Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

;   Вставала при свечах она.

   Но при такой внешности и при таких привычках, резких и эксцентричных, душа Татьяны обнаруживает все качества сентиментальной натуры, живущей в желаемом мире призраков. Мир действительности заслонен для нее миром нежной мечты, и по книгам учится она думать и чувствовать, и руководством к познанию людей служат ей самые лучшие образцы сентиментальной литературы:

   Ей рано нравились романы;

   Они ей заменяли все;

   Она влюблялася в обманы

   И Ричардсона и Руссо.

   Теперь с каким она вниманьем

   Читает сладостный роман.

   С каким живым очарованьем

   Пьет обольстительный обман!

   Счастливой силою мечтанья

   Одушевленные созданья,

   Любовник Юлии Вольмар,

   Малек-Адель и де Линар,

   И Вертер, мученик мятежный,

   И бесподобный Грандисон,

   Который нам наводит сон, -

   Все для мечтательницы нежной

   В единый образ облеклись,

   В одном Онегине слились.

   Воображаясь героиней

   Своих возлюбленных творцов,

   Кларисой, Юлией, Дельфиной,

   Татьяна в тишине лесов

   Одна с опасной книгой бродит;

   Она в ней ищет и находит

   Свой тайный жар, свои мечты,

   Плоды сердечной полноты.

   Наконец, когда Татьяна уже не может противиться своему чувству, она, столь скрытная и нелюдимая, становится необычайно откровенной, - убежденная в том, что искренность чувства оправдывает его обнаружение и что любовь, согласно сентиментальному учению, - благотворный фатум, перед которым надо преклониться:

   "Другой!.. Нет, никому на свете

   Не отдала бы сердце я!

   То в высшем суждено совете...

   То воля неба: я твоя;

   Вся жизнь моя была залогом

   Свиданья верного с тобой:

   Я знаю, ты мне послан Богом,

   До гроба ты хранитель мой...

   Ты в сновиденьях мне являлся;

   Незримый, ты мне был уж мил,

   Твой чудный взгляд меня томил,

   В душе твой голос раздавался

   Давно... нет, это был не сон!

   Ты чуть вошел, я вмиг узнала,

   Вся обомлела, запылала

   И в мыслях молвила: вот он!

   Не правда ль? я тебя слыхала:

   Ты говорил со мной в тиши,

   Когда я бедным помогала

   Или молитвой услаждала

   Тоску волнуемой души?

   И в это самое мгновенье

   Не ты ли, милое виденье,

   В прозрачной темноте мелькнул,

   Приникнул тихо к изголовью?

   Не ты ль с отрадой и любовью

   Слова надежды мне шепнул?

   Кто ты: мой ангел ли хранитель

   Или коварный искуситель?

   Мои сомненья разреши.

   Быть может, это все пустое,

   Обман неопытной души,

   И суждено совсем иное...

   Но так и быть! Судьбу мою

   Отныне я тебе вручаю,

   Перед тобою слезы лью,

   Твоей защиты умоляю...

   Вообрази: я здесь одна,

   Никто меня не понимает,

   Рассудок мой изнемогает,

   И молча гибнуть я должна.

   Я жду тебя: единым взором

   Надежды сердца оживи

   Иль сон тяжелый перерви,

   Увы, заслуженным укором!

   И на такую любовь, в которой растворилась вся душевная сущность человека, любовь, полную самозабвения и готовую на все жертвы, Онегин ответил выговором и советом поучиться обуздывать страсти.

   Всегда этот ответ Онегина на письмо Татьяны возбуждает в нас досадное чувство.

   Почему Онегин не пошел навстречу этой любви и почему не признал в Татьяне своего спасителя, того доброго гения, который спас бы его от душевного разлада и изнуряющего его дух разочарования или безочарования? Но склонись Онегин перед этой любовью - весь смысл трагической завязки романа был бы нарушен и его основная мысль была бы искажена. При встрече с тревожной душой Онегина искренняя и беззащитная в своей откровенности любовь Татьяны должна была пострадать. Чувство в его "романтической" форме не могло признать над собой власти мягкого и доверчивого чувства, и, как дружба была убита Онегиным на дуэли с Ленским, так не понята и оскорблена была теперь любовь при встрече Онегина и Татьяны. И хорошо еще, что эта любовь была только оскорблена, а не измучена, не убита, как это случалось в другие разы, когда настоящая романтически-демоническая натура сталкивалась с такой наивной и бесхитростной любовью. Такие встречи демонов и ангелов (литературная тема, очень широко распространенная на Западе и у нас) кончались для "ангелов" всегда гораздо более печально, чем кончился роман Татьяны.

