Карабчевский Николай Платонович - Судебные речи

ному против него, выразил не только догадку, но даже прямую уверенность в том, что Комаров пал именно жертвой своей исключительной стойкости по бракоразводным делам. Он свидетельствует нам, что без вмешательства и, так сказать, законного покровительства и заступничества со стороны господина Комарова он. Ливен, был бы уже давно разведен на основании весьма сомнительных данных, которые он не признает правильными. Этот процесс и участие в нем Комарова вообще характерны. Вы слышали, что процесс этот длился долго. Он переходил из рук одного бракоразводного мастера в руки другого и все не клеился. Комаров тормозил все их действия. Нам называли имена ходатаев: местного, Петрова (говорят, он взял только деньги и ничего не сделал), потом из петербургских: Андреева, Плетнева и будущего свидетеля этого бракоразводного процесса, фигурировавшего здесь Баба-Чубарова. Только об этой последней личности нам мельком кое-что известно, об остальных никакого расследования, никакого сопоставления их несомненных наездов в Полтаву с ходом процесса в деле не имеется. Что же входило в задачу этих лиц, делавших несомненные облавы на господина Ливена в Полтаве, следивших за ним, карауливших его в интересах специально бракоразводных? На это есть прямые указания. Один из свидетелей удостоверял, что лицо, заинтересованное в благополучном исходе дела, не жалело денег и имело их. Было истрачено на разных ходатаев и устроителей, если верить свидетелю, около пятнадцати тысяч. Но процесс все не двигался с места, еще не были даже допрошены свидетели. Комаров стоял на страже законных, по-видимому, интересов господина Ливена, и все крючки и обходы бракоразводных дельцов не подвинули дела ни на шаг вперед. Господин прокурор здесь оспаривал возможность предположения о связи этого процесса с настоящим делом следующим соображением: не проще ли было убить самого господина Ливена, говорил господин прокурор, тогда не нужен был бы и самый бракоразводный процесс, зачем же убивать Комарова? Боже меня упаси остановиться на соображении господина обвинителя. Нужно различать тех, кому нужна законная свобода от брачных уз, от тех, кому нужны только деньги, каким бы способом их ни добыть. Первые могут быть людьми вполне почтенными и высокой нравственности. Платя деньги за разводы, они не платят за убийство. Что касается дельцов-подрядчиков бракоразводных дел и их темных агентов, то ведь их цель одна - получить скорее последний и обыкновенно самый крупный куш за благоприятное окончание бракоразводного процесса. При чем же тут убийство Ливена? Темным личностям оно не принесло бы ожидаемого куша, а кроме куша они ничего не ждали и не желали. Что Комаров, именно Комаров, а не кто другой тормозил ход этого дела, это ясно. Взгляните на судьбу дела после смерти Комарова. Оно двинулось, и сам Баба-Чубаров, временно одевшись франтом, сделался жителем столичного города С.-Петербурга, где и был уже допрошен по своему временному, согласно постановлению Полтавской духовной консистории, месту жительства. За эту поездку он, по его собственному сознанию, получил соответственную денежную субсидию. Другим партнером Бабы-Чубарова выступил господин Андреев, который до убийства Комарова, как известно, наезжал в Полтаву. При Комарове ничего подобного не могло бы случиться. Опять-таки не высказываю никаких определенных положений - за неимением к тому достаточных данных; но я спрашиваю: неужели эти обстоятельства не требовали своевременного самого точного и всестороннего исследования? Все эти указания имелись в виду при предании Скитских суду, и об их надлежащем расследовании тщетно подавались прошения и заявления женой подсудимого Степана Скитского. Обстановка трупа убитого нисколько не противоречит предположению о возможности совершения убийства наемными руками. Нельзя отрицать и того, что Комарову в виде приманки могло быть назначено какое-либо полуделовое, полуинтимное свидание, и именно по дороге к даче. В последнем случае станет понятным, почему он просил жену не выходить к нему навстречу, Если верить тому, что Комаров действительно настоятельно просил жену не идти к нему навстречу в этот именно день, то не будет ли правильно заключить, что для этого у него было же какое-нибудь серьезное основание. По некоторым делам, как признала это и госпожа Комарова, муж ее принимал у себя просителей на даче, хотя редко и неохотно. Так, в это лето был у него поручик Терентьев, приезжавший откуда-то из-под Варшавы по бракоразводному делу; она называла еще кого-то другого. Может быть, стесняясь давать служебные аудиенции у себя на даче, он мог уступить просьбе и назначить свидание у мостика, чтобы побеседовать, пройдя вместе несколько минут. Тогда может быть объяснена и быстрота, и неожиданность нападения, и то, что он не успел пустить в ход бывший при нем всегда револьвер. Убийство, совершенное, благодаря такой приманке, наемниками, не исключает естественного объяснения факта пропажи часов; это могло быть самовольным движением наемной руки убийцы, счастливо вознаградившей себя еще и дополнительной платой. Вы видите, господа судьи, что более или менее нежелательным ошибкам не предвидится конца, и все это оттого, что предварительное следствие не ударило пальцем о палец для действительного расследования столь важного и незаурядного явления, как убийство Комарова среди белого дня, на большой дороге. Оно занялось одним: "согласно подозрениям госпожи Комаровой", заключили Скитских в тюрьму и стали уже исключительно заниматься собиранием улик именно их и ничьей другой виновности. Самая мысль о возможности иной версии обвинения гналась прочь, как несносная докука. А между тем я и теперь еще не кончил со своими догадками, запросами и колебаниями: "Кто?.." Раз начата уже много характеристика личности господина Комарова как семьянина, чиновника и человека, она должна быть закончена. Мы не должны забыть еще одной стороны личности современного русского человека, той стороны, которой он соприкасается с интересами общественными, и делается, таким образом, сам достоянием общественным. На этой почве симпатии и антипатии могут быть еще ярче, еще обостреннее, еще грознее, нежели в тесном кругу интимных и чисто личных отношений. Правда, наша общественная личность все еще как бы стелется по земле, но