Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

bsp;    А смирным, бессловесным предстояньем

   И сладостным глубоким постиженьем

   Его величия, Его святыни,

   И благости, и беспредельной власти,

   И сладостной сыновности моей,

   И моего пред Ним уничтоженья:

   Невыразимый вздох, в котором вся

   Душа к Нему, горящая, стремится

   Такою пред Его природой чудной

   Становится моя молитва.

   Иногда природа была для поэта целым откровением "невыразимого", пояснить которое словами он не мог при всей силе своего чувства.

   Что наш язык земной пред дивною природой?

   С какой небрежною и легкою свободой

   Она рассыпала повсюду красоту

   И разновидное с единством согласила!

   Но где, какая кисть ее изобразила?

   Едва-едва одну ее черту

   С усилием поймать удастся вдохновенью...

   Но льзя ли в мертвое живое передать?

   Кто мог создание в словах пересоздать?

   Невыразимое подвластно ль выраженью?

   Святые таинства, лишь сердце знает вас.

   Не часто ли в величественный час

   Вечернего земли преображенья -

   Когда душа смятенная полна

   Пророчеством великого виденья

   И в беспредельное унесена -

   Спирается в груди болезненное чувство,

   Хотим прекрасное в полете удержать,

   Ненареченному хотим названье дать -

   И обессиленно безмолвствует искусство?

   Что видимо очам - сей пламень облаков,

   По небу тихому летящих,

   Сие дрожанье вод блестящих,

   Сии картины берегов

   В пожаре пышного заката -

   Сии столь яркие черты -

   Легко их ловит мысль крылата,

   И есть слова для их блестящей красоты.

   Но то, что слито с сей блестящей красотою, -

   Сие столь смутное, волнующее нас,

   Сей внемлемый одной душою

   Обворожающего глас,

   Сие к далекому стремленье,

   Сей миновавшего привет...

   Сие шепнувшее душе воспоминанье

   О милом радостном и скорбном старины,

   Сия сходящая святыня с вышины,

   Сие присутствие Создателя в созданье, -

   Какой для них язык?.. Горе душа летит.

   Все необъятное в единый вздох теснится,

   И лишь молчание понятно говорит.

  

   ["Невыразимое", 1819].

   Из всех чувств, какими скрашивается земная жизнь, душе Жуковского ближе и дороже всех были чувства дружбы, любви и семейного очага. С ранних лет он мечтал о друге, и он имел его, но потерял очень рано (Андрея Тургенева); всегда мечтал он о любви, для которой находил столь искренние и мелодичные песни, и он любил, любил страстно, но любовь не оправдала надежды, и любящие сердца были разъединены; мечтал он всю жизнь и о мирном семейном очаге; он говорил, что только тот, "кто способен наслаждаться семейственною жизнью, есть прямо добрый и, следовательно, прямо счастливый человек", что вся "вселенная, со всеми ее радостями, заключена в мирной семейной обители" - и только под старость его заветная мечта осуществилась.

   Понятно, сколько грусти должно было таиться для поэта во всех этих чувствах. Если, независимо от лично пережитого, Жуковский утверждал, что "истинная любовь та, которая объемлет сердце и не дает в нем места никакому другому чувству, и, счастливая и несчастная, неразлучна с меланхолией", - то для него самого это общее правило подтверждалось суровыми уроками жизни.

   Увы! пора любви придет;

  

   Вам сердце тайну скажет,

   Для вас украсит Божий свет,

  

   Вам милого покажет;

   И взор наполнится тоской,

  

   И тихим грудь желаньем,

   И, распаленные душой,

  

   Влекомы ожиданьем,

   Для вас взойдет краснее день,

  

   И будет луг душистей,

   И сладостней дубравы тень,

  

   И птичка голосистей.

  

   ["Двенадцать спящих дев", 1810].

   Любви сей полный кубок в дар!

  

   Среди борьбы кровавой,

   Друзья, святой питайте жар:

  

   Любовь одно со славой.

   Кому здесь жребий уделен

  

   Знать тайну страсти милой,

   Кто сердцем сердцу обручен, -

  

   Тот смело, с бодрой силой

   На все великое летит:

  

   Нет страха, нет преграды;

   Чего, чего не совершит

   Для сладостной награды?

  

   ["Певец во стане", 1812].

