Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

сие, та приязнь, которые до сих пор, несмотря на совершившееся, привязывают детей Беляева к Антонине Ивановне, лучший аттестат ее нравственной чистоты. Она не была их матерью потому, что она их не родила, но на протяжении 11 лет все, что может сделать истинно добрая и хорошая женщина, чтобы заменить детям мать, она сделала. Этого мне достаточно, чтобы отпарировать все попытки обвинения вернуть госпожу Богданович к низменным ступеням ее сомнительного прошлого. Желая опорочить Антонину Ивановну, господа прокурор и гражданский истец рады были бы дискредитировать и детей Беляева. Но чем они худы? Один окончил курс в университете и пережил очень многие шатания мыслей и чувств. Другой - старший, Яша, выпивал немножко. Третий туго учился. Но теперь вы их видели. Это молодые люди, окончившие курс, добравшиеся до известного положения, люди, с которыми и сам покойный Яков Петрович в конце концов вполне примирился. Кто добился такого результата своей постоянной любовью, терпением, заботами? - Антонина Ивановна! Этого никакими ухищрениями вы от нее не отнимете! Господин гражданский истец возмущается тем чувством сожаления и ужаса, которое проявили сыновья Беляева, когда пришли взять Антонину Ивановну, когда ее арестовали. Они должны были, по мнению господина гражданского истца, оплакивать только отца и беспощадно сурово отнестись к его убийце. Но представьте себе, что трагедия разыгралась бы между родной их матерью и отцом. И там та же трагическая двойственность. Оплакивая отца, они рыдали бы и над ужасом матери и жалели бы ее самой нежной жалостью. Тут положение аналогичное: они привыкли Богданович считать матерью. Ничего позорящего в таком поведении молодых людей нельзя видеть. Было бы дико обратное их поведение. Они доказали только, что у них добрые, благородные сердца, которые с детства восприняли всю ласку и теплоту бескорыстной к ним любви Антонины Ивановны. Отпарируя благоприятные для подсудимой показания свидетелей, здесь их старались свалить в одну общую кучу. Намекали, что все это приживалы, все люди, зависимые от Антонины Ивановны. Насколько это неверно, лучше всего оттеняет показание свидетельницы Веры Лучевской. Характеризуя Антонину Ивановну, ставила ей, между прочим, на вид некоторую внешнюю грубость. Она-де самому Беляеву раз крикнула: "Побью морду", или что-то подобное. Не всегда, однако, грубость выражений свидетельствует о грубости чувств. Подчас за весьма элегантной внешностью таится истинная духовная грубость; сильных выражений не чуждается иногда и золотое сердце. Если вам нужно проявление высшей нравственной чуткости, то этим, как нельзя более, богата натура Антонины Ивановны. Это доказывает все ее отношение именно к Вере Лучевской. Это не приживалка и не первая встречная. Это - родная сестра покойной матери детей Беляева, детей,

   которые свято чтили память своей покойной матери, умершей молодой от чахотки. Госпожа Гельцель, став женой Беляева, считала, что, раз она сделалась госпожой Беляевой, над всем прошлым должен быть поставлен бесповоротный крест. Ее обижало, что фигурируют портреты покойной матери детей, она преувеличивала свою любовь к младшему Алеше, она, говорят, демонстративно водрузила целую виллу под названием "Алеша", точно монумент на кладбище. Но деликатности, которая нужна была во свое время для того, чтобы оттенить свое бережливое отношение к памяти покойной, у нее не хватило. Вера Лучевская - бедная сестра покойной Беляевой. При жизни ее сестры, супруги "миллионера" Беляева, она была в лучшем положении. Она жила в доме сестры и имела почетное значение в семье. И вот что она нам поведала: "Когда женился Беляев во второй раз, на Гельцель, я стала получать небольшую пенсию, но меня почти не принимали. Яков Петрович стал относиться ко мне несочувственно". В нашей мужской натуре, господа присяжные заседатели, много эгоистичности, мы довольно "шкурны". Многие даже глубокие переживания нашего прошлого скатываются с нас, при новых обстоятельствах, как с гуся вода. Но женщине, и особенно женщине хорошей, воспоминания и реликвия всегда дороги. Как чтут они образа семейные, так чтут и семейные традиции и воспоминания. Для Веры Лучевской это был удар и унижение. И вот, эту Веру Лучевскую, выброшенную из дома сестру покойной Беляевой, как принцессу, встречает Антонина Ивановна. Это не было надуманно и вымученно с ее стороны, это вылилось просто, само собой. Прежде всего ей захотелось сказать детям: нет, вы не сироты, она вам ближе всех, любите ее по-прежнему. И Вера Лучевская восстанавливается в семейственных правах своих. Она уже не приживалка, она по-прежнему желанная, родная. Удивительная