Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

ольше, он любил почти исключительно ее одну; даже тогда, когда он задавался целью написать поэму или драму, он волей-неволей придавал своему созданию очень субъективный лирический характер. Такое обилие лирического настроения в литературе, конечно, не случайность. Слишком еще было юно искусство, и художник имел в прошлом слишком еще мало опыта, чтобы, как поэт, быть хозяином окружавшей его действительности. Многое в этой действительности он не признавал годным для художественной обработки; на многое просто не обращал внимания. Его интерес был направлен преимущественно на самого себя; среди всех голосов жизни, которые вокруг него раздавались, его собственный был ему всего слышнее, и обо всех "впечатлениях бытия", которые, действительно, ему тогда были новы, он спешил высказать свое личное мнение. Это мнение повиновалось очень часто минуте и было не столько мнением и суждением, основанным на достаточном знакомстве с фактами, сколько настроением. Запас наблюдений был еще очень мал, художник очень юн душой, и эта юность, конечно, находила себе удовлетворение прежде всего в резком подчеркивании своего "я".

   Как на одну из отличительных черт нашей изящной словесности часто указывают на ее неизмененное стремление - судить, бичевать и обличать. В этом иногда видят особую нашу чуткость к нравственным и общественным вопросам. Составляет ли сатира отличительную черту именно русской литературы - об этом можно спорить, так как сатира блистательно представлена во всех литературах мира, но что в нашей словесности такое отрицательное и обличительное отношение к жизни стало сказываться очень рано и во все периоды развития нашего художественного слова не прерывалось - это верно. Начиная с эпохи Петра Великого (конечно, и раньше) наш писатель все обличал и негодовал на людские пороки и на всевозможные изъяны общественной жизни. Много ли от этого выигрывала сама жизнь - это иной вопрос, но писатель, бесспорно, имел большую склонность к выговорам и проповедям.

   В XVIII веке в рядах нашей литературы стояло много сатириков, которые неукоснительно обличали, пользуясь для своих проповедей самыми разнообразными литературными формами послания, эпиграммы, басни, комического эпоса, комедии и бытовых сценок в стихах и прозе. Бесспорно, что в некоторых из сатириков того времени нравственное и общественное чувство было очень сильно, например в Фонвизине, в Новикове и Радищеве. Но неужели всех писавших сатиры надо зачислить в разряд истинных Катонов, с широко развитым чувством общественности?

   Сатира в одно и то же время весьма легкий и весьма трудный род творчества. Отрицательные типы создавать легче, чем положительные или чем такие, в которых, как это всегда в жизни бывает, темные краски смешаны со светлыми. Для начинающего, неопытного художника всякое преувеличение в ту или другую сторону представляет много удобств, и в особенности заманчиво преувеличение в дурную сторону, так как эта сторона от положительной стороны в человеке отличается большим колоритом, большим драматическим движением, несравненно большей дозой страсти, и к тому же подмечается в людях легче, чем их достоинства или простая ординарность.

   Обличение и сатира дают писателю, кроме того, известное нравственное самоудовлетворение. Все-таки он является своего рода насадителем добра и морали, а к такой похвале весьма многие писатели бывают неравнодушны, в особенности те, в которых с недостаточной силой развито эстетическое чувство.

   Когда с этой точки зрения оцениваешь развитие нашей сатирической литературы в XVIII веке, когда считаешься с малым опытом писателя, с его убеждением в том, что искусство призвано служить добру и насаждению добрых нравов; когда, наконец, вспомнишь, что в XVIII веке у нас не было ни одного настоящего сильного художника слова, - тогда становится понятным чрезвычайно быстрое размножение сатиры во всех ее видах именно в те годы. Но подходит ли эта сатира XVIII века под понятие художественного произведения?

   Дать живое сатирическое изображение человека или быта - с соблюдением художественной правды - задача очень трудная, которая по плечу только истинному художнику. Нужно, чтобы перед нами были не пороки и слабости человеческие, а сами люди с пороками и слабостями, но не профильтрованными, а естественными, которые всегда смешаны в жизни с дозою иных качеств. Нужно, чтобы люди действовали перед нами не преднамеренно, не с целью показать себя с той или другой стороны, а действовали естественно, как в самой жизни, и при этом все-таки необходимо, чтобы смешные и порочные стороны их характера, ума, настроения проступали со всею яркостью наружу. Не нужно никакого излишества сатирического, ни в речах, ни в положениях действующих лиц, и, конечно, самое главное, - художник должен затеряться в толпе героев, чтобы читатель никогда не видел и не чувствовал посредника между собой и лицами, которые перед ним выступают. Наша сатира XVIII века этим требованиям не удовлетворяла, даже в лице самых сильных своих представителей.