   Святому братству сей фиал

  

   От верных братии круга!

   Блажен, кому Создатель дал

  

   Усладу жизни, друга;

   С ним счастье вдвое, в скорбный час

  

   Он сердцу утешенье,

   Он наша совесть, он для нас

  

   Второе провиденье.

  

   ["Певец во стане", 1812].

   А что дали они ему, эти чувства, о которых он говорил с таким пафосом и такой нежностью?

   В тени дерев, над чистыми водами,

   Дерновый холм вы видите ль, друзья?

   Чуть слышно там плескает в брег струя;

   Чуть ветерок там дышет меж листами;

  

   На ветвях лира и венец...

   Увы! друзья! сей холм - могила;

   Здесь прах певца земля сокрыла;

  

   Бедный певец!

   Он сердцем прост, он нежен был душою -

   Но в мире он минутный странник был;

   Едва расцвел - и жизнь уж разлюбил,

   И ждал конца с волненьем и тоскою;

  

   И рано встретил он конец,

   Заснул желанным сном могилы...

   Твой век был миг, но миг унылый,

  

   Бедный певец!

   Он дружбу пел, дав другу нежну руку, -

   Но верный друг во цвете лет угас;

   Он пел любовь - но был печален глас;

   Увы! он знал любви одну лишь муку;

  

   Теперь всему, всему конец;

   Твоя душа покой вкусила;

   Ты спишь; тиха твоя могила,

  

   Бедный певец!

   Здесь, у ручья, вечернею порою,

   Прощальну песнь он заунывно пел:

   "О красный мир, где я вотще расцвел,

   Прости навек: с обманутой душою

  

   Я счастья ждал - мечтам конец;

   Погибло все, умолкни, лира;

   Скорей, скорей в обитель мира,

  

   Бедный певец!

   Что жизнь, когда в ней нет очарованья?

   Блаженство знать, к нему лететь душой,

   Но пропасть зреть меж ним и меж собой;

   Желать всяк час и трепетать желанья...

  

   О пристань горестных сердец,

   Могила, верный путь к покою,

   Когда же будет взят тобою

  

   Бедный певец?

   И нет певца... его не слышно лиры...

   Его следы исчезли в сих местах;

   И скорбно все в долине, на холмах;

   И все молчит... лишь тихие зефиры,

  

   Колебля вянущий венец,

   Порою веют над могилой,

   И лира вторит им уныло:

  

   Бедный певец!

  

   ["Певец", 1811]

   Не всегда, конечно, любовные стихи Жуковского так безнадежно грустны: но минорный тон несомненно преобладает во всех балладах, за исключением лишь баллады "Пустынник" [1812] и песни "Верность до гроба" [1818]. Мотивы любви переплетаются с мотивами ранней смерти двух любящих, но разлученных сердец и с мотивом любви вообще неудовлетворенной. Алина, Эльвина и Минвана умерли, потому что любили ["Алина и Альсим", 1814. "Эльвина и Эдвин", 1814. "Эолова арфа", 1814. "Утешение", 1818.], умер рыцарь Тогенбург, потому что ему не ответили взаимностью ["Рыцарь Тогенбург", 1818]. Умер и тот узник, который слышал за стеной пенье неведомой ему узницы, в которую заочно влюбился: умер тогда, когда догадался, что она скончалась ["Узник", 1819].

   Все очень трогательные и печальные картины, которые способны затуманить красоту жизни, если бы человеку не дано было любить воспоминание и в этой любви к теням находить счастье. "Сказать "я полюблю тебя" или "я долго любил тебя" - значит неглубоко понять сущность любви. Только тот, кто скажет "я буду любить тебя и в вечности", - тот разгадал всю тайну" ["Три путника", 1820].

   В чудесном, пожалуй лучшем из всех его оригинальных стихотворений - в балладе "Теон и Эсхин" [1814] выразил Жуковский это сочетание любви земной с любовью загробной, философского смирения перед страданием с утверждением красоты и смысла жизни. В этом стихотворении, как в поэтическом синтезе, соединены в одном символе основные положения его мировоззрения.

   Эсхин возвращался к пенатам своим,

  

   К берегам благовонным Алфея.

   Он долго по свету за счастьем бродил -

  

   Но счастье как тень убегало.

