Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи, Страница 8 - Книги

Впрочем, особенно тужить о заблуждениях едва ли было нужно, так как и в ранних своих стихах поэт затрагивал немало серьезных тем.

Отечественная война наводила Пушкина на возвышенные патриотические и исторические думы. Патриотизм военный был тогда в большом ходу, и после только что одержанных побед над Наполеоном нельзя было требовать от патриотизма критической самооценки. Он самонаслаждался, и Пушкин очень часто поддерживал его своими стихами в этом чувстве. Много красивых стихов написал он во славу императора Александра I и победоносного русского войска и много патетических на тему об упавшем гиганте. Но этот патриотизм, что очень характерно для юного, жизнерадостного весельчака, иногда - правда, ненадолго и неожиданно, - от военных тем переходил к темам общественным и обнаруживал в художнике серьезное гражданское чувство.

В юношеских стихотворениях Пушкина было много заимствованного, но в них прорывалась наружу и быстро растущая оригинальность.

Когда поэт списывал с натуры картинки природы и зарисовывал попадавшиеся на глаза силуэты, как, например, в стихотворениях "Казак" и "Гусар"; когда он писал свои личные воспоминания; писал откровенные послания друзьям и учителям или пел свои веселые застольные песни, - он был самостоятелен: ни развитие сюжета, ни фактура стиха не указывали ни на какой образец. Но в общем ранние стихи Пушкина - конечно, звучный отголосок лучших образцов западной словесности классического и сентиментального стиля. Свой собственный стиль поэт пока еще только вырабатывал *.

______________________

* Читать все юношеские стихи Пушкина подряд значило бы ослабить производимое ими впечатление; и потому необходимо выбрать из них лишь наиболее характерные.

Интимные чувства, несомненно пережитые поэтом, очень отчетливо отразились на следующих стихотворениях: "Опытность" 1814. "Блаженство" 1814. "К Батюшкову" 1815. "Послание к кн. А. М. Горчакову" 1815. Элегия: "Опять я ваш" 1816. "К Жуковскому" 1817. "Безверие" 1817. "Упоение" 1819. "Мне бой знаком" 1820.

О внешнем образе поэта дают верное понятие стихотворения: "Пирующие студенты" 1814. "Городок" 1814. "Воспоминания в Царском селе" 1815. "Разлука" 1817.

Стиль сентиментальный общеевропейского типа хорошо сохранен в стихах: "Мечтатель" 1815. "Желание" 1815. Элегия: "Счастлив, кто в страсти" 1816. "Окно" 1815.

Попытки обработать русские темы в стиле, взятом из образцов иностранной словесности, даны в стихах: "Романс" 1814. "Русалка" 1819.

Как на наиболее совершенные стихи по отделке и по выдержанности настроения, стихи, в которых чувствуется уже мастер формы внешней и внутренней, можно указать на стихотворения: "Казак" 1815. "Сраженный рыцарь" 1815. "Пуншевая песня" (из Шиллера) 1816. "Усы" 1816. "Певец" 1816.

______________________

Для каждого молодого поэта мысль написать нечто крупное - сочинение почтенных размеров - мысль очень заманчивая.

Трудность выполнения широкого поэтического замысла обыкновенно не сразу ясна начинающему писателю, и биография любого поэта показывает, как много таких широких планов, задуманных в юности, остаются невыполненными. У Пушкина рано родилось желание написать что-нибудь "достойное" поэта или во всяком случае более достойное, чем мелкие стихи, каких он успел написать уже немалое количество.

Художественный инстинкт пришел ему в данном случае на помощь и подсказал тему, которая была вполне в его средствах, тему широкую по размеру, но совсем не глубокую по мысли. Начал Пушкин работу над этим первым своим крупным произведением еще в лицее и закончил ее в 1820 году. Это была столь известная поэма "Руслан и Людмила".

Ее и в настоящее время прочитать приятно: так много в ней грации стиха, так много отдельных вставок и отступлений, в которых молодой поэт обнаружил большое остроумие и игривую наблюдательность.