   Итак, столкновение Онегина с Ленским и с Татьяной, по-видимому столь естественные простые встречи в условиях самых обыкновенных, имеют свое историческое значение как знаменательный факт в истории настроения той эпохи и как документ автобиографический, как страница из истории развития психики самого художника. Пушкин, который в это время как раз переживал тревогу духа, внесшую в его гармоничную душу разлад и разочарование, - он убил в мечтах Ленского и отверг любовь Татьяны, и не без умысла. Он в Онегине наказывал до известной степени самого себя и беспощадно анализировал мрачные стороны того душевного состояния, каким сам был временно охвачен. А мы знаем, как решительно и скоро Пушкин овладел собою и осилил в себе это тревожное настроение.

   Но неужели же живые образы Ленского и Татьяны лишь символы известных психических состояний, с которыми автор сводил свои счеты?

   Нет нужды делать такой вывод. Из документов того времени мы знаем, что люди типа Ленского и даже типа Татьяны действительно встречались, хотя, конечно, не в виде общего правила. Поэт и изобразил их вполне реально без всякой фальши. Но что в выборе этих фигур, в их размещении на плане романа участвовали чисто субъективные ощущения автора, его личные счеты с самим собою, его раздумье над тем душевным состоянием, которое он сам переживал тогда, когда писал свой роман, - в этом едва ли можно сомневаться. Характеристика самого Онегина еще яснее подтверждает это предположение.

   Нельзя сказать, что Онегин был личность яркая, с резко выраженным характером и с ясными взглядами. В ней очень много недосказанного. Такая неопределенность, впрочем, и была нужна автору, потому что в ней-то главным образом и заключалась типичность этого лица и характерность того настроения, носителем которого являлся он и на некоторое время его ближайший друг - сам Пушкин.

   Когда мы знакомимся с Онегиным, он - "молодой повеса", с необычайно легким умственным багажом.

   Мы все учились понемногу,

   Чему-нибудь и как-нибудь,

   Так воспитаньем, слава Богу,

   У нас не мудрено блеснуть.

   Онегин был, по мненью многих

   (Судей решительных и строгих),

   Ученый малый, но педант.

   Имел он счастливый талант -

   Без принужденья в разговоре

   Коснуться до всего слегка.

   С ученым видом знатока

   Хранить молчанье в важном споре

   И возбуждать улыбку дам

   Огнем нежданных эпиграмм.

  

   Латынь из моды вышла ныне;

   Так, если правду вам сказать,

   Он знал довольно по-латыне,

   Чтоб эпиграфы разбирать,

   Потолковать об Ювенале,

   В конце письма поставить vale,

   Да помнил, хоть не без греха,

   Из Энеиды два стиха.

   Он рыться не имел охоты

   В хронологической пыли

   Бытописания земли;

   Но дней минувших анекдоты,

   От Ромула до наших дней,

   Хранил он в памяти своей.

   Человек он был к поэзии довольно равнодушный и, кажется, с некоторыми симпатиями к точным наукам.

   Высокой страсти не имея

   Для звуков жизни не щадить,

   Не мог он ямба от хорея,

   Как мы ни бились, отличить.

   Бранил Гомера, Феокрита;

   Зато читал Адама Смита

   И был глубокий эконом,

   То есть умел судить о том,

   Как государство богатеет,

   И чем живет, и почему

   Не нужно золота ему,

   Когда простой продукт имеет.

   Настоящей его специальностью была, однако, "наука страсти нежной", но и эту единственную науку, к которой он относился с редким прилежанием, он изучал, кажется, больше по книгам, чем на опыте.

   Всего, что знал еще Евгений,

   Пересказать мне недосуг;

   Но в чем он истинный был гений,

   Что знал он тверже всех наук,

   Что было для него измлада

   И труд, и мука, и отрада,

   Что занимало целый день

   Его тоскующую лень, -

   Была наука страсти нежной.

   Которую воспел Назон,

   .........................

   Нас пыл сердечный рано мучит.

   Очаровательный обман -

   Любви нас не природа учит,

   А Сталь или Шатобриан.

