Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

оличество, так как, повторяю снова, самое движение ее, а стало быть и истечение, обусловливается не чем иным, как работой сердца, подобной работе насоса, Стало быть, обескровление, и притом полное, зависит только от двух условий: первое - надо, чтобы был разрез, т, е. отверстие, откуда кровь могла бы вытекать, и второе - надо, чтобы при этом возможно долее сердце продолжало работать. Оставьте человека в таком положении, и он истечет кровью, хотя бы его никто не подвешивал за ноги. Думаю, наоборот, что вертикальное положение, прямо противоположное нормальному положению нашего организма, может только способствовать моментальному прекращению деятельности сердца. Теперь припомните положение, в котором находился труп Матюнина в первый день, когда его на тропе видела Головизнина. Ноги его лежали выше, чем было место, где приходилась голова. Если допустить, что он был зарезан или "прирезан" именно здесь, то получится полная возможность "прижизненного обескровления", на котором настаивают господа эксперты Крылов и Аристов, если допустить, конечно, то же, что они обязаны допустить и в первом случае, т. е. что после первого поранения сердце некоторое время еще продолжало работать. Но если так, куда же девалась кровь? Ее не нашли здесь, на месте. На этом очень настаивает обвинительная власть. Посмотрим, так ли? На вороте рубахи кровь оказалась, и ее оказалось ровно столько, сколько должно было оказаться при условии отсечения свесившейся вниз головы. На азяме кровь также нашлась. Но этого мало. На том же азяме нашлось и нечто другое, что равным образом должно навести нас на размышления. По протоколу пристава Тимофеева оказывается, что на поле азяма замечен был как бы след от обтирания окровавленной руки. Не есть ли это опять-таки указание на то, что убийство совершено именно здесь и что убийца второпях обтирал свою окровавленную руку? Если бы убийство было методичным жертвоприношением, сопровождавшимся раздеванием донага Матюнина, подобного следа никак не получилось бы. Палач или резец мог бы не торопясь обмыть свои руки в самом шалаше. Что касается до утверждения, что на самом месте, где найден лежащим Матюнин, должны бы остаться целые лужи крови, если бы он был тут же убит, то об этом стоит поговорить. Мы уже несколько раз воспроизводили условия местности, где был найден Матюнин. К сожалению, мы должны довольствоваться только свидетельскими показаниями. В акте пристава Тимофеева сказано весьма кратко: "болотное место". Судебный следователь надумал осмотреть местность и, со слов земского начальника господина Львовского, нанести на план отрицаемую подсудимыми "летнюю" тропинку на мултанскую дорогу лишь в январе 1893 года. Стояла глубокая зима, болото было сковано льдом и устлано снегом, - протокол явился, таким образом, "певцом зимой погоды летней". Из этого протокола при всем желании мы ровно ничего извлечь не можем. Посмотрим, что говорят на этот счет свидетели. Головизнина, Кобылина и даже урядник Соковников утверждают, что Матюнин лежал поперек тропки, на самых бревешках, которые были далеко короче его собственного роста. Отрез приходился на самом болоте, там, где была мочевина, т. е. сплошное топкое место, а по показанию Головизниной, тут были и проточные ключи. Можно ли при таких условиях спустя пять дней найти "лужи крови" - предоставляю судить вашей собственной прозорливости. Искать "крови" в проточной, текучей воде - не то же ли самое, что искать ветра в поле? Останься предварительное следствие подольше на месте у трупа, многое бы нам еще могло пригодиться; пригодились бы, пожалуй, и те щепки с кровавыми каплями, которые подбирали на тропе вотяки и которые пристав тут же выкидывал в воду, "убедившись", что это "вовсе" не кровь. Но вы на этом же деле убедились, как трудно по одному наружному виду отличить кровавые пятна. На пестерях Моисея Дмитриева пристав и урядники нашли кровь; по исследованию оказалось, что это ягодный сок. Так же легко было ошибиться и в обратную сторону. И чему могли помешать эти несчастные щепки, если бы они были здесь в качестве вещественных доказательств? Но их нет, а господин товарищ прокурора негодует и вотякам же ставит находчиво их в улику: они, дескать, хотели сбить с толку власти, они чуть ли не противодействовали правосудию. Как видите, и до этого можно договориться! Искусственное вскрытие полости спины до пятого позвонка включительно и вынутие внутренностей, несомненно, последовало спустя некоторое время после обезглавления. Это было проделано уже над мертвым. Доказывается это аргументацией самой же экспертизы. Если кровавый цвет отреза шеи свидетельствует, по ее мнению, о прижизненности отреза, то о чем должна свидетельствовать бесцветность таких же отрезов, но только на спинных мускулах? Очевидно, о неодновременности той и другой операции. Когда же могла совершиться эта последняя операция? Эксперты заключают, что "вскоре", и основывают это заключение на следующем единственном аргументе. Для вынутия "в целом виде сердца и поочередно обоих легких понадобилось бы, после отсепарования кожи спины и прорубания отверстия в ребрах и позвоночнике, значительно раздать ребра, а вместе оттянуть и кожу. Если бы это было сделано уже в период трупного окоченения, то кожа, потеряв эластичность, не сократилась бы вновь и не приняла бы прежнего своего вида. Но все это заключение покоится на положении, что сердце и легкие непременно нужно было достать в целом виде. Это одно только и делало обязательным растягивание отверстия. Но кто же нам сказал, что для того, кто этим делом занялся, именно это, а не иное было нужно? На мой вопрос эксперты удостоверили, что если не дорожить целостью внутренних органов, то их можно было достать по частям, нимало не увеличивая и без того достаточного отверстия и не оттягивая кожи. Для того, кто преследовал только одну задачу опустошить грудную полость, не заботясь о содержимом, ту же операцию возможно было бы проделать когда угодно - ив самый день смерти, и через десять дней. Что и требовалось доказать. Теперь еще одна маленькая оперативная подробность, наводящая, однако, на большие размышления. Нет никаких указаний на то, чтобы вотяки при своих жертвоприношениях берегли кожу или шкуру животного. Да и мудрено хранить ее целость, когда