Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

о совершенства.

   Если затем весь XIX век, эту длинную эпоху литературного развития, мы пожелали бы, в свою очередь, разделить на периоды, то нам при таком делении следует держаться уже не тех соображений, на основании которых мы отделили XVIII век от Х1Х-го.

   Девятнадцатое столетие в истории развития русской изящной словесности - век сознательного и целостного эстетического отношения художника к жизни. В этом смысле годы, когда творил Пушкин, ничем не отличаются от годов, когда писал Тургенев, Достоевский и Толстой. И Пушкин, и Лев Толстой (пока он не отрекся от своей художественной работы) одинаково - художники; и то, что ими создано, - создано ими прежде всего в удовлетворение их эстетического чувства. Изменился материал, которым они пользовались, изменилось отношение художника к этому материалу, изменились, наконец, технические приемы творчества, но оба они остались художниками, служителями единого на все века искусства.

   Мы сказали, что изменилось отношение художника к материалу, которым он пользуется, и это-то изменение и дает нам право произвести новое деление длинного векового периода нашей словесности. На протяжении XIX века в этом отношении художника к обрабатываемому им материалу замечается, действительно, весьма значительная перемена.

   В первые десятилетия XIX века, во времена так называемого "классицизма", "сентиментализма" и "романтизма", художник занят преимущественно своей личностью; для него он сам - с его мыслями, убеждениями, вкусами, настроениями, полетом фантазии - самое главное. Он говорит преимущественно о том, как вся окружающая его жизнь отражается в нем - в поэте. Его отношение к этому миру, как принято говорить, - очень субъективно.

   Приблизительно с сороковых годов XIX столетия такое субъективное отношение художника к окружающей его жизни начинает меняться и очень быстро преображается. Художник стремится как можно вернее и полнее охватить и изобразить окружающую его среду и людей: жизнь во всем своем разнообразии - она, от него отличная, - становится главным предметом его интереса: он пристально наблюдает и анализирует ее и затем воссоздает по частям или в более общих картинах. Художник считает для себя большой заслугой, если в его произведении не видно его самого, не чувствуется его личности, если его симпатии и антипатии скрыты. Он стремится как можно объективнее взглянуть на материал, которым пользуется.

   Такова в общих чертах перемена, заметная в технике и в психике художника за целое XIX столетие, и она дает нам право разделить этот длинный период на две части - на период, когда художник относился к жизни преимущественно субъективно, и период, когда он стремился стать к нему преимущественно в объективное отношение.

   В самом деле, бегло обозревая рост нашей словесности за XIX век, мы видим, что художник в способе отношения своего к жизни резко менял приемы и тенденцию. Поэзия Жуковского, Батюшкова, Баратынского, Языкова, Веневитинова, Кольцова, Лермонтова, Полежаева была личной субъективной исповедью художника. Поэт почти совсем не интересовался тем, что с его личностью в прямой связи не стояло. Басня Крылова была картинным доказательством той практической мудрости, которую Крылов усвоил для собственного обихода. Сатира Грибоедова была выражением его личных взглядов на одно из самых характерных явлений того времени - на столкновение старшего поколения с молодым Герой его комедий был он сам, а все остальные участники действия - его суждения в лицах. Даже поэзия Пушкина, которую так привыкли превозносить за ее объективность, за способность воспроизводить жизнь во всем ее объеме, даже она, эта с виду столь всеобъемлющая поэзия, носит на себе печать своего века Пушкин был очень субъективен, именно как художник. Он брал из жизни лишь то, что непосредственно его вдохновляло как художника, певца личных настроений, патриота и историка; от художественного воспроизведения жизни, его окружавшей, Пушкин воздерживался, и, кроме неоконченного "Евгения Онегина", он в своих произведениях почти ничего не сказал о русской действительности его времени

   Так незначителен был в первую половину XIX века объективный интерес художника-писателя к жизни, в движении которой он участвовал. Такое же субъективное отношение к ней заметно и в литературной критике. Белинский и его друзья тридцатых и начала сороковых годов были очень субъективные эстетики и философы, которые подгоняли русскую действительность под облюбованные общие философские формулы. Так же поступали и славянофилы.

   Если крупные таланты первой половины XIX века не могли в своем художественном творчестве выйти из круга личных убеждений, чувств и настроений, то в произведениях талантов второстепенных эта субъективность сказывалась еще резче... Пример тому - произведения Полевого, Марлинского, Загоскина, Лажечникова, Бенедиктова, Подолинского и др.

   Только с Гоголя в нашей литературе стал явственно заметен поворот художника к истинно объективному творчеству, и в "Ревизоре" и в "Мертвых душах" даны были первые широкие картины той действительной жизни, которая нас окружала. Но Гоголь со своим творчеством стоял на распутье двух дорог. Всем своим миросозерцанием и настроением он принадлежал прошлому, и только его талант, один талант заставил его вступить на дорогу новую. Как человек он был натура крайне субъективная, как писатель он обладал даром трезвого объективного отношения к жизни. И этот разлад души субъективно настроенного художника на службе объективной истины отозвался, как известно, очень болезненно и на самом писателе, и на его творчестве.

