и самим им гораздо легче удалиться незамеченными с места преступления. Соблазн обвинить Скитских так велик, что мы не даем им даже достаточно времени, чтобы проявить свою преступность. Бежали, убили, скрылись. Но как, когда, имели ли они на это возможность и время, - все это нас как-то мало интересует. Я мог бы еще поговорить об уликах так называемого психологического характера. Но на этот раз о них говорилось мало и неохотно. Оно и понятно. Все это уже жевано и пережевано. Двумя резкими гранями надо, однако, отметить поведение Степана Скитского. Я беру только два, самых достоверных свидетельских показания: показание начальника почтовой конторы Глаголева и показание редактора "Епархиальных ведомостей" господина Ковалевского. Оба - люди интеллигентные, и на их наблюдательность, казалось бы, можно положиться. Первый видел Степана Скитского ровно за час до предполагаемого совершения им преступления, второй - в самый критический момент, на другой день, когда труп Комарова не был еще разыскан и когда предположение об убийстве его еще носилось в воздухе. Господин Глаголев положительно отвергает мысль об убийстве Скитскими Комарова именно на основании своих наблюдений над Степаном Скитским. Этот был в совершенно нормальном состоянии, по обыкновению шутил, разговаривал с почтовыми чиновниками, никуда не торопился и ни в чем не проявлял ни суетливости, ни, наоборот, растерянности или задумчивости. К господину Ковалевскому Степан Скитский пришел по служебным делам 15-го. Говорили, между прочим, о Комарове. Скитский не скрывал своих на него неудовольствий. Это немного смело! В доме повешенного не говорят обыкновенно о веревке. Если Скитский был убийцей Комарова и знал, что тот уже лежит мертвый в кустах, он бы остерегся хоть в эту минуту заново напоминать всем о своем недружелюбии к Комарову. Очевидно, самое недружелюбие это он ощущал в себе как явление обыденное, житейское, чуждое каких бы то ни было затаенных криминальных осложнений. Иначе о своих чувствах к Комарову он помолчал бы. Имеются еще любопытные моменты, заслуживающие оценки. Это воздевание рук к небу и крестное знамение когда он в монастыре впервые узнал от Молчанова о том, что Комаров найден удавленным. Затем его опьянение и якобы странное поведение в лавке госпожи Николаевой. Допустим серьезное чувство вражды у Степана Скитского к Комарову. Приходят и говорят такому человеку: "Тщетны твои жалобы, опасения и неудовольствия. Враг твой скончался!" Для человека религиозного, верующего, каким был всегда Степан Скитский, - целая душевная драма. "Неисповедимы судьбы твои, Господи!" Во всяком случае, налицо сложный психологический момент, который не уступит, пожалуй, по своей сложности такому же моменту и в том случае, если бы Степан Скитский сам убил Комарова. В последнем случае он был бы более настороже. Но вот, в лавке Николаевой, уже зная о том, что труп Комарова найден, он, немного выпивший, снова и снова говорит о своих обидах и неудовольствиях на Комарова. Воля ваша - это не поведение убийцы! С утра шестнадцатого его поведение получает уже совершенно иное, столько же понятное, сколько и определенное направление. Он - уже заподозренный и знает об этом. Протоиерей Мазанов ему прямо приказывает, по распоряжению преосвященного, никуда не отлучаться из консистории. Другими словами, ему не приказано идти и на похороны Комарова. От присутствовавших на похоронах он узнает, что в надгробном слове архипастыря делаются ясные намеки на то, что именно он - убийца. Требуйте душевного равновесия и спокойствия от кого угодно, но не от лица, очутившегося в подобном положении. Убийце легче было бы перенести все это, нежели невинному. Если Степан Скитский шестнадцатого вел себя действительно растерянно и был явно расстроен, то усмотреть в этом специфическую улику его причастности к убийству нет еще ни малейшего основания. Наоборот, то, что он ни от кого не скрывал и не пытался даже скрыть ни своего огорчения, ни своей растерянности, рисует нам его в нормальном положении человека, грубо, обидно, но невинно заподозренного. О поведении Петра Скитского мне нечего сказать. Оно не представляется никому более подозрительным. Это был самый обыкновенный период запоя, доводивший его до беспамятства. Он и прежде им иногда страдал в течение нескольких дней подряд. Его запой, начавшийся с тринадцатого июля, длился четыре дня и был прерван его арестом. В участке, при полицейском натиске господина/Иванова, ему сделалось дурно... Надеюсь, что и это естественно. Из угара запоя, после невинных похождений с приятелями по трактирам попасть прямо в "убийцы" и притом в переделку к господину Иванову смутит хоть кого... Нервы Петра Скитского никогда не были крепки. Я чувствую, что пора кончить, господа судьи! Но я боюсь кончить... Когда я кончу - очередь ваша, очередь вашему приговору. Может наступить ужас, тот ужас, который мы уже пережили однажды, Неужели это на самом деле возможно? Суд и осуждение близки. Но закон не хочет, не требует от вас невозможного. В подобных случаях он, наоборот, сам приходит вам на помощь, сам бережет вас. Вам ли, юристам-судьям, напоминать мне об этом? Самонадеянность всегда слепа. Сомнение же - спутник разума. Сказать, что в этом деле все для вас ясно и нет сомнений, вы не можете... Я прошу у вас для Скитских оправдательного приговора.