   Мы алчем жизнь узнать заране,

   Мы узнаем ее в романе,

   Мы всё узнали, между тем,

   Не насладились мы ничем;

   Природы глас предупреждая,

   Мы только счастию вредим,

   И поздно, поздно вслед за ним

   Летит горячность молодая.

   Онегин это испытал.

   Зато как женщин он узнал!

   Между Онегиным и миром незаметно становилась книга, т.е. чужая мысль, чужое чувство, и он подделывал свой ум и сердце под уже готовые образцы, которые могли ему нравиться и своей красотой, и тем, что на трудные вопросы жизни они давали готовые ответы. Если мы припомним, что этому "философу", как его называет автор, было восемнадцать лет, когда мы с ним знакомимся; что он был человек состоятельный и потому не знал никакого обязательного труда; что он от всякого труда умышленно бегал и слонялся без всякого дела, срывая с жизни одни лишь цветы удовольствия, - то неудивительно, что им овладела самая ординарная скука от пресыщения теми впечатлениями, которые придают жизни красоту лишь при условии гигиеничного с ними обращения.

   Но, шумом бала утомленный

   И утро в полночь обратя,

   Спокойно спит в тени блаженной

   Забав и роскоши дитя.

   Проснется за полдень, и снова

   До утра жизнь его готова,

   Однообразна и пестра.

   И завтра то же, что вчера.

   Но был ли счастлив мой Евгений,

   Свободный, в цвете лучших лет,

   Среди блистательных побед,

   Среди вседневных наслаждений?

   Вотще ли был он средь пиров

   Неосторожен и здоров?

  

   Нет, рано чувства в нем остыли;

   Ему наскучил света шум;

   Красавицы не долго были

   Предмет его привычных дум;

   Измены утомить успели;

   Друзья и дружба надоели,

   Затем, что не всегда же мог

   Beef-steaks и страсбургский пирог

   Шампанской обливать бутылкой

   И сыпать острые слова.

   Когда болела голова;

   И хоть он был повеса пылкий,

   Но разлюбил он наконец

   И брань, и саблю, и свинец.

  

   Недуг, которого причину

   Давно бы отыскать пора,

   Подобный английскому сплину,

   Короче - русская хандра

   Им овладела понемногу;

   Он застрелиться, слава Богу,

   Попробовать не захотел,

   Но к жизни вовсе охладел.

   Как Child-Harold, угрюмый, томный,

   В гостиных появлялся он;

   Ни сплетни света, ни бостон,

   Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,

   Ничто не трогало его;

   Не замечал он ничего.

   Давно известно, что против хандры, какой был болен Онегин, т.е. хандры от безделья, есть два хороших средства лечения - путешествие или, наоборот, уединение. На первый раз Онегин от путешествия отказался (в нем он искал утешения потом, уже после бегства из усадьбы) и засел за письменный стол. Ничего, конечно, из всех его писаний не вышло, и тогда он заменил писание - чтением.

   Отступник бурных наслаждений,

   Онегин дома заперся,

   Зевая, за перо взялся,

   Хотел писать, но труд упорный

   Ему был тошен; ничего

   Не вышло из пера его,

   И не попал он в цех задорный

   Людей, о коих не сужу

   Затем, что к ним принадлежу.

   И снова, преданный безделью,

   Томясь душевной пустотой,

   Уселся он с похвальной целью

   Себе присвоить ум чужой;

   Отрядом книг уставил полку,

   Читал, читал, а все без толку:

   Там скука, там обман и бред;

   В том совести, в том смысла нет;

   На всех различные вериги;

   И устарела старина,

   И старым бредит новизна.

   Как женщин, он оставил книги

   И полку с пыльной их семьей

   Задернул траурной тафтой.

   Всякие попытки связать себя какими-нибудь обязательствами с окружающей жизнью, ну хоть стать хорошим помещиком, также кончились ничем. Следуя либеральной моде того времени, Онегин на первых порах своей деревенской жизни принял к сердцу судьбу крестьян, заменил барщину легким оброком и, как уверяет поэт, заставил раба благословить свою судьбу. Но если крестьянин выиграл от соседства Онегина, то Онегин от близости крестьянина ничего не выиграл. Никакого направления его уму, сердцу и действию эти новые для него отношения не придали. Онегин скучал по-старому, и, наконец, в эту скуку вторглась дружба Ленского и любовь Татьяны.

