Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

тысяч. Вспомните при этом показание г-на Будковского относительно билета в пять тысяч рублей, принадлежащего Довнару, но хранившегося у Палем. Как только между ними начались первые нелады, она тотчас же, по собственному своему почину, возвратила его ему. Это было еще задолго до подачи прошения градоначальнику, как только приехала г. Петербург мать Довнара. Г-н Тупевич свидетельствует нам, что распоряжение относительно госпожи Палем было в точности приведено им в исполненение. Из квартиры она была удалена в тот же самый день, но вещи, и его и ее, пока остались. Его имуществом заполнены были парадные комнаты; ей отведена была кухня. Ключ от парадной двери Довнар взял с собой, ей дали ключ от кухни. По свидетельству г-на Туцевича, она выходила из квартиры взволнованная, потрясенная. Я думаю! Из насиженного гнезда, свитого ею с таким старанием, с такой заботой, из квартиры, где каждый угол был ей дорог и мил, где на стене каждый гвоздь был вбит ее собственной рукой, - ее выбрасывали прямо на улицу, как не выбрасывают и последнюю негодную тварь. Будь она даже та продажная женщина, о которой говорить здесь больше не решаются, разве так расстаются, разве таким способом отделываются и от продажной женщины? А ведь с этой женщиной, как-никак, он прожил четыре года, и, по собственному сознанию господ обвинителей, эта женщина была ему верна. С собакой, которая четыре года покорно лижет вашу руку, не расстаются так, как расстался Довнар с Палем! Он жил теперь уже у матери, он вырвался из ее тенет, из ее сетей. Чего же еще ему было нужно? Зачем же понадобилось выбрасывать ее на улицу из квартиры, которая притом наполовину была ее собственной? И потом - этот раздел. Поистине что-то ужасное! Или нравственное чутье может до такой степени притупиться и даже вовсе исчезнуть, атрофироваться? Раз вы считаете ее только любовницей, от которой пришла пора отделаться, так оставьте же ей хоть тот жалкий скарб, который за эти годы сожительства вы сами натаскали в ее нору. Нет, спорят из-за каждой вещи: кем куплена? Один из благородных жильцов с Подъяческой, г-н Тихоцкий, сопровождает на другой день господина Довнара "по парадной" в запертую на ключ квартиру. Вещи осматриваются, оцениваются, их насчитывают на пятьсот рублей. Часть перевозят. Не говорите мне после этого, что Палем была неровня кому-то, что она не смела, в сущности, даже и мечтать о замужестве и о таком муже, как Довнар. Неправда! Так можно делиться только с равной. Даже ваши мелочные, грошовые счеты вы с ней сводили, как сводит их только равный с равным. Все время вы стояли с ней на равной ноге, ни на одну секунду вы не были выше ее! После всего случившегося положение Палем оказалось совершенно критическим. Выбитая из колеи, выброшенная из насиженного угла, без друзей, без знакомых, нравственно истерзанная, она кидалась ко всем, к первому встречному, кто только не отказывался ее слушать: "Помогите, защитите, научите, что мне делать!" И ее охотно многие слушали. Этим многим, оценивая все, что случилось, всю совокупность обстоятельств, все фатальное сцепление позднейших случайностей, я не без горькой иронии сказал бы теперь: "Что и жалеть, коли нечем помочь", и при этом невольно бы вспомнил мудрое изречение, положенное резолюцией на первом прошении госпожи Шмидт: "Этим тут помочь нельзя". Но ее слушали и жалели. Да надо же правду сказать - и не пожалеть было нельзя. А вы, быть может, вспомните ту характеристику, которую я сделал раньше относительно некоторых особенностей психического склада характера подсудимой: "Пожалейте ее из вежливости, из приличия только - она заплачет настоящими, горячими слезами". Так и случилось. Лучше бы уж она встретила везде сразу суровый и непреклонный отпор. По крайней мере, разом один конец был бы всем ее мучениям. Переболело бы, потосковало бы сердце, да, может быть, и очнулось бы: кого любила? кому отдала лучшие годы жизни? на кого возлагала все надежды? кому верила, на кого молилась?.. Мало ли таких разбитых сердец носят в себе люди, мало ли несбывшихся надежд рассеяно по белу свету? И ничего - жизнь идет своим чередом. Не все же кончают самоубийством, не все попадают на скамью подсудимых. Так могло случиться и с Палем. К сожалению, случилось иначе. По странному, противоречивому несовершенству условий пашей жизни, все эти "участия", по моему глубокому убеждению, имели для нее совершенно обратное и скорее всего пагубное значение. После того административного способа, каким врасплох напали на Палем, с се стороны было вполне естественно негодовать, возмущаться, жаловаться, искать защиты. Во всех своих жалобах она, однако, всюду выгораживает самого Александра Довнара. Она видит в нем только бесхарактерного и малодушного человека, который подпал всецело под влияние матери и Милицера. В подтверждение своих слов она показывает письма своего Саши, и из них действительно нельзя не убедиться, что он адресовал их ей как своей жене, что он любил ее горячо и страстно. Она желала бы только возмездия для Милицера и матери Довнара, так как они действительно глубоко, кровно оскорбили ее. По инициативе господина Кухарского все институтское начальство заинтересовывается личностью я поступками Довнара, Возникает даже вопрос: может ли быть терпим в среде студентов молодой человек с подобной нравственной физиономией? Сам директор института, почтенный господин Герсеванов, в несколько приемов долго и внимательно выслушивает госпожу Палем, призывает выслушать ее нескольких профессоров и, наконец, снабжает ее своей визитной карточкой, на которой рекомендует защиту ее интересов своему родственнику, известному, пользующемуся всеобщим уважением адвокату и опытному юристу, присяжному поверенному С. А. Андреевскому. Все находят ее обиженной, все готовы принять ее сторону, но не знают только, как за это дело взяться. Даже юрист в затруднении, хотя принципиально он находит, что тут можно было бы поднять судебное дело. Он даже направляет госпожу Палем к прокурору, В конце концов из всего этого ровно ничего существенного для нее не выходит, но никто не отказывает ей в нравственной поддержке, в слове участия и сожаления. Все эти господа находят теперь, что это их участие, эти их разговоры, эти их академические выворачивания вопроса на разные