  

   После получасового совещания Особое присутствие Судебной палаты вынесло Скитским оправдательный приговор. Приговор этот был встречен шумным ликованием огромной толпы народа, запрудившей все улицы, прилегающие к зданию окружного суда. Всюду слышались возгласы: "Есть еще суд на Руси!" В течение двух дней в Полтаве шли празднества по поводу освобождения Скитских. Члены Киевской судебной палаты, товарищ прокурора и защитники при их отъезде на вокзал железной дороги были предметом самых восторженных оваций. Их осыпали цветами и провожали криком "ура!".

  

  

  

   Дело Александра Тальмы. Введение в дело: Заседание третьего отделения Уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената 16 февраля 1901 года было посвящено рассмотрению ходатайства поверенных лишенного всех прав состояния А. Л. Тальмы о возобновлении его дела по случаю вновь открывшихся доказательств его невиновности в убийстве генеральши Болдыревой и горничной ее Савиновой. Председательствовал и докладывал ходатайство сенатор Г. К. Репинский, заключение давал обер-прокурор Уголовного кассационного департамента В. К. Случевский, представителями интересов осужденного Тальма явились присяжные поверенные В. И. Добровольский и Н. П. Карабчевский.

  

   Речь в защиту интересов осужденного А. Л. Тальмы: Господа сенаторы! Лишенный всех прав состояния, т. е. лишенный абсолютно всех гражданских своих прав, каторжник Александр Тальма выдал нам доверенность для представительства по тому его праву, которое никогда и ни при каких обстоятельствах, даже со смертью человека, не может быть от него отнято, - праву доказать, что он невиновен. При нормальных условиях обычного уголовного процесса роль защиты ясна, проста и, так сказать, прямолинейна. Остается выполнить веление ст. 744 Устава уголовного судопроизводства - объяснить суду все обстоятельства и доводы, опровергающие или ослабляющие выведенное против подсудимого обвинение, и задача ее исчерпана. Но ходатайство о возобновлении дела не есть еще пересмотр процесса, не есть защита по существу. Какую бы беспощадную критику ни представил я теперь против некогда грозного, погубившего Тальму обвинения, как бы наглядно я вам ни доказал всю, так сказать, пустопорожность и бездоказательность улик, послуживших тогда к его обвинению, я буду лишь остановлен вами, господин председатель, и совершенно основательно, так как докажу этим незнание законов или намеренное желание их обойти. Состоявшийся однажды приговор, вошедший в законную силу, почитается истиной бесспорной и непререкаемой. Пусть это только юридическая фикция, несостоятельная с точки зрения философского рационализма, тем не менее она грозна и ужасна по своим последствиям, и юристу не сдвинуть ее иначе как особыми усилиями, особыми рычагами. Рычаги эти - "открытие доказательств невиновности осужденного". В этих двух словах - "доказательства" и "открытие" - содержится весь тайный смысл веления закона, и на тщательном анализе этих двух понятий приходится остановиться. "Открытие" предполагает обнаружение чего-то нового, не бывшего совершенно в виду при первоначальном расследовании и разбирательстве дела. "Открыть" можно только то, что уже существует реально, что существовало, может быть, с самого начала, давно, но что было сокрыто, оставалось под спудом, в неизвестности. Это нечто не должно быть только новым предположением, новой догадкой, новой комбинацией воображения; нет, это новое должно быть реально осязаемо, и закон это и называет "доказательством". Внутреннюю ценность такого доказательства практика Сената (реш. 70) 161, 70 (260, 71) 876 и 72 (896) определяет таким образом: необходимо чтобы указываемые обстоятельства служили действительным доказательством ошибочности приговора, т. е. или совершенно исключали предположение о виновности осужденного, или по крайней мере заключали в себе такие данные, на основании которых следует с вероятностью предполагать, что при новом рассмотрении дела обвиняемый будет оправдан. Но если закон от "вновь открытого обстоятельства" требует, таким образом, известной внутренней ценности, известного удельного веса, то, с другой стороны, никаких ограничений относительно внешнего вида и формы самого обстоятельства, как доказательства, он не устанавливает. Оно и понятно. Теория формальных доказательств и предопределенных улик сдана в архив. Сам Тальма осужден не на основании таких улик: никто "очевидным свидетелем" его злодеяния не был. Не ждите поэтому и от нас никаких "очевидных" свидетелей или формальных доказательств. Вся гамма иногда даже с виду самых ничтожных обстоятельств, входящих в "совокупность обстоятельств дела", коими определяется то или иное направление внутреннего убеждения судьи, доступна для вновь открывшихся обстоятельств и доказательств. Если их много, если они всей своей массой вытесняют всю прежнюю "совокупность". тем лучше: как бы каждое из них само по себе незначительно ни было, но они произведут настоящий переворот в убеждении судьи, ибо ошибочность прежнего приговора станет очевидной. Еще одно, последнее замечание общего характера. Определенной формы предварительного констатирования такого "вновь открывшегося доказательства" закон наш не знает. Из сопоставления ст. 934 и 936 Устава уголовного судопроизводства