   Кто же, наконец, этот герой, на долю которого выпала такая чистая любовь и такая нежная дружба? Сначала "молодой повеса", затем "инвалид в любви", "модный тиран" и "пасмурный чудак", кем же был он, когда он поселился в деревне, когда мог так нравиться, так пленять своим умом и своей поэтичной внешностью?

   Этот вопрос задала себе Татьяна вскоре после бегства Онегина, и тогда она вместе с Пушкиным, который также не мог себе выяснить психики своего - как он выражался - "странного" спутника, стала рыться в книгах Онегина и как будто напала на решение загадки.

   Хотя мы знаем, что Евгений

   Издавна чтенье разлюбил,

   Однакож несколько творений

   Он из опалы исключил:

   Певца Гяура и Жуана,

   Да с ним еще два-три романа,

   В которых отразился век

   И современный человек

   Изображен довольно верно

   С его безнравственной душой,

   Себялюбивой и сухой,

   Мечтанью преданной безмерно,

   С его озлобленным умом,

   Кипящим в действии пустом.

  

   Хранили многие страницы

   Отметку резкую ногтей.

   Глаза внимательной девицы

   Устремлены на них живей.

   Татьяна видит с трепетаньем,

   Какою мыслью, замечаньем

   Бывал Онегин поражен,

   С чем молча соглашался он.

   На их полях она встречает

   Черты его карандаша:

   Везде Онегина душа

   Себя невольно выражает -

   То кратким.словом, то крестом,

   То вопросительным крючком.

  

   И начинает понемногу

   Моя Татьяна понимать

   Теперь яснее, слава Богу,

   Того, по ком она вздыхать

   Осуждена судьбою властной:

   Чудак печальный и опасный,

   Созданье ада иль небес,

   Сей ангел, сей надменный бес,

   Что ж он? Ужели подражанье,

   Ничтожный призрак, иль еще

   Москвич в Гарольдовом плаще,

   Чужих причуд истолкованье,

   Слов модных полный лексикон?..

   Уж не пародия ли он?

   Ужель загадку разрешила?

   Ужели слово найдено?

   Действительно, найдено ли "слово"? Неужели Онегин только пародия? По-видимому, автор согласился с таким объяснением, потому что, когда много лет спустя он встретился с Онегиным в Петербурге, он спрашивал:

   Все тот же ль он иль усмирился?

   Иль корчит также чудака?

   Скажите, чем он возвратился?

   Что нам представит он пока?

   Чем ныне явится? Мельмотом,

   Космополитом, патриотом,

   Гарольдом, квакером, ханжой

   Иль маской щегольнет иной?

   Иль просто будет добрый малый,

   Как вы да я, как целый свет?

   По крайней мере, мой совет:

   Отстать от моды обветшалой.

   Довольно он морочил свет...

   - Знаком он вам? - И да и нет.

   Очевидно, Пушкин считал Онегина в большой мере фигляром. Но нам как-то трудно согласиться с тем, чтобы в этом человеке, который при всей пустоте душевной, при всех прегрешениях, странных и диких поступках все-таки вызывает к себе известное сочувствие, чтобы во всем его явлении решительно не было ничего серьезного.

   По-видимому, однако, нет ничего серьезного ни в его разочаровании, ни в его думах, ни в чувствах. Разочарование его вытекает из простого пресыщения удовольствиями, никакого ответственного поста он в жизни не занимал, ни за что не боролся, ничего не отстаивал в ней и потому ничему не радовался и ни о чем не скорбел. Быть может, смысл жизни ему открылся в книгах, и он его выстрадал умственно? Но и этого не было. Книги он читал невнимательно, поверхностно, и никакая идея его никогда не мучила. Презирал он людей из чувства индифферентизма к ним, а отнюдь не из любви, которая одна могла бы оправдать такое презрение. Онегин был умен, т.е. даже не умен, а просто остроумен, и в мыслях своих жил на чужой счет. Чувствовал ли он глубоко? Едва ли. Хотя мы плохо знаем его прошлое, но очевидно, что настоящей душевной драмы он не переживал, потому что иначе - будь он в таких страданиях испытан - он не отнесся бы так легкомысленно к дружбе Ленского и к любви Татьяны. Одним словом, те строгие судьи, которые называли его "пустым" человеком, были как будто правы.

