Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

div align="justify">  

   Умолк...

  

   Светило дневное уж к западу текло

   И в зареве багряном утопало;

   Час смерти близился, и мрачное чело

   В последний раз страдальца просияло.

   С улыбкой тихою на запад он глядел

   И, оживлен вечернею прохладой,

   Десницу к небесам внимающим воздел,

   Как праведник, с надеждой и отрадой.

  

   "Смотрите, - он сказал рыдающим друзьям, -

   Как царь светил на западе пылает!

   Он, он зовет меня к безоблачным странам,

   Где вечное светило засияет,

   Уж ангел предо мной, вожатый оных мест,

   Он осенил меня лазурными крылами...

   Приближьте знак любви, сей таинственный крест,

   Молитеся с надеждой и слезами!

   Земное гибнет все - и слава и венец,

   Искусств и муз творенья величавы...

   Но там все вечное, как вечен сам Творец,

   Податель нам венца небренной славы,

   Там все великое, чем дух питался мой,

   Чем я дышал от самой колыбели!

   О братья, о друзья! не плачьте надо мной!

   Ваш друг достиг давно желанной цели!

   Отыдет с миром он и, верой укреплен,

   Мучительной кончины не приметит.

   Там, там, - о счастие! - средь непорочных жен,

   Средь ангелов Элеонора встретит!"

  

   И с именем любви божественный погас,

   Друзья над ним в безмолвии рыдали.

   День тихо догорал, и колокола глас

   Разнес кругом по стогнам весть печали.

   "Погиб Торквато наш, - воскликнул с плачем Рим, -

   Погиб певец, достойный лучшей доли!"...

   Наутро факелов узрели мрачный дым,

   И трауром покрылся Капитолий.

  

   [1816].

   Едва ли можно сомневаться в том, что в этих стихах перед нами личное признание. Душа поэта была затуманена какой-то очень глубокой печалью.

   И вот, среди таких грустных размышлений и ощущений, поэт на некоторое время нашел покой и радость в созерцании чистой красоты. Общение с античной музой сделало Батюшкова - уже больного - вдруг как бы жизнерадостным. Он стал подражать древ -ним в их веселых и любовных песнях, и в нем оживился художник, но, конечно, не человек, который продолжал быстро идти к печальной развязке.

   Стихотворения: "Из греческой антологии", 1817 - 1818, и еще некоторые другие, также навеянные древностью, создали славу Батюшкова как поэта, и, действительно, некоторые из них достигают высокой степени художественного совершенства. Вспомним, например, эту удивительно выдержанную вакхическую песню:

   Все на праздник Эригоны

   Жрицы Вакховы текли,

   Ветры с шумом разнесли

   Громкий вой их, плеск и стоны.

   В чаще дикой и глухой

   Нимфа юная отстала.

   Я за ней... Она бежала

   Легче серны молодой.

   Эвры волосы взвевали,

   Перевитые плющом,

   Нагло ризы поднимали

   И свивали их клубком.

   Стройный стан, кругом обвитый

   Хмеля желтого венцом,

   И пылающи ланиты

   Розы ярким багрецом.

   И уста, в которых тает

   Пурпуровый виноград,

   Все в неистовой прельщает,

   В сердце льет огонь и яд!

   Я за ней... Она бежала

   Легче серны молодой;

   Я настиг, она упала,

   И тимпан под головой!

   Жрицы Вакховы промчались

   С громким воплем мимо нас,

   И по роще раздавались

   "Эвоэ" и неги глас!

  

   ["Вакханка", 1816].

   Или такую песню, любовную и торжествующую:

   Свершилось: Никагор и пламенный Эрот

   За чашей Вакховой Аглаю победили...

   О радость! здесь они сей пояс разрешили,

   Стыдливости девической оплот.

   Вы видите: кругом рассеяны небрежно

   Одежды пышные надменной красоты,

   Покровы легкие из дымки белоснежной

   И обувь стройная, и свежие цветы;

   Здесь все развалины роскошного убора,

   Свидетели любви и счастья Никагора.

  

   [1817 - 1818].

   И рядом с ней песню любовного томления:

   Изнемогает жизнь в груди моей остылой.

   Конец борению, увы, всему конец!

   Киприда и Эрот, мучители сердец,

   Услышьте голос мой, последний и унылой!

