Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

к много у Державина, из поэзии Жуковского исчезла очень быстро, как и неестественная слащавость, столь обычная у Карамзина.

   Особая ценность поэзии Жуковского заключалась в том, что она сознавала свою собственную силу именно как поэзия, т.е. поэт смотрел на художественную деятельность как на особое "святое дело", направленное ко благу человечества, дело совершенно самостоятельное и отличное от других дел человека. Поэзия сама по себе была для нею святыней, которая облагораживает всех, на кого ее лучи падают. Не между делом и при случае должен человек отдавать себя ей и ее служению; он должен посвятить себя ей всецело, и, кроме нее, не знать иного бога. Жуковский был первый, который стремился вселить нам такое возвышенное понятие об искусстве; до него, в XVIII веке, оно, по мнению многих, даже очень талантливых писателей, было лишь "украшением" жизни, благородной забавой или непосредственным нравоучением. Жуковский всей своей жизнью показал, как должно бескорыстно любить искусство, и он неустанно в своих стихах говорил об его святости и самодержавии среди других проявлений человеческого духа.

   Большую цену придавала поэзии Жуковского также и ее безусловная искренность. Нельзя, конечно, сказать, что у его предшественников это качество совершенно отсутствовало, но тот факт, что Жуковский понимал поэзию как "святое служение", исключал возможность всякой умышленной натяжки в чувствах, которые он изливал в своих стихотворениях. Его предшественники, ценившие поэзию как придаток к жизни, как украшение ее или как косвенное наставление, могли, исполняя "долг певца", заставить себя иной раз говорить не от вдохновенного сердца - что они нередко и делали. Жуковский писал всегда под властью глубоко захватившего его чувства.

   Еще один дар дала природа Жуковскому, дар, которым до него не обладал ни один из наших писателей. Это был необычайно тонкий поэтический слух, который обусловливал мелодичность его стихотворной речи. В технике русского стиха речь Жуковского произвела настоящий переворот. Никогда еще этот стих не был так звонок, так музыкален, так гибок. Обилие размеров, богатство рифм, мелодичность звуков речи Жуковского поражали всех современников и для подрастающих художников стали мерилом истинно поэтической речи. На музыке стихов Жуковского воспитались Пушкин и все его товарищи по вдохновению.

   Такова была сила таланта Жуковского. Но помимо своей поэтической ценности, она имела еще большую стоимость как сила образовательная. Жуковский был опять-таки первый, кто открыл нам широкий доступ ко всем богатствам иностранной словесности. Никто из наших писателей, не исключая и тех, которые пошли за Жуковским, не пользовался так широко всемирными литературными мотивами, как он. Он переводил, пересказывал и переделывал художественные памятники словесности всех стран и народов, и сочинения его, помимо многого, лично ему принадлежащего, были хрестоматией лучших образцов из произведений лучших поэтов мира. Если Жуковский из сочинений этих поэтов выбирал только те стихотворения, которые соответствовали его личному настроению и совпадали по смыслу с его образом мыслей, то все-таки это были стихотворения лучшие; читатель находил в них богатую пищу для ума и мог удобно развивать на них эстетическое чувство. Поэзия Жуковского была, таким образом, настоящей образовательной силой, целым курсом изящной словесности.

   Итак, если поэзия Жуковского и не отражала многих течений мысли и чувств, какими жило его время, она была тем не менее поэзией истинно художественной, искренней песнью поэта, убежденного в святости своего дела, и человека с очень широким литературным образованием. Наконец, эта изящная поэзия была самым полным выражением весьма распространенного тогда мировоззрения, известного в истории и в литературе под названием сентиментального.

   В чем же сущность этого мировоззрения?