   Писались все больше сатиры общего характера, т.е. известные дурные стороны человека облекались в условные типы и предавались осмеянию. Такой тип мог быть очерчен иногда очень резко, речь сатиры могла быть очень остра, но это опять-таки лирическое излияние автора, но не картинка жизни. В XVIII веке было несколько писателей, которые пытались подняться над такой формой сатиры общего типа. Это были очень талантливые люди, с зорким глазом и острой речью, но и они не были настоящими художниками. Так, Фонвизин в свои дидактические комедии вставил несколько очень живых сцен и вывел в них типичных представителей всевозможных уродств человеческого ума и характера, назвав их именами, которые сразу указывали, в какой порок писатель метил. Фонвизин, конечно, изобразил правдиво эти пороки, но он их слишком обобщил, и за отдельными качествами души и ума его героев исчезали сами люди. Наконец, и собрание в одной комнате всех этих оригиналов грешило против житейской правды. Так же, как Фонвизин, поступил и Капнист в своей известной комедии "Ябеда". И здесь вся сцена была занята пороками и на авансцене находился сам автор со своей указкой.

   Много довольно ярких бытовых сцен найдем мы в журнальных статьях Новикова; эти статьи имеют большое значение в истории развития нашей общественной мысли, но как художественная сатира они - слабы; да и сам автор, прирожденный публицист, не особенно гнался за художественностью, а был занят почти исключительно выяснением общественной стороны того вопроса, которого он касался. Для него общественная мораль, вытекавшая из его писаний, стояла на первом плане, а декорацией служили люди, их характеры, речи и жизнь. По этой же дороге шел и самый крупный из наших публицистов XVIII века Радищев. Он был настоящий политический мыслитель, великий гуманист, страшно смелый и прямолинейно честный, но эстетическая сторона его обличения мало его заботила. Он писал языком очень тяжелым и некрасивым тогда, когда этот язык начал приобретать уже довольно изящную форму. Он бросал на страницы своей записной книги штрихи, эскизы, очерки, силуэты, нисколько не заботясь об их группировке и отделке. Ему это, впрочем, и не было нужно. Совсем иную цель он преследовал - и его "Путешествие" осталось одним из самых красноречивых и сильных по своему влиянию памятников нашей гражданской и политической мысли. Как памятник литературный оно ценно лишь несколькими страницами, на которых даны ультрареальные картинки из народного быта.

   С наступлением царствования императора Александра Павловича можно было надеяться, что сатирическое направление в литературе начнет крепнуть. Реформы, с которых царь начал свою деятельность, либеральный образ мыслей, вошедший тогда в моду у начальства; действительно искренняя жажда добра и совершенствования, охватившая многие слои нашего интеллигентного общества, - все как будто указывало на то, что отрицательное, обличительное направление в литературе разовьется и что художник с большей смелостью и свободой начнет выполнять благородную роль сатирика.

   Нельзя сказать, чтобы сатира ослабела в это царствование сравнительно с сатирой Екатерининского времени. Сатир, комедий, посланий, эпиграмм, басен писалось не меньше, если не больше. В одной области, в области политической мысли и в сфере боевого политического настроения, замечался даже решительный прирост темперамента и яркой речи. Но надежды на расцвет художественной сатиры, вполне законные при том направлении, какое принимала жизнь, не оправдывались в той мере, как на это можно было рассчитывать.

   Быть может, сентиментальное настроение с его оптимизмом и добродушием, с его верой в царя небесного и земного, с его доверием к человеку вообще мало способствовало сатирическому и саркастическому отношению к жизни. По крайней мере, все истинные, наиболее убежденные проводники этого направления были весьма снисходительными и ласковыми сатириками... Те же из наших тогдашних писателей, которые умели сердиться и обличать, крайне редко позволяли себе проявлять этот сатирический гнев в литературе.

   Пушкина сатира соблазняла, но на весьма короткий срок. Рылеев мог стать хорошим сатириком, но он предпочитал лирическую песню на гражданский и политический мотив. Князь Вяземский -человек с несомненным сатирическим темпераментом и талантом -не шел в своих стихах дальше грациозной шутки. Один только Грибоедов продолжал упорно работать над своей комедией, да Крылов, полководец целой армии баснописцев, тихо и лениво писал свои басни. Деятельность остальных сатириков укладывалась в очень скромные рамки. Нападали они все больше на самые ординарные недостатки человека, и притом недостатки самого общего типа, общие всем людям. Много они тратили времени на обличение бездарных писак, показных сторон светской жизни, грубостей жизни не светской, но все эти обличения писались в большинстве случаев по античным и французским образцам и не давали ничего самобытного в своей форме. Если же форма была самобытна, то она была очень несовершенна и литературно необтесанна. Народного и бытового в этой сатире было мало.

   К числу таких сатириков надо отнести И. Дмитриева и Марина, -в те годы достаточно прославляемых.