   Если предположить, однако, что в довершение всего Онегин - "пародия", т.е. человек, умышленно позирующий, то нравственная и умственная его стоимость падает еще ниже, и мы начинаем понимать некоторых современников и друзей Пушкина, которые на поэта весьма искренне сердились за то, что он тратил свое время на описание похождений столь незначительного и неинтересного человека.

   А между тем поэт питал к своему знакомому чувства очень нежные: он во всяком случае был сильно им заинтересован.

   Пушкин откровенно признается, что нашел в Онегине родственную душу:

   Условий света свергнув бремя,

   Как он, отстав от суеты,

   С ним подружился я в то время.

   Мне нравились его черты,

   Мечтам невольная преданность,

   Неподражательная странность

   И резкий, охлажденный ум.

   Я был озлоблен - он угрюм;

   Страстей игру мы знали оба,

   Томила жизнь обоих нас;

   В обоих сердца жар угас;

   Обоих ожидала злоба

   Слепой Фортуны и людей

   На самом утре наших дней.

  

   Мне было грустно, тяжко, больно.

   Но, одолев мой ум в борьбе,

   Он сочетал меня невольно

   Своей таинственной судьбе;

   Я стал взирать его очами,

   С его печальными речами

   Мои слова звучали в лад...

   Онегин приобрел как будто известную власть над душой поэта, и влияние его стало столь заметно, что Пушкин начинал даже опасаться, как бы их не приняли за одно лицо:

   Цветы, любовь, деревня, праздность,

   Поля! я предан вам душой.

   Всегда я рад заметить разность

   Между Онегиным и мной,

   Чтобы насмешливый читатель

   Или какой-нибудь издатель

   Замысловатой клеветы,

   Сличая здесь мои черты,

   Не повторял потом безбожно,

   Что намарал я свой портрет,

   Как Байрон, гордости поэт;

   Как будто нам уж невозможно

   Писать поэмы о другом,

   Как только о себе самом.

   И опасения Пушкина были вполне основательны. Не только "насмешливый" или злобный читатель мог в Онегине узнать Пушкина, но и читатель вполне добросовестный.

   Поэт не отрицал того, что он иногда совпадал в своих мыслях с Онегиным.

   Кто жил и мыслил, тот не может

   В душе не презирать людей;

   Кто чувствовал, того тревожит

   Призрак невозвратимых дней,

   Тому уж нет очарований,

   Того змия воспоминаний,

   Того раскаянье грызет.

   Все это часто придает

   Большую прелесть разговору.

   Сперва Онегина язык

   Меня смущал, но я привык

   К его язвительному спору,

   И к шутке, с желчью пополам,

   И к злости мрачных эпиграмм.

   Да и в прошлом в их судьбе было кое-что сходное: Онегин

   ... в первой юности своей

   Был жертвой бурных заблуждений

   И необузданных страстей.

   Привычкой жизни избалован,

   Одним на время очарован,

   Разочарованный другим,

   Желаньем медленно томим,

   Томим и ветреным успехом,

   Внимая в шуме и тиши

   Роптанье вечное души,

   Зевоту подавляя смехом:

   Вот как убил он восемь лет,

   Утратя жизни лучший цвет.

   Теперь страсти улеглись в душе Онегина -

   Ушед от их мятежной власти,

   Онегин говорил об них

   С невольным вздохом сожаленья.

   Блажен, кто ведал их волненья

   И наконец от них отстал;

   Блаженней тот, кто их не знал,

   Кто охлаждал любовь разлукой,

   Вражду - злословием...

   Улеглись они и в душе поэта.

   Таков был он - этот "романтический" герой, разочаровав шийся во всех сентиментальных идеалах и оставшийся стоять на од ном месте без движения, целей, планов и дела.

   Был ли этот тип простой случайностью в нашей жизни того времени?

   Историческое развитие типа Евгения Онегина и его связь с современной ему эпохой в настоящее время выяснены определенно и точно. Наш известный историк В.О. Ключевский дал полную генеалогию этого типа, и теперь не может быть сомненья в том, что Евгений Онегин - лицо живое, и отнюдь не случайное в нашей жизни.

   Повторим выводы ученого, так как добавить к ним нечего.