есть уже элементы, которые поднимают голову. К числу последних как будто принадлежал покойный Комаров. Он мог иметь врагов идейных, и потому заклятых и непримиримых. Обеспокоенный, по-видимому, некоторыми моими вопросами, обращенными к госпоже Комаровой по поводу краткой командировки ее супруга за границу и пребывания его в таких местах, как Цюрих, Штутгардт и другие европейские города, где нередко ютится русская учащаяся молодежь, господин прокурор поспешил выяснить через опрос преосвященного Илариона то, несомненное, впрочем, для меня обстоятельство, что господин Комаров в политическом отношении был более чем благонадежен и что совершеннейший его патриотизм стоял вне всяких подозрений. Я не мог бы сомневаться в этом, если бы даже усиленно хотел, уже после одного того откровения, которым мы обязаны супруге покойного. Передаю факт, как объяснила его сама госпожа Комарова, пожелавшая возможно ярче обрисовать нам нравственный облик умершего. По поводу какого-то торжества у памятника на так называемой Шведской могиле, близ Полтавы, нужны были денежные затраты. По заявлению некоторых гласных думы, монастырскому духовенству, в ведении которого находится самая могила, следовало принять в них преимущественное участие, тем более что на это имеется и особый капитал; городу же рекомендовалась, наоборот, возможная экономия ввиду недостатка материальных средств на текущие общественные нужды. Это событие местной жизни послужило предлогом господину Комарову для первого его дебюта в качестве публициста. Он поместил в местной газете горячую статью, в которой, по словам его супруги, излил всегда присущие его душе патриотические чувства. Он разоблачал ревнителей якобы городского интереса и выводил их на чистую воду. Он прозревал все истинное, что в них таилось и что лицемерно лишь прикрывалось невинными и скромными на первый взгляд соображениями экономического характера. Что именно было напечатано в "Полтавских губернских ведомостях", нам неизвестно, со стилем господина Комарова мы не знакомы. Но идею статьи, может быть даже слишком ярко, передала нам госпожа Комарова. Чувства, волновавшие автора, она также пересказала нам. Комаров без обиняков считал городских деятелей, дозволивших себе некоторую материальную рассудительность, ни более ни менее как изменниками общегосударственным интересам, ибо Шведская могила - эмблема могущества московского государя и русского царя Петра в самом центре Малороссии! Комаров прозревал зловредные корни сепаратизма, тайно пускавшие ростки украинофильства в самом центре городского самоуправления. Стоит ли продолжать, стоит ли еще доказывать, что поездка господина Комарова за границу и случайное его общение с представителями учащейся молодежи в таких пунктах, как Штутгардт и Цюрих, могут тревожить нас совсем не с той стороны, с которой встревожили наши вопросы господина прокурора. Как далеко заходил уже в то время патриотизм господина Комарова, мы доподлинно не знаем, но что вообще он мог заходить очень далеко, это уже для нас несомненно. И опять новая догадка. Неожиданность, смелость, быстрота, с которыми совершено убийство, не напоминают ли нам исполнительную и непреложную точность как бы приведенного в исполнение приговора. Чудится казнь, а не простое мстительное убийство. Веревка, аккуратно наложенная три раза, и эта почти элегантная петля, напоминающая парадную петлю огромного галстука, свидетельствуют о чем-то спокойном, обдуманном. Эксперты нам сказали, что веревка вовсе не служила орудием задушения и смерти. Она наложена уже после, на мертвого. Что же это: эмблема? Демонстративно-спокойное указание на то, что умерщвленный заслуживал именно веревки, т. е. самой лютой и вместе самой позорной казни? Не знаю. Знаю только, что для Скитских это было бы слишком тонко и не соответствовало бы нисколько естественному волнению людей, квитающихся лишь за свои личные обиды и тревоги. Кто вправе сказать, что перечисленные мною поводы, мотивы и предполагаемые условия совершения преступления не исчерпывают того фактического материала, который нам известен? Что же противопоставляет обвинение простору вполне естественных предположений? Виновность Скитских. Но чем же она доказана? Сомнительный мотив, кусочки колбасы, веревки... Словом, по мнению обвинительной власти, те так называемые косвенные улики, совокупность которых должна привести к обвинению Скитских. Я понимаю, что в качестве улики годится всякий предмет, всякий материал: и палка, и веревка, и даже кусочки колбасы, если доказано, что эти предметы действительно были в руках преступника в момент совершения преступления. Но если и это не доказано, тогда какие же это улики? Косвенные улики, в отличие от прямых, могут быть очень тонки, очень легковесны сами по себе, но одно внутреннее качество им обязательно должно быть присуще: они должны быть математически точны. Точны в смысле своей собственной достоверности, качества и размера. Другое непременное условие: чтобы эти малые сами по себе величины давали все-таки некоторый реальный итог, чтобы они составляли собою одну непрерывную цепь отдельных звеньев. Но когда одна косвенная улика говорит одно, а вторая, идущая за ней, это же самое опровергает, тогда остается поговорить о колбасе, веревке, о шапке, но уже не как об уликах, а лишь как о предметах, неизвестно для чего загромождающих столь вещественных доказательств. Коснемся, например, значения того полинявшего старого картуза, "который, по мнению обвинителя, согласному с утверждением чинов полиции, был подброшен на место преступления для отвода подозрения от обвиняемых. Но ведь картуз этот (если только он еще тот самый) намозолил глаза всей консистории. Все, решительно все, его видели в сторожке, где курили канцелярские чиновники, все знали о его происхождении, все посмеялись в свое время над пьяным Клименко, потерявшим свою шапку и принесшим взамен столь позорный головной убор. Подбросить эту шапку "для отвода подозрения" значило "отвести" подозрение именно в консисторию, т. е. на самих себя. То же с бечевкой. Обвинение предполагало, что Скитский прямо из своего казначейского запаса, о котором знали и которым пользовались все жившие в консистории, взял бечевку и, хотя веревка была недостаточно крепка для задушения, скрутил ее вдвое, чтобы она именно исходила из консистории, и не только из