   Самой распространенной формой сатиры была тогда басня. Ею издавна пользовались, и безымянный народ, и писатели для морального наставления, и она, действительно, представляла много удобств. Литературная форма ее была давным-давно отлита и в продолжение целых веков переходила по наследству от одного народа к другому; она не требовала детального или нового развития характеров, так как все звериные типы, подогнанные под человеческие, были также заранее готовы, и за ними издавна признан определенный смысл. Наконец, басня представляла писателю много свободы в обращении с лицом или явлением, в которое он метил; он мог рисовать портреты, не подставляя себя под обвинение в прямом намеке. Но с другой стороны, конечно, басня, как литературная форма, была очень однообразна. Нужно было обладать большим талантом, чтобы втеснить в эту традиционную форму широкое содержание, и главным образом бытовое содержание, т.е. такое, которое передавало бы не только обшие сентенции, но сохраняло бы черты быта того народа, к которому эта сентенция прилагалась.

   Иван Андреевич Крылов эту трудную задачу выполнил. Он был уже немолодым человеком, когда наконец всю силу своего дарования сосредоточил на басне, к которой раньше прибегал только изредка.

   Крылов принадлежит, собственно, к числу литераторов Екатерининского времени, когда он выступал как журналист, как автор бытовых сатирических сценок, комедий и как сочинитель немалого числа стихотворений. Художником он явился, однако, лишь как баснописец.

   Родился Крылов в 1768 (по другим данным - в 1769) году. Детство его протекло при самых бурных и тяжелых условиях Пугачевского бунта, в усмирении которого его отец принимал участие. Юношей поступил он в Твери на службу и, кажется, очень бедствовал. Здесь, по свидетельству одного лично его знавшего человека, "он с особенным удовольствием посещал народные сборища, торговые площади, качели и кулачные бои, где толкался между пестрою толпою. Нередко сиживал он по целым часам на берегу Волги, против плотомоек, и затем рассказывал товарищам забавные анекдоты и поговорки, которые уловил из уст словоохотливых прачек, сходившихся на реку с разных концов города, из дома богатого и бедного". В 1782 году мы встречаем Крылова в Петербурге, где он опять на службе, но, кажется, всего чаще в театре. Большой театрал, он сам начинает писать трагедии и комедии, но славы они ему не приносят. Службу он скоро бросает и становится вольным литератором. Он принимает участие во многих сатирических журналах и наконец сам становится издателем и редактором журнала "Почта Духов". Успеха этот журнал не имел, как и следующий "Зритель", который издавал Крылов вместе с некоторыми из видных артистов нашей сиены. Крылов не унывал и еще раз попытал счастье на журнальном поле; но наконец пришлось отказаться от всяких литературных предприятий, и для Крылова наступили очень темные дни, о которых мы имеем мало сведений. Он, кажется, странствовал по разным городам и добывал себе средства к жизни путями очень рискованными - вплоть до азартной карточной игры. С 1801 года он служил при военном губернаторе Прибалтийского края в Риге, но с 1803 года опять начались для него годы скитания. Они длились до 1806 года, когда мы его снова застаем в Петербурге, где он вращается в литературных кругах, ставит на сцене свои пьесы и продолжает пописывать басни, которые всем очень нравятся и постепенно создают ему настоящую литературную славу. В 1812 году Крылов поступил на службу в Императорскую публичную библиотеку, где и оставался почти до самой своей смерти, последовавшей в 1844 году.

   Крылов был окружен большим почетом как литератор и обязан был всей своей славой исключительно своим басням. Писал он их тихо, с большими промежутками и тщательно их отделывал. Современникам он казался великим сатириком и моралистом, и так как в баснях своих он иногда затрагивал темы достаточно смелые и попадал в цель с большой меткостью, то такое высокое мнение современников было как будто бы основательно.

   Но зоркий глаз сатирика и необычайная меткость речи совсем не соответствовали самому темпераменту и образу мыслей художника. Для роли обличителя, убежденного и граждански воспитанного, Крылов был совершенно не годен. У него не только не было никаких установившихся принципов гражданской морали, но даже принципы его личной морали были довольно шатки. По натуре своей он был эгоист, очень спокойный и ленивый, и над трудными вопросами головы никогда не ломал. Он был вполне доволен собой, когда ему удавалось подметить и схватить юмористическую сторону жизни. Но на этом, в сущности, и кончалось его отношение к людям. Участия ни в людях, ни в событиях он не принимал никакого; он даже не изучал окружающей его жизни, не давал себе труда пристально к ней присматриваться, а сидел и ждал случая, когда какой-нибудь человек или житейское явление разбередят его любопытство. Тогда он откликался. Так выработал он себе своеобразную эгоистическую философию жизни, которая неприятно поражала лиц, близко его знавших. Остроумный сатирик и памфлетист, он как будто всеми и всем всегда оставался доволен.

   А сила и остроумие басен Крылова бросались в глаза каждому. В этих баснях сохранен, прежде всего, очень драгоценный материал для изучения души человеческой вообще. Некоторые обыденные психические движения закреплены в бессмертных образах. Нужно заметить, правда, что многие из лучших басен Крылова -переводы с французского, из Лафонтена. Но и Лафонтен в своих баснях был не оригинален и брал из общемирового запаса; а Крылов, заимствуя сюжет, придавал ему, в свою очередь, национально-русскую окраску; и читатель русский мог и не заметить и, действительно, не замечал, что звери, с которыми он вступал в разговор, родились не в России.