   Сентиментальное настроение и миропонимание, широко распространенные на Западе в конце XVIII столетия и процветавшие у нас в начале XIX века, отражают одно очень определенное и ясное отношение человека к самым существенным вопросам жизни. Оно не есть отношение критическое, при котором человек анализирует явления жизни и судит их беспристрастно, становясь к ним в положение вполне независимое. Сентиментальный человек руководствуется в оценке жизни не умом, а чувством. У него заранее составленные ответы на самые существенные вопросы бытия, и он в жизни обращает внимание только на то, что с этими ответами согласуется, а то, что не согласуется, он либо обходит, либо истолковывает в свою пользу. Он не поправляет своих взглядов фактами жизни; он, наоборот, стремится все явления жизни перетолковать по-своему, в угоду своим чувствам. Чувства эти, в свою очередь, грешат односторонностью и монотонностью. Все они - нежные, мирные, теплые чувства, в которых резкие, страстные движения почти не встречаются; преобладает настроение томное, мечтательное, очень слабо реагирующее на волю человека, но зато весьма благотворно действующее на его способность тешиться игрой собственного воображения. Такое настроение мало привязывает человека к жизни реальной, заставляет его болезненно относиться к житейской сутолоке, к шуму повседневных событий и развивает в нем склонность к созерцательному, примиряющему обобщению явлений. В конечных своих выводах сентиментальное миросозерцание оптимистично; если сентименталист бывает так часто меланхолически и грустно настроен, то не потому, что он жизнь считает печальным даром или думает, что на земле зло и страдание одерживают верх над добром и радостями. Он печален потому, что то добро и счастье, которое он считает вполне осуществимым на земле, вполне доступным для человека, - по вине самого человека так часто отсутствуют в жизни. Он потому живет в мире мечтаний и потому так часто думает о небе и о загробной блаженной жизни, что чувствует себя слишком рано родившимся и слабым для того, чтобы деятельно торопить наступление на земле лучшего и более счастливого времени. Но он при всей своей грусти и томлении по загробному бытию считает нравственное усовершенствование человека первым делом и первой обязанностью здесь, на земле, и всегда, где может, отзывается на всякое доброе начинание. Круг его убеждений не особенно широк, но убеждения его тверды, и сводятся они к некоторым очень простым основным мыслям. Первое убеждение - вера в доброго, милосердного, пекущегося о людях Бога, личного или безличного, Бога, который испытует людей ради их собственного блага, который в конце концов не даст злу восторжествовать и всегда наградит добродетель, на земле ли или на небесах. Второе убеждение - уверенность в том, что наша земная жизнь, личная, общественная и даже государственная, находится под постоянным контролем божественной силы, которая направляет ее к лучшему, руководит ею для блага всех живущих. Божественный Промысл знает, что он творит, и человек должен быть очень осторожен в своем ропоте и гневе. Когда человек видит явное нарушение справедливости, несложное, бросающееся в глаза, то он, конечно, вправе вознегодовать и вмешаться, но, например, в сложных вопросах политических и социальных, в которых трудно разобраться, человек должен быть очень осмотрителен и не поддаваться искушению протеста. Жизнь массовая движется по предустановленным законам, и всякое резкое вмешательство в нее отдельного человека может оказаться посягательством на Божье Предопределение. Лучше будет, если человек займется нравственным самовоспитанием. Это его первое и главное дело. Создав свою собственную нравственную личность и расширив ее благотворное влияние на самых близких людей - на свою семью и друзей, - человек может успокоиться в сознании совершенного им нравственного долга. Что касается конечного итога его скромной работы, то пусть его не тревожат сомнения. Победа и награда суждены в мире добру, и всякий человек, даже самый преступный, даже самый злой, способен на нравственное совершенствование. Сентименталист верит в основы добра, заложенные в душу каждого человека, и поэтому, быть может, его борьба со злом не принимает формы резкого и решительного выступления.

   Таковы основоположения сентиментального миропонимания и настроения. В таком чистом виде оно встречается редко, и нужны особые общественные условия, чтобы такое благодушное, инертное, смирное настроение охватило целые круг и общества и держалось в них долго. Обыкновенно оно долго и не держится - и критический разум, и волевое отношение человека к жизни быстро подтачивают и разрушают этот покорный и спокойный взгляд на жизнь. На Западе сентиментализм достиг своего полного расцвета к середине XVIII века. Он был одной из форм протеста против критического рассудочного решения всех вопросов жизни в эпоху торжествующего скептицизма и рационализма, и он предшествовал тому периоду волевого, энергического разрушения всех старых устоев, которое закончилось французской революцией. В разных культурных странах этот сентиментализм принимал разные оттенки. Наиболее спокоен и благодушен был он в Германии и в Англии - ввиду особых общественных условий, в которых жили эти страны, а также и в силу особенностей национального темперамента. Во Франции он сразу, в учении Руссо, отказался от пассивной общественной программы и примешал к своему настроению большую дозу страстности, которая и превратила очень скоро сентименталиста в революционера.

   У нас, в России, сентиментальное мировоззрение и настроение расцвели также в конце XVIII века, но продержались дольше, чем на Западе, - приблизительно до тридцатых годов XIX столетия. Характер русского сентиментализма был в общем необычайно спокойный и мирный; пожалуй, более благодушный, чем где-либо.

   Проводниками и выразителями нашего сентиментализма в его чистом виде были Карамзин и Жуковский. Карамзин изложил это мировоззрение в своих повестях и в "Письмах русского путешественника". Жуковский первый облек его в художественную поэтическую форму. Он остался ему верен во всю долгую жизнь, и даже тогда, когда сентиментализм совсем исчез из русского общества, Жуковский продолжал напоминать о нем, хотя и не находил уже прежних внимательных и восторженных поклонников.

   Личная жизнь поэта предрасполагала его к усвоению этого сентиментального миропонимания и к неизменному согласию с ним.