можно заключить, что Сенат может удовольствоваться простым сообщением должностного лица, актом дознания и т. п. Зная теперь требования закона вообще, мы можем обратиться к делу Тальма. Но ранее, чем перейти к анализу и оценке богатейшего материала "вновь открывшихся доказательств" по этому делу, я считаю необходимым ранее всего коснуться наличия двух приговоров по одному и тому же делу "об убийстве генеральши Болдыревой и ее горничной Савиновой". Первым приговором (25 сентября 1895 года) признан убийцей Александр Тальма, вторым приговором - не признан убийцей Александр Карпов, а лишь - наравне со своими родителями - укрывателем. Для юристов с формальным, чтобы не сказать казуистичным, складом ума этого достаточно, чтобы предрекать полный неуспех нашему ходатайству о возобновлении дела. Но это доказывает только, что даже при чтении ст. 935 Устава уголовного судопроизводства они не пожелали пойти далее ее первого пункта. Будь налицо два приговора, в самой резолютивной своей части исключающих друг друга, само собой дело о Тальме давным-давно было бы пересмотрено и он не нуждался бы теперь в наших услугах. Но нигде в законе не сказано обратного: чтобы при отсутствии двух таких приговоров пересмотр дела был бы уже невозможен. Наоборот, в той же ст. 935 Уложения о наказаниях следуют и второй, и третий, и четвертый пункты, которые предусматривают случаи возобновления дел независимо от того, какие бы ни состоялись по ним приговоры. Было бы нелогично думать, что последовавший приговор о Карповых, как укрывателях, мог закрыть для Тальмы, как предполагаемого убийцы, доступ к возобновлению дела, тем более что, как известно, в течение всего процесса Карповых было строго воспрещено касаться вопроса о виновности или невиновности Тальма и из суждения присяжных было вовсе изъято как обвинение, так и оправдание его. К этому следует добавить еще, что присяжные заседатели не мотивируют своих приговоров, стало быть, нам неизвестно даже то место, какое они отвели виновности или невиновности Тальмы в своих рассуждениях. Совершенно неизвестно, кто истинный Убийца в их глазах: Тальма или отец Карпов или еще кто-либо третий, какой-нибудь приятель Александра Карпова, вовсе не обнаруженный. Для нас достаточно одного: приговор о Карповых ничем не коснулся Тальмы (улики, приведшие к его обвинению, были изъяты от рассмотрения данных присяжных), а укрывательство Карповых ничем не связано именно сего убийством. Если это так, то мы не только можем, мы обязаны на время игнорировать этот приговор. Он ни в каком отношении не может баррикадировать нам путь к вашему правосудию. Александр Тальма осужден в 1895 году. Что же произошло с тех пор, что нам дает право и повод сказать вам; "Господа, прислушайтесь! Стряслась большая беда, случился большой грех, он у нас всех на совести - понес тяжкое наказание и. осужден невинный". Мой товарищ коснулся наиболее ярких моментов юридического свойства, дающих законный повод к возобновлению дела: он установил наличие лжесвидетельства в свидетельских показаниях, на основании которых был осужден Тальма, он же попытался доказать вам, что самое признание Карповых укрывателями с момента совершения убийства уже исключает виновность Тальма в убийстве. Эти моменты важны и существенны сами по себе, и одного глубокого их исследования было бы достаточно для возобновления дела. Я же, оставаясь в области освещения вообще всех "новых доказательств", открывшихся по делу, поневоле должен уйти не столько вглубь, сколько вширь и коснуться понемногу всего, входящего в состав общей "совокупности обстоятельств дела". Чтобы судить о том, что является действительно новым, и притом существенно новым и этом деле, надо отделить его прежде всего от старого и, стало быть, в конце концов изучить и это старое. Перед вами лежат два следственных производства: "Дело Тальма" (1895 год) и "Дело Карповых" (1900 год). Если бы мы захотели сделать невозможный уже для нас опыт, так как мы знаем оба производства, - судить Тальму "по делу Карповых", разве было бы мыслимо его осуждение? А между тем это в сущности все то же дело "об убийстве Болдыревой и Савиновой". Но между двумя этими производствами целая пропасть, через которую нельзя перекинуть ни моста ни жердочки. В 1899 году случайно, в силу самой естественной комбинации житейского характера (ссоры двух женщин, живших в услужении у госпожи Билим, Дарьи Мельниковой и Варвары Захаровой) вскрылось обстоятельство (нахождение у Карпова подозрительного "болдыревского" билета), послужившее основанием для полицейского дознания, а затем и следственного производства о причастности Карповых к убийству Болдыревой. Следствие это было обставлено всеми гарантиями безусловной тщательности и осторожности. Для производства его был командирован из Петербурга пользующийся заслуженной известностью судебный следователь по важнейшим делам господин Бурцев. Так как правосудие осуждением Александра Тальмы, находившегося в то время уже в каторге, сказало уже раз свое веское слово по этому делу и так как правосудие, подобное Римскому Папе, всегда склонно верить, что оно непогрешимо, то на первых порах осторожность и недоверие были естественны. Возникало невольное опасение; не со стороны ли лиц, близких Тальме, исходит стремление вновь навести