В истории развития творчества Пушкина "Руслану" принадлежит роль очень видная.

Теперь доказано, что все содержание этой поэмы в общем и даже в частностях взято Пушкиным из очень распространенных в его время рассказов и романов с фантастическим колоритом. Поэт ничего не выдумывал, не "сочинял", а просто пересказывал ходячие сказки, которые он вдобавок подслушал не у простого народа, а у книжников.

Естественен вопрос - какую же цену такой пересказ мог иметь в глазах поэта, стремившегося создать нечто "достойное" и "крупное"?

Сознавал ли сам поэт несамостоятельность своего произведения? И почему никто из критиков не указал сразу на зависимость этой поэмы от общеизвестных романов, и почему, наконец, "Руслан" был так восторженно всеми принять, так восторженно, как, пожалуй, ни одно из произведений Пушкина? Дело в том, что и завязка и развязка поэмы имели совсем второстепенное значение и для поэта и для читателя. Самое главное в поэме и самое для того времени ценное было ее настроение, настроение, всем знакомое, но впервые получавшее художественное облачение. Поэма была написана в мажорном тоне, жизнерадостном и игривом, местами даже шутовском, и этот мажорный тон, дополнявший тот сентиментальный, минорный, который так художественно был выражен Жуковским, теперь, в поэме Пушкина, являлся с требованием полного своего признания в искусстве. Он получал права гражданства в изящной литературе, права, которых он раньше не имел. В самом деле, если в те годы печальная сторона нашей жизни была так мелодично воспета Жуковским, то где мы найдем такое же выражение ее веселой стороны до "Руслана"?

"Руслан" был жизнерадостным гимном в хвалу Провиденья, в честь земных радостей и благ и всяческих доблестей человека, дарующих ему желанное и заслуженное счастье.

Поэма была песнью любви торжествующей, одерживающей победу над всеми испытаниями. Правда, рядом с этим мотивом любви, готовой на жертвы, в поэме слышится и песня любви очень игривой и нескромной, но ведь и этот вид любви - одно из законных веселий жизни.

Мораль поэмы, если уже говорить непременно о морали (а о ней в те годы художники много думали), - проведена необычайно последовательно и ярко. Она - в торжестве всех видов добра над всеми видами зла: торжество свободного чувства над насилием, светлых духов над злыми, истинной храбрости над ложью, торжество даже запоздалой справедливости над преступлением (как в сцене с головою). Наконец, поэма - песнь во славу истинного русского рыцаря без страха и упрека, своего рода русского Баярда, неустрашимость, честность и величие которого приобретают ему симпатии всех инородцев, от финна до хазарского хана. Самым безбрежным оптимизмом и жизнерадостностью проникнута эта юношеская сказка.

Понятно, почему все были без ума от "Руслана". Всем хотелось иметь полное и художественное выражение того чувства доверия к жизни, которым столь многие, в особенности юные сердца, были тогда переполнены. Если поэзия Жуковского оттеняла нежную меланхолическую сторону религиозного и примиренного с людьми сентиментального миросозерцания, если поэзия, подкрашенная под античную, рядом с весельем очень настойчиво подчеркивала мимолетность земных радостей, то игривая поэзия, которая в "Руслане" била ключом, была выражением кипучей воли к жизни, полной сил, выражением жажды счастья, полной доверия к себе и людям.

Особую форму приняла эта кипучая воля к жизни в знаменитых "вольнолюбивых" стихах Пушкина, которые причинили ему столь крупные неприятности. Много об этих стихах спорили; в них хотели видеть неопровержимое доказательство зреющей общественной мысли Пушкина, мысли явно оппозиционной и либеральной. Существовало и обратное мнение, которое эти бесспорно либеральные и вызывающие стихи ставило на счет легкомыслия поэта и простого озорства. Вернее будет, если мы их объясним живостью его настроения и его доверчивым взглядом на жизнь. Бывает в человеке смелость, не угадывающая силы врага, против которого восстает. Такую смелость часто обнаруживают люди веселые по темпераменту и полные веры в жизнь; в политических стихах и выходках Пушкина есть порывы филантропической надежды; много вспышек кипучего веселья и веселой смелости, забрасывающих противника эпиграммами; в них, наконец, есть ясный, прямой вызов, тем более смелый, чем более он неожидан, чем более он ласкает в человеке самолюбивую мечту о собственной его силе.