   Василий Андреевич родился в 1783 году. Семейство, в котором воспитывался ребенок, любило его, как родного сына, и обставило его детство условиями, весьма благоприятными для его умственного и нравственного развития. Семья была патриархально-дворянская, в которой религиозные и нравственные основы жизни поддерживались убежденно и настойчиво. В семье, кроме того, были очень сильно развиты интересы умственные и литературные, и ребенок с детских лет имел возможность удовлетворять и развивать врожденную склонность к сознательному и поэтическому восприятию впечатлений жизни. Начальное образование Жуковский получил дома, а затем в городе Туле, в одном частном пансионе. На образ его мыслей и на укрепление в нем врожденного поэтического настроения большое влияние оказал Московский университетский благородный пансион, куда он поступил в 1797 году. Это было в те годы, пожалуй, самое лучшее из наших учебных заведений, как по составу преподавателей, так и по общему своему педагогическому направлению. Наука была в этом пансионе в большом уважении, и притом наука самая разносторонняя - до архитектуры и фортификации включительно. Рядом с научным образованием большое внимание было обращено на образование художественное, и музыка и живопись преподавались вместе с древностями и математикой. В особой чести была словесность, процветание которой в пансионе было доверено самим воспитанникам. Они имели свое литературное "собрание", председателем которого одно время был Жуковский. Торжественные акты этого заведения были настоящими литературными праздниками, и все литературные знаменитости того времени оказывали воспитанникам особое внимание и покровительство. Большое значение для умственного и нравственного развития учащихся имел и общий дух, в каком велось в этом заведении и воспитание и обучение. Это был религиозно-нравственный дух немецких гуманистов, "пиэтистов" средины и конца XVIII века, которые с особым благоговением относились ко всем возвышенным сторонам человеческой жизни. Критики и анализа в их миропонимании было мало, но зато религия, основанная на свободном и глубоком чувстве, нравственность, самая альтруистическая, любовь и уважение к просвещению, преклонение пред искусством и широкое признание достоинства человека - были основными положениями их учения. На сентиментальную натуру Жуковского это учение оказало самое благотворное влияние. Оно помогло ему осмыслить еще не укрепившиеся мысли и не установившееся настроение, которые затем, по выходе Жуковского из пансиона, сложились быстро в целое миросозерцание.

   Жуковский очень рано сознал свое призвание и, окончив учение, записался в литераторы. Два года, с 1808 до 1810, был он редактором очень известного тогда журнала - "Вестника Европы". Мирное течение его литераторской жизни было, однако, скоро нарушено. Ему пришлось пережить семейную драму, которая оставила неизгладимый след на всей его последующей жизни и на его творчестве. Это была любовь к его племяннице Марии Андреевне Протасовой - любовь, которая сулила ему и большое счастье, если бы мать девушки (сестра Жуковского по отцу) не воспротивилась этому браку, под предлогом родства жениха и невесты. Молодым людям пришлось склониться перед волею старших, но с этим решением Жуковский не мог помириться, хотя и сохранял наружное, видимое спокойствие, даже тогда, когда племянница его вышла замуж, кажется уступая более воле матери, чем собственной склонности. Эта печальная история завершилась ранней смертью Марии Андреевны, и неудовлетворенная любовь, трагедия людьми разлученных любящих сердец и ранняя могила стали излюбленными поэтическими мотивами в стихотворениях поэта. По сентиментальной своей природе и без того склонный к меланхолии, Жуковский имел теперь реальное оправдание своей грусти, и нет сомнения, что этот эпизод, омрачивший его юность, наложил свою печать на все сентиментальное миросозерцание Жуковского, придав ему особенно мечтательный и меланхолический характер.

   В год Отечественной войны мы находим Жуковского в рядах ополченцев; он участвует в Бородинском сражении и в лагере под Тарутином пишет известный патриотический гимн - "Певец во стане русских воинов", гимн, про который современники говорили, что за него должно дать автору Георгия 1-й степени. Патриотическое воодушевление, охватившее тогда все наше общество, а также и сердечная тоска заставили Жуковского искать славы воина. Но военного духа было в нем мало, и он тотчас же после войны вернулся к мирным занятиям. Жил он попеременно то в столицах, то в деревне, то в городе Дерпте, куда переселились его родственники, жил тихой жизнью литератора и поэта. На эти годы падает окончательная выработка его сентиментального миросозерцания, которое он развивает подробно в переписке и облекает в художественную форму в стихотворениях. Он пишет много и бодро принимает участие в литературном движении молодых сил, выступающих на защиту новизны и "народности" против старых литературных форм и подражания. Успех его у читателей растет очень быстро; талант его зреет с каждым годом.