правосудие на ложный след. Но все подобные сомнения весьма скоро должны были рассеяться. Наоборот, можно было скорее заметить противоположное давление: кто-то не хотел, чтобы истинные подробности причастности Карповых к этому делу обнаружились. Но истина имеет свои права и свою чисто стихийную мощь и силу. Она вдруг начинает бить фонтаном из такой щели, откуда ее менее всего ожидают. Помимо сознания Александра Карпова, растерявшегося и принесшего повинную, когда полицией была констатирована его попытка разменять тысячный "болдыревский" билет, следствие открыло и незыблемо установило следующие объективные данные. Протоколом выемки и осмотра кастрюль изделия Карпова-отца обнаружено было в них двойное дно, где и было найдено три билета внутреннего консолидированного займа, принадлежавших Болдыревой. Рядом свидетельских показаний (Маринин, Соколов, Синицын, Суманов, Елагина, Епифанов, Кузнецов, Морозова, Замятина и другие) было установлено, что после убийства Карповы стали жить богаче прежнего, что в пьяном виде Иван Карпов нередко пробалтывался о том, что у него водятся какие-то серии, которым срок не пришел быть размененными, что Карповы нередко рассчитывались в магазинах купонами от таких процентных бумаг, которые оказались "болдыревскими". При сознании Александр Карпов указал, что недавно он разменял в Моршанске тысячный "болдыревский" билет за девятьсот тридцать рублей и что из них еще целы семьсот сорок рублей. Деньги эти по указанию его были найдены на чердаке квартиры Карповых. Все это дало основание судебному следователю привлечь Ивана Карпова и Христину Карпову как укрывателей, ибо, как сказано в постановлении судебного следователя: "Почти все имущество, добытое у Болдыревой путем убийства, очутилось по совершении убийства в обладании Карпова". А между тем Тальма был предан суду и осужден за то, что "с целью завладеть деньгами и документами" Болдыревой, совершил все то, что ему приписывалось. Смею полагать, что обнаружение лиц, действительно "завладевших" тем, что относилось ранее на счет Тальма, есть уже нечто "вновь открывшееся" и заслуживающее некоторого внимания. Но эти вновь открывшиеся обстоятельства получают свою истинную цену лишь при одном условии: если мы вам докажем, что Тальма не мог передать эти ценности Карповым и что тотчас вслед за совершением убийства ценности уже находились у них. Прокурорский надзор, пристально следивший за производством нового следствия по делу об убийстве Болдыревой, не упустил расследовать все пункты, могущие казаться сомнительными. В ряде предложений прокурора судебному следователю (т. II, л.262) мы находим, между прочим, следующие предложения: а)передопросить Кузнецова и Морозова для установления времени, когда появились ценности у Карповых, б) когда началось улучшение материального положения Карповых, в) об отношениях семей Карповых и Тальмы. Тщательное исследование дало поразительные результаты. Оказалось, что футляры от некоторых ценных вещей, похищенных у убитой, уже утром после убийства находились в квартире Карповых, но не обратили на себя внимания властей лишь благодаря лжесвидетельству в то время еще свидетелей Ивана, Христины и дочери их Евдокии о происхождении этих футляров, Было установлено, что купоны от похищенных процентных бумаг сбывались уже несколько лет подряд. Наконец, относительно Тальмы и Карповых было установлено рядом свидетельских показаний (Кузнецова, Тархова, Синицына и Золотова), что никто из семьи Тальмы и Карповых не были вхожи друг к другу. Никто решительно не замечал, что Александр Тальма с кем-нибудь из семьи Карповых даже когда-либо разговаривал. Но еще более веской доказательство "от противного", в смысле отрицания самой возможности какой-либо преступной связи между Тальмой и Карповыми, можем мы представить простым указанием на ту роль, какую в качестве свидетелей играли Карповы в первом процессе, окончившемся осуждением Тальмы. Достаточно вспомнить, что Иван Карпов из всех свидетелей один утверждал, что будто бы Тальма, выскочив из дому, когда еще никто не знал, что случилось во флигеле Болдыревой, воскликнул: "Их зарезали!" Напрасно на суде другие свидетели (Устинкин и Савельев) отрицали это; присяжные переспросили Карпова, он твердо стоял на своем, а господин прокурор на основании такого лжесвидетельства сделал огромный вывод - что Тальма несомненный убийца. Карповы же первые удостоверили, что отношения у Тальмы к матери были худые, враждебные. Если Тальма завладел путем убийства всеми ценностями и отдал их Карповым, то для чего же? Чтобы Карпов топил его? Да и посмел ли бы тогда Карпов топить его, зная. что он с ним связан, что стоит тому сказать одно слово, и он сам погиб. Только зная о совершенной непричастности к этому делу Тальма, Карпов мог желать его осуждения, так как имел все шансы ожидать того, что действительно и случилось: невиновный в каторге надолго, если не навсегда, заслонит собой истинного убийцу. Есть еще версия, за которую противники "пересмотра" пытаются ухватиться: может быть, Карповы уже после подкуплены, для того чтобы вызволить Тальму из каторги, и за деньги приняли на себя вину? Но, во-первых, вины они на себя не принимали, а их действительно, и притом почти случайно, изобличили, а, во-вторых, как же вы объясните