консистории, но непременно из его собственного казначейского кабинета. Но с этой косвенной уликой случилось здесь на, суде, одно обстоятельство, благодаря которому веревку "убрали" вовсе если не со стола вещественных доказательств, то из числа улик. Господин прокурор о ней более не заикнулся. Дело в том, что когда экспертам "позволили" сделать разрезы в сравниваемых веревках, они тотчас же (да и все мы) воочию убедились, что по качеству пряжи и способу плетения консисторские бечевки совершенно отличны от бечевки, найденной на шее Комарова. Наглядная и поучительная для судьи иллюстрация того бесспорного положения, что точность косвенной улики, самой по себе взятой, должна быть взвешиваема на самых чувствительных, математически точных весах! Невзирая на это кусочки колбасы в речи господина прокурора остались. То, что нам показывали здесь, едва ли даже напоминает теперь колбасу. Мы видели два ссохшихся, съежившихся, мрачного цвета огрызка неопределенной величины, малоподдающихся какому-либо исследованию. Обвинение утверждает, что приказчик Коцюра (молодой человек, вскоре попавший в тюрьму за кражу) "уличал" Степана Скитского на предварительном следствии, что продал именно ему такой московской колбасы 13 или 14 июля, и притом в двух кусках, сообразно остаткам, им опознанным. Сам хозяин магазина Лангер и другой приказчик этого не подтвердили. Они допускали лишь, что колбаса могла быть изделием их заведения. И вот совершенно серьезно настаивают на этой улике, хотя тот же Коцюра и здесь, на суде, и в Полтаве отрекся сам от своего первоначального показания. Но если это - косвенная улика, то как же слабо она сама по себе предварительным следствием установлена. Не взяты к делу даже образцы произведений колбасной Лангера, чтобы экспертиза могла положительно констатировать, хотя бы путем лабораторным, тождество образцов. А что бы оставалось сказать об этой улике, если бы экспертам для сравнения позволили разрезать и колбасу, как были разрезаны веревки? Пассаж мог выйти опять изумительный. Если при этом еще напомнить вам, что, по словам пристава Семенова, в квартире Степана Скитского также найдены были объедки колбасы, - надо думать, тоже "московской", ибо он покупал исключительно у Лангера, - и что куски эти не взяты и не осмотрены следователем, то от косвенной улики подобного характера избави Боже всякого юриста, всякого, сознающего свои обязанности судебного деятеля. От таких "косвенных" улик со страхом бежать надо. Надо заткнуть уши, чтобы даже не слышать о них... Итак, колбаса, веревка, веревка, колбаса? Засохшая корка хлеба уже не ставится в улику господином прокурором. Свидетелями удостоверено, что подобный "развесный", или "еврейский", хлеб продавался всюду и ежедневно потреблялся всей Полтавой. Но что же дальше? Ужели - ничего? Ничего! Томит душу это "ничего"... Да как же можно было предавать суду? Сидим день, два. "ничего!" Вдруг появляется свидетель Ткаченко, еще через два дня... "новая" свидетельница (это через два-то года!) госпожа Бородаева. Наконец-то: впечатление, сенсация, улика! Что же говорит, однако, пастух Ткаченко? Через час, а может быть, через два после прохода Комарова по направлению "как бы из монастырского леса" появляются двое прохожих. Кто же такие: Скитские? Это была бы "косвенная" улика. Нет! Ткаченко не знает, кто именно. Он видел их в расстоянии "гона", что, по энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона, означает в Малороссии сто двадцать пять сажен. Ему показалось, что эти двое, завидев его, уклонились в сторону, как бы обходя то место, где он пас скот. Но чего же естественнее? Ведь он пас рогатый скот, в стаде был бык, при стаде были собаки... Кто же полезет на стадо. Но этого мало. Лица прохожих были как бы закрыты платками. То есть, другими словами, в знойный июльский день, когда жара стояла двадцатипятиградусная, дачники или кадеты ближайшего лагеря шли купаться, подсунув под шапки платки или полотенца, чтобы не пекло шеи и щек! Положим, но ужас еще в том, что из двух, которых Ткаченко признать не может, один был одет в темное платье, а другой в светлое... Ни пуговиц, ни покроя платья он не приметил, но сочетание светлого и темного сохранилось у него в памяти. Прекрасно, но ведь платье, в котором были Скитские 14 июля, перед нами. На нем нет ни следов крови, ни следов от борьбы. По этому предмету был тщательный розыск и тщательная экспертиза - платье не замыто и не возбуждает само по себе вообще ни малейших подозрений. А могло ли бы оно остаться столь девственным, если бы в нем Скитские убивали Комарова, да к тому же и перетаскивали его (или, вернее, переносили, так как на местности, окружающей труп, незаметно ни малейшего следа волока) с дороги в укрытое место? Ведь убитый был залит кровавой пеной, даже на спине его, на пиджаке (как говорит полицмейстер Иванов) был след от прикосновения окровавленной руки убийцы. Как же могли они не запачкаться сами, избегнуть хотя бы одной предательской капли крови? Наконец, совпадение темного и светлого в одеждах двух лиц разве само по себе так исключительно, так необычно? Лежащие перед нами одежды Скитских - форменный китель и парусиновые брюки, и коричневая, но летняя пиджачная пара. Ведь надо же доказать, по крайней мере, что в Полтаве и ее окрестностях подобное сочетание цвета одежд летом возможно было только для братьев Скитских. Ссылайте людей в каторгу на основании подобной улики! Относительно показаний госпожи Бородаевой было уже сказано одним защитником, будет еще сказано другим. Если два года она молчала и теперь заговорила, то объясните, по крайней мере, почему она молчала и почему заговорила? Что именно она говорит, ясно: когда-то, два года назад, она видела, что кто-то карабкался быстро на гору, и видела она это в бинокль. Кто были эти люди, она не знает. Она не смеет также утверждать, что это было именно 14 июля. Бинокль госпожи Бородаевой не может, таким образом, оказать никакой услуги правосудию. Вот весь перечень косвенных улик, если можно так выразиться, материально-объективного характера. Впереди еще данные психологического свойства, но пока подведем итог. Налицо как бы картина: апофеоз косвенных улик! В нее твердо верит пока еще только один полицмейстер господин Иванов, да и то потому, что в числе открытых им улик он все еще считает следы крови на