чуткость сердца у этой преступницы-убийцы! Если семья Беляева дожила до 1912 г, и не распалась, и не пошло все прахом, этим она обязана всецело Антонине Ивановне. Дети это почуяли сердцем и зовут ее и сейчас "мамочкой". Мы не голословны. К счастью для нас, к великому счастью, сохранились письма. Они были прочитаны здесь. Без них мы были бы совершенно бессильны доказать то, что представляется нам сердцевиной дела. Я говорю об интимной семейной обстановке дома Беляевых. Свидетели нам бы не помогли. Это доказательства непрочные, хрупкие... Пришла бы, например, горничная и сказала: "Да, хорошо жили, хорошо относились к детям". Этого было бы мало, а тут, в каждом слове письма или событие, или семейная обстановка, или тяжелое переживание. Каждый раз, на следствии, когда возникал вопрос о письмах Ивана Яковлевича и об отношениях его к Антонине Ивановне, поднимался зловещий шепот: не то эмоция, не то подозрение. Но даже господин гражданский истец под конец понял и "грибочки", и все прочее, и ограничился лишь указанием на то, что по поводу этих отношений ходили-де какие-то кухонные сплетни. Но и это натяжка, даже и кухонных сплетен не было. Мы видели здесь целый ряд горничных и кухарок, живших у Беляевых, но никто из них даже не намекнул нам на что-либо подобное. Во время следствия господин гражданский истец метался, допрашивая их: "А за грибами в деревне вместе ходили?" - "Да, ходили за грибами". Но при чем тут было хождение за грибами, когда установлено было, что они жили в одном этаже и могли оставаться сколько угодно вдвоем! Откуда же пошел этот чудовищный слух? Из кухни? Нет! От близких людей? Нет! Он возник лишь тогда, когда в окружающую семью Беляевых обстановку проникли люди, рекомендованные из дома Виноградовых. Этот слух пустили лица, рекомендованные господином Урбанским. Только с тех пор, как Грибанов и Шевров прикоснулись к семье Беляевых, пошел ходить гнусный слух. Все остальное доказывает, что слух был клеветнический. Переписка молодых Беляевых с Антониной Ивановной прежде всего доказывает это. Начнем с писем Якова Яковлевича. Яков Яковлевич прямолинейный, добрый малый, педантически честный. Взрослый уже молодой человек - он с Антониной Ивановной, как с другом, вся душа у него с ней нараспашку. В 1912 году в апреле, мае, июне он чувствует уже семейную беду, чует, что что-то рушится. Она успокаивает его, советует зажить собственной жизнью, жениться, пора мол, на возрасте. Он говорит с ней решительно о всех своих делах с полной откровенностью, может быть, даже с такой откровенностью, с какой не писал бы своей матери. Эта чужая женщина ему близка, как лучший друг, которому можно излить душу. Яков Яковлевич, которого даже противная сторона характеризует, как человека честного и с индивидуальностью не меньшей, если не большей, чем у Ивана Яковлевича, и тут, на суде, стоит горой за Антонину Ивановну. Он категорически утверждает, что это добрая, хорошая, безукоризненная во всех отношениях женщина и что она, воистину, была им матерью. Теперь относительно Ивана Яковлевича. Что это за натура? Господин прокурор и господин гражданский истец ставят на нем как бы крест. Господин гражданский истец говорит: "Он только предавался скачкам, азарту и т. п." Ничего подобного! Если с ним это и случалось, он сам себя проклинал, каялся, обещал, что с ним ничего подобного больше не будет и, действительно, возрождался. Из его писем к Антонине Ивановне нельзя не прийти к заключению, что это довольно сложная и в значительной степени натура поэтическая. Он и стихи писал. Какие стихи? Глубокие? Поверхностные?! Не буду спорить. Но в письмах его попадаются места, не лишенные самого искреннего поэтического подъема. Письма его читаются легко и увлекательно. Пусть это легкомысленный, но все же даровитый фельетонист, который пишет обо всем, решительно обо всем, что только взбредет ему на ум. Тут и излишние откровенности. Но Антонины Ивановны он не стесняется, проявляя в письмах какое-то молодечество, задор: вот-де каков! Этим и объясняются те кажущиеся "вольности", которыми они пестрят. Господин гражданский истец из очень малого делает гигантский вывод, этого делать нельзя. Выводы психологического свойства надо делать в меру того, что говорят факты. Живя студентом в Юрьеве, он пишет про студентов: "Все они дряни и я дрянь". Господин гражданский истец торжествует, думая, что ловит его на слове, на собственном признании. Но кто же, начитавшись Шопенгауэра, в молодых годах не думал про себя, да, пожалуй, и про все человечество так? Письма его - дневник. Он пишет их в ту пору юношества, когда пишутся дневники, и он счастлив, что есть живой человек, который его читает. Иван Яковлевич в этом дневнике