   К этому времени относится и первое сближение Жуковского с семьей Государя - сближение, которое имело такое решающее влияние на всю его дальнейшую жизнь. Его патриотические стихотворения: "Певец во стане русских воинов", "Послание к Императору Александру I" и "Певец в Кремле" - обратили на него внимание Двора. Он был представлен императрице, ему дали пожизненную пенсию, а в 1817 году он был назначен учителем русского языка при великой княгине Александре Феодоровне. Наконец, в 1827 году император Николай Павлович поручил ему воспитание наследника, будущего императора Александра II. Эта близость ко Двору оградила Жуковского от всяких внешних тревог жизни, дала ему возможность спокойного наблюдения над нею, но налагала на все, что он писал и говорил, известные обязательства. И без того спокойный и ровный ход его мыслей стал еще спокойнее и осторожнее, Жуковский понял свою роль воспитателя при наследнике в самом возвышенном и ответственном смысле: он все свое внимание и время отдал этому делу, и любимые литературные занятия стали заполнять лишь часы его досуга. Много лет прожил Жуковский в царской семье, и только с совершеннолетием наследника мог считать свой труд законченным. Этот период его жизни был богат впечатлениями. Жуковский неоднократно ездил за границу, сначала один, а в 1838 году и с наследником. С ним же объездил он и Сибирь, и Россию в 1837 году. Дворцовая жизнь не изменила характера поэта и той сердечной простоты, которая всегда его отличала, и много добра смог он сделать нашей литературе в лице многих ее представителей, за которых заступался перед царем, либо обращая его внимание на лиц талантливых, либо защищая их от слишком придирчивой цензуры, либо, как это было с декабристами, стремясь добиться улучшения их участи. Жуковский был посредником между русской словесностью и правительственной властью, которая в те годы крайне подозрительно относилась к печатному слову.

   Годы текли; Жуковский был уже старик, когда и ему улыбнулось наконец семейное счастье: В 1841 году он женился на дочери своего старого приятеля, Рейтерна. Хоть ему самому было тогда лет под шестьдесят и жена его годилась ему в дочери, тем не менее этот неравный брак был счастливым, хотя и недолгим. Жуковского и его молодую жену соединяла не только любовь, но и общность их сентиментального и религиозного настроения. Это настроение в душе Жуковского с годами крепло; в семье Рейтерна оно нашло себе живую поддержку, и последние годы его жизни протекли в мирном религиозном размышлении и тихой литературной работе. Живя в Германии, куда он переселился, старик вновь почувствовал прилив вдохновения и в последние 10 лет своей жизни с бодрым духом отдался литературной работе, и она была очень плодотворна. Скончался Жуковский в 1852 году; жена его скоро за ним последовала.

   Такова была жизнь поэта. Огражденная от всяких бурь внешних и богатая внутренним содержанием, эта жизнь не располагала к напряжению воли или к борьбе; она была полна раздумья и мечтания. Вся поэтическая деятельность Жуковского была отражением этих дум и этих мечтаний, и во всем, что он создал, много теплоты, искренности, живости воображения, упорной мысли, в особенности много добрых чувств, но почти совсем нет энергии, порыва и смелого суждения.

   Прежде чем давать обзор произведений поэта, нужно, однако, коснуться одного основного вопроса, от решения которого многое зависит в оценке Жуковского как поэта. Он был преимущественно переводчик. Правда, у него немало оригинальных песен, но настроение и смысл этих песен повторены, и гораздо глубже и ярче, в его переводах. Кто же он - искусный переводчик или оригинальный поэт? Сам Жуковский, самомнением никогда не грешивший, не хотел признавать себя только переводчиком и все переводные свои стихи считал "своими" - и он был прав. Он, во-первых, никогда не переводил ради перевода, а переводил лишь те произведения, которые по духу своему были ему родственны. Он переживал каждое стихотворение чужого автора, вынашивал его в своем уме и сердце, и только тогда, когда оно вполне выражало его собственную мысль и его настроение, он переводил его или по-своему излагал его, приноровляя иногда к русской жизни. Нередко делал он также в чужих стихотворениях вставки от себя, применительно к личному настроению или событиям личной жизни. Он пользовался, таким образом, иностранными образцами для колоритного и яркого выражения того миросозерцания, которое было плодом его собственного долгого раздумья и поэтического проникновения в жизнь. Оставаясь вполне свободным в выборе тем для переводов, он всегда влагал нечто свое в каждого автора, с которым знакомил нашу публику. "Подражатель-стихотворец, - говорил Жуковский, - может быть автором оригинальным, хотя бы он не написал и ничего собственного. Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах - соперник".