   Со времени Гоголя и торжества так называемой "натуральной" Школы художник сделал окружавшую его жизнь предметом тщательного изучения и наблюдения, стараясь прежде всего художественно воспроизводить эту жизнь в ее целом или по частям и стремясь, насколько возможно, скрыть, стушевать в этом изображении свою собственную личность. Так относились к окружающей их среде все наши большие художники, начиная с сороковых годов, - Тургенев, Достоевский, Островский, Гончаров, Толстой и Щедрин. Если каждый из них проводил в своих сочинениях свое миросозерцание и с особой любовью останавливался на типах, которым симпатизировал или которым поручал защиту собственных мыслей; если иногда в реальную картину он вставлял от себя целые рассуждения и позволял себе прямо или косвенно исповедываться перед читателем, то все-таки он хотел видеть в своих сочинениях прежде всего правдивую и широкую картину живой действительности; и главной заботой художника было не выражение его личных чувств и взглядов, а уловление смысла и общего облика той жизни, которая на его глазах развертывалась. Такова была задача всех наших крупных писателей второй половины XIX века.

   Писатели меньшей силы шли той же дорогой и в своем стремлении изображать реальную жизнь гнались также прежде всего за точностью и широтой в этом изображении; они нередко жертвовали ради этой точности художественной цельностью произведения и красотой композиции, как то делали, например, Писемский, Помяловский, Глеб Успенский, Боборыкин, Левитов, Решетников, Слепцов и др. Объективная правда окружающего стала лозунгом и для тех, кто писал стихами, хотя, за исключением Никитина и Некрасова, поэзия "среды", а не личности не имела у нас крупных представителей: "поэзия" в тесном смысле слова оставалась по-прежнему очень субъективной, и такая субъективность Майкова, Тютчева, Фета, Полонского и А. Толстого вызывала в век торжествующего реализма ожесточенные и часто несправедливые нападки.

   "Реальной" и "объективной" по существу стремилась стать и литературная критика того времени. Она говорила не столько о писателе как о художнике, сколько "по поводу" него о той жизни, которую он изображал. Публицистический и бытовой элементы в ней возобладали, и руководящими стали публицистические статьи Чернышевского, Добролюбова, Писарева и Михайловского.

   Такое объективное отношение художника к жизни остается и до сего дня видным течением в нашей литературе, несмотря на то, что количество талантов к концу века значительно убавилось и рядом с художниками-реалистами стали с конца XIX века пользоваться все большим и большим успехом художники с чисто субъективным отношением к действительности - большие индивидуалисты в искусстве, известные под разными именами декадентов, символистов, модернистов и импрессионистов.

   Итак, изящная наша словесность родилась в первые десятилетия XIX века. В XVIII веке мы не обладали еще настоящим литературным языком и среди наших писателей не было ни одного истинного поэта-художника, для которого искусство имело бы значение и цель само по себе. Были лишь писатели-дидактики, моралисты, публицисты, иногда с несомненным поэтическим дарованием, - но дарованием не сильным, не устойчивым, а главное, неразработанным и малооцененным самим его носителем.

   Изящная словесность, родившаяся в начале XIX века, развилась и расцвела очень быстро.

   В своем развитии она обнаружила двоякое отношение художника к собственной личности и к окружающей его жизни. Сначала художник был для самого себя предметом наибольшего внимания. Затем вне его лежащая жизнь сдвинула с первого плана его личность и заняла ее место.

   Предметом дальнейшей нашей беседы будет обзор развития изящной словесности в первые десятилетия ее роста, которые совпали с царствованием императора Александра I. В эти годы художник был не столько занят воспроизведением в искусстве той действительности, которую вокруг себя видел, сколько художественным выражением тех чувств, мыслей, настроений, какие она, эта реальная жизнь, в нем, человеке и художнике, будила.

   Для развития художественного творчества эпоха царствования Александра I была очень благоприятна, и наша изящная словесность своим быстрым ростом бесспорно обязана тем условиям внешней и внутренней жизни, какие сложились в это достопамятное царствование.

   Если самое существование изящной литературы зависит от степени талантливости писателей, т.е. от известной случайности, то Успешное развитие этих талантов находится в прямой зависимости от общественных условий их времени.

   Общественные условия в царствование Александра I были исключительно благоприятны для художественного творчества. В интеллигентных кругах того времени, в кругах, где родилась и развивалась изящная словесность, царило большое оживление мысли и Чувства били ключом. Художник имел много благоприятных случаев для всесторонней шлифовки своего таланта.

   Успешное развитие изящной словесности зависит, конечно, прежде всего от наличности талантов. Определить условия, при которых талант может зародиться, - едва ли возможно, но вполне возможно указать на те условия, при которых таланту обеспечен более и менее правильный и быстрый рост. Первая четверть XIX столетия, совпавшая с годами царствования императора Александра Павловича, была именно такой эпохой, когда писатель с истинным талантом мог подкрепить в себе природой данное дарование широкой наблюдательностью, обилием усвояемых новых мыслей, притоком новых настроений, наконец, весьма поучительным созерцанием событий внешней и внутренней жизни своей родины, событий совсем исключительного смысла и значения. Благоприятное стечение обстоятельств позволило тому малому количеству талантов, которые были налицо, дать то многое совершенное, что они дали: Александровская эпоха своим внешним и внутренним движением облегчала талантам их развитие - в отличие, например, от последующей эпохи, Николаевской, когда талантов было несравненно больше, а благоприятных условий для их роста - несравненно меньше.