лады были лишь успокоительными рецептами, в прописке которых не откажет ни один доктор самой трудной и безнадежной больной. В их глазах для болезни, где единственный целитель - время, в этих участливых рецептах не было ничего вредного, кроме aquae destillatae, в достаточной мере рассыропленной. К сожалению, я никак не могу согласиться с этим. Зная теперь склад ума и характера госпожи Палем, не понимающей никаких слов, сказанных так себе, для видимости, на ветер, все принимающей за самую чистую монету, я нахожу, что это был рассыропленный яд, который она медленно глотала. Конечно, предвидеть это было невозможно. Но вы встаньте только в положение тяжко оскорбленной женщины, которой сочувствуют такие лица, как господа Герсеванов, Андреевский, Кухарский, и еще многие другие. Могла ли она сомневаться, что идет прямой дорогой? Не лучше ли было бы, если бы без всякой сентиментальности ей разом открыли глаза на грозную прозу жизни? Ей могли сказать приблизительно так: "Симферопольская мещанка Ольга Палом, ты мечтаешь о недостижимом. Раз тебя толкнули по наклонной плоскости вниз, катись безмолвно до самой глубины пропасти. Мало ли таких, как ты? Не цепляйся попусту за выдающиеся на твоем пути уступы, не рви своих ногтей, не кровавь своих рук - мы бессильны помочь тебе!" Это было бы жестоко, но это была правда. Но они тоже люди, и им захотелось пожалеть ее. Это была большая ошибка. Несовершенства жизни требуют холодных сердец. Недоразумения госпожи Палем с Александром Довнаром, вероятно благодаря отсутствию в то время госпожи Шмидт, которая выехала обратно в Одессу, завершились в стенах канцелярии института в конце ноября 1893 года следующей "странной", чтобы по выразиться иначе, формулой. После очень продолжительного личного объяснения между собой в присутствии господина Кухарского Довнар и Палем пришли к "миролюбивому соглашению". Довнар заявил, что он ничего не имеет против того, чтобы сожительствовать по-прежнему с Ольгой Васильевной Палем, почему обязывается ее "не бросать"; она же в свою очередь обязуется не требовать от него насильственного брака "и не подавать никуда жалоб". В этом смысле с той и с другой стороны были выданы даже "подписки", тут же, в присутствии делопроизводителя канцелярии. Разберитесь во всем этом, если можете, господа присяжные заседатели; я решительно бессилен помочь вам. Я только констатирую факт. Можно было заранее предсказать, что это явится наименее удачным паллиативом для подобной, во всяком случае очень обострившейся и очень осложнившейся болезни. Время показало это. Но пока "любовная пара" прямо из стен институтской канцелярии дружно направляется в попеки за квартирой. На этот раз имеется, однако, в виду нанять "две" меблированные комнаты, хотя и в одном общем коридоре, по возможности рядом, но с двумя самостоятельными входами. Такое расположение двух смежных комнат, с промежуточной дверью между ними, которая могла бы при надобности открываться и соединять воедино обо половины помещения, находят на Фонтанке, в меблированных комнатах некоего господина Саросека. Этот почтенный квартирохозяин, весьма дорожащий добрым реноме своих меблированных комнат, обстоятельно доложил нам обо всем, чему был свидетелем. Пришли они зимой, в конце 1893 года, в декабре месяце. Каждый нанял комнату для себя и каждый стал платить отдельно. Комната Довнара была в одно окно и стоила ему шестнадцать рублей в месяц: комната госпожи Палем - в два окна, стоила ей двадцать восемь рублей. Промежуточные двери часто открывались, и, таким образом, составлялось одно общее помещение. Какой-то товарищ Довнара (очевидно, господин Милицер) не раз желал проникнуть к Довнару, но госпожа Палем решительно воспротивилась этим свиданиям. Кончилось тем, что, по настояниям Ольги Васильевны, этого господина перестали даже принимать, и он переговаривался с Довнаром записками, которые заносил сам. Ссоры между расположившимися в столь тесном соседстве любовниками случались нередко. Довнар обыкновенно не поднимал голоса, но Ольга Васильевна при подобных обстоятельствах, не стесняясь, шумела на всю квартиру. Нередко, однако, она жаловалась, что Довнар ее бьет и щиплет втихомолку. Чтобы возбудить ревность "Саши", которого она, по наблюдению господина Саросека, все-таки очень любила, она выходила иногда на площадку лестницы и кокетничала, громко разговаривая с соседними жильцами, молодыми людьми. Как аккуратному квартирохозяину. господину Саросеку такие беспорядки вообще не нравились, но он отчасти все-таки жалел Ольгу Васильевну. Видимо, она была несчастлива, часто плакала и очень убивалась о том, что Довнар на ней никогда не женится, хотя раньше хотел жениться и даже обещал ей это. Зная, что госпожа Палем имеет некоторые свои средства, господин Саросек пытался отвлечь ее от Довнара, говоря, что она еще молода, и даже сам вызывался найти ей жениха. Ольга Васильевна, однако, слышать ничего не хотела. Она твердила свое: Довнар не будет ей принадлежать, ей никого не нужно... она покончит с собой. Перед самым Рождеством произошла бурная сцена. Довнар порешил выбраться. Несмотря на ее просьбы, моления, заклятия, оставив ее в истерическом припадке, он уехал. Князь Туманов, товарищ Довнара, живший в тех же меблированных комнатах, принялся ее отхаживать. Пришлось поднять на ноги всю квартиру, посылать за доктором и в аптеку. Призванный врач, господин Твирбут, констатировал глубокое расстройство нервов, прописал абсолютный покой, велел класть холодные компрессы на голову и т. п. Всю ночь с ней провозились. Тут нам приходится отметить одну подробность, в высокой мере характерную. Одним штрихом она в свою очередь рисует двойственность отношений самого Довнара к Палем. Среди ночи вдруг раздался звонок. На звонок выходит дежуривший у больной князь Туманов. Он просто остолбенел от удивления: перед ним Довнар, только за несколько часов перед тем выехавший отсюда со всем своим багажом. Что такое? Что случилось? Услыхав от князя Туманова, что доктор запретил впускать теперь кого-либо к Ольге Васильевне, Довнар безмолвно стоит некоторое время. Наконец он просит князя Туманова "передать ей вот это". Что такое? Мешок с апельсинами "по случаю наступающего праздника". Князь Туманов только руками развел. Так как госпожа Палем ночь провела очень дурно и припадки с ней