обязательно отрезается голова. Относительно человеческих жертвоприношений в доисторические времена есть, наоборот, указания, что прежде всего сдиралась кожа. Даже для господина Смирнова не совсем понятна сложная предосторожность данного случая, когда то, что нужно для жертвоприношения, как бы воруется и вынимается тайком. Пожалуй, и сам Киреметь не потерпел бы такого двуличия! Раз резали голову, что уж тут жалеть кожу груди или спины, для того чтобы извлечь внутренности. Ритуал жертвоприношения допущенному в данном случае приему прямо противоречит. Сохранением целости кожи спины глаз начальству равным образом отвести невозможно, ибо труп во всяком случае изуродован и вскрывать его обязательно станут. Для вотяков, если уж они принесли жертву, подобная маскировка - прямая бессмыслица и даже своего рода кощунство. Где же разгадка? Кому нужна была подобная видимая целость кожи спины? Ответ, полагаю, может быть только один: тому, кто знал, что труп уже видели ранее (урядник и понятые его раздевали) с целой спиной, и кто желал извлечь внутренности таким путем, чтобы можно было полагать, что эти внутренности уже ранее, до наружного осмотра, были извлечены. Мне кажется, я не ошибаюсь. При этом припомните неожиданную подробность в туалете Матюнина по акту пристава Тимофеева от 10 мая. Труп оказывается вдруг одетым "в азям на рукавах". Если сообразить, что от вырубленных позвонков, частей ребер и ключиц вся фигура убитого должна была расхлябаться и измениться, то и эта туалетная подробность, направленная к сохранению по крайней мере целости фигуры покойного, найдет свое объяснение. Нужно ли мне продолжать, господа присяжные заседатели? Не становится ли для вас ясным то, что для меня уже ясно давно? Вотского жертвоприношения я не вижу. Его нет! Но зато я вижу нечто другое: какая-то сложная подделка под что-то хитросплетенное, но смутное в представлении самих виновников, если не убийства, то обезглавления и опустошения грудной клетки несчастного Матюнина. Вот заключение, к которому нас приводит подробное исследование трупа и самого места его нахождения, а каким образом следствие оттуда перекинулось прямо в Мултан и уже не вышло оттуда, это должно составить последующую часть моей к вам речи. Прежде всего: существуют ли вообще у вотяков человеческие жертвоприношения? Я знаю одного ученого, который уйдет из этого зала заседания вполне убежденный в том, что существует. Этот ученый - профессор истории Казанского университета и вместе наш эксперт господин Смирнов. До настоящего дела он сомневался; у него было в распоряжении лишь три литературных указания по этому предмету, но и те относятся к давнему времени. Убедило его Мултанское дело и еще некоторые последующие "сведения", собранные по поводу этого же дела. Это изменило и поколебало даже его принципиальный взгляд на явления так называемых исторических "переживаний". Из его собственных сочинений я почерпнул, что "переживание" - уцелевшая форма, когда дух уже отлетел. Это своего рода окаменелые древности или скелет допотопного мамонта, по которым мы судим о том, что было, но чего уже нет. Теперь в его глазах "переживание" - это своего рода "доисторическая отрыжка", возникающая реально, заново, во всей своей плоти и крови. Так как, по его образному определению, принесение в жертву живых существ богам есть, в сущности, "трапеза богов вместе с людьми", ибо богу отдается лишь лучшая часть жертвы, а остальное съедается людьми, то по его же формуле настоящее Мултанское дело есть как бы непосредственный росток каннибализма, т. е. росток тех времен, когда люди еще спокойно поедали друг друга. Вы видите, какое усилие воображения мы должны сделать, чтобы перенестись в глубь истории, далеко назад, в область мрака и невежества... Но мы с вами люди неученые, нам даже страшно заглянуть в такую глубину. Едва ли, впрочем, к тому представится и серьезная надобность, так как, в конце концов, весь фактический материал, послуживший основанием для выводов господина профессора, почерпнут им все-таки здесь, из того же Мултанского дела, которое мы имеем право и без указаний господина профессора всесторонне обсуждать и исследовать. Раз на основании показаний таких свидетелей, как господа Новицкий, Львовский, Рагозин и другие, ученый эксперт строит свой научный вывод, мы не только вправе, мы просто обязаны пойти своей дорогой, пожелав на будущее время ученому профессору и большей проницательности, и большей осторожности в оценке явлений живой действительности. Только органической близорукостью специалиста-ученого к живым явлениям, прошедшим перед нами, объясняю себе "ужасную" экспертизу господина Смирнова о наличности человеческого жертвоприношения в настоящем деле. Прежде всего следует отметить, что за все время нахождения вотской народности в составе Русского государства ни судебным, ни административным порядком ни разу не был еще официально констатирован хотя бы один случай человеческого жертвоприношения. В прошлом столетии и в начале нынешнего духовенство преследовало вотяков за принесение в жертву животных; по этому поводу возбуждались дела; но и в то время, как это видно, между прочим, из представленного нами к делу ученого сообщения в заседании отделения этнографии "Императорского русского географического общества", напечатанного в "Правительственном Вестнике", не было и намека на человеческие жертвоприношения у вотяков. Оказывается, таким образом, что лишь в конце нынешнего века вам предстоит открыть своего рода Америку: впервые официально признать, что у вотяков действительно существует кровавая человеческая жертва. На помощь идут, правда, еще повсюду циркулирующие слухи, особенно расправившие крылья по поводу Мултанского дела, но слухи, неизвестно откуда исходящие (это вам скажет даже господин председатель), отнюдь не составляют судебного материала. Притом же, как это видно из статьи господина Магницкого, на которую нам разрешено ссылаться, самое происхождение подобного рода слухов, издавна циркулирующих в местностях, где живут вотяки, достойно быть предметом научно-бытового исследования. По указанию почтенного этнографа господина Магницкого, легенды о вотских человеческих жертвоприношениях особенно пришлись на руку некоторым становым и исправникам доброго старого времени, которых народ метко прозвал "живоглотами". Один из таких живоглотов, по словам того же господина Магницкого, невозбранно срывал огромные куши с вотяков, затевая при помощи своих писарей, рассыльных и других подставных лиц "дела" о человеческих жертвоприношениях. Нужно ли добавлять, что все это были искусственно создаваемые дела, имевшие своей подкладкой явное вымогательство. Показание свидетеля священника Якимова как бы воочию подтверждает правильность нашей исторической справки. Он сам был депутатом от духовного ведомства по двум делам, очевидно, возникшим на той же почве. В одном случае лишенный прав вотяк, отбывший арестантские роты и не принятый в прежнее общество, донес на вотяков-односельчан, что его хотели "замолить". Донесение было вполне голословное; тем не менее нарядили следствие, давшее повод исправнику и следователю благополучно получить весьма крупные взятки с оговоренных вотяков. Другой рассказанный тем же священником случай, окончившийся столь же крупной взяткой, вызван был опять-таки совершенно голословным заявлением какого-то вотяка о том, что его "хотели односельцы молить". Заявление было сделано местному священнику, который и поднял "дело". Когда приехали власти, вотяк от всего отперся и сослался даже на то, что он ничего не помнит, так как в это время страдал белой горячкой. Вот по поводу этого-то случая свидетель священник Якимов замечает только: "Едва ли священник не отличил бы бред белогорячечного от здравомыслящего заявления". Но господин товарищ прокурора в обвинительном акте влагает в уста этого свидетеля уже целую сентенцию, полную обобщений и язвительности, и притом по адресу... (не правда ли, неожиданно?) вотяков. При прежних же судебных порядках дела о человеческих жертвоприношениях кончались всегда взятками, но священник Якимов вынес, однако же, полное убеждение в существовании подобных жертвоприношений. К сожалению, священник Якимов на суд не явился, и потому мы не имели возможности с надлежащей полнотой и определенностью восстановить все его этнографические воззрения на предмет. Но, во всяком случае, мы считаем своим долгом удостоверить перед вами, что прочтенное здесь показание этого свидетеля не содержит в себе того, что приурочено к нему вполне произвольно обвинительным актом. На наш же взгляд, самое существо фактических указаний, даваемых нами священником Якимовым, как нельзя лучше иллюстрирует уже цитированный нами взгляд господина Магницкого на все прежние дела такого рода. И тут мы видим, что на почве "теории вероятности", основанной на слухах о вотских жертвоприношениях, сводились, во-первых, всевозможные личные счеты с вотяками, а во-вторых, что на основании простых, голословных заявлений подобного сорта "дела" неукоснительно возникали, и если умирали затем естественной смертью, то лишь после того, когда надлежащая взятка была дана всем тем, кто имел на нее право. В недоброе старое время в этом и заключался естественный, т. е. нормальный порядок течения судебно-административных дел. Было бы странно ждать исключения для вотяков. Однако нам возражают указанием не на слухи только, но и на живых свидетелей. Мы слышали здесь господ Иванцова, Рагозина, Львовского, Новицкого и некоторых других. Не верить им, по мнению обвинителя, нет уже решительно никакого основания: они давали показания под присягой. Прекрасно. Мы и не думаем подозревать их в клятвопреступлении, но мы желаем и должны дать себе точный и ясный отчет в их рассказах "по существу", т. е. в доказательном значении этих рассказов, принятых пока на веру. Начнем со стапятилетнего, белого как лунь старца Иванцова, от дряхлости воссевшего здесь посреди зала с видом "вещего Баяна", поющего нам о седой старине. Рассказ его относится ко времени за пятьдесят лет назад. Откуда и каким образом добыт следствием этот столетний старец, которому впору поистине только "спокойно умереть", мы не знаем. Мы видели и слышали его всего лишь на протяжении нескольких минут и даже не можем определенно судить, не имеем ли мы в лице Иванцова дело с совершенно уже выжившим из ума по дряхлости лет старцем, так как, кроме "удивительного" рассказа о вотяках, мы ничего от него не добились. Рассказ же сам по себе поистине "удивителен". Дело, выходит, было так. Он с женой, свояченицей, золовкой и подростком племянником проезжал как-то в телеге вотской деревней. Вдруг за околицей их останавливает целая толпа вотяков и требует выдачи парня племянника, желая его "замолить", т. е. принести в жертву. Бабы, испугавшись, разбегаются, а он с племянником "вырываются" и едут домой. Я вас спрашиваю, правдоподобен ли подобный рассказ? На глазах пяти посторонних лиц вотяки с насилием желают схватить жертву. Не проще ли для этой истории поискать иного объяснения. Иванцов не поясняет, откуда они возвращались, не с базара ли и не были ли выпивши. Их задрали, может быть, так же выпившие, как они сами, вотяки, и в этом вся история. Для нас важно одно, что Иванцов тогда же затеял "дело" против вотяков, окончившееся на деньгах миром. Вотяки ему "за обиду" заплатили, так как судом (даже прежним, дореформенным судом) было признано, что тут были простое насилие и драка. Очевидно, Иванцов тогда же присочинил, для верности своего "дела", что, мол. "хотели замолить", и теперь уже помнит об этом как о свершившемся факте. Как бы то ни было, этот вековой старец - единственный свидетель-очевидец, единственный свидетель не по слуху, дошедшему к нам из третьих рук. Это очень поучительно. Вы теперь видите воочию, как важно доискаться до первоисточника слухов. Иванцов налицо; он передает нам сам якобы виденное и слышанное им, и тем не менее мы не верим, не можем верить ему. Что же сказать об остальном материале, предлагаемом вам обвинением, материале, собранном, что называется, с борка да с сосенки, передаваемом из третьих рук, от имени лиц, которых мы с вами не видели, не слышали и никогда не увидим и не услышим-Постараемся разобраться и в этом материале. На первое место господин товарищ прокурора выдвигает рассказы двух должностных лиц, двух земских начальников, и притом, как подчеркнул господин обвинитель в своей речи, - земских начальников двух разных уездов. После такого, несколько торжественного и, во всяком случае, официального вступления незнакомый с обстоятельствами дела слушатель естественно подготовляется получить от