тогда мену купонов и затруднительный сбыт билетов? За самоотверженную готовность пойти в каторгу выговаривают себе обыкновенно чистые денежки. Наконец, где же до передачи билетов Карповым билеты эти находились? Несмотря на самый тщательный обыск у Тальмы и его присных ничего ровно обнаружено не было. Итак, мы вправе утверждать, что если даже остановиться на том, что Карповы только укрыватели, как их признали присяжные, то укрыватели искренние: с первого дня убийства они укрывали не Тальму и не им похищенные ценности, стало быть, он - не убийца. Далее, какая основная улика привела Тальмы на скамью подсудимых, а затем и в каторгу? Улика эта заключалась в незыблемом будто бы установлении того обстоятельства отрицательного характера, что, судя по обстановке убийства, отсутствию взлома дверей и т. п., оно могло быть совершено только лицом, имевшим беспрепятственный доступ в квартиру. Стояли на том, что только Тальма, как близкий человек, мог среди ночи постучать, ему отперли дверь и он вошел свободно, как власть имеющий. Никого постороннего среди ночи не впустили бы. Положение казалось незыблемым. Но вновь открывшиеся доказательства разрушили его. И сознание Карпова, и тщательное исследование единственного окна спальни Болдыревой, выходившего в проулок, на которое ранее следствие не обратило вовсе внимания, установили полную возможность проникновения этим путем в квартиру Болдыревой. Окно не выше полутора аршина от земли, и в нем была форточка, через которую Александр Карпов влез и вылез в виде опыта совершенно свободно. Давая свое сознание, он объяснил, что наружная рама была глухая, без форточки, почему он стамеской открыл ее, затем уже отворил форточку второй рамы и забрался в спальню. Опросом прежних жильцов этой квартиры, дворника и других было установлено, что и в этом отношении указания Карпова совершенно точны. Если бы он действительно не влезал в эту форточку, он не имел бы повода столь тщательно изучать устройство и расположение окна, совершенно заново переделанного после пожара. Мало того, рассказу Карпова о предварительном взломе наружной рамы, о том, что ему приходилось временно спрятаться на крыше соседнего сарайчика, вполне соответствуют необъяснимые до того свидетельские показания Вихорева (кучера), Решетниковой (горничной Тальмы) и некоторых обитателей соседнего, выходящего в проулок, дома Возницыной - о том, что в то время, когда Болдырева была еще у Тальмы, Савинова, оставшаяся одна в квартире, испугалась какого-то стука в окне спальни и выбегала заявить об этом. Люди ходили, осматривали проулок, но никого не нашли. Ночь была темная, и на самое окно внимания не обратили. Около этого же времени приблизительно в доме Возницыной (Борисова и другие) слышали шаги бежавшего по проулку человека. Затем всю ночь собака Возницыных, дом которых только и выходит в глухой проулок, выла и беспокоилась. Вся эта картина ярко восстает перед нами на смену прежнему предположению обвинения, что убийца проник со двора через дверь. Тогда объяснялось, что собаки во дворе не лаяли оттого-де, что распоряжался сам хозяин Тальма. Но Карпова, жильца, выросшего и родившегося в том же доме, собаки должны были знать и любить не менее Тальмы. Теперь ларчик открывается уже совсем просто: собаки во дворе не кидались и не лаяли потому, что со двора никто и не входил. Убийца проник через окно с проулка, а ближайшая собака Возницыных своевременно это чуяла и давала об этом знать. Эта лающая в проулке собака Возницыных также "вновь открывшееся доказательство", о ней ранее не упоминалось. Мы смело выдвигаем ее вой на смену прежде подозрительного спокойствия собак в самом дворе дома Тальмы, которое находит теперь свое, менее зловещее для Александра Тальмы объяснение. Далее, за отсутствием иных улик против Тальмы, весьма настаивали на том, что "преступник был, очевидно, хорошо знаком с домашней обстановкой, хорошо знал все хранилища Болдыревой, где она хранила вещи и деньги", устанавливалась презумпция, что все это мог знать только Александр Тальма. Но вот, когда началось следствие о Карповых и тщательно занялись личностью Александра Карпова, был установлен ряд фактов, свидетельствующих о его весьма близком знакомстве не только с домашней обстановкой Болдыревой, но и с теми хранилищами, где хранились деньги и ценности, и не только ее самой, но и покойного ее мужа. К шкатулкам, принадлежащим последнему, она учила Карпова, в то время еще мальчика, подделывать ключи и подбирать отмычки. Я должен еще остановиться на отношениях покойной к Александру Карпову. Года за два до убийства, когда в краже ее часов был заподозрен Карпов (он был задержан с поличным, когда желал сбыть их) и был осужден на два месяца в тюрьму, сама Болдырева весьма жалела его и силилась защитить его. По показанию стариков Карповых, покойная до самой смерти нередко зазывала Александра к себе (шестнадцатилетнего парня, имевшего уже романы с горничными) и угощала его лакомствами. Это старикам почему-то не нравилось. Они считали убитую вообще женщиной дурной и порочной. Сам Карпов, не признавая, чтобы он от покойной получал и денежные подарки, не отрицал, однако, что она нередко звала его к себе и давала лакомства и что в душе он ее ненавидел. Если в этом деле нужна непременно карамазовщина, то