   Пересказывать содержание басен Крылова с общечеловеческим содержанием нет, конечно, никакой нужды - басни так рельефно написаны, что стоит только назвать их заглавия или произнести их конечный стих, и в памяти нашей возникают целые картины *, образы и приговоры. Эти басни общего типа - самая безобидная сатира. Русской жизни Крылов коснулся в них постольку, поскольку мы вообще люди.

   ______________________

   * "Ворона и Лисица", "По мне уж лучше пей, да дело разумей", "Ларчик просто открывался", "Как дереву с огнем дружиться?", "Наделала синица славы, а моря не зажгла", "Собачья дружба", "Как много ручейков текут так смирно, гладко лишь только оттого, что мало в них воды", "Прохожие и собаки", "Чем на мост нам идти, поищем лучше броду", "Все кажется в другом ошибкой нам", "Петух и жемчужное зерно", "Велико дело - миллион", "Тришкин кафтан", "Услужливый дурак опаснее врага", "Слона-то я и не приметил", "Вперед чужой беде не смейся, голубок", "Про взятки Климычу читают, а он украдкою кивает на Петра", "Она еще глупа, а ты уж не щенок", "Лишь мне бы ладно было, а там весь свет гори огнем", "Знай, с кем шутишь", "Лиса и виноград", "Молчи, все знаю я сама, да эта крыса мне кума", "Пускай ослиные копыта знает", "Здорово, кум Фаддей", "Как счастье многие находят лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят", "Давно зубов у белки нет", "Что ты посеял, то и жни", "Не плюй в колодец - пригодится воды напиться", "За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?"

   ______________________

   В других баснях он стал подходить к нашей жизни ближе.

   Он очень любил высмеивать нравы литературной братии. Рассказал, как ослы завладели Парнасом, где прежде живали музы, и как эти ослы составили свой хор и занесли такую дичь, словно тронулся обоз, с тысячью немазаных колес ("Парнас"); давал критикам совет помнить, что иногда орлы могут спускаться ниже кур, но что курам никогда не подняться до облаков ("Орел и Куры"); говорил, что истинным талантам не приходится злиться на критику, так как она неопасна красоте их созданий и что только одни поддельные цветы боятся дождя ("Цветы"); уговаривал писателей щадить уши ближнего, чтобы их стихи и проза не стали слушателям тошнее Демьяновой ухи ("Демьянова уха"); при случае заметил, что в когтях у кошки, (под которой он подразумевал цензуру) соловьям поется плохо ("Кошка и Соловей"); напомнил нам о кумовстве в литературе и о том, какое значение имеет литературный приход в оценке талантов ("Прихожанин"); заставил осла выступить в качестве судьи соловьиного пения ("Осел и Соловей"). Во всех этих баснях было много соли и зоркой наблюдательности, но тон их был очень миролюбивый и спокойный, и намеки были все такие общие, что вряд ли они могли задеть кого-нибудь за живое.

   Касался в своих баснях Крылов и тем патриотических, хотя редко. Басни с таким содержанием (как, например, "Ворона и Курица", "Волк на псарне", "Щука и Кот") относятся все к разным событиям Отечественной войны.

   В те годы, да и раньше, как и позже, была большая мода на обличение чиновников и начальства не особенно высокопоставленного. Пользы от таких обличений не получалось, но эти нападки бывали все-таки иногда достаточно смелы и откровенны. До Гоголя никто из наших обличителей не говорил в столь язвительном тоне, как Крылов.

   Некоторые из таких обличительных басен - общего характера, и их нельзя приурочить к каким-нибудь данным явлениям русской жизни *.

   _______________________

   * Припомним опять несколько выражений и заглавий: "Оракул", "Если голова пуста, то голове ума не придадут места", "И стал осел скотиной превеликой", "Что сходит с рук ворам, за то воришек бьют", "Кто знатен и силен, да не умен, так худо, ежели и с добрым сердцем он", "А где пастух дурак, там и собаки дуры", "Квартет", На младших не найдешь себе управы там, где делятся они со старшим пополам", "Отставку Мишке дали и приказали, чтобы зиму пролежал в берлоге старый плут", "И вследствие того казнить овцу и мясо в суд отдать, а шкуру взять истцу", "Важный чин на плуте как звонок", "Олени, серны, козы, лани, они почти не платят дани"; "Набрать с них шерсти поскорей, от этого их не убудет", "Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать", "Как это, что мы ни начнем, суды ли, общества ль учены, - едва успеем оглянуться, как первые невежи тут вотрутся", "Кто посмирней, так тот и виноват", "Я видывал частенько, что рыльце у тебя впуху", "И тот почтен, кто в низости сокрытой мыслью оживлен одной, что к пользе обшей он трудится", "А мыши лишь того и ждали; лишь кошки вон, они - в амбар и в две иль три недели поели весь товар", "Пока он пел, кот Васька все жаркое съел", "На том решили все согласно и щуку бросили - в реку" (1830), "Кукушку соловьем честить я мог заставить, но сделать соловьем кукушку я не мог" (1830), "С умом людей - боятся и терпят при себе охотней дураков" (1828), "Да только все собаки виноваты - Мироны ж сами в стороне (1829), "Так хвалится иной, что служит сорок лет, а проку в нем, как в этом камне, нет", "Мой Мишка потаскал весь мед в свою берлогу", "Не прав и тот, кто поручил ослу стеречь свой огород", "А там по жеребьи, с них шкурки полетели, а там осталося всего овец пять-шесть, и тех собаки съели".