господ земских начальников, и притом двух различных уездов, более или менее драгоценные сведения о вотских жертвоприношениях как результат внимательного их наблюдения над бытом вотяков, отчасти, может быть, даже и по долгу службы. Подобные указания могли бы быть, конечно, весьма ценны. Но вот являются по очереди господа земские начальники различных уездов - господа Львовский и Новицкий, и вас постигает не только полное разочарование, но вами овладевает еще недоумение. Да полно, точно ли это господа земские начальники, и притом двух различных уездов? Один - господин Львовский. Вы, без сомнения, его помните. Он играл уже некоторую роль на предварительном следствии. Как бывший землемер, он наносил на план в разгар зимы "летнюю" болотную тропу для следователя, который предполагал, что вотяки принесли труп со стороны Мултана. Этой тропы, как удостоверил сам господин Львовский, он лично не промерял и по ней не проходил, но нанес на план "со слов" бывших тут русских крестьян, которые "все" говорили, что такая тропа летом действительно бывает. Это тот самый господин Львовский, который позднее одолжил приставу Шмелеву, по знакомству и приятельству, чучело медведя, служащее у него для поддержания чубуков, тростей и зонтов, с тем чтобы господин Шмелев на нем приводил к своей кощунственной присяге несчастных мултанских вотяков. Наконец, тот господин Львовский, который попутно здесь, на суде, дал нам добрый судебно-медицинский совет. Он укорил следователя за то, что тот отправляет все подозрительные пятна во врачебную управу для какого-то микроскопического исследования. По мнению господина Львовского, это совершенно излишне и неверно. Гораздо вернее "предложить сытой собаке лизнуть" подозрительное пятно: если не станет лизать и отвернет морду, заключайте смело, что кровь человеческая! Таков господин Львовский. Я не басни вам рассказываю. Но вот что рассказывает нам сам господин Львовский, как случай из области принесения вотяками человеческой жертвы. По дороге сюда, в суд он остановился напиться чаю у знакомого мельника, и вот, за чаем они разговорились по-приятельски. Зачем и куда, мол, едете? Мельник сказал: "А вот лет десяток назад тоже нашли безголового купца. Говорили - ограбили, однако я верно знаю, что это дело вотяков, и следствие даже в ту пору было". Новость, как видите, самая свежая и горячо поданная. Я расспросил и записал со слов господина Львовского все: место происшествия (оказалось, Яринский уезд), имя мельника и все обстоятельства, указывающие, в пределах какого следственного участка могло производиться следствие по поводу этого убийства. Затем, имея в виду, что десять лет назад уже действовали здесь новые судебные учреждения, я ходатайствовал перед судом о наведении необходимых справок и об истребовании к делу подлинного следственного производства. Суд мне в этом отказал, находя, что нового по делу доказательства рассказ господина Львовского не представляет. Я очень благодарен суду. Если бы это было доказательство, мы могли бы его опровергнуть и, несомненно, опровергли бы, и суд не отказал бы нам в столь явно законном ходатайстве. Теперь же вы вправе просто вычеркнуть из своей памяти весь неуместный рассказ господина Львовского. Мало ли каких, за чашкой чая, пустых и вздорных между двумя приятелями разговоров не бывает. Нельзя же в самом деле судебное заседание по столь серьезному делу обращать в складочное место приятельской болтовни. Если бы что-либо подобное рассказанному господином Львовским могло действительно иметь место и было бы констатировано следствием, неужели вы думаете, что за эти четыре года прокуратура не вывела бы подобного дела на справку? Ведь вытребовали же дело из Архангельской соединенной палаты о случае суеверного убийства самоедом на Новой Земле - случае, не имеющем ни малейшего отношения к настоящему делу. Здесь, в своем судебном округе, нетрудно было отыскать подходящее дело вотяков. Вы видите, суд сам своим определением торжественно предрешает; вычеркнуть весь рассказ господина Львовского как негодный балласт из системы доказательств. Что же нам-то остается с ним делать? Послушаем теперь земского начальника другого уезда, господина Новицкого. Если господин Львовский почерпнул свои рассказы в приятельской беседе со знакомым мельником, то господин Новицкий заимствовал их из источника еще более интимного, в кругу еще более тесном, вполне семейном. Не был он в то время и не мечтал еще даже стать земским начальником, так как и самих земских начальников в то время еще не существовало. Было это лет сорок тому назад, и сам господин Новицкий вихрастым юношей бегал тогда по двору если не в одной рубашонке, то, во всяком случае, без всяких видимых атрибутов будущей власти. Дедушка господина Новицкого, диакон, по расстройству своего здоровья оставленный за штатом, был, по-видимому, природным меланхоликом, не любившим много разговаривать. Но иногда он неожиданно оживлялся, и тогда в кругу семьи слышались страшные истории, между прочим и про вотяков. Тринадцатилетний внук, запомнивший два таких рассказа своего дедушки, пришел сюда на суд и спустя сорок лет нам их пересказал, попросив за это, как водится, у суда прогонов и прочих, какие следуют в подобных случаях свидетелю, издержек. Я спрашивал свидетеля, не помнит ли он, кстати, и каких-нибудь бабушкиных сказок, но оказалось, что его бабушка скончалась ранее и он самое ее еле припоминает. Я едва сдерживал негодование, господа присяжные! Вспомните, что за всеми этими бабушкиными и дедушкиными сказками идет дело о головах этих несчастных, идет дело о том, чтобы пригвоздить к позорному столбу целое мирное и доброе племя наших инородцев. Неужели можно спокойно выслушивать все эти россказни из тысячи и одной ночи? А чем же, как не сказками, веет от показания господина Новицкого? Мы не могли равнодушно его слушать, мы опускали глаза; нам было неловко и стыдно за рассказчика. Что же именно рассказал нам дедушка господина Новицкого? Рассказы эти, очевидно, ярко запечатлелись в уме внука. В них форма художественно слита с содержанием, причем один стоит Другого. Лет сорок назад - так, по-видимому, обыкновенно начинал дедушка господина Новицкого - случилось ему быть в вотской Деревне. Случайно он приложил глаз к щели одного забора и увидел, что среди полнейшей тишины