   Я вяну, и еще мучения терплю;

   Полмертвый, но сгораю;

   Я вяну, и еще так пламенно люблю

   И без надежды умираю!

   Так, жертву обхватив кругом,

   На алтаре огонь бледнеет, умирает

   И, вспыхнув ярче пред концом,

   На пепле погасает,

  

   [1817- 1818].

   Или, наконец, этот гимн природе-матери:

   Есть наслаждение и в дикости лесов,

   Есть радость на приморском бреге,

   И есть гармония в сем говоре валов,

   Дробящихся в пустынном беге.

   Я ближнего люблю, но ты, природа, - мать,

   Для сердца ты всего дороже!

   С тобой, владычица, привык я забывать

   И то, чем был, как был моложе,

   И то, чем ныне стал, под холодом годов.

   Тобою в чувствах оживаю:

   Их выразить душа не знает стройных слов,

   И как молчать об них, не знаю.

   Шуми же ты, шуми, угрюмый океан!

   Развалины на прахе строит

   Минутный человек, сей суетный тиран,

   Но море чем себе присвоит?

   Трудися, созидай громады кораблей.

  

   [1819].

   Какое настоящее, величавое, классическое спокойствие царит в этих стихотворениях, по которым никак нельзя догадаться о психическом состоянии художника, их создавшего. Но их создал именно художник, нашедший в бесстрастной красоте временное утешение и облегчение от тяжелого чувства одиночества, все настойчивее его преследовавшего.

   Поэт заболевал, и перед тем как рассудку его окончательно погаснуть, он в последнем своем стихотворении говорил:

   Ты помнишь, что изрек,

   Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

   Рабом родится человек,

   Рабом в могилу ляжет,

   И смерть ему едва ли скажет,

   Зачем он шел долиной чудной слез,

   Страдал, рыдал, терпел, исчез.

  

   ["Изречение Мельхиседека", 1821].

   Как напоминает это стихотворение древние хоры греческой трагедии, в которых часто высказывалась подобная безотрадная философия жизни!

   Из приведенных стихотворений можно видеть, чем именно Батюшков, писавший редко и мало, пленял своих современников. Самое совершенное и красивое в его творчестве было не всем доступно, но всякий человек с развитым художественным вкусом не мог не прельститься этими перлами искусства, рассыпанными хотя бы не щедрой рукой. Батюшков не вносил в область творчества никакого нового идейного содержания, но он давал образцы пластики речи и художественных образов, и любоваться этой пластикой значило совершенствовать в себе эстетическое чувство; и все современники поэта, решительно все, в ком было чутье к изящному, признавали Батюшкова истинным поэтом и считали его болезнь великой потерей для искусства *.

   ______________________

   * Кроме приведенных стихотворений Батюшкова, желательно знакомство с нижеследующими: "Выздоровление" 1808. "Ложный страх" 1810. "На развалинах замка в Швеции" 1814. "Тень друга" 1814. "Надежда" 1815. "Песнь Гаральда Смелого" 1816. "Гезиод и Омир - соперники" 1816 (переводная пьеса на тему, слегка напоминающую "Умирающего Тасса"). "Из греческой антологии" 1817 - 1818. "Подражение древним" 1821.

   ______________________

   В первые же годы развития нашей изящной словесности, когда работа истинного гения была всего нужнее для успеха только что начинавшегося дела, судьба была к нам милостива и послала нам Пушкина.

   С тех пор как русский народ себя помнит, у него не было более яркого поэтического дарования. Как художник Пушкин остается велик и в наше время, которое может говорить о Гоголе, Лермонтове, Тургеневе, Достоевском и Толстом как о своих учителях. Если искусству со дня смерти Пушкина открывались все более и более широкие горизонты, то все-таки самый способ художественного восприятия жизни и ее претворения в поэзию ни у кого из писателей не достигал более высокой степени совершенства, чем у Пушкина. По силе и глубине художественного восприятия явлений внешнего и внутреннего мира, по умению творить людей, творить их души, Пушкин стоит в ряду первоклассных мировых поэтов. Гомер, Данте, Шекспир, Гёте - вот имена, которые мы всего чаще произносим, когда силу пушкинского творчества хотим пояснить сравнением. Может показаться, что в нас говорит в данном случае патриотическое пристрастие, тем более, что на Западе Пушкину этой чести не оказывают; но Западу трудно оценить Пушкина: в переводе пропадает очень многое, и чисто русское в творчестве поэта мешает иностранцу оценить то, что в Пушкине есть общечеловеческого.