одежде Степана Скитского, оказавшиеся, впрочем, следами ржавчины от металлических пуговиц. В виде победного стяга в этой "куче" улик для него красуется еще и знаменитый "волос" "по-видимому, убитого Комарова", приставший к подошве сапога одного из Скитских. Он тщательно охранен был господином Ивановым, и даже не была повторена ошибка процесса Сарры Беккер - волос не пропал. Но только он оказался не Комарова. Чего же вы хотите от розыска и предварительного следствия? Вы видите добрые намерения, вы видите начитанность, они следят за криминальной практикой - они знают хорошо, что без "волоса" нет больше на Руси выдающихся процессов, они доставили вам и волос. Чего еще с них спрашивать? Господину Иванову, впрочем, может служить извинением то обстоятельство, что он вскоре был переведен в Кременчуг и уже ничего не знал о судьбе собранных им улик. Он мог торжествовать победу, считая в числе своих трофеев и веревку, и кровь, и волос. Но какую победу можем торжествовать мы, судебные деятели, по поводу "апофеоза косвенных улик", собранных по настоящему делу? Остается остановиться на психологических моментах. Они тоже выдвигаются в качестве улик. Страшная вещь эта специально-криминальная психология, особенно в разгоряченной атмосфере судебного заседания. Б нем много обрядового, сакраментального и весьма мало вдумчивого и верного. Глядите на Степана Скитского: блуждают ли его глаза? Так смотрит убийца или затравленный, замученный страшным подозрением человек? А ведь почти такие улики выдвигаются относительно "неестественности" поведения скитских в последующие за 14 июля дни, и выдвигаются на основании наблюдения полицейских чинов. Но об этом обо всем придется еще указать после: в область психологии входит и предполагаемый мотив преступления. С него и начнем как с главного. Здесь давал свои показания полтавский архиерей, преосвященный Иларион, которому были подчинены и покойный Комаров и Скитский. Вслед за данным им показанием Степан Скитский указал на некоторые ошибки, вкравшиеся в это показание. Одна ошибка подтверждена и казначеем, иеромонахом Вонифатием, согласно с заявлением Скитского, относительно получения им непосредственно награды от архиерея в размере двадцати рублей, в то время когда официально он был лишен награды к Пасхе по представлению Комарова. Но это не главное. Все показание преосвященного Илариона, в отношении указанных им фактов, может получить надлежащее освещение и нисколько не опасно для Скитского. Но в показании этого свидетеля было и нечто другое - было известное настроение, убеждение, как бы предвозвещающее вину Скитского в тяжком преступлении... Так как я держу речь перед Особым присутствием, ведающим по преимуществу дела о должностных лицах, то здесь уместно будет напомнить хотя бы содержание ст. 1108 Устава уголовного судопроизводства. Эта статья гласит: "Начальству преданного суду должностного лица предоставляется предъявлять на суде свои объяснения, но уголовный суд в решении дела не стесняется сими объяснениями". Я прошу вас только об одном, что предоставляет вам и закон: не стесняться сими объяснениями. Раз вы свободно захотите анализировать это показание, вы, несомненно, придете к заключению, что оно имеет лишь чисто внешнее значение и в основу вашего приговора положено быть не может. Из других источников мы слишком хорошо знаем, какое в действительности имел значение Скитский в консистории, знаем и причины, по которым Комаров к Скитскому мог питать чувства неудовольствия, но не обратно. Дело в том, что после первого же лишения Скитского награды по настоянию Комарова Скитский, в качестве "умника", "законника" и человека "с хитрецой", твердо решил жаловаться на Комарова в Синод и это свое решение уже готов был привести в исполнение. Госпожа Комарова свидетельствует нам, что об этом решении Степана Скитского было известно ее мужу, а написанная жалоба уже ходила по рукам. Если преосвященный Иларион, втайне от Комарова, дал все-таки награду Скитскому, если он убеждал его "помириться" с Комаровым, "бросить камень", который у него на сердце против Комарова, то смысл и значение подобного увещевания сам по себе ясен без того трагического оттенка, который ему ныне придается. Скитский в качестве "законника" мог "намутить", мог привлечь внимание начальства, мог вызвать запросы и пререкания, которых в бюрократической среде всех ведомств больше всего избегают и опасаются. Поэтому естественно, что начальник епархии желал во что бы то ни стало водворить мир и согласие в подведомственной ему консистории, лишь бы избежать всегда нежелательных, докучных запросов высшего начальства. Этим объясняется и то, что сам Комаров в начале июля того же года представляет Скитского к очередной награде и вообще желает через священника Уралова с ним объясниться и как бы помириться. Скитский ни от кого не скрывает своих неудовольствий на Комарова, он всем говорит, что будет жаловаться, и одного этого указания, мне кажется, уже достаточно для того, чтобы этот момент взаимных отношений Скитского и Комарова, даже с точки зрения криминальной психологии, подучил совершенно нормальное разъяснение. По характеру личности немного "законника", немного "умника", путь жалоб, путь даже кляуз указывает уже на исход, на направление, которое получило мстительное чувство, если таковое имелось действительно в наличии. А раз исход найден, путь намечен, нелепо предполагать, что совершилось злодеяние, мотивируемое именно безысходностью нарастающего мстительного чувства. Не таков человек Степан Скитский, чтобы прибегать к ножу или веревке для мщения, когда у него в распоряжении оставались еще перо, законы и способность и умение насолить врагу на почве чисто законной. Затем, второе соображение по адресу все той же психологии. Я понимаю бесцеремонное обращение с неодушевленными предметами, но как бесцеремонно поступило обвинение с живым человеком, с живой душой! Почему Петр Скитский, без дальнейших расследований и доказательств, признается "естественным" сообщником Степана Скитского? Чем он проявил свое безусловное подчинение брату, откуда видно, что он мог стать бессловесным орудием в руках брата? "Пойдем убивать!" - и он пошел. Ведь Комаров ему-то покровительствовал, прибавил жалованья. Петр Скитский не питал и не мог питать к нему ни малейшей злобы. Да и по общему отзыву, это