возобновлялись, то он не решился тогда же рассказать ей о приходе Довнара. Только на другое утро он передал ей пакет с апельсинами и сказал, что это принес Довнар. Она не поверила и расплакалась. Она была убеждена, что князь Туманов сам купил апельсины и рассказывает ей небылицы, чтобы чем-нибудь развлечь ее. В тот же день опять заходил Довнар. Как только Палем увидала его, - так утверждает свидетель, - она "ужасно обрадовалась" и "моментально выздоровела". Когда он ушел, ей стало опять худо. Так совершилось их второе, довольно болезненное расставание, по поводу которого, кипя своим честным, молодым и благородным негодованием, князь Туманов не находит достаточно слов, чтобы всецело осудить Довнара и встать на защиту Ольги Васильевны. Меблированные комнаты господина Саросека, раз в них не было ее "Саши", моментально опостылели Палем, и она поспешила выбраться. На Рождество Довнар ездил в Одессу, и Палем издали следила за ним. В его отсутствие она совершенно падает духом и впадает в какое-то глубоко-мрачное религиозное настроение. Нет той часовни, в которой бы она не побывала, нет того чудотворного образа, которому бы она не помолилась. Мысль о Довнаре, исключительно о Довнаре, ни о чем больше, преследует ее, мучит, терзает. Нервная система ее начинает приобретать решительно какую-то сверхчувствительную виртуозность. Она руководится инстинктами, предчувствиями, и они не обманывают ее. Вы, вероятно, припомните эпизод, произведший здесь такую сенсацию, О нем рассказывал нам Милицер. Возвращаясь из Одессы, полный всевозможных советов и предостережений своих домашних по адресу "негодной интриганки", Довнар, опасаясь, чтобы Палем не вздумала его встретить на Варшавском вокзале, пересаживается на станции Александровской в поезд Царскосельской железной дороги. Первая, кого он встретил на платформе Царскосельского вокзала, была Ольга Васильевна Палем. Но увы! Теперь Александр Довнар был уже слишком под влиянием домашних толков и розысков относительно "нравственности" госпожи Палем. Его уже успели слишком враждебно к ней настроить. Забыв и о своей "подписке", данной институтскому начальству, в которой он обязывался "не бросать" ее, имея притом в кармане рекомендательное письмо к некоему всесильному одесскому адвокату, проживающему большую часть времени в Петербурге, а про запас еще и фотографическую карточку госпожи Палем, добытую им, как нам уже известно, совместно с господином Матеранским в известном притоне, он, по-видимому, твердо порешил разделаться на этот раз с ней окончательно. Свидание было сухо и не обещало впереди ничего радостного, хотя, к чести Довнара, следует отметить, что он все-таки не счел возможным последовать во всей точности находчивому совету своей матери, преподанному ему в одном из писем ее, относящихся именно к этому времени: "Если на улице встретишь эту интриганку, отвернись, как будто ты ее вовсе не знаешь". Было легче написать это, чем сделать. И Довнар, со своим практическим складом ума, отлично понимал это. Госпожа Палем тем временем опять наняла себе меблированную комнату и поселилась у некой госпожи Николаевой, Вы видели ее здесь в качестве свидетельницы. Она нам рассказала подробно о том, что творилось с Ольгой Васильевной под ее гостеприимным крылом. Всю свою беду Палем в какой-то упорной наивности продолжала приписывать исключительно матери Довнара, госпоже Шмидт, она не щадила черных красок для обрисовки ее нравственной физиономии, не стеснялась в словах для ее характеристики. Александра Довнара она, напротив, всячески щадила и выгораживала. Ночи проводила она без сна и молилась без конца. Ее не покидали надежды, что рано или поздно ее Саша вернется к ней. На госпожу Николаеву, особу, по ее собственному признанию, крайне нервную и очень сердобольную, один вид душевных мук, переживаемых несчастной Палем, производил удручающее впечатление. Она сама едва не заболела. К этому же времени относится одно привходящее обстоятельство, которое я опять-таки вынужден поставить в качестве противоречивой житейской неожиданности, в некоторую связь с "несовершенствами жизни". Госпожа Палем поехала в Кронштадт. В ее тяжелом, жаждавшем религиозного успокоения настроении это было так понятно, так естественно. Смятение духа, казалось, искало авторитетного пастырского слова утешения, жаждало молитвы, требовало высшего, чуждого земных тревог участия и соболезнования. Можно было ожидать, что она возвратится оттуда если и не совершенно воскресшей духом по слову высшей благодати, то во всяком случае, несколько умиротворенной, духовно просвещенной и успокоенной. В руках ее можно было ожидать всего чего угодно: образка, просфоры, молитвы... только не того рекомендательного письма к господину министру путей сообщения, с которым она вернулась в Петербург. И начались опять ее хождения по канцеляриям и приемным, Ее выслушивали, ей соболезновали, даже обнадеживали. Одно время возникла было мысль: все ее дело, как "дело чести", отдать на суд неформальный, суд товарищей студента Александра Довнара. Кто знает, может быть, это и был бы наилучший исход. Ведь существуют же "проклятые вопросы", которые могут решаться только судом чести. Суд равных, суд товарищей так или иначе сказал бы свое решающее слово, и быть может, нравственно успокоил бы ту и другую сторону. Но и на этот раз, пожалуй утопические, но, во всяком случае, благородные и добрые, намерения разбились о прозу жизни. Одесский адвокат, проживающий в Петербурге, взявший под свое покровительство интересы Довнара, принял своевременно свои меры. Через его знакомого, свидетеля господина Бухарина, дело было соответственным образом "передоложено", и интересы госпожи Палем и корпоративной чести товарищеской среды были отставлены в сторону. Дело получило исход, прямо противоположный первоначальнно намеченному, но выходя притом из сферы негласных, канцелярских отписок. Как торжествующе писала потом Александра Михаиловна Шмидт сыну, оттеняя в письме заслуги рекомендованного ею адвоката, "ей (т.е. Палем) везде было отказано". Но этим не кончились злоключения госпожи Палем, и "судебно-полицейский" азарт самого Довнара, руководимый предусмотрительной тактикой не явившегося сюда на суд, хотя и вызывавшегося в качестве свидетеля, адвоката, к тому времени еще не остыл. 