   В истории развития творчества Жуковского нельзя установить никаких подразделений, так как никаких колебаний и переломов Жуковский, как мыслитель и поэт, не переживал. Он в старости был все тот же молодой Жуковский. Если уж группировать его стихи, то их надобно делить по отдельным мыслям: религиозным, нравственным, патриотическим или эстетическим, какие входят в его целое сентиментальное миропонимание. И тогда стихи раннего периода окажутся тесно слитыми со стихотворениями, написанными в последние годы его жизни! Бросим беглый взгляд на общий ход развития его творчества, прежде чем излагать мировоззрение поэта его собственными словами и образами.

   Если не считать самых ранних стихотворных опытов, мало характерных, то литературная деятельность Жуковского началась в 1802 году, когда он перевел известную элегию Грея "Сельское кладбище" - тихое, мирное стихотворение, в котором уже достаточно законченным выразилось основное сентиментальное настроение поэта. Религиозное преклонение перед тайнами жизни, отказ от сильных страстей, мысль о близости кончины и о тщете всего земного, кротость сердца, смиренное исполнение нравственного долга, мечтательная любовь - вот тот круг настроений и чувств, в каких утопал тогда молодой мечтатель. В немецкой и английской поэзии конца XVIII века и начала XIX века таких мотивов было очень много, и в стихотворениях Гебеля, Маттисона, Томсона они достигали достаточной степени художественной разработки. Но Грей, кажется, больше всего пришелся по душе Жуковскому, судя по тому, что наш поэт под конец своей жизни вновь к нему вернулся и перевел во второй раз то же самое "Сельское кладбище", с которого началась его литературная работа. Скоро, однако, к этому совсем мирному и кроткому тону в поэзии Жуковского прибавился новый, более тревожный и по краскам более яркий. Под впечатлением патриотического подъема чувств в 1812 году муза Жуковского стала воинственна и в достаточной степени горда и самоуверенна. Такие стихотворения, как "Певец во стане русских воинов" [1812], "Императору Александру" [1814]. Певец в Кремле" [1814]. "На рождение В. К. Александра Николаевича" [1818], - образцы патриотических од и гимнов, красивых, звучных, полных восторженного подъема. Жуковский сохранил к ним склонность на всю жизнь, хотя не злоупотреблял этим родом творчества. В общем очень мирно и элегически настроенный, он в этих гимнах поднимался до пафоса, и кажется, что из всех страстей земных он был доступен одной только этой национально-патриотической страсти.

   Почти одновременно с патриотическими стихами в лирике Жуковского подмечается и другая тревожная нота. Он увлекается балладами Шиллера и усваивает тот драматизм, который Шиллер так любил вносить в этот род лирико-эпической песни. Тема религиозная, нравственное наставление, в особенности борьба доброго и злого начала облекаются в красивую форму баллады, с очень занятной интригой, страстной, полной движения, иногда с примесью элемента грозного и ужасного. Жуковский переводит баллады Шиллера, Уланда, Бюргера, Саути и Вальтера Скотта и делает попытки сочинить оригинальные баллады. Все эти произведения, при всем различии в их содержании, связаны у него одной общей нравственно-религиозной мыслью о Провидении, которое ведет нас к добру, мыслью о том, что всякий порок найдет рано или поздно свою кару и что доброе, нежное, смиренное чувство - лучший залог земного счастья. Это были излюбленные мысли Жуковского, - и те, даже самые даровитые иностранные писатели, которые недостаточно эти мысли оттеняли или в их правоте сомневались, не привлекали к себе сердца нашего поэта, и он брал из их стихов очень мало. Так, например, он очень мало взял у Гёте, и из всех стихотворений Байрона перевел лишь самое его смиренное стихотворение "Шильонский узник" [1821]. Жуковский любил, чтобы нравственная мысль проступала явственно наружу. К числу баллад с такой смиренной нравственной тенденцией относится и известная его поэма "Двенадцать спящих дев", и "Вадим" [1810] - в которой проведена мысль об искуплении преступления покаянием и о награде за любовь и смирение. Поэма эта с сюжетом очень драматичным (также заимствованным из западной литературы) - самое цельное произведение Жуковского первых лет его творчества. Она замечательна также как попытка пригнать иностранный сюжет к легендарной древнерусской обстановке. Религиозно-нравственная мысль с богатым драматическим движением проведена и в стихотворной переделке повести Фуке "Ундина", [1833 - 1836]. И в этой повести любовь и смирение торжествуют победу над страстью, и страсть несет наказание за свою жестокость и за забвение нравственного долга. Эта же мысль о забвении нравственного долга - мысль, понятая очень строго, даже слишком строго, - заставила Жуковского так полюбить известную драму Шиллера "Орлеанская Дева", которую он и перевел с удивительным мастерством [1821].