   _____________________

   Другие басни с более определенным содержанием, и в них можно предположить кое-какие намеки на лица и события. Вероятно, эти-то намеки и имели некоторые люди в виду, когда они просили начальство изъять добрую половину басен Крылова из обращении. Например, басня "Воспитание льва", в которой рассказывается, как наследника львиного царства обучили вить гнезда, - ее, говорят, поняли как прямой намек на воспитание императора Александра I. В басне "Мартышка и очки" говорилось о том, как мы еще мало знаем цену полезным вещам и как - стоит нам только власть получить в руки - мы на все полезное подымаем гонение. Басня "Мор зверей", в которой рассказывается, как медведи, тигры и волки приговорили к смерти вола, который съел чужое сено, - к нашим внутренним распорядкам вполне подходила. А скольким из наших управителей можно было напомнить о тех "Гусях", у которых было только одно достоинство - что их предки когда-то Рим спасли своим криком? Можно было задуматься и над басней "Орел и Крот", в которой говорилось, как крот, обследовав корни того дерева, на котором орел свил свое гнездо, предсказал ему, что гнездо вместе с деревом рухнет. Та же мысль о здоровых "корнях", (т.е. о крестьянах), которые питают все дерево, - подчеркнута и в басне "Листы и Корни". Полна общественного смысла басня "Мирская сходка", повествующая о том, как волк попал в овечьи старосты и как о нем "словцо было замолвлено у львицы". О судейских порядках откровенно говорила басня "Щука", называя по имени гг. судей: "два осла, две клячи старые, да два иль три козла". Басня "Пушки и Паруса" намекала на излишнее увлечение военщиной в ущерб заботам о гражданском благосостоянии. В басне "Лев и Комар" был прочитан жестокий урок сильным сего мира, которые не догадываются о страшной силе слабого.

   Разве мало было у нас законов, похожих на закон, изданный правительством зверей в защиту овец: "как скоро Волк у стада забуянит и обижать Овцу он станет, то Волка тут властна Овца, не разбираючи лица, схватить за шиворот и в суд тотчас представить?" ("Волки и Овцы"). Басню "Квартет" можно было вполне применить к перетасовке разных должностных лиц на служебных местах, так же как и басню "Лебедь, Щука и Рак". В басне "Булат" баснописец стыдил тех людей, которые не умеют распознавать в людях их таланты и заставляют булат щепать лучину [1830]. На очень серьезные мысли могла навести басня "Лев", в которой рассказывалось, как для больного льва лесные вельможи собрали шерсть с оленей, серн, коз и ланей ("почти не плативших дани"), как они их всех обрили дочиста и сами запаслись для себя тюфяком из той же шерсти. Не всегда, впрочем, баснописец кончал свои басни так иронически спокойно. В одной (!) басне он наконец рассердился и заставил льва сжать в своих когтях и секретаря, и воеводу, желавших убедить государя в том, что житье в его краю всем на сковороде поджариваемым рыбам - истинный рай.

   В последней написанной им басне [1835] Крылов поместил в рай одного сановного вельможу за то, что он "пил, ел и спал": "Покойник был дурак. Что, если бы с такою властью взялся он за дела, к несчастью! Ведь погубил бы целый край"!

   Все такие басни могли бы нам дать право зачислить Крылова в разряд, как тогда говорилось, "либералистов", - но это было бы ошибкой. Сатирой Крылова мог, правда, воспользоваться любой либерал как подходящим оружием, - но сам баснописец ни о каком общественном подвиге не думал, а как художник ловил только смешную сторону явлений и... смеялся.

   Когда же он начинал рассуждать или хотел что-нибудь доказать, то взгляды его были либо очень неопределенны, либо консервативно скромны.

   Он, например, очень часто возвращался в своих баснях к вопросу о просвещении, его значении в жизни и о границах, в которых оно должно держаться.