все, даже минутные, настроения, все переживания выкладывает. А ему хотят каждое лыко в строку ставить: какой черствый человек; он всё и всех осуждает, иронизирует даже над отцом, а котам и собакам поклоны шлет. Разве у каждого из нас не бывает таких минут, когда мы готовы все человечество проклясть, когда мы искренно говорим, что люди - звери, что звери лучше людей, потому что они не совершают преступлений и не делают нам зла, пока мы их сами не тронем? Да во многих отношениях животные разве не лучше людей? Разве это не истина? Сплошь и рядом и любовь животного надежнее любви человека. Нельзя делать шаблонных выводов из отрывков мыслей и слов человека, когда приходится оценивать сполна его личность. И не просто в салонном разговоре, а перед вами, здесь, в суде, где решается участь человека. Господа присяжные заседатели, психология вещь хорошая, но обращаться с ней нужно осторожно. Господин прокурор говорит: не поддавайтесь впечатлениям и не проникайтесь ими, а доверьтесь его, господина прокурора, продуманным силлогизмам. А вот многие философы пришли к заключению, что как раз первое-то "впечатление" и есть сама правда. Потом мы его только портим своими умственными натяжками, силясь исправить или отвергнуть это первое впечатление. Оценивая строго эти впечатления, господин обвинитель воскликнул: "Помилуйте, то она плакала здесь, то смеялась!" Он это ей ставит в вину. Но, господа, вдумайтесь в самочувствие женщины, проведшей год и 8 месяцев в одиночной тюрьме в ожидании этой минуты, с издерганными нервами после ужасной кровавой катастрофы! Чего же вы хотите? Чтобы она явилась с притворным видом смирения плохого проповедника-пастора, в надежде прослыть святой женщиной, как это сделала одна, в надежде, что будет забыта пенсия, которую ей выплачивали за границей за ее смирение? Или выступить, как другая особа, с декламацией, заученными дифирамбами и актерскими приемами? Женщина с издерганными нервами, естественно, плачет и хохочет в одно и то же время. И я предпочитаю ее такой. Антонина Ивановна Богданович довольно настрадалась, чтобы иметь право быть искренней и правдивой. Характеризуя письма и отношения детей, я забыл о младшем, об Алеше. У меня на глаза невольно навертывались слезы, когда я читал последние письма этого Алеши. У женщины на душе кошки скребут, она чувствует, что вокруг нее открывается пропасть, - она пишет Беляеву: "Я во что бы то ни стало должна уйти от вас, я не могу думать о том, чтобы дольше жить в доме, не в состоянии...", а в то же время Алеша клянчит: "Что вы, мамочка, не пишете, не отвечаете сейчас на письма?" и просит: "Пришлите мне то-то и то-то", "купите мне сапоги". На минуту вдумайтесь: какие чувства должны были волновать Антонину Ивановну, которая, зная, что ее не сегодня-завтра выгонят из дома, слышит: "Дорогая мамочка, кто же, кроме вас, позаботится обо мне!" Вам, без сомнения, понятны все письма детей. Ну, можно ли, как это делает господин прокурор, утверждать, что это какие-то грешные дети, забывающие своего отца и являющиеся лишь защитниками Антонины Ивановны, дурной, скверной, преступной женщины? Для них - такой женщины нет. Для них все происшедшее, разумеется, несчастье, ужас, так как погиб их отец. Но как вы хотите, чтобы они вычеркнули все то лучшее, что дала им Богданович за 11 лет? Выбросить прежние детские переживания они не в силах, и это делает им только честь! В этом отношении особенно драгоценны письма Якова. Он не хитер, он не поэт, он не поедет "на белом коне в безоблачный мир" искать неземных красавиц, как недавно изливался в одном из писем Иван, но он характерен в своей горделивой прозаичности - "я не желал бы попасть опять в ту обстановку, в которой мы жили в последнее время с позором" - пишет он по поводу поведения отца, уехав в Архангельск. Очевидно, намек па то, как Яков Петрович не вернулся ночевать домой и приехал только в 12 часов следующего дня. Для человека, у которого есть дети - подростки, который живет в семейной обстановке, это, конечно, не совсем обычно: приходится посылать справляться, не случилось ли несчастье... Дети волнуются, спрашивают, телефонируют в участок... Любопытно, как реагировала сама Антонина Ивановна на такое поведение Беляева. Тогда она не ревновала. Девять дней только "дулась", а потом положила свой ультиматум, - дала свое прощение и сказала покойному: "Яша, я знаю, что это ты сделал невольно!"; а гражданский истец мечет громы по этому случаю: "Помилуйте, когда была физическая измена, она не ревновала, а тут (с Виноградовой) была измена духовная, и она взъерепенилась, встала на дыбы, стала вопить: "Пропасть открывается!" Да если вдуматься, то всякий поймет эту женскую психологию. Физическую