12 февраля 1894 года через aгента сыскной полиции господина Красива, давшего нам здесь свои показания у госпожи Палем отобрали письма, ее собственные письма, писанные ей Александром Довнаром, и несколько писем к ней его матери, госпожи Шмидт. Предоставляю нам судить, господа присяжные, о значении подобного шага. Если мои письма "ровно ничего не доказывают", если мое дело правое, если я чист и прав, то пусть их читают хоть на площади. Чем больше людей их прочтет разом, тем быстрей разойдется молва о моей правоте. Казалось бы, так. Стало быть, письма что-нибудь доказывали. Господин Красов на что уж, кажется, человек по своей профессии притерпевшийся, а и тому было немножко жутко исполнять поручение. Уж очень плакала, уж очень убивалась Ольга Васильевна: она целовала письма Довнара и рыдая, говорила: "И это она (разумея мать) у меня отнимает!" Живой обмен мыслен но поводу победы, столь блистательно и столь решительно одержанной над беззащитной женщиной, возникший тотчас в переписке между сыном и матерью, вам, наверное, господа присяжные заседатели, памятен: "судебно-полицейские" усилия, о которых столь демонстративно Довнар писал госпоже Шмидт, наконец увенчались успехом. возникал еще только вопрос, нельзя ли повлиять и на господина Кандинского, чтобы он, с своей стороны, "поменьше давал денег Палем", в расчете, что при таких условиях она вынуждена будет "сойтись" с кем-нибудь, т. е. попросту идти на содержание. С точки зрения матери, обменивающейся насчет этого задушевными своими мыслями с сыном, для окончательного "исхода дела" это было бы "самое полезное". Шли дни, впрочем, и более благодушные, под конец лишь несколько обострившиеся переговоры матери с сыном о том, не поднести ли столь успешно действовавшему адвокату, сверх положенного ему вознаграждения, еще какой-либо "приличный" подарок или хотя бы "сотню дорогих сигар". Практические соображения госпожи Александры Шмидт, однако, и здесь взяли верх. Она находила, что, во-первых, "Палем все-таки не выслали из Петербурга" и что, таким образом, высший результат ходатайства все же должен почитаться неосуществленным; во-вторых, что уплаченного деньгами гонорара, но ее мнению, вполне достаточно и что, наконец, в-третьих, она (в качество тонкого знатока людских слабостей) знает отлично, что "эти господа" (т. е. адвокаты) любят иногда разыгрывать из себя grads seigeur'ов и щегольнуть великодушием, защищая дело "из одной только чести"... Адвокат, который вышеуказанным образом защищал дело Александра Довнара, по благородному убеждению его матушки, действовал главным образом "из чести". Он поквитался за это подарками и сигарами... Но "честь", приписываемая ему госпожой Шмидт, разумеется, осталась при нем. Господин Кандинский, тот не внял внушениям госпожи Шмидт; он действительно, к чести его, не только не отвернулся от госпожи Палем в трудных обстоятельствах, но, наоборот, успокаивал ее как умел, советовал "бросить все", оставить Петербург и возвратиться в Одессу. В конце февраля госпожа Палем побывала в Одессе. Кандинский ахнул, увидев ее. Она была на себя непохожа. Желтое лицо, с провалившимися, лихорадочно блестящими глазами, возбуждало и ужас, и сожаление. Она состарилась за одну зиму на несколько лет. Другого разговора, как о монастыре и о самоубийстве, у нее не было. Тщетно Кандинский пытался отвлечь ее мысли, заставить ее чем-нибудь интересоваться - она ничего не слушала, ничего не понимала. Пробыв несколько дней в Одессе, она "безумно стосковалась" и помчалась опять в Петербург. Тут и начинается последний акт печальной драмы, господа присяжные заседатели. Вам уже недолго дарить меня вниманием. Должен ли я перечислять отзывы всех врачей, прошедших перед нами, называть свидетелей" господ Пастернацкого, Морида, Зельгейма, Твирбута и других, чтобы иметь право сказать, что в это время в лице подсудимой Палем мы имеем дело несомненно с нервнобольной. Сам господин эксперт Рукович, полицейский врач, вызванный обвинительной властью, не смеет отрицать этого. На основании всего прошлого подсудимой он. напротив, сам констатирует у нее наличность истерии и особого, несомненно, болезненного неврастенического состояния. В качестве эксперта, дающего здесь свое "научное" заключение, он лишь провозглашает абсолютную разграниченность двух самостоятельных сфер, - нервной и психической деятельности человека. Он выражается восьми категорично, утверждая, что констатированные им нервные болезни у госпожи Палем (неврастения и истерия) не имеют ничего общего с психической деятельностью субъекта вообще. Не слишком ли категорично, не слишком ли самоуверенно сказано? Суд отказал мне в вызове более авторитетных специалистов по нервным и душевным болезням, находя, что вопрос исчерпан, и исчерпан отрицательно, в смысле отсутствия какого-либо болезненного психоза у подсудимой. Пусть так! Да позволено мне будет, однако, не согласиться с заключением господина Руковича в той его части, где он возводит глухую стену между болезненностью нервной и психической. Не надо быть медиком, чтобы понимать, что живой организм не складная машина, которую можно развинтить по частям. Нельзя снять голову, достать сердце, выложить нервы и сказать, что это и есть живой организм. Всякому понятно, что если мозг воспринимает ощущения и раздражения нервами и если нервы больны, то и раздражения и ощущения не могут передаваться по таким проводникам правильно. Здесь светит электричество, - конечно, не те проволоки, которые идут по стенам, - но попробуйте их надрезать - мы останемся в темноте. Я вовсе не хочу этим сказать, что подсудимая абсолютно сумасшедшая или безумная. Совсем нет. Я только утверждаю, что, задолго до катастрофы, нервная ее болезненность констатирована несомненно. Оценивая все ее поступки, все ее душевные движения, упускать это из виду невозможно. Упади все события, о которых я вел речь, на здоровую почву, на организм жизнедеятельный, нормальный, легко стряхивающий с себя все гнетущие, тяжелые ощущения, картина, наверное, получилась бы совершенно иная. Но мы имеем дело с субъектом болезненно-нервным, измотавшим последние остатки своих душевных сил. Такой вы ее и берите, отправляясь на поиски того, с чем мы должны иметь дело, на почве юридических фикций и построений. Господин прокурор утверждает, что тут самое грозное убийство, убийство с заранее обдуманным