   И роскошь, и слава, и Вакх, и Эрот -

  

   Лишь сердце они изнурили;

   Цвет жизни был сорван; увяла душа;

  

   В ней скука сменила надежду.

   Уж взорам его тихоструйный Алфей

  

   В цветущих брегах открывался;

   Пред ним оживились минувшие дни,

  

   Давно улетевшая младость...

   Все те ж берега, и поля, и холмы,

  

   И то же прекрасное небо;

   Но где ж озарявшая некогда их

  

   Волшебным сияньем надежда?

   Жилища Теонова ищет Эсхин.

  

   Теон, при домашних пенатах,

   В желаниях скромный, без пышных надежд

  

   Остался на бреге Алфея.

   Близ места, где в море втекает Ачфей,

  

   Под сенью олив и платанов

   Смиренную хижину видит Эсхин -

  

   То было жилише Теона.

   С безоблачных солнце сходило небес,

  

   И тихое море горело;

   На хижину сыпался розовый блеск

  

   И мирты окрестны алели.

   Из белого мрамора гроб невдали,

  

   Обсаженный миртами, зрелся;

   Душистые розы и гибкий ясмин

  

   Ветвями над ним соплетались.

   На праге сидел в размышленьи Теон,

  

   Смотря на багряное море, -

   Вдруг видит Эсхина; и вмиг узнает

  

   Сопутника юныя жизни.

   "Да благостно взглянет хранитель-Зевес

  

   На мирный возврат твой к пенатам!" -

   С блистающим радостью взором Теон

  

   Сказал, обнимая Эсхина.

   И взгляд на него любопытный вперил:

  

   Лицо его скорбно и мрачно.

   На друга внимательно смотрит Эсхин -

  

   Взор друга прискорбен, но ясен.

   "Когда я с тобой разлучился, Теон,

  

   Надежда сулила мне счастье;

   Но опыт иное мне в жизни явил:

  

   Надежда - лукавый предатель.

   Скажи, о Теон, твой задумчивый взгляд

  

   Не ту же ль судьбу возвещает?

   Ужель и тебя посетила печаль

  

   При мирных, домашних пенатах?"

   Теон указал, воздыхая, на фоб:

  

   "Эсхин, вот безмолвный свидетель,

   Что боги для счастья послали нам жизнь -

  

   Но с нею печаль неразлучна.

   О нет! не ропщу на Зевесов закон:

  

   И жизнь и вселен на прекрасны.

   Не в радостях быстрых, не в ложных мечтах

  

   Я видел земное блаженство.

   Что может разрушить в минуту судьба,

  

   Эсхин, то на свете не наше;

   Но сердца нетленные блага: любовь

  

   И сладость возвышенных мыслей -

   Вот счастье! о друг мой, оно не мечта.

  

   Эсхин, я любил и был счастлив;

   Любовью моя освятилась душа,

  

   И жизнь в красоте мне предстала.

   При блеске возвышенных мыслей я зрел

  

   Яснее великость творенья;

   Я верил, что путь мой лежит по земле

  

   К прекрасной, возвышенной цели.

   Увы, я любил... и ее уже нет!

  

   Но счастье, вдвоем столь живое,

   Навеки ль исчезло? И прежние дни

  

   Вотще ли столь были прелестны?

   О нет! никогда не погибнет их след;

  

   Для сердца прошедшее вечно.

   Страданье в разлуке есть та же любовь;

  

   Над сердцем утрата бессильна.

   И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин,

  

   Обет неизмененной надежды:

   Что где-то в знакомой, но тайной стране

  

   Погибшее нам возвратится?

   Кто раз полюбил, тот на свете, мой друг,

  

   Уже одиноким не будет...

   Ах! свет, где она предо мною цвела, -

  

   Он тот же: все ею он полон.

   По той же дороге стремлюся один,

  

   И к той же возвышенной цели,

   К которой так бодро стремился вдвоем, -

  

   Сих уз не разрушить могила.

   Сей мыслью высокой украшена жизнь;

  

   Я взором смотрю благодарным

   На землю, где столько рассыпано благ,

  

   На полное славы творенье.

   Спокойно смотрю я с земли рубежа

  

   На сторону лучшия жизни;

   Сей сладкой надеждою мир озарен,

  

   Как небо сияньем Авроры.