молено было бы строить догадки и в этом направлении. Тогда влезание через форточку прямо в спальню Болдыревой и главное - моменты ожидания ее прихода (по разноречивой версии показания обвиняемого Карпова) то под кроватью, то будто бы лишь за комодом, могли найти и примирение и объяснение. Быть может, под кровать ему приходилось залезать лишь весьма ненадолго, пока горничная Савинова раздевала барыню. Тогда, быть может, нашли бы свое объяснение и его показания о том, что он даже раздевался, снимал с себя сюртук, жилет. Если бы он явился только как убийца, едва ли бы он раздевался, боясь забыть и растерять свой туалет. Рассказ Карпова о самом процессе убийства и последовательном нанесении ран сперва Болдыревой, а затем и Савиновой, после того как на крик первой она постучалась в спальню, явился целым откровением, послужившим предметом самого тщательного исследования. Ранее по делу Тальмы никаких фактических указаний по этому предмету не было. Согласно версии, что преступник вошел через дверь, которую ему открыла Савинова, предполагалось, что Тальма, покончив с горничной, беспрепятственно вошел затем в спальню и убил Болдыреву. Но вот что выяснилось теперь: разыскали и опросили всю прислугу, жившую когда-либо у Болдыревой оказалось, что генеральша всегда запиралась изнутри спальни на крючок. На этот крючок не обратили никакого внимания при первом расследовании дела, а после пожара сделали новую дверь. Между тем Карпов об этом крючке упомянул при сознании. Покончив с Болдыревой, он откинул крючок, чтобы выйти к Савиновой, которая стучалась в дверь. Все утверждают теперь, что крючок был, и им замыкала дверь к себе Болдырева. Если так, Тальме, чтобы он мог, не производя никакого взлома, убить и ту и другую, сперва одна, потом другая должны были поочередно сами открыть дверь. Вероятна ли подобная версия, раз и Болдырева должна была непременно открыть свою дверь? Убитая Савинова могла же ранее вскрикнуть, подать тревожную весть. Если Болдырева и Тальма были в столь враждебных отношениях, как утверждали его обвинители, то даже голос последнего не мог побудить покойную без всякой опаски в глухую ночь отомкнуть свою дверь. Но ларчик открывается весьма просто, если убийца был ранее в спальне, ранее покончил с Болдыревой и затем уже вышел навстречу Савиновой. Рассказ Карпова еще и в другом отношении открыл нам новое по делу доказательство. Это новое доказательство - врачебная экспертиза. Когда не знали, как именно совершилось убийство, описали подробно раны, нашли, что они нанесены кинжалом, но от дальнейших выводов воздержались. Но когда рассказ Карпова о нанесении именно им ран проверили по описанию направлений и месту ран, врачи единогласно пришли к заключению, что так дело и было. На трупе Болдыревой были раны, идущие сверху вниз. Одна рана в области брюшины, проникавшая несколько тканей, была особенно характерна. Она могла быть сделана только при условии, если покойная в это время сидела, так как кинжал прошел как бы все складки живота. Так Карпов, не читавший, конечно, описаний ран, и объяснил. Савиновой он, по его словам, нанос два удара - такие две раны и имеются на ее трупе. Вообще решительно все указания Карпова вплоть до описания формы и размеров кинжала, бывшего с ним, нашли себе самое блестящее подтверждение в медицинской экспертизе. Попутно эта новая экспертиза опровергла и улику, ранее выдвигавшуюся против Тальмы. В деле Тальмы фигурировали какие-то его старые брюки с брызгами как бы крови на одной штанине. Эксперты-врачи положительно удостоверили, что никаких таких брызг при нанесении столь глубоких ударов кинжалом быть не могло. Судя по описанию ран, кровоизлияние было во внутренние органы, в наружных же краях ран крови найдено весьма мало. Итак: похищенные вещи - не у Тальмы, они у другого с самого момента убийства; войти можно было не только через дверь, но можно было влезть и в окно; хранилище покойной знал также Карпов, как мог знать Тальма. Что же было еще в прежнем деле Тальмы в качестве улики? Ничего, господа сенаторы, кроме всегда присущего людям ослепления своим собственным незнанием и упорства в этом незнании. В качестве дополнительных улик были гадательные мотивы и нравственное опозорение всей семьи Тальмы, чтобы выдвинуть момент возможной вражды и ненависти Александра Тальмы к покойной Болдыревой. Но пусть даже вражда и ненависть были возможны. Не в этом ведь вопрос. Вопрос в том: убийца ли Тальма? Вы видите, как все "дело Карповых" в качестве судебного производства опровергает другое такое же производство по "делу Тальмы". А между тем оба направлены к тому, чтобы узнать одно II то же: кто убил Болдыреву и Савинову? Как же можно счесть дело Тальмы окончательно решенным, когда до сих пор никто оба эти "производства" совместно не изучал и не анализировал. Для раскрытия истины как раз это и необходимо. И от вас зависит допустить и предписать подобный "пересмотр". При настоящем положении дела Тальмы для правосудия иного исхода нет. Господа сенаторы, из всех ужасов, присущих нашей мысли и нашему воображению, самый большой ужас - быть заживо погребенным. Этот ужас здесь налицо. Правосудие справило печальную тризну в этом деле. Тальма похоронен, но он жив, Он стучится в крышку своего гроба - ее надо открыть!