Поэт мог закончить мирную идиллию "Деревня" - совершенно определенным пожеланием скорейшего раскрепощения народа:

Но мысль ужасная здесь душу омрачает:

Среди цветущих нив и гор

Друг человечества печально замечает

Везде невежества губительный позор.

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца.

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,

Здесь рабство тощее тащится по браздам

Неумолимого владельца.

Здесь тягостный ярем до гроба все влекут;

Надежд и склонностей в душе питать не смея,

Здесь девы юные цветут

Для прихоти развратного злодея.

Опора милая стареющих отцов,

Младые сыновья, товарищи трудов,

Из хижины родной идут собою множить

Дворовые толпы измученных рабов.

О, если б голос мой умел сердца тревожить!

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне в удел витийства грозный дар?

Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?

[1819].

Он мог в шутливую минуту заострить ряд эпиграмм против Аракчеева и попутно против Карамзина, которого он очень любил и уважал; он мог бравурничать в театре и показывать портрет убийцы герцога Беррийского, проявляя этим актом вовсе не симпатии к террору, а просто давая случайный исход своей веселой смелости.

Отчего было не помечтать о каком-нибудь истинно героическом подвиге, очень решительном, хотя, конечно, неясном в своих очертаниях, - и тогда он мог писать, и с вдохновением писать Чаадаеву:

Любви, надежды, тихой славы

Недолго нежил нас обман:

Исчезли юные забавы,

Как сон, как утренний туман;

Но в нас горит еще желанье:

Под гнетом власти роковой

Нетерпеливою душой

Отчизны внемлем призыванье!

Мы ждем, с томленьем упованья,

Минуты вольности святой,

Как ждет любовник молодой

Минуты верного свиданья.

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья;

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена.

[1818].

Можно было также сочинить по всем правилам одописания - оду в честь "Вольности" и обнаружить в ней большой подъем поэтического темперамента при большом тумане политической мысли. Можно было одновременно грозить царям - и тем, которые их сводили с престола, призывать Андрея Шенье, плакать об участи Людовика XVI, проклинать Наполеона и задумчиво глядеть на замок, в котором провел предсмертную ночь император Павел I.

Из всех этих страшных воспоминаний можно было извлечь наставление царям и напомнить им о святости закона:

Увы! куда ни брошу взор -

Везде бичи, везде железы,

Законов гибельный позор,

Неволи немощные слезы.

Везде неправедная власть

В сгущенной мгле предрассуждений,

Везде неволи грозный гений,

И к славе роковая страсть.

Лишь там над царскою главой

Не слышится людей стенанье,

Где крепко с вольностью святой

Законов мощных сочетанье,

Где всем простерт их твердый щит,

Где, сжатый верными руками,

Граждан над равными главами

Их меч без выбора скользит

И преступленье свысока

Сражает праведным размахом,

Где неподкупна их рука

Ни к злату алчностью, ни страхом,

Владыки! вам венец и трон

Дает закон, а не природа -

Стоите выше вы народа,

Но вечный выше вас закон.

И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно!

.........................................

И днесь учитесь, о цари!

Ни наказанья, ни награды,

Ни мрак темниц, ни алтари -

Неверные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную закона,

И станут верной стражей трона

Народов вольность и покой.

[1817? 1819].

Все такие стихи можно было написать и разные вольные выходки сделать, повинуясь поэтическому впечатлению, какое производят на всякого чуткого человека слова "вольность" и "свобода" - слова, которые всегда возбуждают несравненно больше эмоций, чем мыслей. Так волновался ими и молодой Пушкин - в те годы большой весельчак и достаточно беззаботный юноша, гениальная натура, любующаяся своей гениальностью и смелая в своем неведении жизни. В то время, когда писались эти стихи (приблизительно около 1820 года), либеральная мысль и либеральное слово сохраняли пока за собой высочайшее одобрение, и потому эти вольнолюбивые стихотворения не могли казаться уж очень дерзкими и свидетельствовать об особенно протестующем и боевом настроении их автора.