   С сей сладкой надеждой я выше судьбы,

  

   И жизнь мне земная священна;

   При мысли великой, что я - человек,

  

   Всегда возвышаюсь душою.

   А этот безмолвный таинственный гроб...

  

   О друг мой, он верный свидетель,

   Что лучшее в жизни еще впереди,

  

   Что верно желанное будет:

   Сей гроб - затворенная к счастию дверь,

  

   Отворится... жду и надеюсь!

   За ним ожидает сопутник меня

  

   На миг мне явившийся в жизни.

   О друг мой, искав изменяющих благ,

  

   Искав наслаждений минутных,

   Ты верные блага утратил свои -

  

   Ты жизнь презирать научился.

   С сим гибельным чувством ужасен и свет;

  

   Дай руку; близ верного друга

   С природой и жизнью опять примирись;

  

   О, верь мне, прекрасна вселенна.

   Все небо нам дало, мой друг, с бытием:

  

   Все в жизни к великому средство;

   И горесть и радость - все к цели одной:

  

   Хвала жизнедавцу Зевесу!"

   Мотивы патриотические встречаются в стихах Жуковского очень часто. Поэт был большой патриот и, как свидетель великих событий Отечественной войны, не мог не откликнуться на общий подъем национального чувства. В поэзии он был одним из первых проводников национального воодушевления. "Певец во стане русских воинов" [1812] создал ему славу народного певца, и, действительно, эта ода нового типа была полна и красоты и пафоса. Как должны были биться сердца патриотов того времени, когда они читали, например, такие строфы:

   Отчизне кубок сей, друзья!

  

   Страна, где мы впервые

   Вкусили сладость бытия,

  

   Поля, холмы родные,

   Родного неба милый свет,

  

   Знакомые потоки,

   Златые игры первых лет

  

   И первых лет уроки,

   Что вашу прелесть заменит?

  

   О родина святая,

   Какое сердце не дрожит,

   Тебя благословляя?

   Тебе сей кубок, русский царь!

  

   Цвети твоя держава!

   Священный трон твой нам алтарь;

  

   Пред ним обет наш: слава!

   Не изменим; мы от отцов

  

   Прияли верность с кровью:

   О царь, здесь сонм твоих сынов,

  

   К тебе горим любовью;

   Наш каждый ратник - славянин,

  

   Все долгу здесь послушны;

   Бежит предатель сих дружин,

  

   И чужд им малодушный.

  

   Друзья, кипящий кубок сей

  

   Вождям, сраженным в бое!

   Уже не придут в сонм друзей,

  

   Не станут в ратном строе,

   Уж для врага их грозный лик

  

   Не будет вестник мщенья,

   И не помчит их мощный клик

  

   Дружину в пыл сраженья;

   Их празден меч, безмолвен щит,

  

   Их ратники унылы;

   И сир могучих конь стоит

  

   Близ тихой их могилы.

   Когда война отшумела, Жуковский повторил эти же напевы в новой оде, которую назвал "Певец в Кремле" [1814]. В ней был тот же национальный пафос, даже еще повышенный, и в ней впервые вразбивку встречались те мысли, которые потом сложились у Жуковского в целую теорию, как бы предвосхищавшую славянофильское учение. Исторического чутья в этих мыслях было мало, но искренности много и в особенности много доверия к Провидению и к земной власти:

   О нет! орудие одно

  

   В деснице Провиденья...

   Внимай! внимай! летит оно

  

   С жезлом мироправленья

   Над темной бездною времен,

  

   И с вечной колесницы

   Судьбы держав, судьбы племен

  

   Бросает из десницы.

   Кто быстрый переменит ток?

  

   Чья сила, чья упорность?

   Летит... а нам Его урок:

  

   "Умеренность, покорность!"

   О, совершись, святой завет!

  

   В одну семью, народы!

   Цари, в один отцов совет!

  

   Будь, сила, щит свободы!

   Дух благодати, пронесись

  

   Над мирною вселенной,

   И вся земля совокупись

  

   В единый град нетленный!

   В совет к царям - Небесный Царь!

  

   Символ им: Провиденье!

   Трон власти, обратись в алтарь!

  

   В любовь - повиновенье!

  

   ["Певец в Кремле", 1814].