измену подкутившего мужа женщина может простить; это беспорядок, это неопрятно, по это даже настоящую ревность возбудить не может. Это скорее всего вызовет лишь временную гадливость и осторожность. Но когда женщина чувствует, что любимому человеку забираются в душу, когда его от нее хотят отнять, тогда истинно любящая женщина, действительно, закричит - "караул - грабят!" В ней проснется чувство ревности, не головное и расчетливое, как говорит господин гражданский истец, а стихийное, естественное, законное. Такая женщина вправе вопить: "Вы меня сделали матерью ваших детей, вы наложили на меня в течение одиннадцати лет тяжелые обязанности, я ваша раба в этом отношении, вы не вправе отнестись ко мне, как к уличной девке!" Тут, пожалуй, уместно коснуться некоторых черт характера покойного Беляева. Ничего дурного о нем я не скажу. Не потому только, что он мертв, а потому что, по ходячей моральной оценке, он и не подлежит осуждению. По ходячей оценке я мог бы только оттенить одно: "Краса улицы - горе семьи"! Это испанская поговорка. В переводе на русский язык и в применении к покойному, я бы сказал, что человек, избалованный успехами общественной жизни и в своих деловых предприятиях, легче других поддается соблазну. Если он богатый человек, он становится мишенью вожделений для многих женщин, и, незаметно для самого себя, он начинает относиться к женщинам легковесно и несколько свысока, и, в конце концов, начинает в них видеть не женщин, а "баб". Подлинное выражение Якова Петровича Беляева. Пока человек еще в силе, пока он молод - он "бабник" относительно безвредный. Но в известном возрасте, когда сердце уже ожирело, весь перегружен, воля ослабла, жизнь охватила, быть "бабником" очень опасно. Почему? Потому, что для истинно морального человека, взявшего на себя ту или другую семейную "обузу", положение может оказаться совсем трагическим. Пришедшей с ветра женщине совсем не трудно "взять" такого человека. История Беляева и госпожи Виноградовой это вполне подтверждает. Дома все уже приелось, дома - скука, дома - иногда терпкие слова, критика, наконец, дома - увы! - есть уже законченная, прозорливая оценка вас. Вы уже не герой! Как для лакеев нет героев, так нет их и для очень близких людей. Но вот приходит новая женщина, да еще обладающая (я не согласен с господином прокурором, что "даже Петраркой пахнет от ее писем!"), несомненно, и даром слова, и выразительностью мыслей, и начинает преклоняться перед перезрелым, отживающим свой век баловнем судьбы. Ведется какое-то идолослужение: "Вы - бриллиант, вы - алмаз, вы ошибаться не можете!" Особа весьма настойчиво ведет игру. Флирт переходит, мало-помалу, в трогательную опеку. Письма летят одно за другим. Ни минуты "идол" не остается без фимиама. Постепенно создаются отношения очень интимные, значительные и дружеские. Все время слегка опустившийся мужчина витает в каких-то эмпиреях. Он повышает себе цену: "Вот она, истинная женщина, как умеет ценить людей!" Мысль его убаюкана и не забегает вперед, чтобы трезво сказать ей: "Милая моя, погоди, если я только посажу тебя на ее место, чую я, окажусь уже не идолом и не алмазом, а просто старым башмаком! Стары штуки!" Здесь представлялся спорным вопрос о том, каковы именно были отношения Нины Петровны к Якову Петровичу. Я охотно пошел бы на ту характеристику, которую дал господин прокурор, но, к сожалению, я не вижу и следов духовного общения. Я слишком знаю жизнь, слишком стар, чтобы верить в духовную чистоту этих отношений. Говорили, что Нина Петровна бескорыстно вынула из своего онкольного счета 25 тысяч рублей, принесла Якову Петровичу и передала. Это ровно ничем не доказано. Даже то удостоверение из банка, которое она представила, ровно ничего мне не говорит. У нее имелась какая-то "переходящая сумма", около 50 тысяч рублей, которая, начиная с 1906 г., то вынимается, то вкладывается опять обратно на ее счет. Вот единственно, что ясно. Но откуда взялась эта сумма, и было ли у госпожи Виноградовой когда-либо собственное состояние в 50 тысяч рублей, абсолютно не доказано. Господин Урбанский по этому поводу пытался нам что-то утверждать с ее слов, но и это утверждение отличалось крайней неопределенностью. С другой стороны, для меня представляется вероятным и достоверным одно обстоятельство, что когда было продано имение "Чудлей", то большая часть денег от него исчезла. Яков Петрович Беляев, чего не делал раньше, стал играть на бирже. Появился текущий счет в Учетно-ссудном банке, попутно с онкольными счетами госпожи Виноградовой, с которых она и выдала Якову Петровичу однажды 25 тысяч рублей. Утверждают, что только романы горничных обходятся без любовных писем, но по удостоверению Нины