   Мы, русские, вышли позже других на арену литературной работы, и мы долго учились на образцах западного искусства, без различия национальностей; поэтому, быть может, в наших суждениях и в литературных вкусах более терпимости и понимания, чем у наших соседей. Высокое мнение о Пушкине как о художнике, мнение, разделяемое у нас всеми, имеет за собой именно потому столько правды, что оно есть голос людей, воспитанных на всем богатстве западной словесности, людей, которые в оценке литературных памятников одни, пожалуй, во всей Европе имеют право назваться космополитами.

   Но, сравнивая поэзию Пушкина с поэзией Данте, Шекспира, Гёте, мы не можем не заметить, что в ней нет многих мотивов, которые придают творчеству этих Пушкину равных художников такое глубокое философское и историческое значение.

   Мы будем крайне несправедливы, однако, если ввиду относительной несложности и простоты мотивов пушкинской поэзии пожелаем умалить поэтический гений художника. Фантазия каждого поэта питается тем, что ему дает окружающая его действительность, и условия личной и общественной жизни, среди которой он вырос, всегда налагают известную печать на его творчество.

   Поэзия тех великих поэтов, имена которых мы только что назвали, была художественным воплощением очень сложной, глубокой, широко развитой духовной и материальной жизни их века, и тот факт, что они сумели воссоздать эту жизнь в главнейших моментах ее развития, осветить ее с возможно большего числа сторон, - и дает им право на название поэтов мировых: они - выразители не только своих личных дум; они - истолкователи настроений и дум целой эпохи, целого знаменательного этапа, пройденного человечеством.

   Когда мы произносим имя Данте, перед нами восстает вся средневековая жизнь, с ее философской и богословской мыслью, с ее вековыми политическими учениями об империи и папстве, с Италией и Римом как столицей всего цивилизованного мира, с воспоминаниями о древней культуре и с надеждами на ее возрождение. Поэзия Данте - это художественный синтез одной из важнейших эпох всемирной истории. Драмы Шекспира вызывают также в нашей памяти представление о необычайно сложной умственной, политической и гражданской жизни эпохи Возрождения, и философское миросозерцание этих драм отражает на себе работу новой европейской мысли XVI века - той мысли, которая имела такое решающее влияние на умственную и затем общественную жизнь последующих поколений.

   Имя Гёте тесно связано с эпохой просвещения конца XVIII века, с эпохой, которая открывает собой новую эру всемирной культуры. Освободительная работа в области религии, философии, нравственности и общественных условий жизни нашла в Гёте своего истолкователя и своего критика. Поэзия Гёте была зеркалом, в котором отразились все колебания ума и сердца за этот - опять-таки необычайно важный - период в истории культурного мира.

   И Пушкин также был свидетелем знаменательной исторической эпохи, когда на Западе люди стали разбираться в богатейшем идейном и фактическом наследстве великой революции. Но Пушкин жил в России, где все западные движения, умственные, политические и социальные, отражались с уменьшенной силой и получали интерес более теоретический, чем практический. Пушкин не стоял в центре кипевшей вокруг него богатой жизни, он созерцал ее издалека. Вот почему его творчество, сохраняя свое художественное совершенство и свою художественную полноту, не выразило многих идей и чувств, которыми жили наши соседи и которыми они болели и волновались. В уме своем Пушкин был и судьей этих идей, и их хозяином, но как поэт он не ощущал непосредственно их силы вокруг себя и оберегал от них свое вдохновение.

   Наша жизнь, хоть и самобытная и по-своему красивая, была еще слишком юна, чтобы дать художнику материал для создания мирового памятника искусства. Эта жизнь могла подарить нас самим художником - как она и подарила нас Пушкиным, - художником с гениальной способностью художественного восприятия жизни и ее претворения в поэзию, но этому великому мастеру она для обработки не могла дать особенно богатого, для всего мира ценного, материала, так как сама еще его не имела.

   При всем этом нельзя не удивиться необычайной разносторонности интересов Пушкина и широте его поэтического кругозора. Он обладал даром усваивать, сживаться с миросозерцаниями и чувствами самых различных эпох человеческой жизни. Хотя он редко пользовался этим даром, но как художник успел доказать, что он умел говорить и думать как язычник, как христианин, как средневековый рыцарь, как сын эпохи Возрождения, как поклонник Вольтера и ученик Руссо.