творится что-то необычайное. Посреди двора стоит стол, покрытый белой скатертью; за ним сидят старейшие, все седые вотяки в белых одеждах и точат огромные ножи. На конце стола, также в белой одежде, сидит связанный по рукам и ногам необыкновенно бледный "черный брюнет" (волосок к волоску!). От ужаса дедушка господина Новицкого попятился и, не подняв никакой тревоги, не дав знать властям, хотя дело происходило посреди населенной деревни, бежал. Когда он благополучно выбрался на дорогу, вдруг послышался среди ночного мрака "душераздирающий, нечеловеческий вопль". Тут и точка. Далее господин Новицкий не мог ничего нам пояснить. Донес ли об этом происшествии его дедушка властям? Почему не кричала жертва ранее, хотя рот у связанного человека не был, по-видимому, ни завязан, ни забит во избежание крика? Слышанный вопль был ли воплем убиваемой жертвы и убили ли ее в конце концов? Не был ли это какой-нибудь символический обряд, так как связанный все-таки "сидел", а стало быть, не был насильно удерживаем другими в этой позе? Одним словом, всевозможные попытки серьезно отнестись к показанию господина Новицкого были нами бесплодно исчерпаны. Господин Новицкий знает только то, что у него был меланхолический дедушка, который ему это рассказал. Мы не могли добиться от свидетеля даже указаний, от какой именно болезни скончался его дедушка, не страдал ли он прогрессирующим параличом, не замечалось ли в нем вообще болезненного ослабления умственных способностей. Не мудрено, что тринадцатилетнему мальчику были чужды все эти вопросы и наблюдения. Но как же в почтенном возрасте не задуматься над всем этим и с легким сердцем прийти с подобными показаниями на суд?.. Второй рассказ дедушки господина Новицкого - буквальная копия первого, с той лишь разницей, что на этот раз он встретил в лесу конных вотяков, которые везли сидевшую на коне связанную жертву. Опять те же белые одежды, те же старцы, та же страшная бледность жертвы и, наконец, для последнего эффекта, тот же. "нечеловеческий, душераздирающий вопль" в то время, когда дедушка господина Новицкого благополучно уже выбирается в безопасное место. Вновь остается тайной: принесена ли в действительности жертва или только символически проделан какой-то странный обряд жертвоприношения? Это последнее - еще лучшее соображение, которым можно было бы поддержать достоверность подобных рассказов, но господа обвинители выдают их за непререкаемые доказательства двух действительно совершенных человеческих жертвоприношений. Бедный меланхолический дедушка господина Новицкого! Заставляя подчас своими вымышленными "страшными" рассказами присмирить шалуна-внука, он и не подозревал, конечно, что этими же сказками пятьдесят лет спустя вздумают пугать взрослых и серьезных людей. И где же пугать? - На суде!.. Показания следующего "сказателя" о вотяках, свидетеля Кобылина, заключают в себе уже поистине этнографические перлы. Этот Кобылин - из числа немногих русских крестьян села Мултана. Выяснено, что незадолго до случая с нахождением трупа Матюнина он перессорился с наиболее видными вотяками Мултана из-за неправильного присвоения себе остатков зернового хлеба сельского продовольственного магазина, причем мултанцы подавали на него жалобу земскому начальнику. Будучи ли от природы красноречив, или под влиянием раздражения на своих односельцев, он много ораторствовал во время предварительного следствия по настоящему делу, и результатом его красноречия явилось установление обвинительным актом того якобы общеизвестного положения, что вотяки "вообще приносят человеческие жертвы", что они "источают кровь" и употребляют ее с религиозными целями, причем известная периодичность (каждые сорок лет) подобных жертвоприношений обязательна. Ближайшее исследование показания Михаила Кобылина способно было вызвать, однако, полное разочарование не столько в нас, которые никогда ему не верили, сколько в тех, которые в течение всего предварительного следствия слепо ему доверяли. На поставленный ребром вопрос, откуда он почерпнул приводимые им сведения, Кобылин даже не сослался на свои личные наблюдения над односельцами-вотяками; он оказался слишком порядочным или слишком простоватым для того, чтобы нагромоздить еще и подобную ложь. Ларчик открывался гораздо проще. Михаил Кобылий лет десяток тому назад случайно подобрал эти этнографические сведения на большой дороге от какого-то - по его подлинному выражению - дураковатого нищего вотяка, с которым разговорился в пути. Предоставляю вам судить о доказательном значении подобных рассказов бродячих юродивых и дураковатых нищих. Для этнографических сказаний дураковатых нищих есть, несомненно, своя публика и своя аудитория, но уж, конечно, не зал судебных заседаний, где, по всеобщему убеждению, мы "раскрываем истину". Итак

   , показание Михаила Кобылина мы можем смело оставить за стенами этого зала. там, на большой до-роге, откуда оно к нам, собственно, и пришло. К району той же "большой дороги", по которой из века в век наша матушка-Русь бродячая несет свое горе и нужды, свои надежды и радости, но вместе с тем и свою непроглядную слепоту, должно быть отнесено нами и показание Ермолая Рыболовца. Этот видел тоже нищего "со скрюченной шеей", и этот нищий, чтобы разжалобить его, поведал ему, что в детстве его "тыкали ножами вотяки для добычи крови". Единственные реальные относительно этого нищего указания свидетеля заключаются в том, что он встречал этого нищего еще лет десять назад в Мамадышском уезде и что его звали Николаем. Предварительное следствие не попыталось разыскать его. Вы, местные старожилы, может быть, знавали также этого нищего; тогда вам и книги в руки. Замечу только, что относительно "добычи крови через посредство уколов" для жертвоприношений не настаивает даже и господин этнограф Смирнов. Ну а то, что счесть за басню о вотяках решается сам профессор господин Смирнов, должно быть действительно баснословно. Остается еще свидетель Рагозин - урядник, один из многих урядников, работавших по этому Мултанскому делу, где на каждого из подсудимых приходилось чуть ли не по целому уряднику. Они имели досуг и рвение не только вращаться, так сказать, вокруг преступления и преступников для собирания улик, но и отвлекаться в область этнографических разведок о вотяках вообще. Вот что поведал нам господин