   Бывают в жизни народов эпохи повышенной деятельности в широком смысле этого слова, эпохи, когда жизнь не позволяет людям замыкаться в какой-нибудь узкой сфере духовной или практической деятельности, когда она заставляет их быть разносторонними в их мыслях, ощущениях, настроениях, интересах, склонностях и деяниях. Такую обильную пищу для размышления, наблюдения, чувства и воли давала русская жизнь в годы царствования императора Александра I всем, кто был к этой жизни чуток, и более всего, конечно, людям талантливым, т.е. одаренным чуткостью в повышенной степени.

   Первое, на что должно указать при обшей характеристике тех годов нашей жизни, это - на особое положение, какое мы заняли в отношении к нашим западным соседям, сравнительно с нами столь богатым идеями и историческим опытом. Стремление к духовному общению с Западом сказывалось у нас непрерывно со времени Петровской реформы вплоть до последних лет царствования Екатерины II. Наша образованность выигрывала немало, и в глубине и в широте, благодаря такому все более и более возраставшему интересу к западной культуре. В последние годы жизни Екатерины и, в особенности, при императоре Павле этот интерес в своем свободном развитии был насильственно остановлен на короткий срок.

   С вступлением на престол Александра Павловича искусственные преграды были сняты. С первых же дней нового царствования наше общение с Западом вышло из тесных границ чистой теории и нашло себе некоторое приложение к жизни, так как император, воспитанный в духе просвещенного гуманизма XVIII века, хотел начать перестраивать государственный и общественный строй России на более современных, либеральных началах. Если либерализм императора в конечном своем итоге дал нашей жизни очень мало, если он не оградил Россию от сильной реакции во вторую половину царствования Александра Павловича, то все-таки даже кратковременное господство либерализма в царских словах, указах и манифестах, как и в произведенных царем переменах в системе управления, - имело свое благотворное влияние на умы и характеры людей отзывчивых и идейных. Этот много обещавший либерализм возвышал нас в собственных глазах и хоть в мечтах и в мыслях приравнивал к культурным соседям.

   Мы бросились тогда нагонять западную науку и литературу. В этой погоне мы очень торопились, и западная мысль и фантазия захватывали необычайно быстро широкие круги общества, давая нашему уму и сердцу самую разнообразную и очень богатую пищу.

   После краткого затишья, мы очутились вдруг под перекрестным огнем для нас совсем новых западных миросозерцании и настроений. Французские энциклопедисты, скептики и материалисты, английские сентименталисты и религиозные сектанты, немецкие гуманисты, пиэтисты и мечтатели-эстетики - все эти представители разных миропонимании, быстро развившихся на Западе и быстро сменявших друг друга со средины XVIII века, имели в Александровское царствование у нас и учеников, и просто любопытствующих слушателей. Книги самого пестрого содержания ходили тогда по рукам, возбуждая работу пока еще не вышколенной нашей мысли. Читались с одинаковым интересом самые разнообразные авторы, философы, моралисты, богословы, публицисты, ученые и поэты - представители различных течений мысли и разных литературных школ, читалось все выдающееся и вместе с тем самое противоречивое. Все возбуждало интерес и находило отклик. Если в большинстве случаев этот отклик и не был вполне продуманный и пока еще мало будил самостоятельную творческую работу ума, то он имел все-таки большое воспитательное значение. Он показывал, что русский ум был легко возбудим и обладал способностью быстрого усвоения.

   Для писательского таланта такая атмосфера, насыщенная разносторонними умственными интересами, была очень благоприятным условием развития. Кругозор писателя быстро расширялся, и в нем поддерживалась чуткость к впечатлениям самым разнообразным. Нужно помнить, однако, что эти впечатления наш писатель выносил в огромном большинстве случаев не непосредственно из жизни, а из книг, - почему в своих произведениях он в те годы бывал так часто и так невольно подражателем. Но во всяком случае свобода обращения, какой пользовалась у нас западная мысль в первые годы Александровского царствования, должна быть выставлена как одна из характерных черт того времени, и народившиеся тогда художественные таланты от этой свободы выиграли очень много.

   Сближение наше с Западом не ограничилось одной идейной областью. Политические события начала XIX века привели нас в непосредственное столкновение с соседями, и случилось это при таких обстоятельствах, которые были для России весьма почетны. Мы явились как бы избавителями Европы от наполеоновского самовластия. Прежде с нами считались лишь как с грубой силой; хотя и в данном случае сила решила дело, но помощь, оказанная Россией Европе, была столь значительна, что наши соседи в благодарность готовы были признать русский народ равноправным членом своей семьи. Нам это очень льстило, и мы спешили признать себя европейцами.

   Решительное вступление России в семью европейских народов, не только на правах должника, но и кредитора, в эпоху войн с Наполеоном, затем внимание, с каким к нам относился официальный Запад после Венского конгресса, были также одним из условий, благоприятных для роста нашего художественного творчества. Отечественная война 1812 года, война за освобождение Европы от Наполеона 1813 - 1815 годов и участие нашей дипломатии в решении всех международных вопросов после 1815 года сопровождались в России большим подъемом национального самосознания. Если наша политика на Западе и на Ближнем Востоке и не могла назваться дальновидной и если союз с официальной Европой в конце концов толкнул нас на путь реакции внутренней, то все-таки сознание нашей силы влекло за собой подъем энергии, смелости, решительности в суждениях, подъем веры в себя как в нацию.