натура мягкая, добрая и благородная. Он первый бы отрезвил брата, сказав ему: "Да ты с ума сошел, затеяв подобное дело!" Откуда видно, чтобы Петр Скитский был только материалом следствия, а не живой душой честного и правдивого человека? Откуда видно?.. В деле мы могли бы иметь даже письменное неопровержимое доказательство, свидетельствующее о том негодовании, которое поднялось в его душе, когда пристав Червоненко уверил его, что брат действительно совершил убийство и в этом сознался. При помощи намеренно подсаженного к нему полицией и втершегося к нему в доверие арестанта Петр Скитский писал брату: "Если действительно ты совершил убийство, я проклинаю тебя, ты наложил вечный позор на нашу семью..." Письмо перехватили, как и желала полиция, оно было в руках следователя, его читал товарищ прокурора. Где же оно теперь? Предъявите его в виде улики против Петра Скитского! Я не стану вовсе останавливаться на alibi подсудимых. Оно достаточно разработано предыдущим защитником. При необходимости, чтобы обвинение сперва доказало свои положения, я считаю его даже излишней роскошью. Несомненно, что все утро 14 июля, как и всегда, Степан Скитский провел в беготне по городу по казначейским делам. Он был еще на почте во втором часу, потом был в казначействе, в семинарии и вплоть до половины третьего его видели несомненно в городе. Хмельного Петра Скитского, загулявшего после ухода со службы, видели точно так же. Затем их поведение сводится к тому, что, встретившись у семинарии, они пошли на Ворсклу купаться, так как, по словам Степана Скитского, брат был очень выпивши, и он, как бывало и раньше, повел его отрезвить. Перед вечером учитель, дававший здесь показания, видит их купающимися. Они громко переклиниваются между собой (не замечая его присутствия), ныряют, ловят руками раков и перебрасываются ими между собой. Поведение, едва ли соответствующее настроению двух несчастных, только что совершивших страшное преступление. Но они веселы и беззаботны, как дети. Это злодеи особенные. Потом они катаются в лодке до поздней ночи, как случалось кататься им вдвоем и раньше. Утром Петр идет за сдачей к лодочнику, которой тот не мог сдать накануне. Этим заканчивается 14 июля, т. е. роковой день убийства. Следующий день, 15 июля, для Степана Скитского начинается довольно нормально, он в консистории, потом опять в беготне по разным учреждениям и лицам. При нем ли в консистории порешили идти на розыски Комарова, даже не выяснено. Он утверждает, что ушел по делам ранее, нежели окончательно выяснилось, что Комаров в консисторию не явился, и это ничем не опровергнуто. Ставить ему поэтому в вину то, что он не пошел на розыски, не приходится, тем более что далеко не все чиновники на эти весьма неопределенные поиски и отправились. Случайно пойди он, обвинение теперь бы утверждало: "Какое лицемерие, он пошел с другими, он искал; искал, когда накануне сам прятал бездыханный труп!" О Петре даже нельзя сказать и того, чтобы он не ходил искать. Все мелкие чиновники обрадовались случайной суматохе, неожиданному ваканту и кинулись кто куда. И Петр с товарищем Головковым отправились, захватив бутылку водки и закуску. В монастырском лесу они сделали привал, и не их вина, что более ретивые нашли труп Комарова и без них. Затем весь этот день Петра, равно как и последующий, 16 июля - как на ладони. Целой компанией справлялись, как видно, поминки секретаря. Перекочевывали из трактира "Марсель" в пивную Брикера и обратно. В консистории занятий не было, и вся консисторская молодежь шаталась без дела. Что касается до Степана Скитского, то нам известно, что 15-го с трех часов он был уже в монастыре, он понес туда медали для раздачи монахам. В монастыре был праздник, выносили чудотворную икону, и в тот день, как нам засвидетельствовала продавщица казенной винной лавки госпожа Николаева, немало бутылок водки было пронесено в рукавах отцами монахами и иеромонахами за ограду монастырскую. Угостили, разумеется, и Степана Скитского. Только около восьми часов вечера от приехавшего в монастырь гробовщика Молчанова узнал Степан Скитский, что Комаров убит зверским образом. По семинарскому обычаю, он воздел руки к иконе и промолвил: "Боже мой, Боже, что теперь делается на свете!" Господин прокурор думает, что не будь он убийца, он сказал бы нечто иное. Что именно, господин прокурор, к сожалению, не поясняет. Но все присутствующие нашли, что слова, сказанные Степаном Скитским, были благолепны, т. е. уместны, и что вообще ничего странного они в поведении его не заметили. Я нахожу, что они правы. На обратном пути в город Степан Скитский ненадолго заходил в винную лавку к госпоже Николаевой, по знакомству он беседовал с ней и о Комарове, причем объяснял ей, что был с покойным не в ладах. Для убийцы поведение, пожалуй, чересчур мужественное. Затем, 16-го с утра он узнает, что его казначейская опечатана, и священник Уралов, со слов преосвященного, приказывает ему "не отлучаться". Степан Скитский говорит: "Что? Я арестован?" и уходит тут же к себе на квартиру, где вечером его находит полиция. Собственно, поведение Степана Скитского 16 июля, после того как он узнал уже о том, что Комарова высказала подозрение, а узнал он это еще утром, едва ли поддается даже какому-нибудь демонстративному анализу. Убил, не убил - это безразлично; достаточно того, что подозревают в убийстве, чтобы быть выбитым из колеи и душевного равновесия. Виновный, пожалуй, еще менее, чем невинный будет казаться выбитым из седла и потерявшим почву под ногами. Зато Петр Скитский не терял этой почвы вплоть До вечера 16 июля. Вопреки укорам господина прокурора, он был и на похоронах. Пропустили они мимо себя процессию, и так как было жарко, то пошли с приятелем купаться на Ворсклу. Корите его в недостатке благочестия, но не обвиняйте в убийстве. Вечером, когда они были в трактире "Марсель", пришла весть об аресте Степана Скитского. Вилка, которую он держал в руках, у него выпала, он зашатался, едва устояв на ногах... "Как, брат арестован?" Приятели повели его к себе ночевать. Наутро его взяла полиция; в участке с ним сделалось что-то вроде истерики, он неудержимо рыдал... Убийцы должны иметь нервы крепкие! Это единственный вывод, который просится из всего этого эпизода. У Петра нервы не убийцы. Вот и все, Я кончаю, господа судьи. Несправедливый приговор - огромное общественное бедствие. Накопление подобных приговоров в общественной памяти и народной душе есть зло, такое же зло, как и накопление умственной лжи в сфере умственной жизни общества и народа. Случаются судебные ошибки, зависящие от рокового неотвратимого сплетения неразгаданных обстоятельств. И такие ошибки мы, юристы, справедливо именуем правоубийством. Настоящее дело не представляет собой ничего рокового и неотвратимого. Неправильный приговор не будет судебной ошибкой, но только ошибкой судей... Что можете противопоставить вы в виде рокового и неизбежного запросам и тревогам вашей совести: огрызки колбасы, веревку?.. Столько же ради этих двух несчастных, сколько и ради вас самих, я прошу у вас оправдательного приговора. Особое присутствие Харьковской судебной палаты приговором от 16 - 21 марта 1899 г. признало подсудимых Степана и Петра Скитских виновными и приговорила их к двенадцатилетней каторге. На этот приговор была принесена кассационная жалоба. Дело докладывалось в Уголовном кассационном департаменте Правительствующего Сената 29 сентября 1899 года. Председательствовал первоприсутствующий сенатор Н. С. Таганцев, докладывал дело сенатор М. Г. Акимов, заключение давал обер-прокурор В. К. Случевский. Речь, произнесенная в Сенате по делу братьев Скитских: Господа сенаторы! Ввиду подробного изложения мною в самой жалобе доводов относительно каждого из намеченных в ней кассационных нарушений, а также ввиду того, что жалоба присяжного поверенного Куликова привходит лишь в качестве дополнения третьего пункта моей жалобы, я коснусь в моей речи одновременно обеих жалоб, и притом лишь настолько, насколько изложенное в них может требовать развития и пояснения. Что касается кассационной жалобы третьего защитника Скитских, господина Зеленского, трактующей об отмене предания суду ввиду неполноты и недостатков предварительного следствия, то я не стану вовсе касаться ее, тем более что господин Зеленский находится здесь и, если пожелает, может представить лично свои объяснения Правительствующему Сенату. Начну с первого пункта моей жалобы. Обвинительный акт устанавливает, что убийство Комарова учинено Скитскими "из мести, вследствие неприязненных отношений, возникших на служебной почве". Третий пункт ст. 1451 Уложения о наказаниях, по которой квалифицируется это преступление, говорит об убийстве подчиненным начальника или рабочим господина и т. п. в том же смысле усиления наказания, как и ст. 1449 говорит об убийстве отца или матери. Говоря о последнем преступлении, будет правильно выразиться, что оно есть преступление, возникающее на "семейной почве" и иным оно быть и не может, как равно правильно, говоря о специфическом преступлении - убийстве подчиненным начальника, - выразиться, что преступление это непременно предполагает служебную почву, ибо вне официально-служебной сферы нет подчиненных и начальников. Но мне могут возразить: это не более, как неточная и неполная формулировка обвинительным актом обвинительного пункта, повторенная в столь же неудачной редакции в вопросах и в резолютивной части приговора. Ввиду Особого присутствия были, очевидно, фактические данные того, что убийство, согласно признакам ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства, было совершено "при, или по поводу исполнения Комаровым своих непосредственных служебных обязанностей" и невнесение этого признака упущено лишь по оплошности или недоразумению. Смею думать, что это не так, не говоря уже о том, насколько мы вправе приписывать судебному месту столь существенные промахи по оплошности или недоразумению. Возьмем то место из приговора, которое по существу воспроизводит психологические моменты преступного события, т. е. проверим: что же именно по внутреннему существу деяния приписывается подсудимым? Мы читаем: "Анализируя все вышеприведенные мелочные факты (отзывы; слова, сказанные Степаном Скитским, и проч.) из области отношений Степана Скитского к Комарову и оценивая их со стороны внутреннего значения. Особое присутствие палаты не может не прийти к заключению, что в совокупности своей они указывают на постепенно все более и более развивавшиеся в Скитском чувства недружелюбия к Комарову, перешедшие затем во вражду, которая, разрастаясь в нем, скрытно для постороннего наблюдателя, подготовила и мстительные чувства..." И только! Если сократить многословие и постараться то же самое выразить возможно кратко, пришлось бы сказать: "Служа с ним вместе, возненавидел человека". Но разве в этом заключаются признаки ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства, изменяющей самую подсудность за убийство? Эта статья закона основана на Высочайше утвержденном мнении Государственного Совета 9 мая 1878 года. Из отчета Государственного Совета за тот же год можно усмотреть и мотивы, приведшие законодателя к необходимости изменения подсудности некоторого рода дел в интересах вящей охраны и ограждения власти в лице ее должностных агентов. Новый порядок подсудности был установлен "в рассуждение того", что ранее (при издании Судебных уставов) невозможно было предвидеть чрезмерного проявления случаев насилия и сопротивления правительственным органам и что "последовательное повторение подобных преступлений, а также обнаружившаяся при совершении оных необычайная дерзость указывали на недостаточность способов, коими располагало правительство для борьбы с ними". Итак, в чем же центр тяжести исключительной подсудности для такого рода дел? Очевидно, в том намерении преступника или, вернее, в том aimus'e самого преступления, которое в том или ином виде насилия над должностным лицом содержится. Вот почему закон, говоря "при" или "по поводу исполнения служебных обязанностей", имеет в виду не лицо, а то служебное действие его или ряд действий, протестом против коих является насилие или даже самое убийство. Представим себе убийство подчиненным начальника из ревности, из корысти, из каких угодно побуждений, но только не во имя противодействия его "порядку управления"; налицо будет все тот же п. 3 ст. 1451 Уложения о наказаниях (убийство начальника), но не будет, конечно, особой подсудности, определяемой ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства. Выражение "отношения, возникшие на служебной почве", по своей неопределенности ровно ничего не дает и дать не