   Эта разносторонность и многогранность души Пушкина всего яснее проступают в его отношении к явлениям родной ему русской жизни. Ни одно литературное, общественное, умственное и даже политическое движение в России не осталось ему - как человеку - чуждо, хотя не с одинаковой полнотой и ясностью отразилось на его творчестве.

   У него как у художника всегда была какая-то странная нелюбовь к переживаемому историческому моменту. Мы могли бы ожидать, что именно он, одаренный таким даром перевоплощения, всего чаще и подробнее будет нам говорить о той жизни, которую он вокруг себя видел, об ее идейных течениях и общественном движении. Но он об этом говорил неохотно и редко. Он был слишком разборчив в том материале, который он привлекал для поэтической обработки. Многое интересное, живое и достойное он исключал из поля своего художественного зрения.

   Если поэт вообще, как царь мира фантазии и самовольный творец душ и телес, всегда в известном смысле разобщен с жизнью реальной, с "существенностью", как говорили в старину, то еще больше разъединен был он с текущим историческим моментом в те далекие годы, когда такое разъединение он считал особой добродетелью, особым преимуществом художника. А в Александровскую эпоху, когда только что зарождалась наша изящная словесность, поэт, действительно, гордился тем, что житейская суета, во всех ее видах, оставалась за порогом его кабинета. Много потребовалось времени и упорного труда со стороны художника и много настойчивых требований со стороны общества, пока не произошло возможное соглашение между поэтом и жизнью и пока художник не признал истинной поэзии за той житейской прозой, которая его окружала, пока к этой прозе он не стал относиться с той же серьезностью, с какой раньше относился исключительно к своей мечте. В годы, когда созревал Пушкин, такого соглашения между искусством и жизнью не было. Художник считал себя призванным на иную работу, чем та, которая вершилась прозаическими орудиями жизни, и он был доволен, если его поздравляли с умением пройти мимо этой прозы, не запылив и не загрязнив своей светлой ризы.

   И тем не менее, когда ставится вопрос - кто же из наших художников Александровской эпохи стоял всего ближе к нашей действительности, - придется, конечно, указать на Пушкина.

   При всем нежелании сближать свое творчество с текущим историческим моментом, Пушкин - наш единственный художник слова, в творчестве которого сохранилось в достаточной полноте миросозерцание и господствующее настроение его эпохи. Эти черты века были Пушкиным сохранены неумышленно. Он не задавался целью отмечать их, разбираться в них, делать их предметом строгого обсуждения - он, как натура чуткая, улавливал их и схватывал и, овладев ими как художник, довольствовался их воспроизведением.

   Религиозных мотивов в творчестве Пушкина - мало; в Александровскую эпоху поэт был скорее антирелигиозно настроен и далек от всякого религиозного сентиментализма, мистики и пиэтизма, столь тогда распространенных; к философской мысли он не имел влечения. Но зато общественная жизнь нашла в нем достаточно яркого выразителя.

   В художественной словесности Александровской эпохи общественные мотивы слышны далеко не часто и не с той силой, на какую мы имели бы право рассчитывать. В беллетристических произведениях и в поэзии Карамзина они отсутствуют; их нет в песнях всех лириков, образующих так называемую "плеяду" Пушкина, за исключением лишь песен Рылеева; в очень обобщенной форме появляются они в некоторых баснях Крылова и тонут среди других басен, которые предостерегают писателя от непрошеного вмешательства в общественную жизнь. Правда, один из общественных вопросов, даже очень острый, поднят в комедии Грибоедова. Наконец, в романах и повестях того времени попадаются кое-какие робкие попытки иллюстрировать то или другое общественное явление бытовой картинкой. Но почти во всех случаях такие иллюстрации с настоящим художественным творчеством не имеют ничего общего.

   И одна лишь поэзия Пушкина отзывается в Александровскую эпоху на общественные и даже политические запросы.

