Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

якобы подававшей знак убийце, вся эта лавина лжи, частью бессмысленной, частью противоречивой, заполняет следственные акты по инициативе князя Отара. Господин товарищ прокурора, в настоящем по крайней мере заседании, оценил по достоинству весь этот наносный материал. Он вынужден был признать его абсолютно негодным, лживым и клеветническим. А между тем, если вы его отбросите, что же останется у обвинения? Сказка Немсадзе об участии Цинцадзе и Кахидзе в убийстве. Но о ней было уже достаточно говорено здесь. Прекрасная речь защитника Кахидзе исчерпала почти весь материал. Я скажу впоследствии об этой сказке лишь несколько слов, а пока остановлю ваше внимание на центральной фигуре процесса. Я говорю о князе Отаре Дадешкелиани. Вплоть до настоящего заседания он участвовал в деле в качестве гражданского истца, он руководил следствием, к нему ходили с мольбой дочери покойного, прося об освобождении их матери из-под стражи. По заявлению свидетеля Ахвелдиани, того свидетеля, который трижды менял у следователя свои показания, свидетеля, получившего здесь достойную отповедь за свое малодушие от вас, господия председатель, князь Отар Дадешкелиани распоряжался на следствии как у себя дома. У следователя на квартире он допрашивал свидетеля, причем свидетель робел, так как налицо были вооруженные стражники. Анна Эристова, ничего худого не показавшая ранее, обдала грязью свою благодетельницу, княгиню Бабелину, добровольно явившись свидетельствовать, как только па горизонте появился князь Отар Дадешкелиани. Откуда же такое усердие, и какие мотивы руководили князем Старом? Вот вопрос, над которым, ранее, чем сдаваться ему в плен, должно было остановиться само предварительное следствие. Задача "предварительного" следствия в том и заключается, чтобы вокруг преступления не оставалось ничего темного, таинственного, не расследованного. Мне могут возразить: помилуйте, брат, так естественно, что он желал изобличить убийц, защищая память брата!.. Все это было бы естественно, если бы в этом была правда, но в этом нет правды. Отношения братьев были далеко не братские. У них были и какие-то наследственные счеты. В течение последних, и притом многих лет они вовсе не были друг у друга, и между ними прекратились всякие родственные отношения. Старший брат, князь Татархан, владелец майоратного имения, был дружен с покойным князем Александром, помогал ему и его семье периодическими денежными выдачами. После смерти бездетного князя Татархана именно князь Александр, как старший из братьев, явился бы обладателем майоратного имения. Но он был убит непосредственно после смерти князя Татархана Дадешкелиани. Князь Отар, ставший вследствие этого владельцем майората, "царем" Сванетии, хоронил их вместе, одновременно у себя в Сванетии. Дочерям покойного князя Александра он тотчас же отказал в какой-либо материальной поддержке и даже не взял их с собой на похороны отца. После похорон он появляется в Кутаисе и всей силой своих связей и энергичных выступлений обрушивается на княгиню Бабелину, вдову покойного, желая доказать не только причастность ее к убийству, но и наличие ее давней любовной связи с светлейшим князем Уча Дадиани. Спрашивается, какое "братское" чувство и какой порыв "защитить память брата" могли руководить его выступлением в качестве гражданского истца? Более очернить и опозорить честь убитого брата, нежно любившего свою супругу и безусловно ей доверявшего, не умудрился бы и самый лютый враг покойного. С настойчивостью истинного маньяка, князь Отар решил стереть с лица земли и вдову брата и князя Уча Дадиани. С последним некогда, еще в Петрограде, он был в приятельских отношениях. Правда, имеются указания, что князь Дадиани впоследствии слишком категорично и слишком нелестно отозвался о князе Отаре и его супруге, и это, несомненно, сыграло свою роль в злобной настойчивости князя Отара. Но, помимо желания опозорить вдову брата и уничтожить князя Дадиани, замечается еще планомерное стремление: хотя бы путем искусственных, лживых доказательств установить наличие убийц именно в их лице. Конечно, это освобождало уже следствие от необходимости дальнейших розысков убийц. Предварительное следствие, руководимое князем Отаром, так и поступило. Не будем гадать о мотивах. Правильное и всесторонне постановленное расследование личности князя Отара и его отношений к покойному, равно как исследование материальных интересов, которые могли при этом возникать, лежало в прямой обязанности того же предварительного следствия, и именно ввиду чрезмерно страстного поведения князя Отара в роли обвинителя. Сам князь Отар и его отношения к покойному подлежали обследованию. Не были ли они непримиримыми врагами? Не облегчала ли смерть князя Александра (старший брат князь Татархан был в это время тяжко болен) стать "царем" Сванетии? Раз этого не сделано, трудно высказывать суждения об отношениях этих двух родных братьев. Мы вправе лишь утверждать, что отношения эти были абсолютно не братские, и что не защита чести умершего брата могла руководить князем Старом Дадешкелиани, ибо честь эту к усердием, достойным лучшей участи, он-то и втоптал публично в грязь. Даже после оправдания судом княгини Бабелины Дадешкелиани он не мог успокоиться, продолжая выступать ярым ее обвинителем еще в прошлом заседании Судебной палаты. Затем уже самая неразборчивость средств в создании искусственных улик, свидетельствует о низменности цели и мотивов. Отправная, главная улика, из которой исходило предварительное следствие и которую на протяжении всего процесса старался возможно ярче расцветить князь Отар Дадешкелиани - любовная связь княгини Бабелины с князем Уча Дадиани. Из нее, по версии обвинения, само собой вытекало стремление любовников отделаться от мужа путем убийства. Едва ли силлогизм может быть признан скованным надежно, так как не всегда одно вытекает из другого. Но допустим логичность такого предположения. Дело, однако, в том, что предположение это опровергнуто в корне уже вошедшим в законную силу приговором. Княгиня Бабелина Дадешкелиани оправдана приговорами окружного суда и Судебной палаты, и теперь она не фигурирует в качестве обвиняемой. Весьма ценно, что оба мотивированные приговора вынуждены были отвергнуть доказанность самой любовной связи, которой первоначально только и объяснялось убийство. Мотив этот отпал безвозвратно. С обвинением одного князя Уча Дадиани в качестве подстрекателя получилось в сущности уже какое-то безмотивное