  

   По выслушании заключения господина обер-прокурора, полагавшего ходатайства Александра Тальмы отложить, и после весьма непродолжительного совещания Правительствующий Сенат определил: прошение поверенных А. Тальмы о возобновлении дела оставить без последствий. Недели две спустя после разбора этого дела в Сенате из газет мы узнали, что Александр Тальма помилован. Ему не возвращены права состояния, но только от каторги, но и от дальнейшего содержания под стражей он освобожден.

  

  

  

   Дело Николая Кашина. Введение в дело: 13 сентября 1901 года в С.-Петербургском окружном суде с участием присяжных заседателей под председательством товарища председателя В. Н. Карчевского слушалось дело о купеческом сыне Николае Васильеве Кашине, обвинявшемся в убийстве своей жены Валентины Павловны. Предварительным следствием установлено, что Николай и Валентина Кашины вскоре после свадьбы их, бывшей в конце 1896 года, разошлись и жили некоторое время отдельно, но Великим постом 1901 года снова поселились вместе. По единогласному свидетельству находившихся у Кашиной в услужении Екатерины Рябининой и Валентины Рыженковой, покойная, проживая отдельно от мужа, состояла в любовной связи с крестьянином Николаем Ладугиным, дворником того дома, где она занимала квартиру; связи этой она не прекратила и тогда, когда возобновила совместную жизнь с мужем, но Кашин, от которого она не скрывала своих отношений к Ладугину, никаких упреков ей по этому поводу не делал. Привлеченный к следствию в качестве обвиняемого, Кашин признал себя виновным в убийстве жены своей в состоянии раздражения и объяснил, что покойная не пожелала исполнить своей супружеской обязанности и в ответ на его требование стала гнать его вон, заявляя, что пойдет к Ладугину; тогда он, Кашин, рассердившись на нее, схватил лежавший на туалете нож и нанес ей несколько ран, а затем, видя, что она не движется, оделся и ушел объявить о случившемся. На судебном следствии было допрошено двадцать человек свидетелей, более или менее близко знавших домашнюю жизнь и обстановку семейной жизни супругов Кашиных. Относительно Николая Кашина все свидетели удостоверили, что это был добрый и по натуре мягкий человек, безукоризненно честный, воспитанный в духе прежних, строгих нравов среднего купечества.

  