Должно быть, это соображение и отвело от Пушкина тот жестокий удар, каким император Александр собирался его наказать, когда узнал, что юноша наговорил и какие выходки себе позволил. Царю было, конечно, неудобно ссылать Пушкина в Сибирь или заточать в Соловецкую обитель (как предполагалось) за то, что он на словах пошел дальше в том направлении, которое своим подданным указал сам властитель. И Пушкин был удален из Петербурга на юг.

-------

Первый период развития таланта Пушкина закончился, и вместе с этим периодом заключена была и особая глава в истории развития нашего словесного творчества.

Поэт был еще очень юн, но уже в первых своих стихах обнаружил поразительную способность откликаться на самые разносторонние впечатления жизни. Один порядок чувств был особенно мил его душе, а именно - все настроения, в которых выражалась жизнерадостность и бодрость духа. На жизнь поэт смотрел пока беглым всеозирающим взглядом, не задумываясь, но ловя новые впечатления, которых было так много и которые он мог ловить быстро, благодаря своему положению в обществе. Он был крайне субъективен во всем, что он писал, он говорил только о том, что он чувствует, что он видит в картине жизни, которая перед ним стала развертываться, и если он иногда начинал критиковать эту жизнь и резко выражался о некоторых ее сторонах, то он делал это под наплывом настроения мимолетного и также очень субъективного или под впечатлением поэтичности мысли или чувства, привлекших его внимание.

Во всей этой юношеской поэзии совсем не было заметно пока никакой душевной тревоги, никакого разлада ума или сердца, ни одного из тех диссонансов, которые неизбежно должны получиться, по мере того как человек от созерцания жизни и художественного наслаждения ею начинает переходить к строгой ее оценке.

Судьба позаботилась о том, чтобы подвергнуть жизнерадостность Пушкина неожиданному испытанию.

ПЕРВЫЕ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ РОСТКИ РУССКОГО РОМАНТИЗМА

Расставшись с Петербургом, и человек и писатель выиграли немало от перемены обстановки. Пушкин вынужден был стать к жизни в совершенно новое положение, и первым плодотворным следствием этого было обогащение его творчества новыми поэтическими мотивами.

Ссылка поэта была в сущности почетной, а иногда совсем походила на прогулку. В кругу добрых знакомых, и очень интеллигентных, Пушкин пожил на Кавказе, затем в Крыму; потом попал в Кишинев под надзор и начало очень мягкого человека; из Кишинева делал частые экскурсии, гостил у друзей в деревне и, наконец, был переведен на службу в Одессу - как никак, в культурный центр. Здесь, в Одессе, он вел образ жизни рассеянный и вольный, и в конце концов между ним и главным его начальником графом Воронцовым сложились такие отношения, при которых дальнейшая совместная служба стала немыслимой. Поэт к тому же имел неосторожность в одном письме заговорить об "атеизме", в каковом он будто бы делал успехи. Этой шутки было достаточно, чтобы начальство в Петербурге вспомнило об его недавнем прошлом, и Пушкин был вторично сослан, на этот раз с юга на север, в свое родовое имение Псковской губернии.

Четыре года жизни на юге [1820 - 1824] для художника были, конечно, большим выигрышем. Он увидал новую природу - а он любил ее, и она его вдохновляла; он столкнулся с массою новых лиц из самых разнообразных слоев общества - лиц типичных и интересных, и эти встречи, бесспорно, расширяли поэтический кругозор художника. Наконец, он очутился довольно близко от арены, на которой шла политическая борьба и агитация - борьба Греции за независимость, а у нас в России первая политическая пропаганда в войсках южной армии. Конечно, и Кавказ с его преданиями, "вольной жизнью" и его "свободой" стал для поэта новым источником раздумья. Правда, ссылка имела и свои неприятные стороны, но от этих сторон и писатель и человек выиграли, пожалуй, еще больше.