намерением, убийство-месть. Но ведь месть злорадствует, месть торжествует, в этом ее пища. А между тем секунду вслед за тем она спешит убить и себя, самое себя отдать в пищу червям. Какая месть! Когда было злорадствовать? Когда торжествовать? И еще не просто месть, а "преднамеренная", "заранее обдуманная". Что же, спрашивается, тут обдуманно? Говорят: заманила его под вымышленным предлогом. Хорош "вымышленный" предлог... Постель смята, вся ночь проведена вместе, на стене - эсмарховская кружка. Спрашивается, для чего бы понадобилась еще и эта последняя прозаическая предосторожность, если бы заранее было решено умереть и убить. Нет, господа присяжные заседатели, с этим обвинением в преднамеренном убийстве вам нечего делать; от него отступился даже господин представитель гражданского иска, поверенный матери убитого. Далее следует также умышленное, также намеренное, но лишь возникшее по внезапному yмыслу убийство на почве нормального, здоровоги (физиологического, а не патологического) аффекта, то, что нашим законом именуется "в запальчивости и раздражении". Это также преступление тяжкое, и с ним считаться надо. Человек, совершивший его сознательно, вполне ответствен за свои действия. Подсудимая утверждает, что она не хотела убить Довнара, намерения покуситься на его жизнь не было, она стреляла, не помня себя, и, увидав, что он убит, решилась покончить с собой. С десяти часов вечера 16 мая до четырех часов следующего дня они оставались вдвоем, с глазу на глаз. Свидетелем между ними был один Бог. Какое же право мы имеем безусловно отвергать ее объяснение? Если дело было именно так, как она объясняет, - она не убийца, она несчастная, мы над ней рыдать должны, как рыдала с ней вместе запертая в камере арестантка Гордина, которой она не раз говорила: "Подумай, какая я несчастная и какой на мне грех: я не хотела, а рука моя убила человека, и человека любимого!.." Докажите же, что она убийца, что она хотела этого убийства! А револьвер, возразят мне, револьвер, который она приобрела заранее? А некоторые ее выражения и слова, сказанные до и после убийства? А фраза, знаменательная фраза, произнесенная ею и присутствии прибывшего в гостиницу пристава: "Рано или поздно это должно было случиться!" Случилось - стало быть, это и было именно то, чего она хотела. Придется опять вернуться к анализу фактов, опять серьезно и добросовестно вдуматься в обстановку, в которой совершилась двойная беда: убийство и покушение на самоубийство. Мы знаем, что с марта (после своей одесской поездки) подсудимая поселилась в одном из номеров людного "Пале-Рояля". В этом каменном метке, в комнате пятого этажа она поселилась настоящей отшельницей. При ней в качестве прислуги, стиравшей ей белье, Анна Власова поместила свою четырнадцатилетнюю дочь Софью Власову. Девочка жила и одной комнате с "барышней", и от нее мы знаем подробно, как проводила время Палем, каковы были ее думы и заботы. Она много молилась, часто плакала, иногда работала, читала, гадала на картах. Каждый день около часу дня ездила в Казанский собор и брала девочку с собой. Там она опускалась на колени и подолгу не поднимала головы. Дома в ее обстановке на первом плане были чтимые ею образа и фотографический портрет отца Иоанна Кронштадтского с собственноручной его надписью. Рядом с этим при ней всегда был револьвер. По показанию госпожи Будковской, которая принимала в ней некоторое участие, недели за две до убийства Палем была у нее, заходила на несколько минут. Свидетельница заметила очень тревожное и мрачное ее настроение. Она попробовала было заговорить с ней о Довнаре, старалась ее успокоить, говоря, что уж из одного самолюбия покинутая женщина должна бы побороть себя или хоть сделать вид, что переносит разлуку равнодушии; но Палем расплакалась, перебила ее тоном, в котором госпожа Будковская почувствовала предвестие какого-нибудь ужасного несчастья, и сказала ей: "Прощайте, не поминайте меня лихом. Помолитесь обо мне!" Госпожа Будковская тогда же поняла, что Ольгу Васильевну преследует идея о самоубийстве и что она борется с ней. Кажущаяся двойственность в настроении молодой женщины не должна смущать нас, С одной стороны - молитва, с другой - револьвер. Лишь с первого взгляда это может казаться несовместимым. Когда человек уже весь во власти глубокого упадка духа, когда он изнемогает под бременем своих мучительных сомнений, и вера и отчаяние одинаково близки, одинаково доступны ему. Весь вопрос, что пересилит, чьей отдастся он власти. Вы знаете, что револьвер она первоначальна приобрела еще в Одессе. Это был дрянной, грошовый "бульдог", купленный ею за четырнадцать рублей. За эту цену нельзя иметь порядочного револьвера. Недели за две до 17 мая она обменяла его в магазине Лежена на небольшой, вполне исправный револьвер системы Смит Вессон. Можно твердо решиться на самоубийство и сознательно идти на него, но искалечить себя, только поранив, благодаря случайности дрянного оружия, согласится но всякий. Этого и боялась Палем. Она слышала и от Довнара, что ее револьвер-"бульдог" никуда не годится. На эту тему разговор подсудимая, по ее словам, вела с убитым в последний раз не далее как недели за три до происшествия. Нам, знающим все подробности дела, и это приводимое ею обстоятельство не может представиться невероятным; оно нам не кажется даже странным. Достоверно известно, что в этот последний период их отношений они действительно встречались, виделись, не говоря уже о том. что они очень часто переписывались, Благодаря показаниям студента Панова, письмам, найденным по обыску в комнатах Довнара и Палем, а также некоторым письмам этой последней, отобранным также но обыску у господина Кандинского, мы можем с достаточно жизненными подробностями восстановить картину тех отношений, которые установились между Палем и Довнаром на протяжении последних двух месяцев и которые продолжались вплоть до 16 мая. Довнар поселился в Демидовой переулке, в квартире господина Аничкова. По показанию последнего, здесь госпожа Палем никогда не виделась с Довнаром. Но письма получались и по почте и через посыльного, и он отвечал на них. По показанию девочки Сони Власовой, раз или два Ольга Васильевна ездила в Демидов переулок вместе с ней. Она заходила в квартиру господина Аничкова с запиской, после чего какой-то молодой господин выходил к госпоже Палем. Они о чем-то тихо разговаривали, как бы уславливались, и госпожа Палем возвращалась назад. Студент Панов, стоявший в то время особенно близко к Довнару, положительно удостоверяет, что в то время они виделись и даже сходились от времени до времени на