Петровны оказывается, что кроме фигурирующих здесь ее 38 писем, она раньше писем не писала, хотя восторженные отношения ее к Якову Петровичу датируются гораздо раньше дат этих писем. Почему же теперь каждый день, а иногда и два раза в день, стали сыпаться письма на Якова Петровича? Преследовалась какая-то настойчивая цель. Госпожа Виноградова стала очень хитро и тонко добиваться разрыва Беляева с Антониной Ивановной. Она не скрывала, что в своем пламенном обожании покойного именно к этому и стремится. Антонину Ивановну она третирует почти в каждом письме, в довольно грубых для своего общественного положения выражениях. Когда же назрело ее решение завладеть окончательно Беляевым? Очевидно, это относится к моменту, когда Нина Петровна побывала с Беляевым в Старой Руссе. Там жил долго Яков Петрович, и там они каждый день обедали вместе под гостеприимным кровом господина Урбанского, этого удачливого онколиста. Отсюда пошли отношения уже самые тесные и интимные. В этой поэтической обстановке - ни одного письма! Нина Петровна говорила, что не было потребности излить душу даже и тогда, когда Яков Петрович был в отлучке на Севере. За этот период не сохранилось ни одного письма. Но сыплется целый поток писем как раз тогда, когда в семье Беляева и у Антонины Ивановны возникает мысль, что Яков Петрович страшно увлечен, что он готов перевернуть всю свою жизнь, когда он охладевает к детям и ко всему окружающему. Некоторые внешние симптомы становятся уже явно угрожающими: продается "Чудлей", и деньги исчезают бесследно, нужно лечить уши Яше - врача рекомендует Нина Петровна, нужно сделать нотацию Яше - он посылает к Нине Петровне. Нежность чувств взаимных необычайная, и все это в связи и параллельно с онкольными счетами... Семье, по адресу детей расточаются комплименты... О них сугубая забота и нежность. Но ведь чьими руками, чьим усердием создана самая семья и воспитаны дети?! Готовится нечто возмутительное - диктуется: взять за шиворот эту женщину, создавшую семью, и выбросить вон, как негодную вещь. Господин гражданский истец делал экскурсию в область брачных и семейных отношений. Он говорит: на каждом шагу бывают разводы и расхождения. Конечно, - бывают. Но, опять-таки, скажу не парадокс, а святую истину. Именно прошлое Антонины Ивановны, то, что она вступила с ним в связь, не обеспеченную браком и ничем другим, обязывало чуткого человека быть крайне осторожным. Наш тяжкий грех: если мы из грязи, из подонков, поднимаем кого-либо до себя, раз подняв - толкнуть обратно в пропасть! Законной жене вы изменили, - вы равный против равной. Но выбрасывать женщину, которую подняли до себя, не имея честности держать ее в этом положении до конца, возмутительно! Вы обязаны щадить ее! Между тем дело приняло именно такой оборот. Все настойчивее пошли слухи, что Нина Петровна, эта как-никак замужняя женщина, разоряет Якова Петровича, что они открыто появляются всюду, что в любом месте можно натолкнуться на эту парочку. Нина Петровна при этом даже гордится, слыша, как говорят: "Вот парочка дружная, точно муж и жена!" Если вы вчитаетесь в письма Нины Петровны, относительно к этому периоду, то из-за туманности и облачности выражений вы легко обнаружите тактику, целую дипломатию. Она прямо и настойчиво говорит: как вы унижаетесь тем, что слушаете подобную женщину, нужно быть стойким, нужно поступить так и так! Это в одном месте, а в другом - эта "святая", по термину господина гражданского истца, женщина (очевидно, колеблется Яков Петрович) пишет: "Жалость - это такое ужасное чувство, которое самых сильных лишает воли". Ясно, что даже тот остаток чувства, в виде жалости к Антонине Ивановне, который заставляет Якова Петровича колебаться, по мнению этой "святой" женщины, являлся лишь вредным балластом. Так долбит она слабовольного Беляева письмом за письмом. Иногда она чувствует, что она хватила через край: так, написав в одном письме: "Эта ужасная женщина празднует свои именины веселым пиром, когда мы страдаем", она в следующем письме, подлаживаясь к возражениям Беляева, пишет: "Что же, это обычно, молодежь, конечно, веселится... Это ничего!" и т. д. Письма все нарастают... Нарастает и нота какой-то нетерпеливой тревоги, ожидания. Как реагировал порой Яков Петрович на эту настойчивость, имеются некоторые указания. Он не проницательный философ, но человек все же с некоторым чувством. Он пишет ей: "Простите за отсутствие ясности в моих письмах, ее нет в моей голове, т. е. нет решимости". Сам он не идет навстречу решению, а между тем извне, само собой, оно назревает. И 25 тысяч рублей, которые предполагалось уплатить Антонине Ивановне Богданович для ускорения разрыва, подносятся с онкольного счета Ниной