убийство, от которого можно было не отступаться, только веруя в первоначальный оговор Кахидзе и в версию помощника пристава Немсадзе о том, что физическим убийцей был Цинцадзе. Что версия о любовной связи княгини Бабелины и князя Уча Дадиани в действительности только сплетническая история, обнаружилось теперь особенно ярко. Перед нами прошли здесь две взрослые дочери покойного князя: баронесса Екатерина Икскюль и княжна Нина. В предыдущих их показаниях можно было заподозрить вынужденную неискренность. Они, естественно, могли щадить мать. Теперь им щадить некого. Мы видели, с каким трепетным волнением вспоминают они о злодейском убийстве их отца. Если бы у них зародилось малейшее подозрение об участии князя Уча Дадиани в этом убийстве, они не проявили бы к нему столько дружески теплого участия, и именно теперь, когда их матери ничто не угрожает. На мой вопрос, чем объясняют они себе настойчивые, клеветнические указания свидетелей Анны, Минадоры и Тенгиза Эристовых относительно подозрительности отношений, существовавших между их матерью и князем Уча Дадиани, старшая из них, баронесса Екатерина Икскюль, интеллигентность которой вне сомнения, ответила: "Это бедные родственники; им благодетельствовала моя мать... За это - вероятно!" И я понял, что она хотела этим сказать. О, эти "бедные родственники", которым иногда приходится благодетельствовать!.. Они иногда жестоко мстят именно тем, кем они облагодетельствованы. Чувство благодарности невыносимо для низменных душ. Княгиня Бабелина Дадешкелиани, урожденная княжна Эристова; эти Эристовы не княжеского рода, а дальние, всегда нуждавшиеся в средствах родственники. Минадора Эристова пристроилась у покойного князя Александра Дадешкелиани "по хозяйству" в Озургетах, а Анна и Тенгиз, проживая в Кутаисе, жили в квартире, оплачиваемой князем, где во время пребывания своего в Кутаисе ютились и он и его семья. Здесь во время этих наездов почти ежедневно бывал князь Уча Дадиани, друг князя и всей семьи. С этой семьей он свыкся как с своей собственной. Мать его проживала далеко в имении, в Кутаисе, где его надолго

   задержали дела по перезалогу и устройству имений, он был сравнительно одинок, и ничего мудрого нет в том, что все свободное время он, привыкший к семейному и дружескому уюту, вместо того, чтобы сидеть в гостинице, проводил в дружеской семье, где его любили, и больше всех сам князь Александр Дадешкелиани. По показанию приятелей последнего (Лердкипанидзе, Кипиани и др.), когда князь Александр приезжал в Кутаис, он бывал неразлучен с князем Дадиани, сам искал его общества. уводил к себе, покучивал вместе с ним в ресторанах. Иногда они ссорились молниеносно, но так же молниеносно и мирились. Случалось это обыкновенно после экстренного кутежа. Оба горячие, оба вспыльчивые, они схватывались на таких пунктах: чей род знатнее? Или: кто пал ниже, страдающий алкоголизмом брат князь Дадиани или князь Отар Дадешкелиани, но признающий никаких нравственных задержек? и т. д. На другое утро они уже мирились, обнимались и не? могли обойтись друг без друга. Самый тот день, когда его убили, князь Александр Дадешкелиани должен был провести в обществе князя Дадиани, который с утра был в банке за получением денег, пока князь Александр навещал свою жену в больнице. Такова была почва их взаимоотношений, но была и подпочва, где зарождались источники сплетен, анонимных писем и стремлений во что бы то ни стало поссорить и вооружить их друг против друга. Эта подпочва - "бедные родственники", жившие тут же в доме. Настроение их было всегда неблагоприятно для князя Уча Дадиани. Мелкая зависть, вытекающая из приниженности положения, почему-то прежде всего распространялась на него. Он слишком фамильярно, свободно держал себя в доме, недостаточно с ними считался, а то и вовсе их не замечал. Характерен рассказ свидетеля Тенгиза Эристова о том, как он будто бы однажды чуть ли не силой "вывел" князя Учу Дадиани из комнаты, за его "некорректное" поведение в доме "у них". Некорректность эта состояла в том, что, застав однажды княгиню Бабелину лежавшей вследствие болезни в постели в гостиной, он в присутствии его, Тенгиза Эристова и дочери княгини Екатерины, присел в ногах больной на постели, Мы недоумевали, почему это так поразило свидетеля, тем более, что сделано это было просто, в присутствии свидетелей. Тенгиз Эристов находил подобную фамильярность непозволительной, как противоречащую грузинским нравам. Князь Уча Дадиани не припоминал вовсе такого случая и отрицал его, главным образом, с точки зрения гигиенической, находя, что на постель больной он не стал бы садиться, придя прямо с улицы. Он не видел, однако, в самом факте ничего недопустимого с точки зрения благопристойности. Княжна Екатерина (в то время она еще не была баронессой Икскюль) просто отрицала наличие подобного факта, по крайней мере, в ее присутствии. Но дальнейший курьез сообщения Тенгиза Эристова заключается в его самодовольном утверждении, что он при этом "вывел" князя Дадиани из комнаты. Достаточно сравнить фигуры обоих и сопоставить их темпераменты, чтобы понять, что господин Тенгиз Эристов просто куражится задним числом, сводя, очевидно, какие-то личные счеты с Дадиани, благо чувствует себя в полной безопасности перед безоружным и содержащимся под стражей князем. Насколько вся хитро задуманная интрига, сплетенная "бедными родственниками" при помощи анонимных писем, наговоров и даже угроз, мало действовала па покойного, лучше всего можно заключить из показания ближайшего друга его, Михо Кипиани. Покойный разгадал, наконец, откуда идут все сплетни и пересуды. Он вызвал к себе в Озургеты М. Кипиани и, показав ему последнее анонимное письмо о любовной связи его жены с князем Дадиани, просил его сказать жене, чтобы она непременно в присутствии Эристовых показала это письмо князю Дадиани, а его, Дадиани, просила бы не бывать больше в квартире Эристовых. Сам же князь Александр порешил, что, после выхода из больницы, жена его не поселится больше в общей квартире с Эристовыми, а на время, пока совсем не оправится, будет жить в гостинице. Указание анонимов на то, что княгиня Бабелина вовсе не больна, а только притворяется больной, чтобы иметь предлог подольше побыть в Кутаисе и не расставаться с князем Дадиани, нашло себе здесь категорическое опровержение со стороны лечивших ее врачей. Ей была сделана весьма серьезная операция и предстояла еще вторая. Выписалась она из больницы по случаю внезапной смерти мужа еще совершенно больной. Так