может. Представим себе такой хотя бы совершенно невозможный в действительности, но логически вообразимый случай: зная, что по порядкам данного ведомства помощник непременно замещает начальника после его смерти, помощник отравляет начальника, чтобы занять его место. Это будет чудовищное преступление, это будет п. 3 ст. 1451, т. е. убийство начальника, это будет несомненно "и на служебной почве", - но это не будет, однако, ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства с ее чрезвычайной и исключительной подсудностью. Нужно ли мне еще добавлять, что всякий сепаратный закон, как исключение из общего правила, - а таковым именно и является ст. 2011 по отношению к ст. 200 и 201 того же Устава уголовного судопроизводства, - согласно нашим основным законам не терпит вовсе распространительного толкования и должен быть строго применяем лишь в точно указанных случаях. Высказанные выше соображения укрепляют меня в убеждении о совершенной правильности первого тезиса, выставленного в моей кассационной жалобе, т. е. в том, что предание суду Скитских Особому присутствию Харьковской судебной палаты, взамен предания их нормальному суду, т. е. Полтавскому окружному суду с участием присяжных заседателей, неправильно и не обосновано законом. Перехожу, по порядку, ко второму кассационному нарушению. Здесь, по-видимому, прежде всего возникает вопрос относительно самой достоверности сделанного мною указания: до первого разбора дела в Полтаве состоялось или нет особое определение судебной палаты о необходимости открыть заседание именно в Полтаве, а не в Харькове? Из доклада можно было понять что такого определения, как это полагает и Особое присутствие, вовсе будто бы не было. Однако же на чьей стороне недоразумение? И в чем, собственно, само недоразумение? Ведь того бесспорного факта, что в первый раз дело разбиралось именно в Полтаве, никто же отрицать не станет. Нельзя отрицать и содержания ст. 138' Учреждения судебных установлений, которая гласит: "Заседания по делам, означенным в ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства, открываются или в том городе, где учреждена палата, или же, в случае надобности, в одном из городов подсудного ей округа по определению о сем палаты". Итак, без особого определения Палаты дело не могло быть назначено в г. Полтаве. Да такое определение и имеется в деле, но лишь с маленькой канцелярской погрешностью. Это - определение от 22 декабря 1897 года. Оно составлено по печатному бланку, и после слов "заседание открыть в г." (т. е. в городе), самый город не проставлен. Конечно, погрешность, свидетельствующая о небрежности при составлении судебных актов, дело нежелательное, но ее всего менее можно поставить в вину кассатору; во всяком случае еще менее, чем ту случайную ошибку переписчика в нумерации статьи, заговорившей вдруг, ни с того ни с сего, в деле Скитских "о церковном покаянии", когда они греха не совершили, - ошибку, констатированную, однако, господином сенатором-докладчиком. Наконец, если бы открытие заседания в первый раз по определению палаты именно в г. Полтаве все-таки нуждалось в официальном подтверждении, то и таковое имеется налицо. Открытие заседания имело место именно в г. Полтаве, стало быть, определение значения буквы "г" после слов "открыть заседание" в смысле апостериорного его толкования не может уже встречать сомнения. В предложении господина прокурора палаты от 16 января 1899 года на имя господина старшего председателя палаты (перед вторичным назначением к разбору дела о Скитских) прямо значится, что дело в первый раз слушалось в Полтаве, но что теперь он, прокурор, просит распоряжения председателя о том, чтобы дело не слушалось в Полтаве, а слушалось в Харькове, и выставляет при этом два основания: во-первых, неудобство пополнения сословных представителей, во-вторых, совершенно неприличное поведение полтавской публики, бывшей в суде при первом разборе дела. Недоразумение с точки зрения фактической должно, таким образом, считаться устраненным. Теперь возникает уже чисто юридический и притом капитальный вопрос: как далеко простирается единоличная власть председателя в деле "открытия заседания" в том или другом городе, причем, сообразно с этим, изменяется и состав сословных представителей? На предложении господина прокурора имеется никем не подписанная пометка: "Иметь в виду при назначении дела к слушанию", а затем, ниже, уже за подписью господина председателя: "Назначить в Харькове". Обращаясь к тексту ст. 1381 Учреждения судебных установлений, я прежде всего нахожу, что неправильно было бы толковать закон (как это делает Особое присутствие) в том смысле, что коренное правило - разбирать дело в городе, где находится Палата, и лишь в экстренном, исключительном случае в другом городе подведомственного ей округа. Подобного преимущественного тяготения к городу, где учреждена палата, в законе не содержится. Да и по духу наших законов относительно подсудности по месту совершения преступления это было бы неуместно. Наоборот, основной по этому предмету закон желает и требует (ст. 208 Устава уголовного судопроизводства), чтобы дело разбиралось именно там, где совершилось и исследовалось преступление. И в ст. 1381 Учреждения судебных установлений стоят параллельно два "или": или в городе, где учреждена палата, или же и т. д. Если бы законодатель отдавал предпочтение городу, где учреждена палата, первое "или", предупреждающее об условности следующего затем текста, грамматически и логически было бы излишне. Но этого мало: раз мы признаем, что слушание дела в Полтаве состоялось вследствие определения палаты, лишь от самой же палаты, вследствие изменившихся обстоятельств, могла зависеть отмена первоначального частного определения, не отмененного при первой кассации и Правительствующим Сенатом. Ввиду изложенного я нахожу, что господин старший председатель вышел из пределов принадлежавшей ему власти, назначив, помимо определения о том Палаты, дело слушанием в Харькове и пригласив в состав присутствия ненадлежащих сословных представителей. Нужно ли к этому прибавлять, что обсуждение затем заявленного нами отвода против сословных представителей при участии их же самих в обсуждении этого отвода, является противным не только букве, но и глубочайшим изгибам духа закона. Минуя временно третий, самый обширный отдел моей