   Польза наук и ученья была для Крылова очевидна; недаром басню "Свинья под Дубом" он кончил словами:

   Невежда так же в ослепленье

   Бранит науки, и ученье,

   И все ученые труды,

   Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

   Но когда вопрос заходил о свободе, какой должна пользоваться наука и вообще просвещение для того, чтобы человек мог вкусить от их благотворных плодов, то сатирик начинал смотреть на эту свободу косо, ставил просвещению очень тесные рамки и все предостерегал от пагубных последствий излишней мудрости, словно в мудрости может быть излишек.

   Он советует очень осторожно сдирать с людей кору грубости, чтобы с ней не растерять и добрых свойств, не ослабить дух людей, не испортить их нравы и не разлучить их с простотой ("Червонец"); он грозит народам, которые поверят мнимым мудрецам и впадут в неверие, грозит им всеми громами небес ("Безбожники"); он убежден, что стоит лишь с юных дней напитаться вредным учением, и потом на всех делах и поступках оно будет отзываться ("Бочка").

   Басню "Филин и Осел" [1830] Крылов заканчивает таким нравоучением:

   Иному также и ученье

   Не пользу, но одно наводит ослепленье,

   До книг он все еще бредет прямым путем,

   А с книгами чем более знаком,

   Тем боле голова его идет кругом.

   В басне "Огородник и Философ" сатирик поднимает науку на смех, оговорив, правда, что речь идет о философе недоученном и о великом краснобае. Со смыслом этой басни можно было бы еще помириться, если бы у нас в России в те годы уместно было говорить об излишестве мудрствования при полном нищенстве во всех областях знания. В басне "Сочинитель и Разбойник" Крылов уже прямо отдает предпочтение разбойнику, - который вреден, пока он живет, но заслуживает большего снисхождения, чем писатель, который и после смерти своей может быть вреден настолько, что способен целую страну наполнить убийствами и грабежами. Басней этой Крылов, несомненно, метил во французскую литературу XVIII века, и главным образом в Вольтера.

   В басне "Водолазы" Крылов, наконец, подвел итог всем своим размышлениям об этом вопросе.

   Какой-то древний царь впал в страшное сомненье:

   Не более ль вреда, чем пользы, от наук?

   Не расслабляет ли сердец и рук

   Ученье?

   И не разумнее ль поступит он,

   Когда ученых всех из царства вышлет вон?

   Но так как этот царь, свой украшая трон,

   Душою всей радел своих народов счастью

   И для того

   Не делал ничего

   По прихоти иль по пристрастью,

   То приказал собрать совет,

   В котором всякий бы, хоть слогом некудрявым,

   Но с толком лишь согласно здравым

   Свое представил: да иль нет;

   То есть: ученым вон из царства убираться

   Или по-прежнему в том царстве оставаться?

   Однакож, как совет ни толковал:

   Кто сам свой голос подавал,

   Кто голос подавал работы секретарской, -

   Всяк только дело затемнял

   И в нерешимости запутывал ум царский.

   Кто говорил, что неученье тьма;

   Что не дал бы нам Бог ума,

   Ни дара постигать вещей небесных,

   Когда бы Он хотел,

   Чтоб человек не боле разумел

   Животных бессловесных,

   И что, согласно с целью сей,

   Ученье к счастию ведет людей.

   Другие утверждали,

   Что люди от наук лишь только хуже стали;

   Что все ученье бред,

   Что от него лишь нравам вред

   И что за просвещеньем вслед

   Сильнейшие на свете царства пали.

   Короче: с обеих сторон,

   И дело выводя, и вздоры,

   Бумаги исписали горы,

   А о науках спор остался не решен.

   Царь сделал более: созвал отвсюду он

   Разумников, из них установил собранье,

   И о науках спор им предложил на суд,

   Но способ был и этот худ,

   Затем, что царь им дал большое содержанье

   Так в голосах между собой разлад

   Для них был настоящий клад;

   И если бы им волю дали,

   Они б доныне толковали

   Да жалованье брали.

   Но так как царь казною не шутил,

   То он, приметя то, их скоро распустил.

   Меж тем час от часу впадал в сомненье боле.

   Вот как-то вышел он, сей мыслью занят, в поле,

   И видит пред собой

   Пустынника, с седою бородой

   И с книгою в руках большой.

   Пустынник важный взор имел, но не угрюмый:

   Приветливость и доброта

   Улыбкою его украсили уста,

   А на челе следы глубокой видны думы.

   Монарх с пустынником вступает в разговор

   И, видя в нем познания несчетны,

   Он просит мудреца решить тот важный спор:

   Науки более ль полезны или вредны?

   "Царь, - старец отвечал, - позволь, чтоб пред тобой

   Открыл я притчею простой,

   Что размышленья мне внушили многодетны".

   И, с мыслями собравшись, начал так;

   "На берегу, близ моря,

   Жил в Индии рыбак;

   Проведши долгий век и бедности, и горя,

   Он умер, и троих оставил сыновей;

   Но дети, видя,

   Что с нуждою они кормились от сетей,

   И ремесло отцовско ненавидя,

   Брать дань богатее задумали с морей

   Не рыбой - жемчугами;

   И, зная плавать и нырять,

   Ту подать доправлять

   Пустились сами.