пишется... житейская история анонимными историографами! Но они пошли еще дальше в своем рвении. Случайную "пьяную" ссору и размолвку двух князей, окончившуюся по обыкновению быстрым примирением, они раззвонили повсюду в виде "трагедии", ожидающей неминуемо своего зловещего конца. Полетели угрожающие письма, посыпались пересказы каких-то таинственно подслушанных фраз. В мрачной атмосфере напряженного ожидания замелькали огоньки зловещих предсказаний: "Вот увидите!" "Это случится!" "Он будет убит, будет!" и т. п. И это на протяжении недель в условиях неудержимо быстрого провинциального распускания слухов, в местности, где столь крупные общественные фигуры, как князь Александр Дадешкелиани и князь Уча Дадиани были известны каждому уличному мальчишке. Можно" живо себе представить, насколько благоприятным оказался именно подобный момент для замысла его истинных врагов, искавших покончить с князем Александром Дадешкелиани. Что такие лица были и могли быть, это положительно установлено. Теперь, именно теперь, им представлялась возможность совершить убийство в расчете на безнаказанность. Все подозрения заранее были направлены в определенную, совершенно противоположную от них сторону... Оставалось только не упустить момента. Господин товарищ прокурора в числе аргументов привел такой: если бы это убийство шло из другого источника (слава Богу, возможность "другого" источника теперь допускается!), то не стали бы убивать в Кутаисе, около больницы, где была его жена, убили бы в другом месте, где-нибудь в пути! Как раз аргумент нужен мне: только князь Дадиани остерегся бы и от больницы, где находилась княгиня, и вообще от Кутаиса, где был он сам, но те, кто желали прикрыться версией об убийстве по уговору Дадиани, не могли найти лучшего момента и лучшего места. Аргумент господина товарища прокурора, как аргумент импульсивный, так сказать ходячего характера, разумеется, не мог не быть учтен убийцами. Всякий преступник инстинктивно заботится о сокрытии следов своего преступления, а до его совершения страшится обнаружить свой замысел. Так, конечно, было и в данном случае. Только князь Уча Дадиани приписывается почему-то в этом отношении полное недомыслие в этом направлении. Почти за три недели до убийства он с возможно большим количеством людей, через посредство возможно большего же количества посредников все сговаривается об убийстве, так сговаривается, что об этом вскоре узнает не только весь Кутаис, но даже и отдаленный Шарапанский уезд. А место и время убийства он как раз подбирает по схеме сплетен и пересудов: у больницы, где лежит притворяющаяся больной его любовница, не желающая с ним расстаться и подающая через свою старую няньку с балкона условный знак убийце, чтобы тот вернее сразил ее мужа. Хорошо, что балкон оказался наглухо забитым и закупоренным по-зимнему, а не то, пожалуй, пришлось бы считаться и с этой уликой... Еще одна, на этот раз весьма реалистическая, притом исключительно в пользу невиновности князя Уча Дадиани "улика". Набалованный смолоду столичным житьем-бытьем и сокрушительным успехом у светских дам, всюду принятый как желанный гость, милый и общительный собеседник, явившийся на Кавказ лишь для устройства своих дол, князь Уча Дадиани всего менее мог желать связать навсегда свою участь с участью княгини Бабелины Дадешкелиани. А это неминуемо бы случилось, если бы их связала общность преступления. Ведь она осталась бы на его руках после смерти мужа, - женщина, которая гораздо старше его, имеющая взрослых детей. Для дружеского общения вполне уместная среда, но менее всего подходящая для романических приключений, еще менее для матримониальных чаяний. Здесь было установлено, что светлейший князь Дадиани действительно замышлял жениться, но не здесь, в Кутаисе, и даже не на Кавказе, а в Москве, на что имел уже серьезные виды. Окружной суд, а за ним и Первая судебная палата, правильно исключив версию о таком романическом убийстве, впали в явную несообразность, пытливо разыскивая хоть каких-нибудь "иных" мотивов убийства. Мотивы, разумеется, нужны были во что бы то ни стало, раз не хватало решимости самое обвинение в убийстве признать искусственно созданным. Надеюсь, что теперь для подобной решимости не имеется прежних препятствий. Правительствующий Сенат по уголовному кассационному департаменту, отменяя обвинительный приговор Палаты, вынужден был, что не вполне обычно для кассационного производства, вторгнуться, если не в глубь самого существа дела, то во всяком случае, в глубь его схемы, в глубь его построения по существу. Противоречивость, недоговоренность и нелогичность обвинительной схемы он признал недопустимыми при правильном отправлении правосудия. Нам остается только следовать его указаниям. Кавказское правосудие, к сожалению, более, чем какое-либо, благодаря местным условиям, находится во власти низших полицейских агентов. Лжесвидетельство, подкуп и сравнительная легкость, с которой совершаются убийства, покровительствуют не только безнаказанности истинных виновников, но и создают весьма опасное общественное явление - обвинение лиц, неповинных в данном преступлении. Туземная "кровная месть", например, приспособившись к этому явлению, расправляется иногда именно таким образом с кровными врагами. Суд призывается быть орудием, если не убийства, то тяжкого осуждения, и мстительное чувство считается удовлетворенным. Конечно, не в подобной туземной кровавой мести можем мы в данном случае искать объяснения ложного обвинения князь Уча Дадиани и его мнимых соучастников, но налицо несомненно имеются все аксессуары именно ложного обвинения. Когда князь Отар