   Национальная идея стала весьма заметно пробиваться наружу. Она иногда вырождалась в опасную самоуверенность, которая могла стать тормозом для истинного просвещения; она создала целую группу консервативных патриотов, которым всякое обновление жизни, даже там, где оно было всего нужнее, казалось подозрительным; она могла стать источником общественной косности - и, действительно, в Александровскую эпоху примеров такого излишне самодовольного национализма было немало. Но в подъеме национального чувства была и своя светлая сторона, которая с лихвой искупала неизбежные недочеты увлечения той видной исторической ролью, которая выпала нам на долю.

   В силу растущего народного самосознания во многих укоренялось законное желание видеть цветущей самобытную науку и самобытную литературу. Нам хотелось сохранить наш национальный облик среди других народов, и мы с нетерпением ждали, чтобы наши национальные особенности поскорее отразились и на плодах нашей науки, и в художественном творчестве. Уже тогда сказывалось в некоторых людях желание отстоять против западных идей, западных обычаев и образцов западной словесности нашу русскую жизнь в ее духовном проявлений. Для удовлетворения такого национального чувства у нас было тогда, конечно, еще мало средств. Наука была в зародыше, изящная литература только что начинала развиваться. Тем не менее труды сторонников национальной идеи дали хорошие результаты. Попытки создать "самобытный" литературный язык при помощи внесения в него слов и оборотов старой славянской речи потерпели неудачу, но разработка народной старины пошла очень успешно. Стали издаваться памятники старого народного творчества, делались археологические разыскания, собирались исторические документы. Карамзиным в "Истории Государства Российского" вся эта старина была сведена в одно целое, а поэты и романисты принялись за обработку народных или мнимо народных сюжетов нашего легендарного и исторического прошлого. Художники, а за ними и критики, стали задумываться над вопросом о водворении "народности" в литературе, разумея под этим неопределенным словом все, что носило на себе хотя бы внешний только отпечаток родной старины или живой, родной действительности.

   Эпоха всевозможных подражаний в литературе кончилась, и писатель начинал ценить в своем творчестве больше то, что его отличало от других, чем то, что в нем напоминало хорошие образцы, по которым он учился. Желание и в сфере искусства дать почувствовать силу самобытности становилось в художнике господствующим, и он торопился из положения ученика перейти поскорее на положение учителя

   Так - при необычайно разностороннем богатстве идей и чувств, которые приходили к нам с Запада, и при быстро растущем национальном самосознании - стала развиваться наша умственная и общественная жизнь в начале XIX века, а с ними вместе и изящная словесность.

   Говоря об оживлении умственной и общественной жизни тех годов, надо помнить, однако, что ее движение свершалось в кругу ограниченном, в кругу почти исключительно дворянском - военном, чиновном и помещичьем. Вся остальная громадная народная масса, слагавшаяся из других классов, в этом движении принимала самое ничтожное участие или совсем на него не откликалась. Но в классах интеллигентных работа мысли шла ходом очень оживленным и в самых разнообразных направлениях.

   Повышенная умственная деятельность в одних кругах и почти полное отсутствие ее в других - несравненно более многочисленных - явление обычное в русской жизни, далеко не исчезнувшее и в наши дни. В Александровскую эпоху пропасть, отделявшая интеллигенцию от народа, была, конечно, еще больше, и это вполне понятно, если принять во внимание, что, несмотря на успехи нашей образованности, крепостной уклад жизни оставался неизменен и для просвещения не только народной массы, но и средних сословий почти ничего сделано не было. Такое ненормальное распределение образованности в стране имело первым и прямым следствием отчуждение писателя от общенародной жизни, малый его интерес к многим сторонам народного быта и некоторое брезгливое его отношение к непросвещенной толпе. Известного рода писательский аристократизм, известная кружковщина в служении искусству были действительно явлением нередким в писательской среде того времени. Но и в данном случае Александровская эпоха давала писателю много поводов задуматься над столь важным и основным вопросом его жизни, каким был вопрос об обязанностях художника перед родиной и перед народом в тесном смысле этого слова. Все более и более расширявшееся знакомство с западной литературой, в которой было в те годы немало демократического духа; либеральный курс, какой на первых порах был взят правительством; намеки самого императора на необходимость улучшения быта крестьян; некоторые книги отечественной публицистики, бывшие в недавнее время под строгим запретом, о которых теперь вновь разрешено было вспомнить (как, например, знаменитая книга Радищева); геройские подвиги простонародья в годы Отечественной войны - все это для писателя было предлогом к раздумью над вопросом о его служении народу. И писатель начинал включать в круг своего поэтического миросозерцания новый бытовой материал и новые понятия и образы. Само собою разумеется, что, при новизне самого вопроса о служении народу, писатель разрешал себе касаться его очень редко и не мог избежать противоречий. Но во всяком случае первые опыты сочетания словесного искусства со служением народным нуждам должны быть отнесены к Александровской эпохе.

   Переходя к другим областям мысли и чувства, какими жил художник того времени, должно отметить, что в выработке всех своих взглядов: религиозных, нравственных, философских, политических и эстетических - он встречал большую поддержку в царившем вокруг него умственном оживлении.