   К царской власти Жуковский питал всегда большое и неизменное доверие, но во всех словах, с какими он обращался к царю и членам его семьи никогда не звучало никакой лести, никогда не курилось никакого традиционно-шаблонного фимиама: поэт говорил от сердца и в духе самом гуманном. Знаменательны те слова, какими он в 1818 году приветствовал рождение великого князя Александра Николаевича, будущего императора Александра II:

   Как тишина, его прекрасен сон,

   И жизни весть к нему не достигала...

   Но уж судьба свой суд о нем сказала:

   Уже в ее святилище стоит

   Ему испить назначенная чаша.

   Что скрыто в ней, того надежда наша

   Во тьме земной для нас не разрешит...

   ..............................................

   Лета пройдут, подвижник молодой,

   Откинувши младенчества забавы,

   Он полетит в путь опыта и славы...

   Да встретит он обильный честью век!

   Да славного участник славный будет!

   Да на чреде высокой не забудет

   Святейшего из званий: человек.

   Жить для веков в величии народном,

   Для блага всех - свое позабывать,

   Лишь в голосе отечества свободном

   С смирением дела свои читать -

   Вот правила царей великих внуку.

   Годы шли, и поэт лишь укреплялся в своем патриотизме. Отдельные мысли и чувства слагались в целое учение. Поэт верил, что у России есть "особенный союз с Богом", что "Божья Правда почиет на ней", что "Россия призвана произрастить богатую жатву гражданского благоденствия". Для достижения этой цели она должна оторваться от насильственного влияния на нее Европы, у которой она заняла богатство образованности, но за которой доныне слишком покорно стремилась. Россия, мечтал поэт, должна вступить на особый, самим Промыслом ей проложенный путь: она не будет Европа, не будет Азия, она будет Россия - самобытный великий мир, полный силы неисчерпаемой... Исполнить это предназначение может Россия, только храня начала своей самобытной жизни - церковь православную и самодержавие. Россия, ее царь, ее вера были для Жуковского предметом культа, который не допускал никакой критики ни самых основ этой веры, ни нашего исторического прошлого и настоящего. Поэт был решительный и последовательный оптимист во всем, что касалось судеб нашей родины.

   Такой оптимизм, конечно, не располагал его к зоркой оценке достоинств и недостатков нашей жизни. Поэт, бесспорно, видел многое злое, несправедливое, что творилось в России; по мере сил своих он как частный человек старался злу противодействовать, но как писатель и поэт он оберегал свою песню от всяких тем общественных или политических. Он верил в правительство и думал, что оно в своей борьбе со злом не нуждается в помощи писателя.

   Быть рабом есть несчастье, происходящее от обстоятельств, говорил он; любить рабство есть низость; не быть способным к свободе есть испорченность, произведенная рабством. Государь, - в высоком смысле сего слова, отец подданных, - также не может любить рабство своего народа и желать продолжения его, как отец не может любоваться низостью своих детей [1847].

   Так утешал себя поэт и чувствовал себя спокойным.

   Вопрос, которым болели многие его сверстники и его ближайшие друзья, - вопрос о крепостном положении народа - обратил на себя внимание поэта. В стихотворении "Сельское кладбище" [1802] Жуковский с чужого голоса говорил о тех людях, для которых угрюмою судьбою был затворен храм просвещения, воздвигнутый веками, которых рок обременил цепями и гений которых умерщвлен строгой нуждою... Правда начала ему рано открываться, и он стал думать о том, как помочь беде. Рабство поэт признал за самое унизительное состояние в мире, и, говоря о талантливых людях, которые находятся в "зависимости" , он писал: "Вы замечаете в своем человеке дарование и ум необыкновенный - итак, прежде нежели решитесь открыть ему тайну его сокровища, возвратите ему свободу, или убийственное чувство рабства уничтожит все ваши о нем попечения" ("Печальное происшествие", 1809]. Вопрос был поставлен довольно остро и прямо, но Жуковский не стал трудиться над его решением. Поэт довольствовался лишь рассуждениями о необходимости для народа образования и разрешения социальной задачи искал в умственном уравнении людей. Он признавал, что "земледельцы должны быть до некоторой степени образованны", он требовал для "простолюдинов" - ограниченного, приличного их скромному жребию просвещения, которое научило бы их наслаждаться жизнью в том самом кругу, в котором помещены они судьбою, и наслаждаться достойным человечества образом ["О новой книге", 1808], он предлагал некоторым из соотечественников, воспламененным человеколюбием, соединиться для распространения благодетельного света в умах бедных своих сограждан, осужденных проводить все дни свои в тяжком труде и ограничивших всю деятельность свою сохранением одной телесной жизни. "Мы имеем, - говорил он, - Академию Наук и Художеств, почему же не можем иметь Академии для просвещения простолюдинов?" ["О новой книге", 1808]. От распространения образованности поэт ожидал великого социального блага. "С успехами образованности, - писал он, - состояния должны прийти в равновесие: земледелец, купец, помещик, чиновник, каждый равно деятельный в своем особенном круге и в сей деятельности заключивший свое счастье, равно уверенный в частных преимуществах своего особенного звания, для которого он приготовлен, взирающий независтливым оком на преимущества чуждого, которое для него несвойственно, сравняются между собою в стремлении к одному и тому же предмету, в стремлении образовать, украсить, приблизить к творческой свою человеческую натуру. Одинакие понятия о наслаждениях жизнью соединят чертоги и хижину. Взглянув на первые, будете говорить: там средства находить счастье разнообразнее и тонее; взглянув на последнюю, скажете: здесь средства находить счастье простее и легче; но там и здесь живут с одинакою целью" ["Письмо из уезда", 1808].