   Дадешкелиани привлек к производству дознания по убийству, совершенному в Кутаисе, помощника пристава Шарапанского уезда господина Немсадзе, он несомненно внушил ему и, так сказать, предуказал ему виновность князя Уча Дадиани. Хочется верить, что господин Немсадзе не только мог искренне поверить на слово князю Отару Дадешкелиани, щеголявшему своими связями с высшей администрацией края, но и мог заставить поверить в это и начальника Шарапанского уезда господина Ольховского, содействие которого ему впоследствии было крайне необходимо. Но одной веры было недостаточно, и не этого, собственно, от него требовали. От него требовали добыть во что бы то ни стало улики и изобличить по возможности "очевидными" доказательствами преступников. Для "мага и чародея по сыскной части", каким считал себя господин Немсадзе (таким считали его и многие другие), это была задача, конечно, завидная, но всегда ли выполнимая? Господин Немсадзе, не брезгавший прибегать к провокации для облегчения своей сыскной деятельности, разумеется, понимал это лучше всякого другого. Понимал и, вероятно (на первых порах), не раз даже над этим задумывался, пока совсем не освоился. Умыть руки и сказать: "Ничего не открыл", - значит похоронить себя со всей своей прошлой и, что еще важнее, будущей славой. На это люди и более высокой нравственной пробы не всегда решаются. Да и задача уж очень заманчива: не оставить безнаказанным громкого, на всю Россию, преступления! Шутка ли сказать: одного князя убил другой светлейший князь, и княгиня, жена этого одного князя, тут же участвовала! Это уже не какой-нибудь денежной пустой наградой за удачный полицейский розыск пахнет, - это на всероссийский лекоковский рекорд бьет. Приговор (прежний) Судебной палаты очень отстаивает искренность показаний и образа действий господина Немсадзе и господина Ольховского, не усматривая незаконных, а тем более преступных приемов в их "работе" по дознанию, хотя тут же упоминает и о спаивании Кахидзе и о том, как Немсадзе искусно и вместе лживо втерся к нему в дружбу, крестил у него ребенка, обещал место в полиции, и о том, что все это было с ведома господина уездного начальника Ольховского. Конечно, взгляды на допустимость тех или иных сыскных приемов могут быть у разных полицейских различные, но не нам же, юристам, дарить их своим поощрением и оправдывать самые приемы. Сейчас, впрочем, нам важно констатировать лишь то, что, по собственному сознанию господина Немсадзе, без "приемов" невозможно было обойтись в этом деле. Это очень важно. Захватить нить клубка улик и потом его разматывать никак не удавалось. Препятствия в розыске доказательств виновности князя Уча Дадиани и его соучастников начинали казаться непреодолимыми. Энергичному деятелю препятствия только разжигают энергию. Немсадзе уже по роду своей деятельности призван быть энергичным. Для него успех все, путь к нему только средства. И притом как же так - общая молва, что виновен именно князь Уча Дадиани, он уже скомпрометирован перед следственной властью и начальством, а улики, именно ему-то, Немсадзе, не даются! Этого быть не должно. Улики должны быть: гора не идет к Магомету, Магомет пойдет к горе!.. И действительно, Магомет пошел,.. Немсадзе создал всю ту сказку в лицах, в которую уверовали судьи, которая стоила князю Уча Дадиани почти пятилетнего предварительного заключения и двукратного осуждения. Да и как ей было не поверить, по крайней мере, сгоряча. Все налицо: и полусознание Ципцадзе, и оговор двух предполагаемых соучастников, и поличное - револьвер, из которого якобы совершено убийство, и предупреждающее анонимное письмо Кахидзе о готовящемся преступлении. Кому же могло прийти в голову, что поличное - сплошной подлог, а оговор - купленное за деньги лжесвидетельство? "Приемы" сыска, доведенные до такой степени беззастенчивой находчивости (чтобы не сказать совершенства), имеют все шансы сойти за истину. На этом построен был расчет. Несчастный юноша Цинцадзе подкуплен; никогда, впрочем, он себя убийцей не называл. Он только косвенно подтверждал рассказ о том, кто именно (Алшибай, Бобохидзе и еще какой-то неизвестный, который оказался Кахидзе) склонял его на убийство в интересах князя Уча Дадиани. Но в его рассказе было столько нескладно заученного, что уже в Окружном суде он понял, чти не он топит, а его топят, и что Кахидзе, обещавший ему только деньги и беспечальное житье, готовит ему каторгу. Возвращаясь из суда, еще до приговора вместе с Кахидзе в тюрьму, он проломил последнему камнем голову. Вскоре Цинцадзе заболел в тюрьме и умер, и мы, к сожалению, не имеем его дальнейших разоблачений. Кахидзе, тот очнулся лишь после состоявшегося о нем приговора. Долгое время он верил Немсадзе, а через него и князю Отару, от которых еще в тюрьме продолжал получать деньги, что его посадили на скамью подсудимых только "для вида", чтобы при его помощи обвинить князя Дадиани. Но когда он наконец очнулся, то завопил от боли, и откровенно рассказал все: как его нашли и как научили разыграть свою печальную роль доносителя о преступлении, о каковом он не имел никакого понятия. Немсадзе и раньше им пользовался за деньги, как мелким агентом сыска, на этот раз его соблазнили большими деньгами и еще большими обещаниями. Арестован он был следователем позднее всех, во время ареста ему подавались всякие надежды на оправдание. Отец его ходил к князю Отару Дадешкелиани, когда дело уже поступило в суд, и этот последний ему (соучастнику убийцы брата) обещал доставить защитника, давал надежду на оправдание. Но никогда запоздалым разоблачениям Цинцадзе и Кахидзе суд не поверил бы, несмотря на психологическую невероятность первоначального их оговора, не поверили бы, быть может, и вы, если бы по счастью "маг и чародей" Немсадзе не переусердствовал. Желая держать Кахидзе в руках, чтобы он не мог отпереться, он заставил его "признать" револьвер (якобы ему же принадлежащий), из которого был убит князь, и "опознать" анонимное, предупреждающее князя письмо за свое. При небрежной халатности предварительного следствия это "поличное" весьма благополучно прошло. Из револьвера "эксперты" оружейники постреляли в мешок с отрубями и признали, что очертания от ранений одинаковы и на мешке и на теле убитого. Не догадались только сличить парезы пули, застрявшей в серебряном портсигаре убитого, с пулями после выстрела из данного револьвера. Здесь мы воочию убедились, что и нарезы пули не соответствуют нарезам револьвера, и вес и размер пули, найденной на убитом, не соответствуют весу и размерам пуль, пригодных для стрельбы из револьвера, "подброшенного" господином Немсадзе следственной власти. Говорю "подброшенного", так как его непосредственно доставил следователю господин Ольховский, утверждая, со слов Немсадзе, что таковой отобран последним у Кахидзе. Теперь еще установлено, что, незадолго до доставления его следователю, револьвер чинился, будучи ранее негоден к употреблению. До какой же смелости, чтобы не сказать до какого цинизма, доходит иногда самоуверенность приемов сыскных магов и чародеев вроде господина Немсадзе! С анонимным письмом, найденным в бумагах покойного, дело обстоит на менее великолепно. Господин Ольховский "проговорился" на суде, что письмо давал ему следователь для сличения с почерком Кахидзе. Письмо это действительно не прошнуровано, не занумеровано, не припечатано, и извлечь его из дела была полная возможность. Но как же и