   Быстро росла и упорно работала мысль религиозно-нравственная. Хотя развитие ее было с внешней стороны обставлено довольно стеснительными условиями, но потребность в этой мысли была так велика, что она вопреки этим условиям прорывалась наружу. В интеллигентном обществе встречались самые различные направления этой мысли, выросшие частью на русской почве, а в большинстве случаев пришедшие к нам с Запада. Православная мысль, раскольничья и сектантская всевозможных видов, сталкивалась с мыслью католической и иезуитской, с разнообразными оттенками мысли протестантской, пиэтистической, масонской, квакерской и другими. Мысли эти соприкасались не тайно, а довольно явно, проникая иногда даже в печать и соединяя людей в особые кружки, в которых то или другое учение проповедывалось. Нельзя сказать, что брожение этих общехристианских идей принесло большой плод в смысле их богословского или научного развития, но их обращение в нашем обществе - тогда на всякую новизну очень падком - бесспорно способствовало подъему духовной работы читателя, направляя его внимание на такие стороны общечеловеческой жизни, которые требовали живого и сердечного отношения. Терпимость в вопросах вероисповедания и вообще религиозной мысли - большой культурный фактор, и если эта терпимость в царствование Александра I и не была вполне признанной, а в последние годы его жизни даже отвергалась, тем не менее она давала сильный толчок нашей мысли и держала ее в весьма напряженном состоянии. Давала она толчок и воображению, так как в религиозной мысли было искони много поэзии.

   Этим брожением религиозных идей художник мог воспользоваться, если не как готовым материалом для творчества со строгим религиозным содержанием, то как поводом для расширения круга своей наблюдательности. В те годы люди действительно часто, долго и искренно волновались религиозными и нравственными вопросами - основывая и посещая масонские ложи, где сталкивались по свободному желанию представители самых разнообразных слоев общества; участвуя в разных свободных же кружках и собраниях, где велись беседы на религиозно-нравственные темы; состоя членами Библейских обществ; и наконец, углубляясь в разные формы мистики, чтобы использовать ее, кто в интересах более свободного взгляда на жизнь, а кто в усиление фанатизма. Художник, который мог не участвовать непосредственно в этом движении религиозной мысли, косвенно был все-таки ею охвачена, и она поддерживала в нем одно из возвышенных настроений, полных поэтического чувства.

   Вместе с мыслью религиозной обнаруживала некоторое движение и мысль философская. Она была тогда новинкой для интеллигентного общества, так как в XVIII веке только в замкнутых кружках в Москве можно было подметить некоторое ее присутствие. И в царствование Александра Павловича она широкого распространения не получила, но в университетском круге имела своих представителей. Весьма характерным явлением был тот интерес, который обнаружила в двадцатых годах московская молодежь к учению знаменитого немецкого философа Шеллинга. Учение это, пытавшееся объять единым философским взглядом космос и человека, учение, трудно усвояемое, но необычайно поэтическое, было воспринято кружком московских студентов и, благодаря талантливости некоторых из них, как, например, кн. В.Ф. Одоевского и Д.В. Веневитинова, оставило свой след и на русской поэзии, и на страницах нашей журналистики. Конечно, это была пища для немногих и еще совсем неокрепшее течение мысли, которому суждено было развиться лишь в тридцатых и сороковых годах. Однако движение этой отвлеченной мысли в Александровское царствование не должно быть оставлено без внимания. При очень поверхностном отношении к философским вопросам, какое тогда господствовало, при большом количестве дилетантов, которые в решении этих вопросов придерживались упрощенного взгляда, взятого без всякой проверки из французских философских книг XVIII века, плохо понятых, - такая серьезная, глубокая мысль, как мысль Шеллинга, была самой желанной поправкой в раздумье русского интеллигентного человека над коренными проблемами жизни. Не должно забывать также, что немецкая отвлеченная мысль искупала свои трудности поэтичностью замысла и построения. И художник, не углубляясь в дебри этой отвлеченной мысли, мог испытать на себе ее влияние, привыкая сводить прозу жизни к широким поэтическим обобщениям, полным философского смысла.

   Наряду с отвлеченной религиозно-философской мыслью еще большее оживление обнаруживала тогда мысль политическая и общественная. Сам император в первые годы своего царствования был большим либералом. Мрачные стороны русской действительности: невежество и рабство масс, нравственное растление чиновной машины, отсутствие в обществе интеллигентной самодеятельности мысли и неразвитость в нем гражданского чувства, наконец, несовершенство самой системы управления - на все это император обратил внимание, и целый ряд реформ был им задуман и частью выполнен в целях наискорейшего исправления всех этих недочетов. Новому веянию часть общества пошла с энтузиазмом навстречу, и так как на первых порах царь поощрял такой отклик в своих подданных и правительство развитию политической мысли в обществе неодолимых преград не ставило, то следствием этого в короткий срок было весьма заметное повышение интереса к вопросам общественным и вопросам политики. Быстрому росту этого интереса способствовало и наше сближение с Европой. Многим тогда казалось, что решительная перемена в форме правления могла бы очень благотворно отозваться на всем нашем общественном развитии, и так как сам император такой перемены, судя по его словам, не страшился, то в нашем обществе скоро образовалось совершенно определенное течение политической мысли, которое хотя и сосредоточивалось в "тайных" обществах, но гласности не боялось.