   Начиная с XVII века в нашем обществе стали попадаться люди, которые никак не могли идти вровень со своим веком и, стремясь угоняться за ним, постепенно от него отставали. Петровская реформа потребовала от многих молодых людей таких знаний и такого образа мыслей, который был им недоступен. Эти не ко времени пришедшиеся люди чувствовали себя очень неловко и должны были прийти к сознанию, что они "лишние". Детей-своих они пожелали избавить от такого неприятного положения и как-нибудь приспособить к потребностям нового времени, созданного реформой. Наскоро стремились эти дети нахвататься разных практических знаний (хотя в большинстве случаев в этом не успевали), которыми особенно дорожил великий реформатор. Но времена быстро менялись, и со смертью Петра совсем иного стали требовать от человека, который не желал отстать от времени. "Одни, после Петра заболевшие тоской по родной старине, встретили петровского служаку насмешками и ругательствами за "европейский обычай", привезенный им из Голландии; другие, одержимые вожделением к новизне, преследовали его кличками неуча деревенского, мужика, за недостаточный запас европейского обычая, им привезенный, за незнание модного катехизиса, которым вменялось благородному шляхтичу в обязанность то самое шпажное и танцевальное искусство, которое он считал бесполезным". Молодой человек Петровского времени после Петра попал, таким образом, в неловкое положение, как некогда и его родитель, и, испытав много неприятностей за свое неумение приноравливаться к обстоятельствам, заперся в деревне, где до смерти "коптил небо, созерцая звезды". В этой деревне, в его семье родился отец Онегина. Воспитание свое он получил при Елисавете, кончил его при Екатерине и доживал свой век при Александре. Он усвоил себе весь внешний лоск западной образованности, но дела на родине себе также не нашел. Покинув службу, он переехал в свою губернию, задумав служить по выборам. "Он был выбран в дворянские заседатели, но соскучился, дожидаясь дел, которых в три года поступило ровно три и не было решено ни одного, пробовал заняться сельским хозяйством, но только сбил с толку управляющего и старосту, хотел по крайней мере пожить весело, потчевал гостей частыми обедами, бегами и псовой охотой с дворовою музыкой и цыганской пляской и, наконец, устав и заглянув в долговую книгу, махнул на все рукой и окончательно переселился в деревню доканчивать давно начатую и сложную работу изолирования себя от русской действительности". "Всю жизнь помышляя о "европейском обычае", о просвещенном обществе, он старался стать своим между чужими и только становился чужим между своими. В Европе видели в нем переодетого по-европейски татарина, а в глазах своих он казался родившимся в России французом. В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности, было много трагизма, и ему самому подчас становилось невыразимо тяжело чувствовать себя в таком положении.

   "Сын его - наш Онегин - воспитывался в его преданиях, но не под его влиянием. Он наследовал многие из его идей, убеждений, взглядов, привычек, но не наследовал его вкусов, чувств и отношений к окружающему, и не наследовал потому, что вырос и начал действовать под другими впечатлениями". Наступило Александровское царствование, и молодежь была увлечена в круговорот религиозной, национальной и политической мысли. Сознание, "что в России образованнейший и руководящий класс пренебрегает родным языком и всем, что касается родины"; сознание, "что в русском народе таятся могучие силы, лишенные простора и деятельности, скрыты умственные и нравственные сокровища, нуждающиеся в разработке", заставило эту молодежь "круто и прямо повернуть лицом к русской действительности". Одна часть этой молодежи отдалась политике и погибла; "другие пошли стороной, осторожно вглядываясь вдаль и озираясь вокруг. Они также питали много надежд и иллюзий, желали деятельности и готовились к ней, запасаясь идеями и иноземными образцами, которые можно было бы применить в отечестве". Но после, когда со средины царствования преобразовательное движение, смело начатое правительством, остановилось и реакция взяла верх, все их иллюзии рассеялись и "они впали в уныние или нравственное оцепенение и опустили руки". После, "оправившись от столбняка, они кое-как стали прилаживаться к русской действительности". Наряду с этими людьми, которые так смело и решительно пошли вперед и не убоялись политической борьбы, и наряду с теми из них, которые впали в уныние, - стояли еще и другие, по возрасту более молодые, которые своеобразно откликнулись на свершившийся перелом в жизни их родины. "Они проходили школу тогдашнего столичного света с его показным умом, заученными приличиями, заменявшими нравственные правила, и с любезными словами, прикрывавшими пустоту общежития. Эта школа давала много пищи злословию, вырабатывала "насмешку с желчью пополам", но не приучала ни к умственному труду, ни к практической деятельности, - напротив, отучала от того и другого, всего же более располагала к скуке. На наклонности, воспитанные такой школой, ложились чувства старших братьев - патриотическая скорбь одних, уныние других. Из смешения столь разнородных влияний и составилось ложное настроение, которое тогда стали звать разочарованием. Поэзия часто рисовала его байроновскими чертами, и сами разочарованные любили кутаться в Гарольдов плащ. Но в состав этого настроения входило гораздо более туземных ингредиентов. Здесь были и запасы схваченных на лету идей с приправой мысли об их ненужности, и унаследованное от вольнодумных отцов брюзжанье с примесью скуки жизнью, преждевременно и бестолково отведанной, и презрение к большому свету с неумением обойтись без него, и стыд безделья с непривычкой к труду и недостатком подготовки к делу; и скорбь о родине, и досада на себя, и лень, и уныние - весь умственный и нравственный скарб, унаследованный от отцов и дедов и прикрытый слоем острых и гнетущих чувств, внушенных старшими братьями. Это была полная нравственная растерянность, выражавшаяся в одном правиле: ничего делать нельзя и не нужно делать. Поэтическим олицетворением этой растерянности и явился Евгений Онегин".