   Однакож был успех различен всех троих:

   Один, ленивее других,

   Всегда по берегу скитался:

   Он даже не хотел ни ног мочить своих

   И жемчугу того лишь дождался,

   Что выбросит к нему волной,

   А с леностью такой

   Едва-едва питался.

   Другой,

   Трудов нимало не жалея

   И выбирать умея

   Себе по силе глубину,

   Богатых жемчугов нырял искать по дну

   И жил, всечасно богатея.

   Но третий, алчностью к сокровищам томим,

   Так рассуждал с собой самим:

   "Хоть жемчуг находить близ берега и можно,

   Но, кажется, каких сокровищ ждать не должно,

   Когда бы удалося мне

   Достать морское дно на самой глубине?

   Там горы, может быть, богатств несчетных:

   Кораллов, жемчугу и камней самоцветных,

   Которы стоит лишь достать

   И взять".

   Сей мыслию пленясь, безумец вскоре

  

   В открытое пустился море

   И, выбрав, где была чернее глубина,

   В пучину кинулся; но, поглощенный ею,

   За дерзость, не доставши дна,

   Он жизнью заплатил своею.

   "О царь! - промолвил тут мудрец. -

   Хотя в ученьи зрим мы многих благ причину,

   Но дерзкий ум находит в нем пучину

   И свой погибельный конец;

   Лишь с разницею тою,

   Что часто в гибель он других влечет с собою".

   О смысле этой басни велись в критике долгие споры; большинство судей признало ее по тенденции ретроградной; но были сделаны также попытки спасти ее от обвинения в отрицательном отношении к науке и мысли вообще. Басня не ретроградна, как и все предшествовавшие; но она ничего не говорит, так как признает необходимость учения и знания, но обставляет такое признание одной оговоркой, которая его сводит к нулю. Осторожная оговорка гласит, что только то знание допустимо и желательно, которое соответствует способностям и силам человека, т.е. свобода мысли человека поставлена в зависимость от чего-то, что может быть определено только одной, этой свободой. Назвать Крылова обскурантом и ретроградом было бы несправедливо, но что истинный либерал никогда бы не позволил себе таких речей по адресу науки и знания, это несомненно. Крылов и в данном случае не желал утруждать себя долгим размышлением и ограничился острым словом и метким сравнением там, где требовалось необычайно серьезное обсуждение вопроса.

   О просвещении Крылов рассуждал приблизительно так, как рассуждал о "свободе" вообще. Рассказав басню о том, как всадник, доверившись вышколенному коню, снял с него узду, и конь, почуя свободу, сломал себе шею ["Конь и Всадник"], баснописец от себя прибавил такое нравоучение:

   Как ни приманчива свобода,

   Но для народа

   Не меньше гибельна она,

   Когда разумная ей мера не дана.

   А как определить заранее эту разумную меру, если избегать всяких опытов?

   По образу своих мыслей и по темпераменту Крылов был несомненный консерватор - не в политическом смысле, а в обыденном, так как ни о какой политике он никогда не думал. Новшеств он вообще не любил: наказал же он лягушек за то, что они, недовольные своим царем, просили другого ["Лягушки, просящие царя"]. Мещанам он рекомендовал не желать жить как именитые граждане и мелкую сошку уговаривал, чтобы она в знатные дворяне не лезла ["Лягушка и Вол"]. Доброму селянину и простому солдату он тоже не советовал сличать их состояние с состоянием иных сословий и доказывал им, что государство о них-то именно всего больше и заботится ["Колос"]. В басне "Ворона в павлиньих перьях" Крылов говорил о том, что каждый должен держаться звания, в котором рожден, и что простолюдин со знатью не должен родниться. "Лучше верного держаться, чем за обманчивой надеждою гоняться", - утверждал он в басне "Пастух и море" и повторил ту же мысль в трогательном рассказе "Два голубя". Да и в первой своей басне, с которой началась его деятельность как баснописца, он, не любя ни опасности, ни борьбы, готов был отдать предпочтение гибкой трости перед могучим дубом ["Дуб и Трость"].

   И в конце концов, к чему ропот, недовольство, к чему вообще критика? Как однажды лошадь критиковала работу крестьянина ["Крестьянин и Лошадь"], не так ли -

   С самой древности, в наш даже век

   ........ дерзко человек

   О воле судит Провиденья,

   В безумной слепоте своей,

   Не ведая Его ни цели, ни путей?

   Сатирик с развитым гражданским чувством и строгой общественной мыслью не станет так утешать ни самого себя, ни своих ближних.