Петровной Беляеву. Я, господа присяжные заседатели, считаю совершенно ненужным исследовать вопрос о том, до каких физиологических пределов доходили отношения женщин к покойному Беляеву. Меня мало интересует это и в данном случае. На мой взгляд, судя по письмам госпожи Виноградовой и выражениям ее чувств, если эти чувства были духовными, то, во всяком случае, не без примеси иного элемента. Это был наступательный флирт, который для человека известного возраста еще более опасен в смысле соблазнительности надежд и заманчивости ожиданий. Когда умная и осторожная женщина желает овладеть таким человеком, то ей выгодно довести пока что отношения лишь до известных пределов. У стариков и вспышки увлечений и разочарований одинаково неустойчивы. В одном из писем госпожи Виноградовой имеется прямое указание, что она жить не может "без него". Она откровенно заявляет, что она "должна" побороть "ту женщину, с которой судьба заставила ее бороться в течение многих лет". Антонина Ивановна во что бы то ни стало должна быть устранена. Не шли ли еще дальше мечты Нины Петровны, вплоть до матримониальных [т.е. официальный брак], не знаю, но констатирую факт, что письма указывают на планомерный, настойчивый, повседневный натиск в боязни, что человек каждую секунду может поддаться привычке и прежнему влиянию. Приходит Яков Петрович после такого письма из конторы домой, надевает свой халат, раскладывает свой пасьянс, а наутро в конторе его ждет следующее письмо. Колебания и жалость к Антонине Ивановне вырываются, как сорные травы, из его сердца, выбрасываются и беспощадно топчутся этой женщиной. По свойственной ему слабости, может быть, по неимению времени и охоты, даже и по возрасту, отчасти и по болезненному состоянию, у него нет желания копаться в глубине собственной души, авось "образуется" - убаюкивает он себя. Так надвинулся неожиданно для него и роковой момент. Яков Петрович, очевидно, под давлением жалости или привычки, порой дает Антонине Ивановне "честное слово" порвать "со всем этим"... Получит письмо Нины Петровны, и все насмарку, "честное" слово оказывается уже "вынужденным" словом. Он забывает, что вынужденных "честных" слов не бывает. Раз дано "честное" слово, то оно и есть "честное слово". Господин прокурор говорит: как связала она его свободу! т. е. Антонина Ивановна. Не она, - прошлое его связало. Все, что сложилось долгими годами, имеет свою глубокую основу. В одном из писем Якова Петровича, еще относящемся к 1904 г., когда он еще писал Антонине Ивановне; "Милая Тоня" и говорил о своих "грибочках", он заявлял торжественно - "как бы ни менялись наши отношения, какие бы ни возникали недоразумения - основа всегда останется одна и та же". Поэтому она имела полное право утверждать впоследствии, что это не "вынужденное слово", так как то же самое им было обещано ей и ранее. Господа присяжные заседатели, не мне осуждать покойного, да и как может идти речь об осуждении там, где человек действует под влиянием чувства. Столкновение двух - трех сил, сама жизнь и обстоятельства создали этот роковой взрыв. Перехожу к главному. Почему же так вышло, что Антонина Ивановна не удовлетворилась предложенным ей исходом: взять 25 тысяч и еще проценты и ни на что более не претендовать? Почему она не пошла на такую "ликвидацию"? Дайте мне очнуться, дайте свыкнуться с этой мыслью, может быть, я со временем буду в состоянии, но теперь вокруг меня пропасти, теперь я не могу на это решиться, - вот, что должно было мелькать беспорядочными обрывками в голове несчастной женщины, когда готовился демонстративный разрыв. Ну, сиди, ты надоела хуже горькой редьки... но из страха, из-за вынужденного честного слова оставайся пока что здесь! - вот, что говорило ей все поведение Беляева. Ей ставится в укор, что сама она подняла вопрос: а где же уплата 25 тысяч по векселю? Вы - люди опытные, вы, может быть, наблюдали и чужую и свою семейную жизнь, и близость отношений, поймете, что когда люди чувствуют, что рвется между ними внутренняя связь, то, на первых порах, они цепляются за все внешние задержки. Как, ты меня бросаешь? - это главное, это суть. Не заплатив 25 тысяч рублей по векселю... - Это только предлог, повод заговорить, выяснить положение. Авось проснется совесть, авось все еще образуется. "Ты наносишь мне неизлечимую рану, отсекаешь меня от семьи, от детей, которых заставил меня полюбить, и обрекаешь на нищенство? Я ведь одинока, а ты говоришь: пошла вон и оставь меня в покое!" Здесь с настойчивостью, достойной лучшей участи, указывали на то, что Антонина Ивановна переписывала набело письма, которые в последнее время писала Беляеву, избегая объясняться лично. Кто из нас не переживал острых моментов