   Таково историческое толкование типа Онегина, данное большим знатоком нашей прошлой жизни. Как видим, это тип, полный исторического смысла и значения. Остается лишь определить - с удачным ли представителем этой типичной семьи имел Пушкин случай познакомиться.

   Экземпляр был не из лучших. Все те очень серьезные мысли и чувства, которые, как показал нам историк, в оригинальном своем сочетании создали этот любопытный тип, в Онегине достаточно стерлись и выветрились. Ни патриотической скорби, ни идейного разочарования на почве общественных чувств мы не замечаем в нашем Онегине.

   Не примем же мы всерьез его патриотизма и той любви к России, любви, которую он вдруг, нежданно и сразу, почувствовал, чтобы тотчас же перестать ее чувствовать.

   Наскуча или слыть Мельмотом,

   Иль маской щеголять иной,

   Проснулся раз он патриотом

   Дождливой, скучною порой.

   Россия, господа, мгновенно

   Ему понравилась отменно,

   И решено - уж он влюблен,

   Уж Русью только бредит он!

   Уж он Европу ненавидит

   С ее политикой сухой,

   С ее развратной суетой.

   Онегин едет; он увидит

   Святую Русь: ее поля,

   Пустыни, грады и моря.

   За короткий срок своего знакомства с нами Онегин растерял все чувства, все мысли, все надежды и, гуляя на Минеральных водах среди калек, имел полное основание с грустью думать:

   Зачем я пулей в грудь не ранен?

   Зачем не хилый я старик,

   Как этот бедный откупщик?

   Зачем, как тульский заседатель,

   Я не лежу в параличе?

   Зачем не чувствую в плече

   Хоть ревматизма? - Ах, Создатель!

   И я, как эти господа,

   Надежду мог бы знать тогда!

   И все-таки в душе Пушкина было много симпатии к этому измельчавшему члену талантливой семьи, к этому самому слабовольному среди разочарованных и "лишних" людей Александровского царствования.

   Объяснение этой привязанности Пушкина надо искать не в душе Онегина, а в душе Пушкина. Он в гораздо большей степени, чем его приятель, выстрадал ту драму разочарованной души, о которой говорил нам историк. На дорогу политической борьбы Пушкин, положим, не вступил, но мы знаем, что и на севере, и на юге, где он с Онегиным встретился, он в те годы политикой интересовался и имел уже случай убедиться лично в том, насколько можно доверять либеральному направлению правительства. Поэт в известном смысле был уже знаком и с патриотической скорбью, и с разочарованием. Если припомнить, что эти чувства возбудили в нем неясную тревогу рассерженного ума и озлобленного чувства - то такое состояние духа должно было расположить его в пользу Онегина. Ведь так часто, в минуты душевного волнения, мы в людях видим го, что хотим видеть, и, интересуясь ими, на деле бываем заняты собой. Для Пушкина Евгений Онегин был отчасти поэтическим воплощением его собственной тревожной души, разочарованной, сердитой, минутами недовольной всем миропорядком, людьми и самим собою. Как ни был прост умом и духовно немощен Онегин, но в эти минуты Пушкин любил в нем человека, который хоть и без всякого права, но бросал вызов всему окружающему. Только спустя некоторое время, когда тревога улеглась в сердце поэта, он, несколько сердясь на самого себя за свое увлечение