   "свидания". Зная всю предыдущую их трагикомедию, Панов дивился и спрашивал Довнара, как могло "это" продолжаться, когда Палем всего месяц назад подавала столь оскорбительную для его, Довнара, чести жалобу министру путей сообщения. Довнар поспешил переменить разговор, причем, однако, заметил: "Мало ли что! Да она это так, от отчаяния подавала". В высшей степени ценная фраза покойного, едва ли не разом озаряющая всю глубину той несомненной привязанности к нему Палем, в которую до конца верил и не мог не верить сам Довнар. На письменном столе убитого было найдено множество ее писем за последнее время. Над этими не всегда выдержанными в смысле стиля и орфографии посланиями пытались поглумиться, подчеркивая их малограмотность. Для меня же именно эта их малограмотность и ценна. Виртуозность стилиста может иногда замаскировать ложь, скрасить и невыгодную правду, ну а уж здесь все начистоту. Если бы даже хотела, не сумела бы! И что же: прозвучала ли при чтении этих писем хотя бы одна фальшивая пота, слышалась ли в них замаскированная злоба, чуялась ли худо скрытая жажда мести? Ничего похожего. От начала и до конца письма эти - берущая за сердце тоска по любимому человеку. Звучат они просто, задушевно, как может звучать только искреннее чувство. Он занят экзаменами; она заботится тем временем о переделке его пальто, шлет ему перышки от ее "птичек" на счастье и не тревожит его призывами на свидание. Панов говорил нам, что недели за две, за три до убийства они ездили вместе на Острова. Она заложила для этого некоторые свои вещи, и вот в ее письме попадается такая фраза: "Милый, я так счастлива, я так много дышала тобою вчера!" Он ей нужен как воздух! Мы имеем указание, что не только она ему, но и он ей назначал иногда свидания. Раз его письмо не застало ее дома, она с девочкой Соней ездила в баню. И вот, на другой же день она шлет ему полное отчаяния послание, в котором не находит слов, чтобы выразить всю свою обиду на то, что она не пришла на его зов. В то же время, по единогласному отзыву всей прислуги "Пале-Рояля", Палем ведет совершенно монашеский образ жизни. Ни один мужчина не переступает порога ее комнаты. Она не ночует дома только в тех редких случаях, когда этому событию в течение дня предшествует форсированная гоньба двух посыльных, занимающих свои посты у Демидова переулка и на углу Пушкинской и Кузнечного. Еще за три дня до убийства такое экстраординарное происшествие имело место. А револьвер? - спрашиваете вы. При таких свиданиях - причем же револьвер? Во все это время он был неизменно с ней. Отчасти ей нельзя было бросать его в номере, так как там оставалась девочка, отчасти она намеренно, если хотите сознательно "носилась" с ним. В том ос душевном состоянии, о котором мы уже достаточно говорили, это был ее верный друг, верное прибежище, к которому можно всегда, во всякую минуту прибегнуть, раз станет уж очень невыносимо. В конце поста она говела и для причастия заказала себе белое платье. Из намеков в письме к Кандинскому можно заключить, что она глядела на это белое, разложенное перед ней красиво сшитое платье, "словно подвенечное" для ее "несчастной свадьбы", и думала, что оно станет погребальным саваном. Мысль о самоубийстве ее не покидала, скажу больше - она преследовала ее. И, насколько мы можем судить по намекам свидетели Панова, покойный Довнар знал об этой ее "игре" с револьвером и даже не раз говорил с ним по этому поводу. Сама госпожа Полем положительно удостоверяет, что для Довнара не было тайной, что она хочет застрелиться. Верил ли он ей безусловно или нет, не берусь решить, ни только все же слепота его и значительной мере непонятна. Он словно дразнил ее, подбодрял ее: "где тебе! Не застрелишься - комедия!" Не допускаю, не хочу допустить и на секунду мысли, чтобы при этом где-нибудь, даже в самом злом и самом потаенном изгибе его души, шевелилось злорадное ожидание: "А чего доброго застрелится, от нее станется... тем лучше, разделаюсь навсегда!" Эти было бы слишком ужасно. Но я вас спрашиваю: что такое с его стороны эти свидания, все эти уступки после всего, что было? Ведь разойтись окончательно он, по-видимому, давно решил. После экзаменов, которые окончились в мае, опять предстоял отъезд. Предстояло расстаться, решено было и раньше порвать раз и навсегда. Ведь не мальчик он был, ему шел двадцать шестой год. Студентом-медиком ему было отвратительно и жутко копаться но внутренностях мертвого человека. Как же не щадил он живого? Как мог он не понимать, что живое мясо, уж если его резать, надо резать, разом, а не пилить его, не мучить, не истязать. Ведь перед ним было живое существо... Палем на ногах уже шатало; достаточно были дуновения, чтобы ее свалить, а он твердил ей все свое: "Игра"! Или, может быть, моя догадка неверна, и я клевещу на покойного? Я был бы рад. Может быть, в глубине его сердца, напротив, шевелились иногда раскаяние и обида на самого себя за все зло, которое он причинил этой несомненно его любившей женщина. Может быть, не смея самому себе в том признаться, он все еще любил ее в втайне проклинал себя за то, что так малодушно, так позорно поддался в отношении к ней чужому руководству и чужому влиянию. Как знать! Есть одна фраза, брошенная им однажды Панову, над которой хотелось бы призадуматься. Зная экзальтированный характер Палем и то, что она вечно носит с собой револьвер, Панов как-то предостерег Довнара. Он советовал ему не ходить на подобные свидания, говоря, что она легко может застрелить его. Вот что он отвечал на это Панову: "Я был бы рад, если бы это случилось: только разом, без страданий". С этого свидания он вернулся благополучно, но слова его оказались пророческими: oн действительно умер разом и без страданий. Теперь и рассудите, как же "это" случилось в злополучное 17 мая. Как случилось? Ставьте рядом все что угодно: намеренность, случайность, неосторожность - результат будет один, а мы только и знаем, что результат. Догадки - и то, что говорил нам прокурор, и то, что сказал вам гражданский истец, и