зачем оно давалось полиции, ведь акты сличения должны производиться следователем? Господин Ольховский понял это, или ему разъяснили запоздало. В заседании Первой судебной палаты (теперь он не явился) он и старался отречься от первого своего утверждения, говоря, что письмо какое-то действительно давалось, но не то, и для чего, собственно, давалось, он не помнит. Вся эта темная история с письмом была бы совершенно непонятна, если бы не разъяснил ее Кахидзе. Оказывается, что ларчик просто открывался. Анонимное письмо действительно попало зачем-то от следователя к господину Ольховскому. Когда Немсадзе убедился, что почерк письма нисколько не похож на почерк Кахидзе, он (под предлогом сличения) продиктовал последнему все письмо на таком же листе почтовой бумаги. Остальное понятно само собой. Письмо, написанное Кахидзе, вернулось к следователю, и оно - здесь в качестве "поличного"; а подлинное анонимное исчезло безвозвратно. Вы видите, как в сущности это просто, но вместе и как поучительно для следственной власти, оказывающей чрезмерное доверие приемам сыска. Единственно, в чем прозорливость Немсадзе не изменила ему, это в том, что он предусмотрительно пристегнул к этому делу Алшибая, слугу князя Уча Дадиани, и его знакомого Бобохидзе. Этим он несомненно, скрасил фантастичность версии о подговоре, шедшем якобы от князя Дадиани. Не мог же он в самом деле научить Цинцадзе и Кахидзе утверждать, что в грязный духан подговаривать убийц являлся сам князь. Это было бы до крайности невероятно. Поэтому Алшибай ему понадобился. Нет нужды, что Цинцадзе и Кахидзе увидели Алшибая впервые в тюрьме уже после ареста, - Немсадзе своевременно дал им его приметы и назвал его. И вот указание на Алшибая сочтено было за реальную ценность и нашло себе вескую оценку в приговорах суда и Палаты. Во-первых, Алшибай уже судился за кражу, а во-вторых, после осуждения за эту кражу первой инстанцией, поступил на службу к князю Дадиани. Судебная палата даже сделала из этого факта грандиозный вывод: некогда безукоризненно честный князь Дадиани, пока служил в конвое и жил в Петрограде, разумеется, не был бы способен на такое дело (от авторитетных, безусловно хвалебных за это время отзывов невозможно было отгородиться), но, переехав на Кавказ и, "окружив" себя преступным элементом и т. д., он утратил свой прежний нравственный облик. Преступный элемент это и есть Алшибай. Как им (одним) умудрился себя "окружить" князя Дадиани, не вполне понятно. Но раз это выдвигается как улика и притом капитальная, необходимо и в этом разобраться. Об Алшибае действительно состоялся

   обвинительный приговор за кражу, не вошедший в то время еще в законную силу. Он обжаловал его в Палату и надеялся на оправдание. Копия приговора здесь налицо. Служил Алшибай у некоего Дадиани (не князя, однофамильца), который купил в кредит у отца Алшибая ковры. Долго Дадиани не платил и не собирался, по-видимому, платить. Однажды Алшибай унес тайно самовольно эти ковры, продал их скупщику и деньги отдал отцу. Поднялось дело о "вооруженной" краже, так как Алшибай носил всегда на себе кинжал. Суд признал простую кражу, хотя к моменту суда сам потерпевший, вначале погорячившись, смягчился и вину Алшибая стал считать скорее самоуправством, нежели кражей. Грешным делом, я, юрист, иначе бы и не квалифицировал его деяние. В Палате Алшибая судили, уже после привлечения его по настоящему делу, когда он предстал подозреваемым уже в тяжком преступлении, - Палата утвердила приговор суда. Вправе ли был князь Дадиани, невзирая на приговор суда, не считать Алшибая "преступным элементом"? Полагаю, что да! С бытовой точки зрения его проступок легко оправдывается. Формально осужденный, он более чем кто-либо нуждался и в поддержке и в честном заработке. Во всяком случае, о влиянии преступности его натуры на безукоризненно честного дотоле князя Дадиани как-то неловко даже и говорить. Еще по поводу того же Алшибая. Недоумевали, зачем вдруг понадобился князю Дадиани "телохранитель" в лице вооруженного Алшибая. Не потому ли, что он стал бояться нападения со стороны покойного князя Александра Дадешкелиани? Эта именно предполагаемая "трусость" князя Дадиани, выдвинутая на смену провалившемуся романтическому мотиву, будто бы и побудила его убить кн. Александра из-за угла, через наемных убийц. Но ранее всего Алшибай и не был телохранителем, а только слугой князя Дадиани. Ради почета он всюду ходил за ним, за светлейшим князем, по кавказскому обычаю, как ходили в старину, изредка ходят еще и теперь, выездные ливрейные лакеи за великосветскими барынями и барышнями. Это не значило, однако, что каждая такая барыня, или барышня, опасалась за свое целомудрие, не обозначало и у князя Дадиани, что он опасается за свою жизнь. Я кончаю, господа судьи, и на этот раз не боюсь кончить, хотя и знаю, что после моей речи последует ваш приговор. Ваш богатый опыт должен подсказать вам, где в этом деле правда. Я вспоминаю, господин председатель, прекрасные слова, сказанные вами в начале заседания, когда вы, напутствуя свидетелей, требовали от них одной только правды. Вы сказали: "Неправый суд хуже отсутствия всякого суда!" Эти слова ваши - лучшая гарантия, что по этому делу будет вынесен оправдательный приговор. Я не исчерпал бы, однако, всей задачи защитника светлейшего князя Уча Дадиани, если бы не сказал вам еще несколько слов... Они и будут последними. В приговоре суда и Палаты мотивы убийства объясняются "трусостью" князя Уча Дадиани. Он боялся, дескать, нападения князя Александра Дадешкелиани из-за угла и потому сам поспешил напасть на него. Князь Уча Дадиани - трус! Я энергично протестую против такого обвинения. Я не говорю уже об отзывах его начальства и сослуживцев па Кавказе, отвергающих всякую мысль о том, чтобы Дадиани мог из-за угла напасть на кого-нибудь, я утверждаю, что выдающаяся храбрость его закреплена документально его послужным списком. После неудач японской войны, когда смута прокатилась волной по России, когда участились самые безумные террористические акты, ему семь раз поручалась охрана особы царя во время поездок. На такой ответственный пост трусов не посылают. И теперь князь Уча Дадиани имеет полную возможность доказать свою беззаветную храбрость. Его место не здесь, не на позорной скамье, а на передовых позициях, там, где надо сражаться не с мнимым, а с действительным врагом, врагом отечества... Если вы оправдаете его, он пойдет туда со всей доблестью воина, не умеющего ни дрожать, ни отступать перед опасностью.