кассационной жалобы, состоящий в критическом анализе приговора вообще с точки зрения требований закона, так как я имею в виду посвятить ему конец моей речи, я остановлюсь в настоящее время на самом существенном, с моей точки зрения, нарушении, допущенном Особым присутствием. Речь идет об отказе нам в осмотре местности. С первого взгляда может показаться странным, каким образом этот вопрос чистейшего "существа" может оказаться вопросом кассационным. А между тем в данном деле он именно таков. Мне известны все решения Правительствующего Сената, отвергающие возможность кассации по этому предмету. Они сводятся к такому положению, что Сенат не в силах, не входя в рассмотрение существа дела, проверить, насколько был бы полезен, или даже необходим местный осмотр через отдельного командированного члена или целым составом присутствия. Это положение бесспорно. Но при этом суду, рассматривающему дело по существу, вменяется в обязанность законно мотивировать свой отказ, дабы Правительствующий Сенат мог убедиться, что мотивы обсуждения логически привели судебное место к закономерному отказу. В данном случае именно такой закономерности в отказе не существует. Четыре раза последовательно защита ходатайствовала о производстве осмотра. В первый раз - во время подготовительных к суду действий, затем в первый же день судебного заседания, в течение заседания и, наконец, перед заключением судебного следствия. Первое ходатайство не было вовсе рассмотрено палатой, как признанное подлежащим обсуждению в заседании Особым присутствием. Второе было признано несвоевременным, третье - преждевременным и, наконец, уже в четвертый раз Особое присутствие мотивированным определением отказало защите в производстве осмотра. Первые три определения, стало быть, в счет не идут, а лишь последнее подлежит нашей оценке с точки зрения допущенных именно этим определением кассационных нарушений. Я должен сделать здесь маленькую оговорку. Во время доклада я не слышал одного моего кассационного довода, подробно развитого в третьем отделе жалобы, но приурочиваемого мною всецело и к настоящему отделу жалобы. Палата в самом начале своего приговора заявила, что "устраняет от себя всякую оценку недостатков и неполноты предварительного следствия". Всю степень неправильности подобного положения я буду иметь честь выяснить в последней части моей речи, в настоящее же время лишь почтительнейше прошу иметь его в виду. Отказ Палаты в производстве осмотра на месте мотивирован двумя основаниями. Первое основание заключается, по мнению палаты, в том, что настоящее дело не представляет будто бы условий, наличность коих необходима для применения ст. 688 и 689 Устава уголовного судопроизводства, а второе - что показание Бородаевой не есть "новое доказательство", почему просьба об осмотре местности для опровержения ее показания несвоевременна. Последнее указание палаты не выдерживает никакой критики, так как хотя просьба о вызове Бородаевой и была заявлена господином прокурором до второго заседания, но в его предложении о вызове этой новой свидетельницы не было вовсе указано, где именно она видела "двух людей, спешивших к месту убийства кратчайшим путем"; так что о месте, указанном госпожой Бородаевой, стало впервые известно только из ее показания. Но независимо от этого для применения ст. 688 и 689 Устава уголовного судопроизводства никаких сроков в законе и не указано. Сроки эти естественно исчерпываются продолжением всего судебного заседания. Во время всего судебного следствия суд вправе, по замечанию сторон или по собственному своему усмотрению, назначить производство осмотра или же всем составом выехать на место, подлежащее такому осмотру. Стало быть. Палата неправильно сослалась на какие-то якобы формальные препятствия, обусловленные сроком заявления со стороны защиты своего ходатайства. Кроме того, и во время подготовительных к суду действий от защиты поступило аналогичное письменное ходатайство, когда ни о каком пропуске срока еще не могло быть и речи. Второе основание к отказу в ходатайстве защиты заслуживает еще большего внимания. В нем таится (с точки зрения юриста, разумеется) поистине трагическое положение, в которое палата сама себя поставила. Она добровольно очутилась между Сциллой и Харибдой. Устраняя себя, как указано выше, "от оценки недостатков и неполноты предварительного следствия", Особое присутствие, по-видимому, забыло, что ст. 688 Устава уголовного судопроизводства, допускающая новый осмотр на месте, именно и приглашает его предварительно признать "протокол осмотра не имеющим законной достоверности или надлежащей полноты". Одна неправильность естественно родит другую. Чтобы решить, нужен ли осмотр на месте, необходимо установить неполноту и недостоверность акта предварительного следствия, но, чтобы сделать это, нужно же войти в оценку недостатков и неполноты предварительного следствия, а между тем Особое присутствие заранее торжественно устранило от себя такую оценку, считая предварительное следствие почему-то формально неприкосновенным. Не мудрено, что с вопросом об осмотре местности оно попало в заколдованный, магический круг, из которого не было уже выхода. При таких условиях голословное утверждение Особого присутствия, что для производства осмотра не оказалось в наличии законных условий, предусмотренных ст. 688 и 689 Устава уголовного судопроизводства, представляется лишь формальной отпиской, лишенной законной силы и содержания. О существенности подобного нарушения едва ли нужно говорить. Стоит вспомнить, как случайны и несовершенны были те планы и наброски, которыми пользовалась Палата при допросе свидетелей, указывавших на ту или другую местность, чтобы понять, с каким бессильным отчаянием беспрерывно возобновлялись ходатайства защиты об осмотре местности. Ее домогательства не только не были услышаны, но, хуже того, они не были законно разрешены. Миную, господа сенаторы, совершенно некоторые нарушения, отмеченные в моей жалобе, не потому, чтобы я усомнился после доклада в их наличии, но лишь потому, что степень существенности их представляется для меня самой гадательной. Тотчас после осуждения, которое считаешь несправедливым, сгоряча ищешь во всем причины и объяснения такого ненормального явления. В одной газете я, например, с горечью прочел, что Скитским могло повредить и то, что я