то, что я могу вам сказать; один результат ясен: "Доигрались!" "Рано или поздно это должно было случиться!" - говорит вам женщина через силу, зажимая собственную кровоточащую рану у самого сердца, а вы ей в ответ: "Убийца!" Но зато, когда та же женщина на больничной койке, впервые придя в себя, единственно близкому и верному ей человеку, Кандинскому, откровенно пишет: "Саша убит случайно. Хотела только себя!" - ей не верят. Рассудите! Вы видите, какое это трудное дело. Захотите ли вы обрушить на голову этой несчастной всю тяжесть, всю вину за случившееся - это ваше дело, дело вашей совести: но позвольте мне по крайней мере уйти из этой залы с уверенностью, что я исполнил свой долг. На разрешение присяжных заседателей постановлены были судом следующие вопросы: 1) Виновна ли подсудимая, симферопольская мещанка Ольга Васильевна Палем, в том, что, задумав заранее лишить жизни студента Александра Довнара, купила револьвер с патронами, с наряженными пулями, пригласила Довнара для свидания в гостиницу "Европа", взяла с собой револьвер с патронами и в номере гостиницы 17 мая выстрелила в него, Довнара, из револьвера в голову сзади, на расстоянии нескольких вершков, в то время, когда Довнар повернулся к ней спиной, и этим выстрелом тогда же, на месте, лишила его жизни, причинив смертельное повреждение головы? 2) Если подсудимая Палем невиновна по первому вопросу, то не виновна ли она в том, что 17 мая 1894 г., в номере гостиницы "Европа", по набережной реки Фонтанки в Петербурге, без заранее обдуманного намерения, ни, однако, не случайно, в состоянии запальчивости и раздражения от нанесенного ей Довнаром оскорбления, с целью лишения его жизни, выстрелила Довнару в голову и этим выстрелом тогда же, на месте, лишила его жизни, причинив ему смертельное повреждение головы? Защита просила поставить еще вопрос о том, не находилась ли подсудимая при совершении преступления в припадке умоисступления или беспамятства. согласно ст. 754 Устава уголовного судопроизводства и согласно признакам, предусмотренным ст. 96 Уложения о наказаниях. Некоторые присяжные заседатели присоединились к этому ходатайству. Окружной суд, после долгого совещания, отказал в постановке дополнительного вопроса на том основании, что выделение вопроса о невменяемости требует предварительного освидетельствования в порядке, предусмотренном ст. 355 Устава уголовного судопроизводства, чего в данном случае исполнено не были. В два часа ночи присяжные заседатели, после непродолжительного совещания, признали подсудимую невиновной во взведенном на нее обвинении. По выслушании приговора, встреченного публикой шумными рукоплесканиями, с Ольгой Палем сделался истерический припадок. 18 февраля, ночью состоялся этот оправдательный приговор, а уже 21 февраля в No40 "Правительственного Вестника" появилось правительственное сообщение нижеследующего содержания: "Министр юстиции, обратив внимание на условия, при которых судебное заседание С.-Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей по делу мещанки Ольги Палем, обвиняемой в убийстве студента Довнара, закончились в ночь ни 19 сего февраля оправдательным приговором, несмотря на наличность тяжкого преступления, - поручил прокурорскому надзору озаботиться принесением на упомянутый приговор кассационного протеста в Правительствующий Сенат, на рассмотрение которого дело это поступит в непродолжительном времени". 21 марта того же года дело, по протесту товарища прокурора и по кассационной жалобе поверенного гражданского истца, уже докладывалось в Уголовном кассационном департаменте Правительствующего Сената под председательством первоприсутствующего И. И. Розинга. Докладывал дело сенатор Н. С. Таганцев, заключение давал обер-прокурор сенатор А. Ф. Кони. В протесте на приговор суда прежде всего указывалось на нарушения ст. 762 Устава уголовного судопроизводства. Из дела видно, что, после оглашения председателем проектированных вопросив защитник подсудимой ходатайствовал о постановке вопроса о том, не совершила ли Палем преступного деяния в припадке умоисступления, и к этой просьбе защитника присоединились четыре присяжных заседателя. На это председатель заявил присяжным заседателям, что так как по делу во время предварительного следствия не было произведено специального исследования состоянии умственных способностей Ольги Палем по ст. 353 - 355 Устава уголовного судопроизводства, то в настоящем положении дела вопрос по ст. 96. Уложении о наказаниях не может быть поставлен. Хотя таким заявлением председателя, сделанным от имени суда, ходатайства защиты и присяжных заседателей устранялись, том не менее председатель предложил присяжным заседателям удалиться для совещания о том, настаивают ли они на постановке вопроса об умоисступлении Палем, Такое общее совещание присяжных последовало в нарушение ст. 762 Устава уголовного судопроизводства, по которой право делать замечания на проект вопросов принадлежит каждому присяжному заседателю в отдельности и потому не может быть поглощаемо мнением большинства. Между тем такое поглощение в данном случае, несомненно, последовало, так как после общего совещания старшина объявил, что присяжные отказываются от постановки третьего вопроса. Но этот отказ на словах, получившийся путем неправильного применения ст. 762 Устава уголовного судопроизводства, не означал еще собой отказа некоторых присяжных от их мнения, которое выразилось в их заявлении о том, что они присоединяются к защитнику по вопросу об умоисступлении. Если эти присяжные уступили давлению большинства, отказавшись от постановки своего вопроса, то при этом они и в заключительном слове председателя не получили никакого разъяснения о том, как же им следует поступить с возникшим у них сомнением в психической ненормальности обвиняемой. Поэтому при постановке вердикта четырем присяжным заседателям оставалось лишь присоединиться к голосам за оправдание, и, таким образом, легко могло образоваться несогласное с убеждением совести присяжных и с требованием ст. 804 и 666 Устава уголовного судопроизводства разделение их голосов, давшее перевес в сторону оправдательного вердикта. Такой вердикт является, при указанных судопроизводственных условиях, логическим последствием непредоставления судом присяжным заседателям законного исхода для возникшего среди них