   Религиозная и нравственная идея облекалась у Жуковского иногда и в форму менее драматичную, более спокойную и эпическую. К числу таких произведений может быть отнесен, например, перевод из "Мессиады" Клопштока - "Абадонна" [1814] - элегия на тему о грусти, с какой падший и грешный человек вспоминает о рае, об утраченной чистоте своего сердца. Много религиозного чувства вложено поэтом и в стихотворение "Выбор Креста" [1844], в необычайно спокойный рассказ о том, сколь тщетен бывает ропот человека на Бога, который знает, какой крест какому человеку нести в жизни должно. Религиозным смирением проникнута и знаменитая драматическая поэма "Камоэнс" [1839], заимствованная Жуковским у Гальма. В этом рассказе о стойкости, с какой истинно вдохновенный и религиозно настроенный поэт переносит все удары судьбы, все несчастья земной жизни, наш поэт изложил свой личный взгляд на призвание художника в мире, и поэма Гальма стала как бы исповедью Жуковского. Такою же исповедью была и широко задуманная поэма "Агасвер" [1852], над которой Жуковский работал в последний год своей жизни. Смерть помешала ему окончить поэму, но ее основная мысль ясна и в отрывке. Это - переложение старой легенды об Агасвере, который осужден был скитаться по земле до второго пришествия Христова за то, что оттолкнул Христа от порога своего дома, когда Его вели на распятие. В поэме Жуковского Агасвер - грехом отягченная душа, жаждущая покоя. Покой и спасение мыслимы для нее только в вере, в вере во Христа, Которого она не признала. И самое сильное место поэмы Жуковского - это те страницы, на которых рассказано покаяние Агасвера и смирение его мятежной души перед всепрощающей благостью веры. Эти страницы имеют автобиографическое значение: в них излилась предсмертная молитва Жуковского.

   Мирный и ровный тон "Агасвера" вполне соответствует тону всех стихотворений, над которыми Жуковский работал в последние годы своей жизни. По натуре своей вообще человек спокойного созерцания, Жуковский под старость стал совсем благочестивым и набожным мыслителем и моралистом. Это сказалось на его поэзии не только в выборе религиозных сюжетов, но и в понижении тревожного настроения в самих стихотворениях. Поэт с особенной любовью обратился к народному эпическому творчеству, художественно пересоздал несколько народных сказок и обогатил нашу литературу чудесными переводами: "Одиссеи" [1842 - 1849], "Наля и Дамаянти" [1841] и "Рустема и Зораба" [1844 - 1847]. Излюбленные христианские мысли автора - смирение перед высшей волей, искупление греха, награда праведному и отстрадавшему человеку - проступали наружу и в этих языческих поэмах из греческой, индийской и староперсидской жизни, и в них всегда чувствовалось религиозное настроение смирившегося созерцателя, который на жизнь смотрит как на подвиг, совершаемый человеком во имя чего-то иного и более высокого, чем наше кратковременное и страстями сжигаемое земное бытие.

   Так целостно и в себе замкнуто было поэтическое миросозерцание и настроение Жуковского за всю его жизнь.

   Началась литературная деятельность Василия Андреевича словами: "Да будет Воля Твоя" - и этими же словами и кончилась. "Неподвижною" назвал эту поэзию один из близких друзей Жуковского, и она, действительно, в мыслях и настроениях была неподвижна, хотя, как мы видели, обнаруживала некоторое движение во внешних формах. Она была в самых ранних годах своего развития элегически мирная, ровная и тихая; затем в ней стал преобладать драматический элемент; и, наконец, в последние годы она вновь приобрела, но уже не лирическое только, а эпическое, ясно религиозное спокойствие.

   Мирное чувство на заре жизни, слегка тревожное в зрелые годы и примиренно-созерцательное под старость, - вот в какой внешней оболочке являлось перед русским читателем - впервые в художественных стихах - то сентиментальное мировоззрение, которое в начале XIX века было обычным ответом на все серьезные запросы ума и сердца.

   Попытаемся теперь словами самого поэта очертить это мировоззрение, как оно сложилось в художнике за первые годы его литературной деятельности в Александровскую эпоху, поясняя его при случае стихами более позднего периода.

   Сентиментальное настроение - религиозное по преимуществу. И Жуковский из всех наших поэтов наиболее религиозный поэт: мысль о Боге - его постоянная мысль, которую он облекает то в стихотворную форму, то в форму прозаического рассуждения.