   Но Крылов - несомненный сатирик, хоть и очень субъективный. Он выработал для своего обихода мораль довольно обыденную, пассивную, в общих чертах сентиментально-добропорядочную, и, справляясь с ней, судил он о людях и жизни. Очень многое в этой жизни он не видел или не хотел видеть, но то, на что он устремлял свой взгляд, он улавливал необычайно ловко и как настоящий художник рельефно, пластично воспроизводил с большой жизненной правдой. И в каждой басне всегда говорил он, и мораль читал он, и если сгруппировать выводы его басен, то получится не мудрость жизни вообще или жизни данной эпохи, а весьма несложный очерк незатейливой мудрости самого баснописца.

   Крылов, несомненно, в известной степени и бытописатель, только эту сторону его творчества не следует выдвигать на первый план при его оценке. Он умеет в двух-трех штрихах набросать бытовые сценки, мастерски ведет краткий диалог, и в особенности силен он отдельными колоритными словами, оборотами, взятыми из простонародной речи.

   Но по его басням нельзя получить понятия о какой-нибудь целой бытовой полосе нашей жизни. Чаще всего среди действующих лиц его басен появляется наш крестьянин. Говорит этот крестьянин, действительно, иногда языком народным, но обрисован он чертами крайне неопределенными. Как живет он, в каких условиях, каков образ его мыслей, каково его религиозное миропонимание, кто он как парень, как муж, как отец? - об этом мы ничего не узнаем из басен Крылова. Странно, впрочем, предъявлять баснописцу такие требования, но на эту особенность в баснях Крылова следует обратить внимание, хотя бы затем, чтобы видеть, как художник того времени, имевший возможность сродниться с простым народом, был пока еще не в состоянии включить его жизнь в сферу поэтического созерцания. Сатирик не то чтобы считал этот материал для искусства непригодным, но он не умел обращаться с ним.

   Заслуги Крылова перед нашей словесностью были бы исчислены не полностью, если бы мы в нем не признали большого мастера языка. С ним простая, неподкрашенная народная речь вступала в художественную литературу. Но кроме народной речи в тесном смысле, в баснях Крылова дана и образцовая литературная речь. Такой сочности, сжатости и меткости она до него не имела. Это была очень трезвая, живая, естественная, полная реализма речь, дополнявшая ту плавную, возвышенную и поэтическую, которая одновременно с басней Крылова звучала в стихотворениях современных ему лириков.

   Недаром целые строфы Крылова вошли в пословицу и стали поговорками.

   Как мастер речи наш баснописец был прямой предшественник и, пожалуй, учитель Грибоедова *.

   _______________________

   * С баснями Крылова мы знакомимся еще в нашем детстве и затем редко берем их в руки. При чтении в зрелом возрасте они могут, однако, доставить большое удовольствие. По литературному достоинству своему все они приблизительно однородны.

   _______________________

   Комедия Александра Сергеевича Грибоедова служила издавна предметом оживленных споров среди всех ее бесчисленных поклонников. Спор шел не об ее идейном и литературном достоинстве, - которое было сразу всеми признано, - а о том, что она собой представляла как известная литературная форма. Комедия ли она, в настоящем смысле слова, или сатира в монологах и диалогах? С первого взгляда может показаться, что спор идет о пустяках - не все ли равно, комедия ли "Горе от ума" или сатира, лишь бы она была художественным произведением. Но совсем иначе приходится оценивать этот спор, когда имеешь в виду определить рост эстетического отношения художника к жизни. Можем ли мы сказать, что с Грибоедовым художник Александровской эпохи поднялся на ту высоту творчества, с которой он мог бросить на окружающую его действительность свободный и широкий взгляд комика, улавливающего в этой жизни ее смешную сторону, как она естественно и непринужденно в ней выражается? Или, в лице Грибоедова, перед нами сатирик, с очень ясными и резкими личными симпатиями, проповедник известных взглядов на жизнь, который для доказательства правоты своих взглядов подбирает факты, искусно их комбинирует, иногда в ущерб правдоподобности, рисует не столько живых людей, сколько общие типы, в которых воплощает те или другие людские мысли, склонности и в особенности пороки? Грибоедов - художник ли он, созерцающий жизнь и интересующийся в ней преимущественно ее комической стороной, или он художник-судья, строгий судья, который читает этой жизни наставление? Как велика доза того субъективного отношения к жизни, которую Грибоедов внес в свою комедию?

   Ответы на эти вопросы давались разные еще со времен Белинского, который за "Горем от ума" отрицал право на название художественной комедии, так как, по его мнению, Грибоедов имел определенную внешнюю цель - осмеять современное общество в злой сатире, и комедию, которая вне себя не должна иметь цели, избрал только средством. Спор не конечен и в наше время.

   Нам кажется, что более правы те, кто в Грибоедове видит по преимуществу сатирика, а не комика-драматурга.

   Сатирик гнался, во-первых, не за смехом, когда задумал свою комедию: он решал какой-то очень серьезный вопрос. Есть сведение, что первоначальное начертание "Горя от ума" было - по словам самого автора - "гораздо великолепнее и высшего значения"; этот первоначальный замысел рисовался поэту не как комедия, а как "сценическая поэма", и только какие-то соображения, ве