   Все эти юношеские рассуждения были достаточно гуманны и наивны и говорили лишь о пробудившемся в юноше интересе к серьезному вопросу. От этого вопроса поэт, однако, скоро отошел. В 1822 году он отпустил на волю своих крепостных и затем уже не упоминал больше о крестьянском вопросе, конечно не потому, что перестал думать о нем, а потому что доверял власти и не хотел ей подсказывать никаких советов.

   Сентиментальное и оптимическое настроение, доверчивость к власти и упование на Промысл Божий заставляли Жуковского недружелюбно смотреть на всякую попытку человека резко протестовать против общего хода того уклада жизни, при котором жить приходится. Поэт был противником всякого "революционного" духа, в чем бы он ни сказывался - в области ли идей или в области фактов. Ему самому пришлось быть довольно близким свидетелем лишь одного революционного движения в 1848 году, когда он жил за границей, и он не скрывал ни своего негодования, ни своей растерянности перед этим событием. Он был страшно напуган тем подъемом, как он называл, "коммунизма", который грозил тогда подорвать всякую власть; он понял это движение как проявление исключительно неправедного "бунта", как желание перескочить из понедельника прямо в среду; он полагал, что истинный создатель есть время, которое никогда не должно упреждать насильственно; что средства не оправдаются целью; что разрушение все-таки зло, хотя бы оно было благодетельно в своих последствиях; что никто не имеет права жертвовать будущему настоящим и нарушать верную справедливость для неверного, возможного блага. "Нам не дано, - говорил наш смиренный и верующий мыслитель, - ничего строить особенного по собственному плану: мы можем только делать пристройки к зданию веков, которого план не нами начертан и нам даже неизвестен в целом. Чтобы понимать - где, как и что нужно пристроить, мы должны справляться с историей: она одна раскрывает нам план Провидения, Если мы будем хотеть не пристраивать, а самобытно строить, то мы будем расстраивать, то есть набрасывать развалины. Это самовольное набрасывание развалин есть то, что называется "революцией".

   Из этих слов, которые были написаны Жуковским, как все, что он писал, очень искренно, от души, без всякой задней мысли, - видно, что он во всякой резкой перемене жизни хотел видеть только разрушительную работу отрицания и не хотел признать в ней работы созидающей, творческой. Силу творческую он приписывал не людям, а Богу.

   Чудесный дар богов!

   О, пламенных сердец веселье и любовь,

   О, прелесть тихая, души очарованье -

  

   Поэзия! с тобой

   И скорбь, и нищета, и мрачное изгнанье -

  

   Теряют ужас свой!

   В тени дубравы над потоком,

   Друг Феба, с ясною душой,

   В убогой хижине своей,

   Забывший рок, забвенный роком, -

   Поет, мечтает... и блажен!

  

   ["К поэзии", 1805].

   Так просто понимал поэт свое призвание, когда только что приступал к служению музам. Правда, уже и тогда он думал, что "доброта моральная служит основанием чувству изящного и что это чувство, не будучи соединено с расположением к добру, ник