   Бог - всему цель; цель всей духовной жизни человека. Он один только дает знанию жизнь. Весь смысл науки в том, чтобы помочь нам понять Бога. Бог есть и высшая нравственность. Религия истинная и нравственная - одно и то же. Кто возвышает душу свою, тот сближается с Богом. Мир существует только для души человеческой. Бог и душа - вот два существа; все прочее - печатное объявление, приклеенное на минуту. Бог есть каждое прекрасное чувство, которое не что иное, как Его видимый или слышимый и чувствуемый образ. Каждая высокая, сердцем внушенная мысль - есть Бог. Человек образуется для веры в Бога и для безусловного предания воли своей в высшую волю:

   На потребу мне одно -

   Покорность и перед Господом всей воли

   Уничтожение. О, сколько силы,

   Какая сладость в этом слове сердца:

   "Твое, а не мое да будет!" В нем

   Вся человеческая жизнь! в нем наша

   Свобода, наша мудрость, наши все

   Надежды; с ним нет страха, нет забот

   О будущем, сомнений, колебаний;

   Им все нам ясно; случай исчезает

   Из нашей жизни; мы еврей судьбы

   Властители, понеже власть Тому

   Над нею предали смиренно, Кто

   Один всесилен, все за нас, для нас

   И нами строит, нам во благо.

   Бог - источник и конец наш, и если нет веры в Него, то нет и жизни. Вера есть добровольное покорение рассудка, и в то же время любовь к Тому, кто дает откровение. Откровение есть голос с того света. Одна вера возвращает душе человеческой утраченное ею подобие Божие, и в этой вере вся награда праведника.

   Я с Ним, Он мой, Он все, в Нем все, Им все,

   Все от Него, все одному Ему.

   Жуковский верил в неустанную и благую опеку Божества над нами.

   Мы здесь не иное что, как путешественники по земле Провиденья. Всякий случай жизни есть средство к прекрасному: не наше дело вступаться в распоряжение сих случаев, в критический разбор сих предлагаемых нам средств, мы должны и можем только исполнять требования Промысла. Жизнь должна быть прекрасною, а все прекрасное жизни можно выразить одним словом: религия. Небесное должно быть с земным неразлучно; не уничтожая его, оно только его освящает. Это два товарища, ведущие нас к одной и той же цели:

   Желанное вдали;

   Верь небу, жди смиренно;

   Все изменяет на земли,

   А небо неизменно.

  

   ["Вадим", 1817].

   Святой символ надежд и утешенья!

   Мы все стоим у таинственных врат;

   Опущена завеса провиденья;

   Но проникать ее дерзает взгляд;

   За нею скрыт предел соединенья;

   Из-за нее, мы слышим, говорят:

   "Мужайтеся; душою не скорбите;

   С надеждою и с верой приступите!"

  

   ["На кончину королевы Виртембергской", 1819].

   Ужели наша жизнь есть только привиденье

   И трудная стезя к ничтожному ведет?

   Ах! нет, мой милый друг, не будем безнадежны:

   Есть пристань верная, есть берег безмятежный:

   Там все погибшее пред нами оживет:

   Незримая рука, простертая над нами,

   Ведет нас к одному различными путями!

   Блаженство наша цель; когда мы к ней придем,

   Нам провидение сей тайны не открыло.

   Но рано ль, поздно ли, мы радостно вздохнем:

   Надеждой не вотще нас небо одарило.

  

   ["К К. М. С-ой", 1803].

   Неправда сама себя губит, говорит поэт, и никогда правда не имела губительных последствий: это правило жизни, не терпящее исключений. Зло посылается Богом для нашего же добра. Уметь во всякое время, во всех обстоятельствах жизни произносить смиренно: "Да будет Твоя воля" - есть верховная наука жизни. Отец небесный готовит нас для вечности. Все истекает от Бога, и явное благо, называемое нами добром, и неявное, которое кажется нам злом.

   Случая нет, Все, что ни встречается с нами в жизни, - есть Бог в разных видах:

   Лучший друг нам в жизни сей

   Вера в Провиденье.

   Благ Зиждителя закон;

   Здесь несчастье - лживый сон;

   Счастье - пробужденье.

  

   ["Светлана", 1811].

   Будем скромны и терпеливы: ропот на Бога - величайший грех:

   Вихрем бедствия гонимый

   Без кормила и весла,

   В океан неисходимый

   Буря челн мой занесла.

   В тучах звездочка светилась;

   "Не скрывайся!" я взывал,

   Непреклонная сокрылась,

   Якорь был - и тот пропал.

  

   Все оделось черной мглою,

   Всколыхалися валы,

   Бездны в мраке предо мною,

   Вкруг ужасные скалы.

   "Нет надежды на спасенье!"

   Я роптал, уныв душой...

   О безумец! Провиденье

   Было тайный кормщик твой.

  

   ["Пловец", 1811].

   Можно ль в жизни молодой

   Сердце мучить лживой тенью?

   Нет, считай мечту мечтой,

   Остальное ж - провиденью.

  

   В бурю, в легком челноке,

   Окруженный тучи мглою,

   Плыл младенец по реке,

   И несло челнок волною.

  

   Буря вкруг него кипит,

   Челн ужасно колыхает -

   Беззаботно он сидит

   И веслом своим играет.