сомнения в нормальности умственных способностей обвиняемой. Нарушена также ст. 549 Устава уголовного судопроизводства, так как суд обязан был после заявления присяжных обсудить вопрос по существу, т. е. направить ли дело для исследования состояния умственных способностей Палем или нет, тем более что на суде допрашивались свидетель Зельгейм, эксперт Рукович и другие о состоянии умственных способностей Палем. Нарушена также и ст. 619 Устава уголовного судопроизводства, так как суд, выслушав ходатайство присяжных о постановке третьего вопроса, должен был спросить заключения товарища прокурора именно по этому ходатайству, а вместо того суд тотчас удалился для совещания. Тем не менее по возвращении суда в зал заседания и прежде объявления его определения товарищ прокурора просил суд выслушать его заключения; но председатель отказал в этом, заявив, что определение суда уже постановлено. В этом отказе и заключается нарушение ст. 619 Устава уголовного судопроизводства, ибо частное определение суда не приравнивается к состоявшемуся и подписанному приговору и могло быть изменено по соображению с доводами заключения товарища прокурора, которое суд обязан был выслушать и обсудить. как отнестись к вопросу о порядке производства дела. Кроме того, в заключительном слове председательствующего прокурорский протест усматривает существенное нарушение п. 1 ст. 812 Устава уголовного судопроизводства. А именно, два вопроса, поставленные на разрешение присяжных, имели своим предметом сознательное причинение О. Палем Довнару, с намерением его убить, телесных повреждений, от которых он умер. Такое содержание вопросов обязывало председательствовавшего, ввиду ст. 812 Устава уголовного судопроизводства, разъяснить присяжным их права давать ограничительные ответы о виновности и отвергать намерение на лишение жизни в том случае, если присяжные признают это доказанным. Палем выстрелила в Довнара хотя и сознательно, но не с целью его убить. Из удостоверенных судом замечании товарища прокурора на протокол судебного заседания, однако, видно, что председатель в своей речи не коснулся возможности такого ограничительного ответа, через что присяжным заседателям, если бы они признавали Палем виновной в причинении Довнару раны, последствием которой была его смерть, без намерения лишить его жизни, не оставались иного выхода, как, следуя разъяснению председателя, ответить отрицательно на оба вопроса, предложенные их разрешению. Между тем по обстоятельствам дела и ввиду объяснения самой Палем, которая отрицала только свое намерение убить Довнара и заявила, что для нее случайной была лишь смерть Довнара, а не направленный в него выстрел, у присяжных заседателей действительно могло сложиться убеждение в виновности, определенной в ст. 1484 Уложения о наказаниях, но для выражения этот убеждения присяжным не было разъяснено установленного законом способа. Гражданский истец в своей жалобе указывает также, что председателем не было разъяснено, что присяжные имеют право давать ограничительные ответы. Такое разъяснение особенно необходимо было в деле Палем, ибо она сама, как удостоверялось прочитанным на суде ее письмом к Кандинскому, писанным уже после совершения преступления, говорит: "Саша убит совершенно случайно, так как я хотела только себя, и то не убить, а только поранить, чтобы у него явилось раскаяние и угрызения совести, для того, чтобы он на мне женился... к несчастью, в это утро он слишком сильно вызывал во мне ревность и, не щадя, меня оскорблял как только мог. Я, не помня себя от самого сильного оскорбления, выхватила револьвер... была ли цель убить или попугать его - не помню; помню только, что я выстрелила, он упал". В деле видно нарушение п. 540 ст. Устава, так как после заявления присяжными ходатайства о постановке особого вопроса по признакам ст.96 Уложения суд обязан был ввиду решения Сената по делу Cepгеева (кассационное реш. за 1862 г. No20) остановить рассмотрение дела и ясно выраженном мнении четверых присяжных заседателей о том, что преступление совершено Палем в состоянии болезненного умоисступления, представит). Судебной палате. Заявление защиты и присяжных о необходимости посудить вопрос о вменяемости прямо вытекало из допущенного судом в заседании допроса доктора Руковича, как значится в протоколе заседания, дававшего заключение "о психическом состоянии подсудимой". Раз означенный вопрос был предметом судебного следствия, вопрос о вменяемости подлежал обсуждению присяжных заседателей, и если для этого требовалось соблюдение порядка, установленного ст. 353 - 355 Устава уголовного судопроизводства, то и надлежало соблюсти этот порядок путем представления дела в Судебную палату, а отнюдь не влиять на убеждение присяжных через разъяснение им тяжелых для Палем последствий их требования, клонившегося очевидно в пользу подсудимой. Ввиду определения Судебной палаты о предании Палем суду без освидетельствования состояния ее умственных способностей и согласно ст. 549 Устава уголовного судопроизводства, иного способа действий суда и не могло последовать; но приводимыми кассатором в своей жалобе выписками из следственного производства он доказывает, что Судебная палата упустила из виду целый ряд данных, указывающих на необходимость подвергнуть Палем освидетельствованию в порядке ст. 353 и след. Устава уголовного судопроизводства, тем более что на точном основании ст. 355 в случаях, в сей статье указанных для обязательного освидетельствования подсудимой достаточно наличности обстоятельства, "дающего повод предполагать, что обвиняемый учинил преступное деяние в припадке болезни или совершенного беспамятства". Что Палем была в болезненном состоянии, гражданский истец в своей жалобе подтверждает свидетельскими показаниями и письмами обвиняемой. Свидетельствование Палем посредством наблюдения над ней психиатров и заключение врачей-специалистов по душевным и нервным болезням давало бы, пишет гражданский истец, возможность и право оспаривать возбужденное защитником и возникшее у некоторых присяжных заседателей сомнение о невменяемости ее. Основывать же свои возражения на материале одного убеждения и весьма категорического, но маломотивированного заключения полицейского врача-хирурга представляется противозаконным. Оставляя без рассмотрения этот вопрос при утверждении