Ссылка нарушила душевное равновесие поэта, подорвала в нем его благодушие, доверчивое отношение к людям и жизни, минутами сильно понижала его жизнерадостность, нередко озлобляла его, заставляла его вести себя вызывающе, иногда прямо дерзко - одним словом, она поколебала в нем то сентиментальное настроение, в каком он был воспитан. Этот перелом обогатил его психику новым движением чувств и мыслей и, кроме того, сделал его очень восприимчивым к усвоению таких настроений, на которые раньше он не мог откликнуться.

В самом деле, одно чувство не покидало его за все это время - совсем новое для него чувство обиды. Пушкин мог считать себя невинно гонимым, так как он не совершил никакого государственного проступка, а либо выражал благие пожелания, либо повторял то, что вокруг него говорилось довольно громко и безнаказанно многими. С другой стороны, он не мог не понимать, что во всем, что он говорил, он в сущности был прав, что он клеймил эпиграммой человека, заслуживающего ее, что он декламировал против самовластья, которое тогда стало сворачивать на старую дорогу и довольно гласно подвергалось резким нападкам, что он взывал к "вольности", которая, понимаемая хоть и в туманном смысле, была достойна гимна, что он, наконец, был вполне лоялен в своем либерализме. Все эти доводы будили в поэте чувство обиды, несмотря на легкие условия его ссылки. Вместе с чувством обиды в нем возрастала и гордость. Изгнание льстило ему - это несомненно. Оно возвышало его в собственных глазах, и его личность стала ему рисоваться в более ярких, серьезно-печальных красках. Он стал ухаживать за своей личностью - чего он раньше не делал, когда любил рисовать себя беспечным веселым гостем на пиру у жизни. Тогда он все говорил о своем родстве с Анакреонтом, с Тибуллом, Катуллом и Парни; теперь он стал разыскивать других родственников - не столь легкомысленных. Он вспоминал об изгнаннике Овидии и чтил в нем брата по несчастью; он любил говорить об Андрее Шенье, которого казнили тираны, и когда ему в руки попал наконец Байрон, - естественно, что он нашел в нем своего истинного героя, в которого и влюбился.

Этот поворот от мимолетней тихой грусти и почти беспрерывного веселья к более глубокой печали, к любованию собой как личностью исключительной, незаслуженно оскорбленной и, стало быть, непонятой, к раздумью над своим трагическим положением - происходил в душе поэта медленно и упорно, прерываясь, впрочем, состояниями духа более ровными и спокойными, и всего чаще состоянием человека влюбленного. Пушкин на юге был, действительно, влюблен хронически, но процесс "омрачения души" поэта продолжался и доходил иногда до острых кризисов; и тогда поэт писал почти что человеконенавистнические письма (как, например, знаменитое его письмо к брату Льву).

В развитии этих мрачных чувств и этого тревожного настроения сыграли, конечно, некоторую роль и мелочи жизни: скука в минуты одиночества, служебная рутина, неизбежная возня с людьми серыми и пошлыми, неприязненные отношения с графом Воронцовым, который в своем неаккуратном чиновнике никак не хотел признавать поэта, и многое другое, неизбежное во всякой жизни. Все эти мелочи не сердили бы Пушкина в такой степени раньше, когда он о себе был более скромного мнения и когда никто его не "гнал". Теперь каждый укол ощущался очень болезненно.

Ко всем этим личным столкновениям, которые многое объясняют в так называемом "байронизме" Пушкина, нужно добавить еще и иные столкновения, очень серьезные, - с историческими событиями, наводившими поэта на скорбное раздумье. Наслаждаясь красотами Кавказа, нельзя было не подумать о столкновении жестокой культуры с первобытной вольной жизнью. Узнав о смерти Наполеона, можно было также задуматься над мировой трагедией; нельзя было уберечь себя от мысли о "восстании" - когда оно совершалось по соседству, в Греции, и когда среди близких людей зрела политическая мысль, готовая перейти в действие.