   Речь в защиту Николая Кашина: Господа присяжные заседатели! Кашин убил жену и, убив ее среди ночи, кинулся к близким. Пришел прежде всего к тетке Чебровой, которую в почтении величал "бабушкой", на Белозерскую улицу. Ей он плача крикнул: "Прощай, бабушка! - и прибавил: Я, бабушка, жену зарезал; не стерпел больше!" Оттуда метнулся на Широкую улицу - к матери своей, Анне Кашиной, напугал ее своим видом до обморока, так что та тут же лишилась чувств, и успел ей только крикнуть: "Я Валечку (покойную звали Валентиной) зарезал!" и побежал дальше. Затем он отправился в участок, отозвал в сторону дежурного околоточного Куксинского и "по секрету" рассказал ему, что в эту ночь случилось. По его рассказу выходило так, что он ран двадцать или даже тридцать нанес своей жене и резал до тех пор, пока нож не сломал и все-таки жену зарезал. Околоточный уже не заметил в нем ни особого волнения, ни особой растерянности. По-видимому, сознание, что хоть и сломанным, почти негодным для целей убийства ножом, а дело сделано, его и отрезвило и успокоило. Когда его привели обратно в квартиру, где на полу в задравшейся кверху сорочке лежала убитая, он, по показанию всех свидетелей, стоял уже "бесчувственно", не проронив ни одного слова, и только руки, которые только что окровавил при убийстве, он почему-то прятал в карманы. Дело было сделано. Дело кровавое. Дело, требовавшее не только физической силы, но и огромного подъема душевного. Он сам стоял перед ним бессильный и жалкий, точно перед сознанием чьего-то могучего духа, чуждого ему самому. По отзыву всех, знавших его, он - натура пассивная, мягкая, дряблая, почти безвольная... Он всегда и всем уступал. Жена его била по щекам когда хотела. Как же это случилось? Он и сам не понимает, ничего сообразить даже не может. Проследим его отношения к жене - может быть, сообразим за него мы. Семнадцатилетним юношей он впервые обратил внимание на свою будущую подругу жизни, на Валентину Павловну Чеснокову. В районе Сытного рынка, на глазах его обывателей и торговцев, разыгрался весь его любовный роман, завершившийся столь печальной драмой. Отец его, старозаветный лабазник Сытного рынка, вел жизнь строгую, аккуратную. Сына своего, первенца, он очень любил и с четырнадцати лет, дав ему лишь первоначальное образование, приставил к делу. Дело было нелегкое и невеселое. С раннего утра до самого вечера толочься в лабазе, таскать мешки и не выходить из мучной пыли. Зимой мерзнуть, летом не знать ни воздуха, ни развлечения. Праздники только и есть, что первые дни Рождества и Пасхи, - даже и по воскресеньям велась торговля. И вот, на этом фоне механического однообразия, как раз в пору первого пробуждения юношеской возмужалости, мелькает вдруг что-то очень яркое, заманчивое, почти загадочное: Валентина Павловна Чеснокова! Что-то вроде очаровательного видения, предлагаемого самим демоном искусителем. Она тоже из района Сытного рынка - дом (богатый дом) Чесноковых тут же, но как это не похоже на то, что он видит всегда у себя дома. Там строгий, хотя и любящий отец, богобоязненная мать, сестры, краснеющие от одного взгляда на мужчин. Его самого берегут как красную девушку, одного никуда не отпускают. Девица же Чеснокова (и из той же, как и он, среды) - сама бравада, сама смелость, сама эмансипация! Такая уж ей счастливая доля выпала... Отца у нее нет, мать слабая и нерешительная женщина, предающаяся пьянству, старший брат - какой-то "дипломат", умывший руки и ни в чем ей не препятствующий. Девушка красивая, старше самого Кашина, смелая и энергичная, она кружит ему голову. По словам матери Кашина, она "завлекла ее сына". Она устраивала для него пирушки, приезжала за ним, увозила его кататься и т. д. Дворник Мазилов, двоюродный брат Валентины Чесноковой, давал им в своей дворницкой приют для интимных свиданий. Место не слишком поэтичное... Но пусть каждый вспомнит свою молодость - и не будет взыскателен к приюту первой любви. А для Николая Кашина это была действительно первая любовь. Что это была для него любовь, он доказал всем последующим. Не то было для девицы Чесноковой. Кашин не был ее первым "предметом". Она знала мужчин и ранее. Разврат подкрался к ней как-то мрачно, едва ли даже не преступно. Здесь мелькнуло на это таинственное указание. Сама она пала жертвой соблазна, но разврат легко овладел ее чувственной и грубой натурой. Еще девушкой она любила уже выпить. Девушкой же, до знакомства с Кашиным, она сменила несколько любовников. Здесь называли имена... Связь с Кашиным затянулась. Он прильнул к ней. Спустя три месяца после начала этой связи она забеременела. Он не только не отшатнулся, не попытался уйти, как сделали бы многие на его месте, но еще более привязался к ней. Разрешаться от бремени она отправилась на Сиверскую, он навещал ее постоянно, как только урывал минуту. Родился ребенок, он радовался этому и тут же порешил, что непременно женится на ней и узаконит ребенка. Родители его, словно чуя беду, были против этого брака, но он настаивал, и старики из любви к детищу скрепя сердце благословили его. В браке у них родился и второй ребенок. Рождение этих двух ребят, которых он страстно полюбил и любит и теперь, - важнейший момент в его семейной жизни. Он мог быть важным для обоих супругов. Если и были какие грехи у девицы Чесноковой, если и была ей свойственна привитая дурным воспитанием распущенность, все же, если бы натура была сама по себе хорошая, один факт счастливого материнства смахнул бы с нее всю эту грязь, все наносное прошлое. Случилось иначе: дело пошло еще хуже; пьянство и грубость усилились, и чувственность перешла в какую-то разнузданную похоть. Уже на втором году супружества Кашин стал подозревать неверность жены. Бывшая его кухарка Ольга Козлова предлагала и уличить Валентину Павловну. Она называла ее любовником дворника ее же дома - Василия Ладугина и предлагала Кашину притворно уехать и затем вернуться и накрыть любовников. Кашин предпочел, рассорившись с женой, вовсе уехать из дому и переселиться к отцу в Любань, но вероломной засады не устроил. Если бы он мог выдержать до конца эту разлуку, может быть, это и было бы наилучшее в его положении. Но положение было не так просто, чтобы из пего найти легкий выход. Раньше всего и наперекор всему он все еще продолжал страстно любить эту женщину, а рядом с этим оставались еще дети. Дети, любимые им нежно... Дети эти оставались на попечении раз-вратной и пьяной матери и любовника-дворника, который в его отсутствие разыгрывал хозяина и ночевал в ее квартире. По отзыву прислуги, пока Николай Кашиц находился в Любани, с Валентиной Катиной Василий Ладугин жил "как муж с женой". Если бы уже тут, как-нибудь вернувшись невзначай, застал их вместе Кашин и убил одну или обоих, вы бы уже давно его оправдали. И та "ревность", которую "понимает" господин товарищ прокурора, была бы проявлена. Но тогда Бог еще берег его. Он не заставил их вместе и душил в себе ревность как умел. И, в конце концов, взвешивая слова строго, не одна животная наивность, не ревность оскорбленного самца привела его к печальной развязке. Он проявил достаточно терпимости и человечности в своих отношениях к жене. Еще девице Чесноковой он простил многое, чего обыкновенно не прощают. Предложением Козловой убедиться в неверности жены, накрыв любовников, настоящий ревнивец воспользовался бы сполна. Но он только уходил, надеясь навсегда порвать отношения с женой и в этом устоять. В марте текущего года он переезжает из Любани в Петербург. Навещает жену, детей. Жена его принимает радушно, ласково, просит забыть о прошлом, обещает исправиться, зажить порядочной и трезвой жизнью. Она к нему льнет; не отказывает в супружеских ласках. Он снова размякает, сдается и переезжа