   Но по природе своей Пушкин был все-таки мало расположен к такому отзвуку. Политическая буря 1825 года прошла мимо него; он был возвращен из ссылки, и в истории творчества поэта начался новый период - самый зрелый. Настроение стало эстетически-спокойным, и общественные мотивы слышатся все реже и реже. Сохраняя полное спокойствие художника в своем творчестве, поэт как личность ревниво и страстно относился к "суете" дня. И всю свою жизнь он в глазах ревностных охранителей порядка считался опасным человеком; эти опасения были, конечно, совершенно излишни, так как юношеский либерализм поэта давно выдохся и никакой оппозиции, явной или тайной, он господствующей власти не оказывал и не хотел оказать: если чего опасались, так это его светлого ума, о котором знали, что он видит многое, и его резкого остроумного слова, которое при случае некстати могло сорваться.

   Пушкина неоднократно упрекали в том, что картина русской жизни, как она дана в его произведениях, страдает неполнотой и что он, касаясь многих насущных вопросов действительности, неравномерно или неверно освещал их. Говорили, что показная сторона жизни привлекала Пушкина больше, чем следует, что его взгляд на нашу будущность и на наше настоящее был недостаточно мотивирован в своем оптимизме, что внешний успех России среди других держав, ее физическая сила и внешний порядок, который царил внутри, помешали ему заглянуть глубже в жизнь и высказать свое мнение о тех многих аномалиях, которые таились в ее с виду ровном течении. Упрекали поэта в том, что его патриотизм, его любовь к России страдали отсутствием трезвой критики, что, дворянин до мозга костей, - он слишком покровительственно и сентиментально смотрел на простонародье, что, поклонник свободы в теории, он недостаточно протестовал против разных форм произвола, которые существовали на практике. Все эти упреки справедливы, и Пушкин может разделить их со многими культурными и образованными людьми своего века, во главе которых, по силе ума и дарования, он должен быть поставлен.

   Когда мы теперь, в начале XX века, после поэзии Лермонтова и Некрасова, после всех тех картин русской действительности, которые даны нам в сочинениях Гоголя, Тургенева, Достоевского, Толстого, Островского и других, - возвращаемся к поэзии Пушкина, нас поражает ее бесстрастность... Взгляд поэта на жизнь художественно спокоен, и нет раздвоения в его душе. Нет рефлектирующей, самоистязующей мысли, и отзвуки вечного трагического спора идеала и действительности почти не слышны в горней сфере его поэзии.

   Время Пушкина - это пока еще ранняя заря нашей культурности. Лучи света озаряли тогда только одни вершины общества; что творилось внизу - было покрыто туманом. Эта тьма редела лишь постепенно, и много разочарований готовила русская жизнь тем людям, которые судили о ней, стоя на этих освещенных вершинах. Все эти люди, с Пушкиным во главе, были исполнены глубокой любовью к России, но, конечно, они ее недостаточно знали; воспитание, которое они получили с детства, избранный интеллигентный круг, в котором они вращались, привычка судить о жизни с самых общих точек зрения, сентиментальные идеалы, завещанные им предшествующим поколением, внешний успех России и, наконец, сильная и энергичная личность императора Николая Павловича, в которого они верили, - все поддерживало в их сердце оптимистический взгляд не только на будущее, но и на настоящее. Для того чтобы этот оптимизм поколебался или, по крайней мере, был подвергнут строгому испытанию, для этого нужно было, чтобы громче заговорила сама жизнь в лице разных представителей, вышедших из разных ее слоев, а также чтобы писатель, изображавший эту жизнь, отнесся с большей строгостью к ее содержанию. Так, действительно, и случилось впоследствии, когда ряды русских писателей стали пополняться, когда каждый из этих писателей приносил с собою богатый запас живого материала, собранного со всех концов России и во всех слоях общества, и когда строгая без прикрас правда жизни получила в глазах писателя высокую цену.

   Пушкин только начинал работу; самый тяжелый труд выпал на долю его последователей, тех самых, которые центр своих интересов перенесли с своей личности художника на разнообразье всей раскинувшейся вокруг них жизни.

   Много и часто было говорено о том, что Пушкин и его поколение относились с аристократическим презрением к непросвещенной толпе, которая их окружала. Поэта упрекали в отсутствии широкого и правильного понимания той гражданской и культурной роли, которую художник призван выполнить среди своего народа. Но слово "толпа" в устах Пушкина и его сверстников никогда не означало "народной массы", "народа", стоявшего на социальной лестнице ниже того сословия, к которому принадлежал поэт. Презренным именем толпы Пушкин клеймил всех врагов всего возвышенного в жизни - рабов пошлости, суеты, людей, презирающих всякую мысль и чувство, которые возвышают человека над данной минутой и освобождают его от слепого служения ей; и Пушкин был прав в своем презрении к таким людям. Русский народ к этой "толпе" причислен не был, и сам поэт неоднократно черпал материал для своей поэзии из народной жизни и народного творчества.