  

   После получасового совещания Палата вынесла всем подсудимым оправдательный приговор.

  

  

  

   Дело Антонины Богданович. Введение в дело: Дело это слушалось в Петроградском окружном суде с участием присяжных заседателей 11 марта 1914 года. По обвинительному акту обстоятельства дела таковы: 13 июля 1912 года, в первом часу ночи. сын потомственного почетного гражданина, Иван Яковлевич Беляев, заявил полиции, что его отец, Яков Петрович Беляев, только что убит в своей квартире, в доме 23, по Фонтанке. Прибывшими на место происшествия судебными властями и полицией Яков Петрович Беляев был найден мертвым на полу, в столовой комнате своей квартиры, причем на теле его были обнаружены две огнестрельные раны - на груди и в правой височной области, сопровождавшиеся первая - поранением левого легкого и позвоночника, а вторая - повреждением костей черепа и мозга, а также поверхностная ссадина на левой стороне груди. При судебно-медицинском вскрытии трупа из описанных ран были извлечены две револьверные пули. Производивший вскрытие судебный врач дал заключение, что обе эти раны относятся к разряду смертельных, и что ссадина на груди произошла от поверхностного пулевого ранения. Рана в голову, судя по окружавшим ее многочисленным точечным ожогам, была произведена выстрелом на весьма близким расстоянии. Ко времени прибытия властей в квартире Беляевых находились, помимо прислуги, лишь вышеупомянутый сын потерпевшего Иван Яковлевич и сожительница Якова Петровича - Антонина Ивановна Богданович. На одном краю обеденного стола, в той комнате, где лежал убитый Яков Петрович Беляев, была найдена колода карт, разложенная для пасьянса, а на противоположном конце тоги же стола - лист бумаги с расчетом уплаты валюты и процентов по векселям покойного Якова Петровича Беляева, на 25 тысяч рублей, на имя Антонины Богданович, На стене и на столовом буфете были обнаружены следы пуль, а на полу в коридоре, около комнаты Богданович, был найден пятизарядный револьвер, системы Смит и Вессон, с пятью расстрелянными гильзами в барабане, принадлежавший Антонине Богданович. Допрошенный в качестве свидетеля, Иван Яковлевич Беляев показал, что 12 июля, вернувшись домой около двенадцати часов ночи и поужинав вместе с отцом и с Антониной Богданович, он вышел из столовой и в скором времени услышал, что между ними завязался разговор, по-видимому, серьезный; разговор велся сдержанно, и ни повышенных голосов, ни окриков он не слышал. Минут через пять или десять он вдруг услышал ряд выстрелов в столовой и, вбежав туда, застал отца распростертым на полу, а Антонину Ивановну - стоящей с револьвером в руке. Иван Беляев бросился к отцу и схватил его за руку, но в ту же минуту Богданович сделала несколько шагов по направлению к потерпевшему и произвела в него еще один выстрел, после чего он перестал стонать и из головы у него хлынула кровь. По показаниям служанок Беляева, они, прибежав на раздавшиеся в ночь на 13 июля выстрелы, застали Богданович плачущей, причем она заявила им, что "не могла больше терпеть, что барии живет с племянницей". Привлеченная к следствию в качестве обвиняемой в убийстве в запальчивости и раздражении, Антонина Богданович, признавая себя виновной, объяснила, что покойный Беляев был вдовцом и она состояла с ним в сожительстве около одиннадцати лет. Через некоторое время она стала замечать, что он изменяет ей с женой своего племянника, Ниной Петровной Виноградовой, и 24 мая 1912 года, после происшедшей между ними по этому поводу ссоры, она взяла с него честное слово, что он прервет с Виноградовой личные сношения, предоставив ему лишь право с ней переписываться. 22 июня, по возвращении из деловой поездки на Север, Яков Петрович письменно сообщил ей, обвиняемой, в свое имение "Зачернье", где она в то время находилась, что он обдумал создавшееся положение и не хочет изменять отношений, существовавших до 24 мая, причем находит необходимым расстаться с нею, Антониной Ивановной, в случае, если она на это не согласится. Последнюю мысль он подтвердил ей и во втором письме, отправленном после получения ее ответа на первое письмо. По приезде ее в С.-Петербург, кажется, 7 июля, Яков Петрович принес ей 25 тысяч рублей валюты по его векселям, ранее им выданным в обеспечение ее существования на случай разрыва между ними, и предложил ей также вышеупомянутую усадьбу "Зачернье". Поняв, что имение предлагается ей в виде откупа, Богданович "страшно рассердилась и обиделась". 11 июля, около 5-ти часов дня, она выразила ему желание окончательно выяснить свое положение, на что Яков Петрович ей заявил, что остается при своем решении, изложенном в письме, и считает себя совершенно свободным. На это она заявила ему, что имение ей не нужно, а если он хочет поступить с нею честно, то пусть заплатит ей проценты на вышеозначенный капитал в 25 тысяч рублей. Вместе с тем, надеясь, что он опомнится, она просила его дать окончательный ответ завтра и добавила, что об его честном слове знают все знакомые. При этих словах Беляев вскочил со стула и воскликнул; "Это лучше всего!", после чего она ушла из комнаты. 