   Легко себе представить, какое движение вносила в жизнь нашего интеллигентного общества эта политическая мысль, тем более, что по своим оттенкам она была чрезвычайно разнообразна. Рядом с вольнодумцами старого Екатерининского века, с служаками во вкусе Павла Петровича, с консерваторами и ретроградами, отрицавшими всякие общественные и политические новшества, при благосклонной на первых порах терпимости высшей власти, пробивали себе дорогу либералы без определенной программы, либералы с ясными конституционными стремлениями и, наконец, люди, позволявшие себе мечтать даже о республике. Все эти разношерстные взгляды сталкивались и спорили между собой, и если сама действительность от их брожения в конце концов выигрывала мало, то для ума, для полета фантазии, для выработки темперамента и характера такой подъем мысли был очень плодотворен.

   В самом деле - было чему научиться, внимательно следя за ходом нашей внутренней политики тех годов. Огромное впечатление произвела сама перемена царствования и события, сопровождавшие вступление на престол Александра Павловича; необычайный подъем поэтически-туманных надежд вызвали первые либеральные указы царя; жаркие споры разгорелись вокруг этих указов и разделили общество на их сторонников и врагов; в быстром возвышении Сперанского дан был пример совсем особого понимания роли советника при царе - пример, напоминавший далекие героические времена Петра I; загадочное падение Сперанского возбудило массу толков и подняло политические страсти; на повышение этих страстей оказало большое влияние то обострение борьбы либеральных стремлений с ретроградными, которое давало себя очень ясно чувствовать, как только отшумели грозные события 1812 - 1815 годов; большой загадкой являлось любовное отношение царя к Польше и все более и более проступавшее в нем невнимание к России; труднопримиримыми казались, с одной стороны, неумолкавшие и свободно обращавшиеся в обществе толки о свободе печати, об освобождении крестьян, о гласном суде и о введении "современных" учреждений, а с другой, повышение религиозной и политической нетерпимости, участие царя в ряде конгрессов, направленных против того самого либерализма в политике, которым царь вначале так увлекался, его недружелюбное отношение к борющейся за свободу Греции и, наконец, все более и более возраставшее, с его согласия, влияние Аракчеева; не могла не поразить и перемена в чувствах к самому царю, которая наблюдалась в различных слоях общества: из всеобщего кумира, каким он был раньше, он становился предметом очень ожесточенных нападок, и все знали, что против его правления и даже против его личности готовился заговор; мысль о прямом политическом воздействии на существующий порядок многим кружила головы; "волнообразный" либерализм, который наблюдался в умах и сердцах, готовил совсем неожиданные повороты в мыслях и настроениях; нарастало ощущение, что близится что-то очень серьезное и решительное - изнутри ли или извне, определить было трудно, - но нечто исключающее то благодушное и доверчивое отношение к жизни и людям, которое в начале царствования так было сильно и выражалось так определенно в сентиментальном миропонимании; наконец, дела на Западе будили также немало тревожных и пытливых мыслей: агония Наполеона, ретроградный режим Бурбонов, революционные движения в Греции, Италии и Испании, либеральное настроение молодого поколения во Франции и Германии, союз почти всех правительств против народов, какими они правили, - все эти показатели весьма тревожного положения не могли не волновать нас, как бы мы отдалены ни были от всех центров, где вершились судьбы Европы.

   Итак, русский художник-писатель Александровской эпохи имел в вопросах общественно-политических широкое поле для наблюдения и размышления, и, будь он даже мало к таким вопросам подготовлен, - внутренняя жизнь его родины заманивала его в круг этих понятий и настроений.

   Для развития наблюдательности, для уменья понимать людей, читать в их душах, для углубления в человеке способности к психологическому анализу такая насыщенная мыслями и чувствами жизнь, как наша тех годов, была весьма благотворна: на помощь естественному росту таланта приходила сама жизнь с ее сложным содержанием и воспитывающим волнением.

   Ставить, однако, русскому писателю того времени большие идейные требования было бы несправедливо; хоть он и откликался на необычайно разнообразные мысли и настроения, какими сразу был охвачен при своем решительном столкновении с западной культурой, - он не мог самостоятельно владеть ими, так как исторической подготовки для такого независимого отношения к ним у него не было. И западная мысль, и события западной жизни были для него пока предметом наблюдения и усвоения, к которому он ничего нового от себя не мог добавить: вот почему в творчестве наших даже самых сильных талантов того времени мы не встречаем мотивов и сюжетов с общемировым значением т.е. таких, которые давали бы новое или оригинальное освещение проблемам философским, религиозным, нравственным, эстетическим и иным, над которыми издавна задумывалось человечество и которые в Европе в конце XVIII века и в первые десятилетия XIX-го получили такое поэтическое освещение в творчестве великих художников. К попыткам общечеловеческого толкования таких проблем или к их решению в духе самобытно-русском мы приступили значительно позже.