   Но тем не менее связь между поэтом и его народом не была в те годы такой тесной, какой она стала потом, когда общественная солидарность между отдельными классами общества развилась и повысилась.

   И по мере того как мысль о такой солидарности проникала в сознание, по мере того как она требовала от человека все более и более энергичной борьбы с теми условиями гражданской жизни, которые разъединяли части единого целого, - росло в писателе и сознание своей нравственной ответственности перед обществом, и прежний самодовольный покой ума и сердца был в нем нарушен.

   Поэтический талант Пушкина развился очень быстро. В 1820 году, когда поэма "Руслан и Людмила" увидела свет, двадцатилетний юноша был уже вождем молодого литературного поколения, вождем, перед которым старики с почтеньем посторонились.

   Таким ранним развитием поэт был обязан, конечно, прежде всего счастливым условиям, в каких протекли его детство и юность. Семья, в которой он вырос, была не только относительно богатой, но - что важнее - очень интеллигентной семьей: образование в широком смысле ценилось в ней высоко, во всяком случае больше, чем служебное положение - предмет страстей и желаний большинства из наших тогдашних аристократических семей. И питомец этой семьи - наш поэт - получил по наследству уважение к богатству духовному, которому он отдавал всегда предпочтение перед всяким иным. Он сознавал и ценил себя высоко как художника и работника на ниве умственной, за что, как известно, в своему кругу ему приходилось страдать немало. Аристократы по положению не всегда готовы были склоняться перед аристократом по вдохновению и потому заставляли нашего поэта иногда слишком резко подчеркивать свои права на родовитость и знатность. Часто упрекали Пушкина за его дворянскую спесь и горделивые слова, забывая, что такие речи в устах поэта были самообороной художника, в своем кругу недостаточно признанного.

   Детство свое Пушкин провел в Москве и в родной деревне, в близком общении с теми слоями народа, о которых русский писатель тех годов мало думал. Нельзя сказать и про Пушкина, что он об этих слоях думал много, но случай заставил его в ранней юности и позднее жить с ними довольно тесной жизнью. Глубокой душе поэта открылись неприглядная красота народной жизни, ее религиозный смысл, нравственная выдержка и нравственное чутье, сохранившиеся вопреки развращающим внешним условиям, в которых жила эта народная масса.

   Одиннадцати лет, в 1811 году, мальчик был отдан в Царскосельский лицей - закрытое привилегированное учебное заведение. По мысли императора, лицей должен был стать рассадником государственных мужей, и он оправдал эти надежды. Он был серьезной школой, хорошо приноровленной к тому, чтобы всесторонне воспитать и развить способности своих воспитанников. Культ искусства в лицее процветал, пожалуй, больше, чем культ науки. Пушкин был не из первых учеников по успехам. Его горячая, с примесью африканской, кровь, его темперамент поэта и размах мечты мало согласовались с усидчивой выдержкой, которая необходима для успешной научной работы. Но лицей все-таки заставил Пушкина работать над собой, и много работать. Среди профессоров были люди с философским и широким литературным образованием; среди товарищей - много лиц с живыми умственными интересами и большой любовью к художественному творчеству, наконец, среди знакомых - самые выдающиеся писатели того времени. Мальчик быстро расширял круг своего литературного чтения, и французская, немецкая и английская словесность подняли его скоро до уровня европейски образованного человека. Конечно, глубины в этом образовании не было, была только широта, но она-то именно и действовала благотворно на развивающийся с непомерной быстротой художественный талант Пушкина.