Таким образом, и личная драма, и некоторые эпизоды мировой драмы вызвали в душе Пушкина ту бурю, которая из мирного подражателя веселым классикам и сентименталиста сделала его на время "романтиком".

Стихи, написанные Пушкиным за эти знаменательные годы его жизни, позволяют нам с большой точностью следить за тем, как нарастало, крепло и улеглось в нем это неожиданное душевное волнение.

В стихах поэта отразились ясно все перебои его настроения.

Волнение сразу охватило его, как только он попытался дать себе отчет в том, что с ним случилось. Переезжая на корабле из Феодосии в Гурзуф и приближаясь к месту своей ссылки, писал:

Погасло дневное светило;

На море синее вечерний пал туман.

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Я вижу берег отдаленный,

Земли полуденной волшебные края;

С волненьем и тоской туда стремлюся я,

Воспоминаньем упоенный...

И чувствую: в очах родились слезы вновь;

Душа кипит и замирает;

Мечта знакомая вокруг меня летает.

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,

И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,

Желаний и надежд томительный обман...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальним

По грозной прихоти обманчивых морей;

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей,

Страны, где пламенем страстей

Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

Где рано в бурях отцвела

Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала.

Искатель новых впечатлений,

Я вас бежал, отечески края,

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой,

И вы забыты мной, изменницы младые,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило...

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан...

[1820].

Как неясна была самому поэту тревога его духа! О какой отцветавшей и потерянной молодости мог он вспоминать? Когда какая радость ему изменяла и когда он бежал от наслаждений? Он смутно ощущал только, что под наплывом новых тревожных чувств в нем начинает исчезать любовь к беззаботному наслаждению и взгляд его на жизнь начинает туманиться - и все, что в душе было смутного, ему показалось как бы ясным и на яву совершившимся. Это преувеличение "мрачных" сторон жизни нарастало, и если действительно стихотворение "Элегия" есть личное признание, то душу поэта несомненно начинало окутывать густое облако печали. Он писал:

Я пережил свои желанья.

Я разлюбил свои мечты!

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец -

Живу печальный, одинокий,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист.

[1821].

Самовольный изгнанник, как Пушкин почему-то себя называет, "недовольный и светом, и собой, и жизнью", он находит некоторое утешение в той мысли, что были люди, которые не меньше его страдали и так же, как он, влачили незаслуженно свои дни в изгнании, - и он пишет свое послание "К Овидию" [1821].

В уста римскому поэту он влагает стихи, в которых нетрудно прочесть его личную жалобу и просьбу.

"О! возвратите мне священный град отцов

И тени мирные наследственных садов!

О други, Августу мольбы мои несите!

Карающую длань слезами отклоните!

Но если гневный бог досель неумолим,

И век мне не видать тебя, великий Рим, -

Последнею мольбой смягчая рок ужасный,

Приближьте хоть мой гроб к Италии прекрасной".

Просить - можно; но пусть эта просьба будет горда и непреклонна. Она не должна унижать его - безвинно страдающего:

Суровый славянин, я слез не проливал,

Но понимаю их; изгнанник самовольный,

И светом, и собой, и жизнью недовольный,

С душой задумчивой, я место посетил,

Страну, где грустный век ты некогда влачил.

Здесь, оживив тобой мечты воображенья,

Я повторял твои, Овидий, песнопенья

И их печальные картины поверял.

.......................................

Утешься! Не увял Овидиев венец!

Увы! среди толпы затерянный певец,

Безвестен буду я для новых поколений,

И, жертва темная, умрет мой слабый гений

С печальной жизнию, с минутною молвой,

Но, если обо мне потомок поздний мой

Узнав, придет искать в стране сей отдаленной

Близ праха славного мой след уединенный -

Брегов забвения оставя хладну сень,

К нему слетит моя признательная тень,

И будет мило мне его воспоминанье.

Да сохранится же заветное преданье!