  

   Волны плещут на челнок -

   Он веселыми глазами

   Смотрит, бросив в них цветок,

   Как цветок кружит волнами.

  

   Челн, ударясь у берегов

   Об утесы, развалился,

   И на бреге меж цветов

   Мореходец очутился.

  

   Челн забыт... а гибель, страх?

   Их невинность и не знает.

   Улыбаясь, на цветах

   Мой младенец засыпает.

  

   Вот пример! Беспечно в свет!

   Пусть гроза, пускай волненье;

   Нам погибели здесь нет;

   Правит челн наш провиденье.

  

   ["Стансы", 1815].

   Когда угрюмый Эпимесид, в ропоте на богов и на людей, задумал лишить себя жизни - что отвечало ему небо?

   "Ты лжешь, хулитель провиденья,

   Богам любезен человек,

   И благ источник наслажденья;

   Отринь, слепец, что в буйстве рек,

   И не гневи творца роптаньем".

   Эпимесид простерся в прах.

   Покорный, с тихим упованьем,

   С благословеньем на устах,

   Идет он с берега крутого.

   Два месяца не протекли -

   На берег он приходит снова.

   "О небеса! вы отвели

   Меня от страшной сей пучины:

   Хвала вам! тайный перст судьбины

   Уже мне друга указал.

   О, сколь безумно я роптал!

   Не дремлют очи провиденья,

   И часто посреди волненья

   Оно являет пристань нам;

   Мы живы под его рукою,

   И смертный не к одним бедам

   Приходит трудною стезою".

  

   ["Эпимесид", 1813].

   Еще раньше, своей любезной Людмиле, героине первой его баллады, Жуковский говорил то же самое:

   "О Людмила, грех роптанье;

   Скорбь - Создателя посланье;

   Зла Создатель не творит;

   ....................................

   Кратко жизни сей страданье;

   Рай - смиренным воздаянье,

   Ад - бунтующим сердцам;

   Будь послушна небесам".

   ..................................

   "Смертных ропот безрассуден.

   Царь Всевышний правосуден".

  

   ["Людмила", 1808].

   ... Доверенность к Творцу!

   Что б ни было - Незримой

   Ведет нас к лучшему концу

   Стезей непостижимой.

   Ему, друзья, отважно вслед!

   Прочь, низкое; прочь - злоба!

   Дух бодрый на дороге бед,

   До самой двери гроба!

  

   ["Певец во стане", 1812].

   А за этой дверью нас ждет великая радость:

   Ах! Царь небесный, что за праздник будет,

   Когда последняя промчится ночь!

   Когда все звезды, малые, большие,

   И месяц, и заря, и солнце вдруг

   В небесном пламени растают; свет

   До самой глубины могил прольется,

   И скажут матери младенцам: утро!

   И все от сна пробудится; там дверь

   Тяжелая отворится, там ставень;

   И выглянут усопшие оттуда!..

   О, сколько бед забыто в тихом сне!

   И сколько ран глубоких в самом сердце

   Исцелено! Встают, здоровы, ясны;

   Пьют воздух жизни; он вливает крепость

   Им в душу...

  

   Полночь било! в добрый час!

   Спите, Бог не спит за нас!

   Еще лежит на небе тень;

   Еще далекий светлый день;

   Но жив Господь, он знает срок:

   Он вышлет утро на восток.

  

   ["Деревенский сторож", 1816].

   Там, за гранью жизни, человек убедится, сколь милостива была к нему та сила, которая здесь испытывала его печалями и страданием.

   При таком религиозном взгляде на мир - как упрощается вся жизненная задача! Сколько страхов отпадает и сколь несложными являются все наши обязанности! "Одного, душа, не позволяй себе, - говорит поэт, - ропота и отрицания"... Это бедствие не от Бога. Все прочее есть Им даруемый крест.

   При такой вере никакое осуждение жизни не имеет власти над душой человека; и Жуковский был решительный противник такого осуждения. Отчаяния и недовольства не может быть там, где есть свет евангельской истины, говорил он. Как скоро откровение осветило душу и вера сошла в нее, скорбь обращается в высокую деятельность, не производит в душе раздора с окружающим миром и оценивает его блага. Пусть прекрасное гибнет в пышном цвете - "таков удел прекрасного на свете"; пусть в нашей жизни "верны лишь утраты и милому мгновенье лишь дано" - мы будем не правы и совершим грех, если начнем роптать или просить у Бога, чтобы он прервал нашу жизнь; надо высоко думать о жизни и человеке, в ожидании лучшей, небесной жизни.

   Но мысль о загробном блаженстве не должна мешать нам быть участниками земной жизни.

   Рай есть и на земле, только не следует требовать от этих райских мгновений длительности. Они мелькают быстро, сменяясь печалью ,и страданием в ожидании вечного света и счастья - там, за гробом...