   Литературное чтение в лицее обогатило душу поэта массой отраженных впечатлений жизни, в ожидании, что они будут дополнены прямым его вмешательством в ее течение. В 1817 году Пушкин был выпущен из лицея. Он поступил "на службу", но она, кажется, мало брала у него времени, и он смотрел на нее как на придаток к тому, чему он тогда служил на самом деле. А служил он своему таланту, который пользовался каждым днем, чтобы запасаться новыми впечатлениями. Общественное положение Пушкина, лицейский диплом, привлекательность и талантливость его личности, обеспеченность - облегчали ему движение и кружение во всевозможных кругах и ознакомление с тем богатым запасом идей и чувств, каким в начале XIX столетия жило наше интеллигентное общество. Указывалось часто на рассеянный образ жизни, какой Пушкин вел по выходе из лицея; он жил, действительно, жизнью шумной; светские развлечения, салонные обряды, холостое веселье со всеми причитающимися нескромными удовольствиями - все это брало много времени, но в конце концов все шло на пользу поэтической душе и вдохновению. Не надо забывать также, что в этот период рассеянных увлечений Пушкин был уже, хоть и небольшой пока, но все-таки литературной силой, которая в разных литературных кружках и обществах с успехом выступала. Талант, однако, требовал известной экономии сил, и, вероятно, он пострадал бы в конце концов от такого лирического беспорядка жизни, если бы случай не озаботился дать поэту необходимую передышку. В своей погоне за всевозможными мыслями, впечатлениями и ощущениями, Пушкин попал в полосу увлечения политическими вопросами и в обнаружении этого увлечения не соблюдал должной меры. В 1820 году его сослали на юг в довольно почетную ссылку.

   То, что Пушкиным было написано в лицее и в первые три года его вольной жизни, имеет теперь более историческую, чем эстетическую стоимость, но в свое время было литературным событием, с которым современники считались как с многообещающим словом. Определить историческую ценность "лицейских" стихотворений и других стихов Пушкина первых годов его творчества не так легко: только подробное ознакомление с литературными течениями того времени позволяет установить их стоимость. Эта стоимость - временная, а не вечная, какую имеют истинно художественные создания.

   Первая и неизбежная черта этого юношеского творчества - смешение в нем самых разнообразных стилей. Поэт учится на хороших образцах, но как ученик с громадным талантом он не подражает слепо (за исключением тех случаев, когда просто переводит), а старается пережить с любимым автором настроения, которые ему открылись. Перечислять эти образцы, к которым Пушкин приглядывался, - нет нужды; все самые видные художники западные (преимущественно английские и французские), классического стиля и сентиментального, интересовали Пушкина и были бесспорно предметом добросовестного изучения, судя по тому, как умело он усвоил их манеру письма и их приемы мастерства. Из русских писателей можно указать на Державина, Богдановича, Жуковского, Батюшкова и Карамзина, следы влияния которых остались на этих опытах Пушкина.

   Нам нет, впрочем, необходимости устанавливать зависимость ранних стихотворений Пушкина от произведений того или другого автора; достаточно будет обозреть в целом то миросозерцание, которое в них открывается. Оно, конечно, юношеское, неглубокое, частями навеянное чтением, но оно облечено в красивую форму, которая указывает уже на силу поэтического чувства, зреющего очень быстро.

   Религиозных мотивов в ранних стихах Пушкина - нет: наоборот, встречается нередко очень поверхностное, шутливое отношение к этому порядку чувств, которые, скажем кстати, глубоко коренились в душе поэта. Что в юные годы Пушкин, вопреки тогдашней сентиментальной моде, оставался холоден к религиозным мотивам - это объясняется вольнодумным, извне усвоенным направлением, вычитанным из французских авторов XVIII века, которые были в большом почете, и в его родной семье, и в кругу его знакомых. Пушкин знал эту просветительную литературу лучше, чем все его сверстники.

   Он был тем не менее, как и они, предрасположен к мечтательному настроению и не избег "томления души", столь характерного для его сентиментального века. Но, поплакав над ранней своей могилой, над мимолетной радостью, обманами любви в ее быстром беге, погрустив при "оссиановскои" луне и воздав должную хвалу одиночеству, - Пушкин возвращался к излюбленным своим ощущениям, жизнерадостным и игривым, к которым по природе был склонен и в которых его поддерживала вокруг него кипевшая жизнь, доверчивая и верующая в счастье. Таких жизнерадостных настроений в ранних стихах Пушкина очень много, и они чрезвычайно разнообразны. По примеру французских поэтов XVIII века, а также непосредственно под влиянием латинских лириков, которых он почитывал, Пушкин низвел в своих стихах на землю весь веселый Олимп, и преимущественно, конечно, Вакха и Киприду.

   Несложность тем искупалась иногда необычайно хорошей отделкой стиха и грацией стиля, как, например, в стихотворении "Дорида", в котором Пушкин явился достойным соперником Батюшкова:

   В Дориде нравятся и локоны златые,

   И бледное лицо, и очи голубые.