Рагозин. В одной местности (уезд и волость им, к счастью, указаны) лет двадцать назад утонул в пруду ребенок. Во время производства Мултанского дела до него "дошли слухи", что этот ребенок утонул только "якобы", а в действительности его "закололи вотяки". Он произвел (спустя двадцать лет) дознание, но по дознанию "ничего не могло быть обнаружено". Однако мать ребенка была разыскана и спрошена Рагозиным. Она "упорно" стояла на том, что сын ее действительно утонул и был похоронен покойным ее мужем на погосте соседнего села. Могилу она забыла и указать не может. Все это, "ввиду слухов", продолжало казаться очень подозрительным Рагозину, и он "думает", что старуха, может быть, боится вотяков и потому не показывает правды. Почему, на каком основании он так "думает", - это его тайна. Подозрительная бдительность полицейского стража в служебном отношении может снискать себе даже и поощрение, но здесь-то, на суде, что нам с нею делать? За каплю достоверности, могущей пролить свет на истинное возникновение всего настоящего дела, мы бы охотно отдали всю эту ненасытную подозрительность, которая, как зловещий кошмар, держит в своих безобразных когтях это несчастное дело. А между тем разве не характерно, что, несмотря на всю подозрительность, несмотря на то, что расследование по делу совсем было приняло характер повального "слова и дела", в результате все-таки - ничего, ничего и ничего! Ни одного констатированного факта. Ничего, кроме болтовни, даже не молвы, стройной и могучей, идущей стихийно всесокрушающей волной неизвестно как и откуда, а именно болтовни, коварной и злой, источник которой может быть каждый раз пойман и раздавлен, как давят пресмыкающееся, готовое ужалить вас в пяту. В начале судебного заседания, когда в дополнение всех этих слухов - "устных свидетельств о вотских жертвоприношениях" - господа обвинители предъявили суду два судебных архивных дела и заявили, что и в них содержится указание на принесение человеческих жертв, мы были несколько смущены. Мы, естественно, предполагали, что эти "дела" имеют хотя бы некоторое отношение к предмету нашего исследования. Оказалось, однако, что в одном случае речь идет о казанском татарине, каком-то диком изувере, едва ли не вовсе помешанном, заманившем девочку, зарезавшем ее и вынувшем сердце с целью излечить им умирающего сына. Дело не покоится даже на религиозной почве. Речь идет о единичном исступленном и суеверном изуверстве, которое возможно как исключение, как уродство во всякой темной среде, будь то среда русских, татар, вотяков - безразлично. Но господин прокурор ссылкой на это дело хотел подкрепить обвинение против вотяков, пытался доказать, что их религиозный строй не чужд явлений кровавого зверства, вообще возможных в действительной жизни. Прекрасно! Но возможность таких исключительных явлений, как убийство магометанином христианина с суеверной целью, доказывает только, что и Матюнина мог бы убить подобный же изувер, хотя бы и татарин, но ведь не доказывает же это того, что магометанская религия требует вообще человеческих жертв. А при чем тут вотяки и их религия - уж и вовсе непонятно. Другое судебное дело прислали нам из Новой Земли. Там, в одиноком чуме, какой-то черемис сделал себе из тряпок идола и принес ему в жертву молодую девушку, которая случайно забрела к нему. Проведав об этом, соседи, такие же черемисы, как он, с возмущением тотчас же выдали его русским властям. Итак, вы видите, что даже там, среди грозно царящей ночи. духовный мрак не без просвета. Человеческая жертва - не культ, не религия, не верование целой народности или хотя бы только горсти людей. Это единичный случай, случай безобразный, по исключительный. Злой изувер должен был сам выдумать и состряпать себе бога из тряпок и лохмотьев, чтобы утолить его невинной человеческой кровью. Ни в преданиях своей старины, ни в окружающей среде своих единоверцев он уже не находил материала для своего кровавого религиозного сумасбродства. Как же вы хотите, чтобы вотяк, творящий крестное знамение, вотяк, просвещенный учением Христа, вотяк, живущий столетия среди русских, не ушел в своем духовном развитии далее одичалого черемиса Новой Земли, одиноко обезумевшего в своем чуме от ледяного холода, мрака и бессилия обеспечить свое существование! И там для остальных черемисов это показалось диким и неслыханным варварством, а мы серьезно пытаемся здесь "по суду" доказать, что вся вотская народность повинна в человеческой крови!.. Господа присяжные! Вы, как бесхитростные люди, можете, однако, задаться вопросом: слухи, говор, молва - откуда все это? Пожалуй, нет дыма без огня, и еще: добрая слава лежит, а худая бежит. Смею вас уверить, что молва и сплетня живут гораздо более сложной психической, духовной жизнью, нежели это может показаться с первого взгляда. Тут одной народной мудрости мало. Вопрос ждет еще своего великого психолога и исследователя. Мне кажется, что до первоисточника молвы труднее докопаться, нежели до центра Земли. Возьмем хотя бы следующий исторический пример". Знаете ли вы религию чище, гуманнее, возвышеннее в своих основах, нежели христианство? Нет' Допустите ли вы, христиане, чтобы вас можно было заподозрить в принесении человеческих жертв? Нет! Но вы были заподозрены в этом; вас жгли и мучили, и легенда о ваших тайных изуверствах коварно облетела весь языческий мир! Под руками у меня сочинение известного апологета (защитника) христианства Тертулиана, писателя конца второго века, учителя святого Киприана, чтимого и нашей церковью. Некогда язычник, он впоследствии страстно предался учению Христа и со всем пылом своего пламенного красноречия "оборонял" христианство от диких нападок язычества. На 18-й странице своей "Апологии христианства" он, между прочим, пишет следующее: "Говорят, что во время наших таинств умерщвляем дитя, съедаем его (это приписывали, в этом обвиняли чистых последователей Христа!) и после Столь ужасного пиршества предаемся кровосмесительным удовольствиям, между тем как участвующие в пиршестве собаки опрокидывают подсвечники и, гася свечи, освобождают нас от всякого стыда..." Можно ли себе представить "молву", "народный говор", идущий далее в своей чреватой гонениями и всякими бедами клевете. Тот же Тертулиан продолжает: "Одна молва в состоянии нас обвинять!" и тут же прибавляет: "Но свойство молвы всему свету известно. Один из ваших же поэтов (Вергилий: он обращается к римлянам) именует ее злом, быстрейшим из всех зол. Почему именует он ее злом, если не потому, что она всегда почти обманчива. Она и тогда даже обманчива, когда возвещает истину, потому что всегда ее искажает, или уменьшая, или же увеличивая. Но что говорю? Молва питается единственно ложью. Она существует только тогда, когда ничего не доказывает; как же скоро что доказала, то бытие ее прекращается, она исполнила свое дело. Она передала нам происшествие, ею возвращаемое; с тех пор мы уже знаем и прямо друг другу сообщаем. Не говорим уже: слух носится, что такое-то дело случилось в Риме, но просто: то-то случилось в Риме, и прочее. Как ни быстра, как ни шумна бывает молва и какое бы основание она ни имела, но известно, что она должна происходить от одного человека и от него переноситься из уст в уста, от слуха до слуха, как через свои проводники. Но темнота и неверность ее происхождения сопровождаются столь общей оглаской, что никому и в мысль не приходит узнать, не заражен ли корень ее ложью. Это, однако же, случается или по зависти, или по сильному подозрению, или по свойственной людям склонности ко лжи. Молве не может верить умный человек, - заканчивает свою тираду против этого - увы! - не языческого лишь бича Тертулиан, - потому что он никогда не верит тому, что сомнительно". Вы, надеюсь, также не поверите подобной "молве" и с тем большим вниманием прислушаетесь к одинокому трезвому возгласу, которым здесь закончил свою прекрасную экспертизу такой знаток вотской народности, как этнограф отец диакон Верещагин. Скромный сельский деятель, посвящающий досуги свои этнографическим исследованиям и литературным трудам, он, вопреки мнению профессора Смирнова, в живой и прочувствованной речи изложил нам итоги своих наблюдений над вотяками, рассказал об их верованиях, описал их жертвоприношения и на основании своих живых наблюдений пришел к продуманному и категорическому заключению: "Вотские боги не требуют человеческих жертв!". На основании следственного материала, на основании всего изученного вами, я думаю, и вам, положа руку на сердце, не остается иного исхода, как столь же продуманно и прочувствованно во всеуслышание объявить вашим приговором: "Вотские боги не требуют человеческих жертв!" Господа присяжные заседатели, перехожу к последней, заключительной части моей речи. Щадя ваше внимание, я старался касаться только самого нужного, главного, но, несмотря на это, речь моя затянулась. Не сетуйте на меня' Мне страшно подумать, что оборвется моя речь, быть может, раздастся ваш обвинительный приговор, прозвучит в ушах этих несчастных еще раз "виновны", и тогда уже некому и негде будет поднять в защиту их голос. Пока я говорю, я знаю - они еще не осуждены, и вот мне хочется говорить без конца, потому что всем существом своим я чувствую и понимаю, что они не должны быть осуждены. Из десяти подсудимых, первоначально привлеченных к настоящему процессу, уцелели семеро. Один умер, томясь в тюрьме, двое других вытянули у судьбы счастливый жребий: они оправданы еще при первом разбирательстве дела. Остаются эти семеро, переведавшиеся со всеми муками продолжительного подследственного сидения, со всеми ужасами и тревогами двукратного тягостного обвинения. Они ждут от вас нового решения своей участи с тем безмолвным упорством надежды, свойственной простым людям, которая никогда не покидает воистину чистых сердцем, воистину невинных людей. Все, что я говорил вам пока в их защиту, для них самих было непонятно и чуждо. Какое дело им до того, где, когда и в каком. виде найден был труп Матюнина? Обезглавлен ли он при жизни или уже у мертвого отнята у него голова? Видела ли Головизнина его 5 мая с головой или это был уже обезглавленный труп? Кто прав из экспертов-врачей: Минкевич, Аристов или Крылов? С процессуальной точки зрения для них одинаково чужд и другой вопрос, так долго, так всесторонне нами исследовавшийся, - вопрос о возможности человеческого жертвоприношения у вотяков вообще. То или иное разрешение этого вопроса не исчерпывает все-таки обвинения, направленного против вотяков именно села Мултан, не говоря уже о подсудимых в частности и о каждом из них в отдельности. Я уверен, что они все семеро встрепенутся только тогда, когда я сейчас стану называть их родное село, начну перекликать их поименно, каждого в отдельности: Дмитрий Степанов, Кузьма Самсонов, Семен Иванов, Василий Кондратьев, Василий Кузнецов, Андриан Андреев, Андрей Григорьев - он же дедушка Акмар. Это естественно, это понятно! Нам предстоит судить не абстрактно-типичного вотяка, воспроизведенного научной экспертизой господина Смирнова в его профессорском кабинете, подобно вагнеровскому гомункулусу, а живых людей с плотью и кровью, притом каждого в отдельности со всеми осложнениями индивидуальной личности каждого из них. со строгим отчетом перед своей судейской совестью: чем же доказывается вина каждого из этих подсудимых? Мой ответ ясен: ничем! Но вы слышали здесь две обвинительные речи; вам перечислялись улики, общие и направленные специально против того или другого лица; у вас требовали осуждения всех сидящих па скамье подсудимых, начиная с Дмитрия Степанова, "бодзим-восяся" родового шалаша, и кончая стариком Акмаром. Нам, стало быть, необходимо считаться и с тем следственным материалом, из которого господами обвинителями столь искусно соткана цепкая паутина, окутавшая село Мултан и наиболее видных его представителей, посаженных на скамью подсудимых. На минуту делаем обвинению уступку, уступку с точки зрения защиты огромную. в сущности невозможную. Пусть труп Матюнина будет делом рук вотяков. Что же дальше? В деле уголовном каждый отвечает только за себя. Каких вотяков? Почему именно на селе Мултане были сосредоточены все подозрения? Почему следствие не сделало ни шагу в сторону, почему пущены были в ход все усилия подобрать улики именно против мултанских вотяков? Откровенное объяснение такому явлению мы находим в одной из речей наших противников. Но это объяснение едва ли может удовлетворить вас. Когда обнаружили изуродованный труп Матюнина, то окрестное русское население, и в особенности население деревни Анык, на чьей земле нашли труп, стало тотчас же шуметь: "Это дело вотяков!". Вы, быть