   Бездонные проблемы бытия пока еще не мучили нашего художника, и в душе его еще не было разлада. Ощущение удали, юной смелости и доверия к жизни - одна из характерных черт нашей нарождавшейся изящной словесности, несмотря на большое обилие в ней меланхолических, слезливых и печальных мотивов. Но эти мотивы печали, иногда очень искренние, в конце концов все-таки не могли устоять перед общей жизнерадостностью, вполне понятной в людях, которым не о чем было жалеть и у которых надежд было так много. Сентиментальная печаль, как и байроническая скорбь, забывались скоро, пока условия самой русской жизни - уже в иное царствование - не придали этой душевной печали и этой скорби ума более смысла и силы.

   К числу условий, благоприятно отражавшихся на развитии литературных талантов, надо отнести и повышение стоимости ученого и литературного труда вообще, которое тогда становилось заметно. И власть и общество начали соглашаться в том, что мысль и слово - а тем более слово художественное - великие силы. Правительством было сделано немало для повышения уровня образования среди классов, пользовавшихся достатком. В провинциальной глуши было основано несколько университетов и им дарованы широкие права; был предоставлен свободный проезд за границу; основаны школы взаимного обучения, которые имели особый успех- в армии; литературные кружки и в столицах и в провинции собирали большое число членов; потребность в чтении увеличилась, и рынок книг оригинальных и, в особенности, переводных оживился; выходившие книги по содержанию были очень разносторонни; цензурный устав был составлен в мягком духе (1804) и с некоторой терпимостью относился к философским, религиозным, экономическим и даже политическим вопросам.

   Огромную роль в деле просвещения сыграли журналы, число которых в те годы быстро размножалось; это были частью официальные журналы при министерствах, а в большинстве случаев журналы, основанные по вольной инициативе, трудами "литераторов", которые с этого времени начинают выделяться почти что в особое сословие. Это - люди, убежденные в том, что на поприще литературы можно служить родине с не меньшей честью и силой, чем на любой иной арене. Журнал становился не только сборником, складочным местом знаний, но и проводником определенных взглядов на жизнь, выразителем известного миросозерцания, в котором, правда, некоторые вопросы духа и жизни разрабатываются совсем поверхностно (отчасти в силу внешних стеснений), другие недостаточно полно, но в котором зато все большее и большее значение приобретают вопросы искусства.

   В литературе начинает мало-помалу сосредоточиваться весь нерв духовной жизни людей интеллигентных; все вопросы, обобщающие явления жизни, все высшие помыслы о ней становятся предметом обсуждения и раздумья, принимая в той или иной форме литературную оболочку. Зарождается и быстро растет и настоящая критика, которая из чисто формальной и стилистической становится идейной и начинает привлекать в сферу своего рассмотрения проблемы философские и отвлеченно-эстетические.

   Такое оживление интереса к знанию вообще и в частности к литературе было для развития таланта писателя одним из самых счастливых условий. Литератор с первых шагов привыкал высоко ценить то дело, на служение которому отдавал свои силы. И если он искал примера, как много добра для родины может сделать частный человек, всецело преданный словесности и журналистике, как он может заставить себя слушать, как он может стать предметом всеобщего уважения, - то пример Карамзина был налицо. И вот почему имя этого журналиста, литератора, публициста и впоследствии историка было окружено таким почетом в глазах всех начинавших тогда писателей, несмотря на то, что художником в истинном смысле слова Карамзин не был.

   Итак, при живом обмене и движении самых разнообразных идей и настроений религиозно-нравственных, философских, политических, общественных и национальных; при достаточно близком, и идейном, и непосредственно житейском, общении нашем с Западом; при все возраставшей цене литературного слова - пришлось работать нашим первым художникам. Их положение, как видим, было выгодное, простор для ума был большой, и поле для наблюдения широкое. Им недоставало только внешних форм, в какие могли бы облечься плоды их художественного созерцания.

   Прежде чем художники наши выработали самостоятельно такие формы, им пришлось пользоваться чужими. Подражание иноземным образцам на первых порах было неизбежно, и через эту полосу подражания прошли все, даже самые сильные наши художники, прежде чем форма их произведений стала принадлежать им самим без раздела.

   Выбор готовых внешних форм и стилей был тогда достаточно богат. В большом ходу были в те годы на Западе два литературных стиля: 1) классический, античный, либо непосредственно заимствованный у греков и римлян, либо подновленный французами, и 2) стиль сентиментальный, более простой и современный, широко распространенный во всей Европе приблизительно со средины XVIII века. Эти два стиля сильно разнились между собой по техническим приемам. Классический стиль предпочитал аллегориями и символами выражать свои настроения и мысли, пользовался богатыми внешними формами античной словесности, формою эпической поэмы, высокой трагедии, послания, сатиры, вакхической песни, любовной элегии, эпиграммы и оды. Стиль сентиментальный предпочитал рассказ, повесть, роман в форме писем, дневник, задушевную исповедь в стихах, т.е. все те формы, которые облегчали художнику возможность большего углубления в свою душу и большей интимности с читателем. Классический стиль любил возвышенные, патетические, величаво-трагические или безумно игривые мотивы. Стиль сентиментальный предпочитал мотивы нежные, меланхолические, печальные, религиозные и мечтательные.