Как ты, враждующей покорствуя судьбе,

Не славой - участью я равен был тебе.

Но не унизил ввек изменой беззаконной

Ни гордой совести, ни лиры непреклонной.

Здесь, лирой северной пустыни оглашая,

Скитался я в те дни, как на брега Дуная

Великодушный грек свободу вызывал,

И ни единый друг мне в мире не внимал...

[1821].

Но жалобы как будто начинают утомлять поэта: он на свою неволю сердится, и в нем рождается мысль - хорошо было бы вырваться на свободу!

Сижу за решеткой в темнице сырой,

Вскормленный в неволе орел молодой,

Мой грустный товарищ, махая крылом,

Кровавую пищу клюет под окном.

Клюет и бросает и смотрит в окно,

Как будто со мною задумал одно;

Зовет меня взглядом и криком своим

И вымолвить хочет: "Давай улетим!

Мы - вольные птицы; пора, брат, пора!

Туда, где за тучей белеет гора,

Туда, где синеют морские края,

Туда, где гуляем лишь ветер... да я!.."

["Узник", 1822].

Но кроме красивой и смелой мечты, которая может лишь увеличить раздражение, есть еще и иное утешение для узника. Это - чувство презрения к толпе и чувство удовлетворения в признании со стороны людей, которых уважаешь и любишь, - и это утешение доставил себе Пушкин в своем послании "Ф.Н. Глинке":

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм;

Без слез оставил я с досадой

Венки пиров и блеск Афин,

Но голос твой мне был отрадой,

Великодушный гражданин!

Пускай судьба определила

Гоненья грозные мне вновь,

Пускай мне дружба изменила,

Как изменяла мне любовь,

В моем изгнаньи позабуду

Несправедливость их обид:

Они ничтожны, если буду

Тобой оправдан, Аристид!

[1822].

Так все-таки живо было в его душе чувство недавно перенесенной обиды!

Среди стихотворений, написанных Пушкиным в эти годы, есть одно очень загадочное и необычайно сильное. Это - знаменитый "Демон" [1823].

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия -

И взоры дев, и шум дубровы,

И ночью пенье соловья;

Когда возвышенные чувства,

Свобода, слава и любовь

И вздохновенные искусства

Так сильно волновали кровь, -

Часы надежд и наслаждений

Тоской внезапной осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно навещать меня.

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он Провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою,

Он вздохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе,

На жизнь насмешливо глядел -

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

Имеются данные, по которым можно с уверенностью сказать, что это лишь портрет одного из друзей поэта - портрет, конечно, идеализированный в сторону грозного и страшного. Но художественная целостность стихотворения и необычайная яркость демонического типа наводят на мысль, что нечто родственное этому типу Пушкин носил тогда в своей душе, но только не тогда, "когда ему были новы все впечатления бытия", а именно теперь, когда с этими впечатлениями он уже в достаточной мере свыкся. Во всяком случае, чтобы изобразить такого демона - так образно и рельефно, нужно было научиться понимать его, а к этому пониманию Пушкина могла подготовить только та тревога духа, которую он сам переживал в те годы.

Эта тревога отразилась не только на чисто личных стихотворениях поэта, но и на некоторых других, которые не имели прямого, непосредственного отношения к его психике.

Назовем, например, известную "Песнь о Вещем Олеге" [1822] - эту торжественную героическую песнь, в которой герою дано трагическое предостережение, полное глубокого фаталистического смысла.

То же раздумье, смягченное, однако, чувством удовлетворенного патриотизма, заметно и в надгробной речи, которую поэт произнес в память Наполеона. Пушкин возвысился в этом стихотворении до целой исторической картины, до философской оценки событий:

Чудесный жребий совершился:

Угас великий человек.

В неволе мрачной закатился

Наполеона грозный век.

Исчез властитель осужденный,

Могучий баловень побед:

И для изгнанника вселенной

Уже потомство настает.

О ты, чьей памятью кровавой

Мир долго, долго будет полн,

Приосенен твоею славой,

Почий среди пустынных волн...