жизни?! Когда нужно решительно высказать то, что душит нас, а мы вынуждены это писать, разве мы не по 10 - 20 раз переписываем одно и то же? То кажется слишком резким, то слишком мягким и недосказанным. Ночи напролет она думает, мажет черновики, хочет, чтобы человеку стали близки, понятны ее страдания, а вы говорите: переписывает письма, стало быть они фальшивы. Единственная свидетельница переживаемых ею мук Христиансен, удостоверила нас: мечется, днем не ест, не пьет, по ночам пишет, пишет без конца. Я готов сделать одну уступку: несчастная Антонина Ивановна недостаточно светская, недостаточно вылощенная женщина. Глубокая от природы, она, однако, без образования, и у нее не могло быть дипломатичных литературных выражений. Такого блеска, как в письмах у Нины Петровны, у нее нет. Вместо обволакивающих лаской слов, которыми можно было бы накинуть еще петлю на человека, чтобы он дал только слово, в ее письмах прямолинейная формула нравственного порядка: ты дал честное слово, - должен его сдержать. Был момент, когда Яков Петрович отдалял всякие объяснения, когда в глубине души он, может быть, думал только одно: ах, если бы вы обе оставили меня в покое! Я не знаю, правду ли говорит госпожа Герценштейн или неправду, - господин прокурор сомневается в ее правдивости, - что был момент, когда Яков Петрович сказал, говоря о Нине Петровне: "Всю душу измотала мне эта женщина!" Действительно, при настойчивости в достижении намеченной цели может измотать душу женщина и сладкой речью, и неотступной лестью, и лаской. У каждого из нас закружится голова, если женщина нам курит фимиам, ставит нас на недосягаемый пьедестал, целует, хотя бы в письмах, - наши руки и даже ноги... Не знаешь, как уберечься, уйти от этих чар, которые пьянят и отнимают волю. Бедный Яков Петрович... Надел бы он свои туфли и старую куртку, раскладывал бы свой пасьянс и был бы спокоен, но в воздухе вечная тревога, не дают передышки, от него все чего-то ждут, требуют. А тут еще болезненно чуткая Антонина Ивановна, и она, со своим "честным словом" - непреклонна. События затем идут с поразительной быстротой. После отправки своего последнего письма из деревни, Антонина Ивановна приезжает 12-го, и в тот же самый день свершается катастрофа. Прокурор говорит: "Ее предали суду по обвинению в убийстве в запальчивости и раздражении, но можно было бы предать и в умышленном, потому что она как будто заранее заготовила револьвер". Но установлено с точностью, что револьвер находился при ней, и она, как всегда, привезла его из деревни. Как проводит она этот день? Она едет к Ручевской, отвозит ей свою больную собачку и, возвращаясь домой, застает Якова Петровича. Тут происходит то, над чем и гражданский истец и господин прокурор очень задумывались и что оттеняли не в пользу Антонины Ивановны. Яков Петрович, в туфлях и халате, в столовой за пасьянсом. Он, видимо, окончательно на что-то решился. Он спокоен, даже как будто весел. Он говорит, что уплатит ей по векселю 25 тысяч рублей, просит дать расписку... Она вспыхивает. Значит, все кончено. А проценты?.. Она их потребовала, - громит господин прокурор. Тут... и весь ужас, который не ее одну мог вывести из равновесия. Этот пасьянс; это показное равнодушие, этот предложенный ей расчет по векселю под расписку, словно он отпускал провинившуюся кухарку или горничную. Это была его смерть. Господин прокурор говорит: чего ей нужно?.. Он был вежлив, он ее не бил. О, если бы он ее ударил, бросился на нее с кулаками, если бы они могли разодраться, если бы вспыхнули все накопившиеся недоумения. может быть, все окончилось бы благополучно: были бы слова, были бы и рыдания, может быть, она упала бы к его ногам и сказала: нет, не терзай, не мучь, дай некоторое время, я сама уеду за границу... успокоюсь, может быть, много придется пережить, но пока ты еще мой, не выталкивай меня на улицу! И все окончилось бы ко всеобщему благополучию, Я не виню Якова Петровича... И человек он не черствый, и детей любил, и за их музыку щедро платил, но... не в этом душа людская сказывается! Деньгами не откупиться от надорванного чувства бьющейся в тенетах женщины! Чуткости у него не хватило! Внушенное ему извне решение он затеял выполнить прямолинейно, по-конторски: вот вам 25 тысяч рублей, следуют еще проценты, извольте, - расписочка заготовлена, распишитесь в получении. Я понимаю душевное состояние Антонины Ивановны, когда, захлебнувшись от горя, она вместо того, чтобы взять деньги и подписать расписку, бросается за револьвером и... видя, как он продолжает раскладывать свой пасьянс, - стреляет в него. Разрядился долго собиравшийся ужас - он повалился. Здесь пытались расчленять выстрелы: а в голову зачем?! В висок