   Оба эти стиля, в которых отражались два цельных миросозерцания, господствовавшие тогда на Западе, были нами усвоены, конечно, прежде всего чисто внешним образом, как внешние формы для выражения наших чувств и мыслей. Классический стиль, разрабатываемый у нас еще с половины XVIII века и художественно подновленный в первые десятилетия XIX столетия - в поэзии Батюшкова, молодого Пушкина и его друзей, - продержался не долго. Сентиментальный, проникший в нашу литературу при Карамзине, держался дольше, так как он более соответствовал тому кругу понятий и настроений, которые господствовали в нашем интеллигентном обществе.

   Кроме этих двух самых ходких литературных стилей, к нам проникал в те годы и еще один новый стиль, тогда на Западе только что расцветший, - стиль, как его называют, романтический. Это был очень красивый стиль, по богатству оттенков. Сравнительно с классическим и сентиментальным, он отличался необычайной тревогой в своем темпе, мрачностью образов, драматичностью положений и большой повышенностью чувств.

   Переходя к рассказу о том, как зародилась и окрепла наша самобытная художественная словесность, напомним еще раз, что на первых порах отношение нашего художника к жизни было преимущественно субъективное, т.е. что он интересовался не столько самой окружавшей его жизнью, сколько своим отношением к ней как художника.

   Молодое поколение писателей, которые в начале XIX века своим вдохновением способствовали росту нашей художественной словесности, признавало единогласно Василия Андреевича Жуковского своим наставником. Когда заходила речь о том, кому мы обязаны наиболее мелодичными стихами, кто первый дал нам почувствовать поэзию жизни человека и природы, кто умел всего сильнее тронуть наше сердце, возбудить нашу фантазию возвышенными мыслями о Боге, о нравственном призвании человека, о подвигах человечества и его страданиях, - наши деды всегда вспоминали Жуковского. Его имя было не только окружено ореолом славы поэта: Жуковского любили и уважали как наставника, как истинно просвещенного и добродетельного человека; и эта любовь осталась за ним надолго. Говорят, что современники не умеют ценить крупных людей, с которыми они запросто сталкиваются. К Жуковскому современники были, однако, справедливы; они вполне поняли и оценили его, так как его думы и его настроение, весь склад его души и его миросозерцание как нельзя лучше отражали в очень красивой форме те мысли и чувства, какими жило большинство образованных людей его времени. Редко когда между поэтом и обществом было установлено такое согласие, сердечное и умственное, какое объединяло Жуковского и его современников.

   Признавая все заслуги Жуковского перед нашей словесностью, надо, однако, помнить, что и он имел учителей и предшественников. Державин в своих одах достигал иногда высоты истинно патетического и героического, и еще не вполне художественный его язык был уже приноровлен к выражению настоящего поэтического восторга - религиозного и патриотического. Вместе с этим порядком чувств, оттеняющих в жизни ее величественную, иногда трагическую сторону, - нашли себе поэтическое воплощение и чувства иного порядка, чувства более мягкие, нежные, не менее серьезные, но более обыденные. Их проводил в своих повестях, стихотворениях, в прозаических рассуждениях и в своих известных "Письмах русского путешественника" - Николай Михайлович Карамзин. Его стилистическому таланту обязаны мы первой красотой и гибкостью нашей прозаической речи; а его благочестивому настроению, теплому сердцу и уму, не склонному к анализу и легко примиряющемуся с самыми трудными вопросами жизни, - теми вполне литературно написанными рассказами, в которых так отчетливо выразилось столь распространенное в то время "сентиментальное" настроение и миропонимание. Карамзин был непосредственный предшественник и учитель Жуковского. Жуковский на всю жизнь сохранил к нему неизменное чувство самого благоговейного уважения, признавая открыто, какое идейное и вообще воспитательное значение имел для него этот талантливый если не художник, то литератор. Действительно, Жуковский в своем миропонимании, в своем отношении ко всем задачам жизни не вышел из того круга понятий, а отчасти и того круга литературных вкусов, какого держался Карамзин.

   Какое же место должны мы отнести Жуковскому в истории нашей изящной словесности?

   Значение его не должно преувеличивать теперь, когда мы можем взглянуть на него издали, когда вся его деятельность представляется нам в исторической перспективе. Жуковский не принадлежал к числу тех поэтов, в которых все наиболее глубокие думы и чувства их века находят себе отклик. Время, когда он жил, было значительно богаче идейным содержанием, чем его поэзия, и она отразила только один порядок мысли и одно настроение, правда самое распространенное в тогдашнем обществе. Поэзии Жуковского недоставало очень существенного, чтобы стать вполне голосом своего времени. В ней совсем не было критического и аналитического отношения к явлениям жизни. Жуковский не умел и не хотел быть судьей отдельных житейских явлений, из которых слагается жизнь человека в данный исторический момент. Он любил созерцать жизнь в ее целом на протяжении многих, многих веков и отыскивал в ней оправдания и доказательства того религиозно-нравственного миросозерцания, которое он сам для себя выработал в тихом уголке своей скромной жизни. Но если Жуковский как поэт и не смог откликнуться на всю полноту жизни своего времени, тем не менее его поэзия составляет целую эпоху в истории нашей изящной словесности. Он был наш первый по времени истинный художник слова.

   Как настоящий художник воспринимал Жуковский явления внешней и внутренней жизни человека и выражал их как художник, не примешивая к ним посторонних, искусству чуждых соображений. Он имел тонкий эстетический вкус, и этот вкус уберегал его от всякой фальши: риторика, которой та