может, слышали выражение "сухая беда" и знаете, что это такое? Крестьяне, на чьей земле найдется труп, истинные мученики; их наряжают в караулы, зовут понятыми при вскрытии и следствии, таскают по допросам. В доброе старое время при подобной напасти форменно откупались от наезда властей; это, собственно, и называлось "сухой бедой". Неповинные в крови все же платили деньги и откупались от беды "насухо", чтобы она к ним не пристала. Иногда целым сходом постановлялось тайно вывезти труп на чужую землю и этим отвести от себя око начальства. Страх пред следственными экспериментами местных приставов и урядников не без основания, конечно, и до сих пор весьма упорно держится в нашей крестьянской среде. Отжила свой век, может быть, "сухая" беда, но самая беда, т. е. следственная напасть, осталась. Никому не хочется быть прикосновенным к кровавому уголовному делу. И вот аныкские крестьяне первые, под влиянием простого чувства самосохранения, промолвили вещее слово "Вотяки". Вы помните первоначальные розыски на болотной тропе, в лесу, когда искали голову. Были тут и русские, и вотяки. Русские без дальнейших околичностей смекнули тотчас, что это "не иначе, как вотяки", а вотяки указывали на окровавленные щепочки, ведущие к деревне Анык и на мельницу. Впоследствии, спустя месяц, когда обнаружилось, что труп к тому же и обезображен по ритуалу, созданному тут же возникшей молвой, дело вотяков было окончательно проиграно. Пущенные заранее в ход толки, в качестве субъективных предчувствий аныкских крестьян и местных полицейских властей, прямо-таки "чудесно" совпали с обнаруженными вскрытием объективными признаками. Судебному следователю не оставалось ничего иного, как взяться прямо за вотяков, не утруждая себя ни непосредственным изучением места происшествия, ни проверкой первых, ближайших к происшествию следственных действий полицейских властей. Крылатое слово "вотяки" было вовремя сказано и до конца бесповоротно делало свое дело. Но почему же Мултан? Мало ли вотских деревень в округе? Почему именно село Старый Мултан, где испокон века неслыхано было о таких делах, где старик священник живет сорок лет, священник, который не вызван сюда обвинителями, чтобы изобличить свою заблудшую паству? Защита хотела его вызвать, но суд признал, что его показание будет несущественным. Спрашиваю опять: почему же Мултан? Один из господ товарищей прокурора, выступающий уже в третий раз обвинителем по делу мултанских вотяков, сказал вам: "Так как село Старый Мултан ближе всего к месту, где был найден труп Матюнина, то естественно, что подозрение прежде всего пало на вотяков села Мултан". Если бы село Мултан была единственная вотская деревня на всю округу, я бы готов был допустить, что предположение действительно возникло "естественно". Но ведь это не так. Кругом живут вотяки. Одна деревня ближе, другая несколько дальше, и на расстоянии от пяти до двадцати верст от аныкской земли я мог бы насчитать вам десяток вотских поселков. Земля Старого Мултана непосредственно граничит с землей села Анык, и я, наоборот, думаю, что при заранее обдуманном и правильно вылившемся преступном намерении естественнее предположить, что повинная в жертвоприношении вотская деревня постаралась бы завезти труп возможно дальше от себя. Здесь же труп оставляется в непосредственном соседстве с местом совершения предполагаемого преступления, как будто преступники были заинтересованы в скорейшем открытии их преступления. Раз мултанцы (как допускает обвинение) на протяжении двух, трех верст среди бела дня имели полную возможность перевезти труп, они могли еще с большим удобством сделать то же самое ночью, но уж отвезти его за десяток верст. Во всяком случае, аргумент, что ближайшая вотская деревня является с тем вместе и наиболее подозрительно и, не выдерживает и малейшей критики. В двух верстах от Старого Мултана есть село Новый Мултан, однако же его не заподозрили; еще в двух верстах новая деревня и т. д. Подозрение высказано было на село Старый Мултанскими крестьянами, которым это было, конечно, всего сподручнее и ближе, а полицейские власти восприняли это положение уже как непреложное, на нем и успокоились. Рутина и умственная вялость - могучие факторы нашей общественной жизни. А дело раскрытия сложного и таинственного преступления - всегда дело живое, всегда дело трудное, требующее экстраординарного напряжения умственных способностней и умения властно ориентироваться в том сложном взаимодействии внешних сил, которые, быть может, намеренно, быть может, сознательно влекут вас на ложный путь. Мы знаем, что в течение месяца следственно-судебная власть была в выжидательном положении; работала одна полиция. Вы видели здесь ее представителей в лице хотя бы пристава господина Тимофеева и других; вы сами можете и судить о степени умственной самостоятельности и прозорливости этих лиц. Итак, близость Мултана сама по себе ровно ничего не доказывает, если не доказывает как раз обратного, т. е. того, что к своей собственной границе преступник никогда не подкинет труп а, а, наоборот, постарается отвезти его возможно далее. Второе соображение столь же общего характера, указывающее будто бы именно на село Мултан как на повинное в принесении человеческой жертвы, равным образом не выдерживает критики. Господин обвинитель нарисовал вам мрачную картину голодного года; он указал вам на то, что кругом стали свирепствовать эпидемии. Под влиянием всех этих напастей, утверждал он, зародилась среди мултанских вотяков мысль принести необычную человеческую жертву, чтобы умилостивить богов. Справками, добытыми из местной земской управы, нам, к счастью, удалось доказать, что именно в этот год всеобщего бедствия село Старый Мултан сравнительно благоденствовало. Из семидесяти вотских дворов только тринадцать семей вынуждены были воспользоваться ссудой хлеба по случаю неурожая. В то же время кругом по русским деревням все почти поголовно, кроме деревенских кулаков, прибегали к помощи и ссудам не только на семена, но и для пропитания. Когда мы пожелали объяснить себе причину такого явления, оказалось, что Старый Мултан вообще небеден запасливыми и зажиточными людьми. А по удостоверению местного земского начальника, более зажиточные вотяки никогда не прочь помочь в нужде своим неимущим односельчанам. Таким образом, и быт