   Вчера, друзей моих оставя пир ночной,

   В ее объятиях я негу пил душой;

   Восторги быстрые восторгами сменялись,

   Желанья гасли вдруг и снова разгорались...

   Я таял; но среди неверной темноты

   Другие милые мне виделись черты,

   И весь я полон был таинственной печали,

   И имя чуждое уста мои шептали.

  

   [1820].

   Или в таком нежном сентиментальном романсе:

   Слыхали ль вы за рощей глас ночной

   Певца любви, певца своей печали?

   Когда поля в час утренний молчали,

   Свирели звук унылый и простой

  

   Слыхали ль вы?

   Встречали ль вы в пустынной тьме лесной

   Певца любви, певца своей печали?

   Следы ли слез, улыбку ль замечали,

   Иль тихий взор, исполненный тоской?

  

   Встречали ль вы?

   Вздохнули ль вы, внимая тихий глас

   Певца любви, певца своей печали?

   Когда в лесах вы юношу видали,

   Встречая взор его потухших глаз,

   Вздохнули ль вы?

  

   ["Певец", 1816].

   Большим мастером являлся поэт в любовных и застольных песнях, веселых посланиях, шутках в стихах, эпиграммах и экспромтах. Какой неподдельной радостью жизни веет, например, от стихотворения:

   Кубок янтарный

   Полон давно,

   Пеною парной

   Блещет вино!

   Света дороже

   Сердцу оно.

   Но за кого же

   Выпью вино?

   Здравие славы

   Выпью ли я?

   Бранной забавы

   Мы не друзья...

   Это веселье

   Не веселит,

   Дружбы похмелье

   Грома бежит.

   Жители неба,

   Феба жрецы,

   Здравие Феба

   Пейте, певцы.

   Резвой Камены

   Ласки - беда!

   Ток Ипокрены

   Просто вода!

   Пейте за радость

   Юной любви!

   Скроется младость,

   Дети мои.

   Кубок янтарный

   Полон давно;

   Я, благодарный,

   Пью - за вино!

  

   ["Заздравный кубок", 1816].

   И сколько задора в этом описании вакхического веселья:

   Власы раскинув по плечам,

   Венчанны гроздьем, обнаженны,

   Бегут вакханки по горам.

   Тимпаны звонкие, кружась меж их перстами,

   Гремят и вторят их ужасным голосам.

   Промчалися, летят, свиваются руками,

   Волшебной пляской топчут луг;

   И младость пылкая толпами

   Стекается вокруг.

   Поют неистовые девы:

   Их сладострастные напевы

   В сердца вливают жар любви;

   Их перси дышат вожделеньем;

   Их очи, полные безумством и томленьем,

   Сказали: счастие лови!

   Их вдохновенные движенья

   Сперва изображают нам

   Стыдливость милого смятенья,

   Желанье робкое, а там

   Восторг и дерзость наслажденья.

   Но вот рассыпались по холмам и полям,

   Махая тирсами, несутся;

   Уж издали их вопли раздаются,

   И гул их вторит по лесам:

   Эван, эвое! Дайте чаши!

   Несите свежие венцы!

   Невольники, где тирсы наши?

   Бежим на мирный бой, отважные бойцы!

   Друзья! в сей день благословенный

   Забвенью бросим суеты!

   Теки, вино, струею пенной

   В честь Вакха, муз и Красоты!

  

   [Из стихотворения "Торжество Вакха", 1817].

   Иногда это веселье становилось совсем холостым, и большая нескромность облекалась тогда в красивую форму.

   Быть может, вспоминая такие грехи против возвышенного и чистого служения поэзии, Пушкин написал свое знаменитое покаяние - одно из последних по времени юношеских стихотворений, в котором выражена глубокая уверенность в том, что он как художник устоит перед всеми искушениями жизни:

   Художник-варвар кистью сонной

   Картину гения чернит

   И свой рисунок беззаконный

   Над ней бессмысленно чертит.

   Но краски чуждые, с летами,

   Спадают ветхой чешуей;

   Созданье гения пред нами

   Восходит с прежней красотой.

   Так исчезают заблужденья

   С измученной души моей,

   И возникают в ней виденья

   Первоначальных, чистых дней.

  

   ["Возрождение", 1819].