12 июля, в первом часу ночи, после ужина, Яков Петрович принес ей записку с расчетом следовавших ей процентов и предложил подписать ее. На это она заявила, что сначала он должен ответить ей, желает ли он держать свое слово, на что Беляев резко и твердо сказал: "Не желаю". Тогда она схватила эту записку, вбежала с ней в свою комнату, взяла из столика револьвер, ранее ей подаренный Яковом Петровичем, и, вернувшись в столовую, произвела в него несколько выстрелов. Что было дальше - она не помнит. При дальнейшем ходе предварительного следствия было установлено, что, после смерти своей первой жены, Беляев женился на бывшей проститутке Аполлине Иосифне Гельцель, бывая у которой, познакомился и с ее подругой Антониной Ивановной Пааль, в то время известной под именем "Деборы". В 1895 году последняя вышла замуж за некого Богдановича, причем знакомство ее с Беляевым продолжилось. Яков Петрович стал ухаживать за ней и в 1900 или 1901 году сошелся с нею, разойдясь с Аполлиной Иосифной. В 1902 году Яков Петрович ближе познакомился с женой своего племянника Ниной Петровной Виноградовой, причем постепенно у них завязались теплые и сердечные отношения. Однако отношения эти в скором времени породили в кругу знакомых и родственников Беляева сплетни и слухи, исходившие, главным образом, от Антонины Ивановны, по поводу которых Нина Петровна, в одном из приобщенных к делу писем своих к Беляеву, жалуется, что ей "унизительно и больно прятаться, бояться встреч, играть роль тайной любовницы", будучи в самом деле свободной и безупречной. Возбуждая, с одной стороны, ревность Антонины Ивановны, отношения Якова Петровича к Виноградовой вместе с тем, порождали в ней опасения, что предполагаемые ею траты на Нину Петровну могут подорвать материальное благосостояние семьи, о чем она, а равно и Иван Яковлевич Беляев, еще гида за три до вышеописанного преступления, говорили другому племяннику Беляева, Борису Андреевичу Виноградову и его жене Берте Францевне. Вместе с тем, начиная с 1906 года между Богданович и покойным Беляевым произошло охлаждение, и из приобщенной к делу переписки их усматривается, что с этого времени прежнее обращение к ней на "ты" сменилось обращением на "вы" и наименованием ее "Антониной Ивановной", По показанию горничной Беляевых. Прасковьи Волковой, они в 1911 году спали в разных комнатах, по показанию же Ивана Яковлевича Беляева отношения интимного характера прекратились между ними уже за несколько лет до смерти Якова Петровича. Богданович жаловалась родным и знакомым на мнимую связь Беляева с Виноградовой, ревновала его и устраивала ему сцены и еще за несколько лет до преступления потребовала у него выдачи ей векселей в обеспечение ее материального положения, которые он, по показанию Нины Петровны Виноградовой, и выдал ей со словами: "Вы не понимаете, что вы берете и что теряете". Весной 1912 года отношения между Беляевым и Богданович еще более обострились и, судя по показанию вышеупомянутой Нины Петровны Виноградовой и ее переписке с Яковом Петровичем, Богданович даже выражала намерение убить их обоих, причем как Яков Петрович, так и Нина Петровна неоднократно в письмах предостерегали друг друга от возможных покушений с ее стороны. В представленном к делу Антониной Богданович письме покойного Беляева от 23 июня 1912 года последний, между прочим, указывает ей, что не может мириться с созданным ею положением, находит подчиненность своей жизни ее воле для себя унизительной и видит в ней, Антонине Богданович, только насильника-тюремщика; напоминает об отсутствии "существенного повода ко всей этой истории" и о ранее данном ею обещании не вмешиваться в его личную жизнь. Предлагая продолжать совместную жизнь в качестве "добрых друзей, не задающихся непрошенным руководством жизнью другого", Яков Петрович заявляет, что в противном случае, им придется разъехаться, так как без "спокойного гнезда" ему не выдержать. В ответном письме Богданович, найденном в числе других при обыске в квартире потерпевшего, она упрекает его в том, что он целых 8 лет варит эту кашу", а расплачиваться приходится ей. Богданович жалуется, что она много лет "сидела в тюрьме и покорно ждала своего палача", а теперь ее хотят "выбросить на улицу, как выжатый лимон", что Яков Петрович не смеет напоминать ей об обещании, данном ею в порыве гнева и ревности, напоминает ему, как она однажды "вцепилась ему в бороду" за данное ей разрешение завести себе любовника, и что теперь она "купила его", снова сойдясь с ним после "первой истории", и имеет полные права на него. В другом письме, не датированном, но относящемся, очевидно, к тому же времени, Богданович пишет Беляеву, что, давая ей честное слово прекратить всякие сношения с "этой особой", он не счел нужным ее успокоить, а подчеркнул, что слово это - вынужденное, что она не в силах расстаться с ним и не бросит его, пока он ей не опротивит, и что если она погибнет, то вместе с ней погибнет и он. Дополнительно допрошенная по вышеизложенным данным дела Антонина Богданович объяснила, что Нина Петровна Виноградова восстанавливала покойного Беляева против его родных, открыто жила с ним и вызывала с его стороны значительные материальные затраты на нее и что она, Богданович, дважды, в пылу разговора, высказывала ему, что "уничтожит" и "разорвет" эту "ковыляку", как она называла Виноградову. Из дела видно, что покойный Беляев имел до 40 тысяч рублей годового дохода, и что Нина Петровна Виноградова наживала весьма крупные суммы биржевой игрой. На основании изложенного, потомственная дворянка Антонина Ивановна Богданович, 43 лет, обвинялась в том. что в ночь на 13 июля 1912 года в городе С.-Петербурге, в доме No 23 по Фонтанке, находясь в состоянии запальчивости или раздражения, с целью лишить жизни потомственного почетного гражданина Якова Петровича Беляева произвела в него пять выстрелов из револьвера и тем причинила ему две тяжкие раны в грудь и голову, от которых он тут же и умер, т. е. - в преступлении, предусмотренном 2 ч. 1455 ст. Уложения о наказаниях.