зачем? Стало быть, хотела непременно, чтоб наступила смерть? Но оценивая аффект известного душевного брожения, разве можно расчленять его? В каких пределах времени вы уложите моментальное безумие? Лучший в смысле отношений к Антонине Ивановне человек, Иван Беляев, прибежавший на выстрел, объясняет последнее так: стонет, корчится человек, чтобы не мучился - сделала и последний выстрел в висок. Не знаю, так ли это было. Состояние нравственного аффекта кончается там, где кончается. Слышавшие выстрелы удостоверяют, что между ними интервалов вовсе не было. Господин прокурор зовет ее притворщицей: перед отправлением в тюрьму она надела черное платье, сменила туфли на лакированные сапожки. Это неточно. Раньше всего она рыдала долго и безутешно. Прислуга ее окружила, успокаивала, ласкала... Только после этого ее начали одевать и собирать в дорогу. Мы, господа присяжные заседатели, плохие психологи, потому что мы большие эгоисты. Перенестись в душу своего ближнего, в самую трагическую для него минуту, для нас вещь почти невыполнимая. Если бы она растерзанная металась по комнатам, если бы она говорила: "Я убийца; казните меня!", то, пожалуй, мы сказали бы' вот несчастная женщина! Господин прокурор и гражданский истец потребовали бы одного: чтобы она припала к трупу и рыдала над ним. Она же сделала все это иначе: сперва беспомощно рыдала, и стала одеваться, когда пришла полиция, чтобы ее увести. Мария Стюарт и Мария Антуанетта, когда их вели на казнь, т. е. в ту минуту, когда не думаешь ни о чем, кроме смерти, приоделись и даже прикололи себе по цветку. В этом сказывается женщина и ее привычка. Вдова, любящая мать, потерявшая сына, надевают элегантное траурное платье и не идут за гробом в стоптанных башмаках. Это инстинкт. Делать из этого вывод, что женщина оставалась при этом безучастной к своему горю - поверхностно. Видимости заслуживают более глубокого проникновения. Господа присяжные заседатели, я кончил. Я не прошу ни оправдания, ни снисхождения, ни обвинения - это не мое дело и не мое право. Вы судьи в этом деле, а не я. В заключение хочу пояснить только значение вашего приговора в общем ходе правосудия. Первое, что последовало, было то, что она арестована и брошена в одиночную тюрьму, где в течение 1 года и 6 месяцев была одна со своими мыслями. Предварительное следствие, допросы и, наконец, суд. Суд по таким делам намеренно сделан законодателем очень сложным. Если бы была справедлива та истина, которую провозглашали здесь господа прокурор и гражданский истец: что совершивший преступление неминуемо должен нести положенную в законе кару, то ни к чему была бы та громоздкая машина, которую представляет собой ваш суд, суд присяжных заседателей, наказание будет применять суд, исполнять его будут тюремщики и иногда палачи. Вы являетесь промежуточной инстанцией между тем, что уже последовало, и тем, что еще последует. Законодатель в своей мудрости отменил даже последнюю тайну, которая сохранялась для вас. Я говорю о грозящем подсудимой наказании. Раньше он требовал от вас общественного признания лишь известного факта в глубокой нравственной и всесторонней его оценке. Теперь он требует еще сознания последствий, которые повлечет ваш приговор. Гражданский истец ждет обвинительного приговора, чтобы наложить руку на деньги в пользу вдовы госпожи Гельцель, и пусть он их возмет. Подсудимую же ждет наказание. Его будет применять суд, и если он иной точки зрения на ее вину, чем вы, то даже признание вами снисхождения имеет мало значения. Она может быть приговорена к каторге на 12 лет или к долговременной тюрьме. Дарованное вами снисхождение нисколько не обеспечивает того, что коронный суд применит непременно минимальное наказание. Она может пойти на каторгу. Теперь вы знаете вашу задачу: обвинить, - чтобы покарать; если же кары для нее не диктует вам совесть, надо - оправдать. Принимая во внимание те неуловимые психические и нравственные основания, по которым расценивается в глазах совестливого судьи внешнее выражение преступности, вы, может быть, вправе сказать: довольно страданий для этой женщины, ею уже искуплено все. И какой бы приговор, господа присяжные заседатели, ни последовал, какое наказание ни обрушилось бы на несчастную Антонину Ивановну - я умываю руки: я не виноват, так как теперь уже за вами очередь.

  

   Присяжные заседатели вынесли Антонине Ивановне Богданович оправдательный вердикт. На этот приговор товарищем прокурора господином Рейнке был принесен кассационный протест, а поверенным гражданской истицы присяжным поверенным П. Ф. Булацелем - кассационная жалоба. Правительствующий Сенат по Уголовному кассационному департаменту и протест, и жалобу оставил без последствий.