  

   Речь в защиту Антонины Богданович: Господа присяжные заседатели, господин гражданский истец в своей весьма патетической речи, среди многих преувеличений высказал одну бесспорную истину: "Убивать нельзя". Убивать, действительно, нельзя! Господин гражданский истец, однако, всю глубину значения и смысла этих слов едва ли уяснил себе. Всегда ли тот, кто нажимает курок, наносит удар, от которого наступает физическая смерть, является действительно виновником катастрофы? Уклониться от этого вопроса - значило бы не считаться с людскими душами, людскими отношениями, людскими переживаниями. Курок спущен, механическая сила воздействовала, но не механическому исследованию силы, повлекшей смерть, призваны вы. Для этого достаточно было бы оружейного мастера и хирурга. Вы - судьи человека и жизненных событий, явившихся психическим стимулом приключившегося людского несчастья, на языке юриста, скажем, совершившегося преступления. Господин гражданский истец в схематической рамке представил вам портрет преступной Антонины Ивановны Богданович. С одной стороны, он осветил ее личностью госпожи Гельцель - законной жены Беляева (я буду ее называть госпожа Гельцель, чтобы не спутать вас представлением, что это была действительно подруга жизни покойного), с другой стороны, личностью Нины Петровны Виноградовой. Он противопоставляет их Богданович и говорит: вот две женщины, являющиеся сюда представительницами, если не обе, гражданского иска, то обе достойно отстаивающие неприкосновенность памяти убитого. Это антитеза личности подсудимой. Это антитеза в том, что они чисты и непорочны, а она злодейка, без малейшего повода обагрившая руки в крови. Он начинает при этом очень издалека, с того, что совершенно случайно всплыло в настоящем деле из далекого прошлого, о котором мы с вами, по совести, даже не имеем возможности судить. При втором разбирательстве настоящего дела, которое было однажды отложено, отчасти по инициативе господина гражданского истца, появилась тень из далекого прошлого Беляева - госпожа Гельцель. Прибыв из заграницы, она является вещественным доказательством события, которое имело место 13 - 14 лет тому назад. Проверить ее показания, по существу, нет никакой физической возможности. Но какое имеет значение весь coup de theatre [Театральный прием (фр.)] ее появления для уразумения того печального момента, судьями которого вы должны явиться? Весь эпизод с появлением на суде госпожи Гельцель, которая до того спокойно и благополучно получала свою пенсию, по подписанному у нотариуса акту, понадобился для того, чтобы выставить Антонину Ивановну Богданович еще и виновницей разлучения с покойным его законной супруги. Но эта версия более чем произвольна. Она опровергается самой личностью госпожи Гельцель. Мы знаем, что Антонина Ивановна сошлась с покойным Беляевым уже после того, как уехала его супруга, и мало того, в течение полутора лет Богданович не жила в доме Беляева, пока, наконец, он не настоял, чтобы она переселилась к нему. С госпожой Гельцель я мог бы покончить и сказать: ее отношения к покойному Беляеву целиком вылились в нотариальном договоре. Она осталась довольной своей судьбой жены-пенсионерки, щедро награжденной. Зачем ее выписали теперь? Для обстановки?! Но и обстановочная ценность ее появления едва ли значительна. Другая женщина, которую никто не выставлял и которая сама выставляется, по мнению господина гражданского истца, окружена ореолом недосягаемости. Господин гражданский истец вопит: "Какое же может быть сравнение? Замужняя женщина, высота положения... а здесь... (т. е. на скамье подсудимых) низменность происхождения, позорное прошлое!" Я думаю, что в суде, в особенности в уголовном суде, где нам, к сожалению, приходится добираться до истины очень трудным и тернистым путем, внешние преимущества и привилегии не имеют никакого значения в деле нравственной оценки личности. Я подробно остановлюсь на характеристике Нины Петровны Виноградовой. Как старый судебный деятель, я убежден, что задача наших прений заключается в полной искренности. Вы можете со мной совершенно не согласиться и разойтись во взглядах, но я обязан сказать, без всяких умолчаний, все, что думаю о факторах совершившегося. О госпоже Виноградовой - впоследствии. Она и появилась позже на жизненном пути Беляева. Пока о центральной фигуре процесса, об Антонине Ивановне Богданович. Она ли ворвалась в дом Беляева? Вот первое, на что я желаю ответить обвинению. Я утверждаю, что нет. У нас на это есть документальные доказательства - письма самого Беляева. Из них ясно, что на первых порах, состоя любовницей Беляева, Богданович стеснялась идти к нему в дом, к детям, ласкать которых она в ту минуту считала себя еще недостойной. Яков Петрович, который, обжегшись на молоке, должен бы, казалось, дуть и на воду, выселив перед тем особу, которая оказалась недостойной носить имя его жены, познакомившись ближе с Антониной Ивановной, в целом ряде писем твердил: "Пожалуйста, пойдите к моим детям - сиротам, приласкайте их, постарайтесь их приучить к себе. Скверно, что я Вас так утруждаю, но ради Бога сделайте это". Даже тот интимный термин "грибочек", который так смутил господина гражданского истца при чтении письма Ивана Беляева к Антонине Ивановне, оказался пущенным в семейный оборот самим покойным Беляевым. Он пишет Антонине Ивановне: "Мои бедные заброшенные грибочки, я прошу их собрать вокруг себя и заботиться о них". И, действительно, "заброшенные грибочки" были "собраны" Антониной Ивановной, когда она, наконец, решилась поселиться в семье Беляева. Результат ее отношения к детям налицо. Все они обожают ее, как родную мать. За нее они готовы в огонь и в воду. Раздумайтесь над этим явлением. Способны ли дети, если бы она была иной, чувствовать к чужой женщине такие чувства, как к родной матери. Почему те же дети ненавидели Гельцель, хотя и законную жену своего отца? Детская любовь - хороший показатель: ни хитростью, ни уловками, ни подарками вы не склоните детского сердца к любви. Сердце ребенка, как растение, которое тянется только к солнцу, тянется только к живому источнику любви. Кого дети искренно полюбят - тот, верьте мне, человек хороший. И то согла