Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

огда не может иметь надлежащей верности" ["О критике", 1809].

   В молодые годы Жуковский смотрел на поэзию глазами своих предшественников, писателей XVIII века: поэзия была для него веселая богиня - фантазия прихотливая, беспечно играющая, посланная в мир на радость и утешение людям... Поэзия - веселье и любовь всех пламенных сердец, она есть тихая прелесть и очарование души. Поэт - блаженный мечтатель, счастливый и спокойный в своем уединении. Он - беспечное дитя; он с младенческой беззаботностью, невидимый толпе, идет туда, куда его влечет крылатый гений; душа его свободна и ясна; она повсюду видит красоту и благо. Один только совет можно дать поэту: подальше от суетных людей, от искушений и обольщений:

   К святилищу, где скрыт его (Аполлона) незримый трон,

   Известно нам, ведут бесчисленны дороги;

  

   Прямая же одна;

   И только тем очам она, мой друг, видна,

   Которых колыбель парнасским лавром боги

   Благоволили в час рожденья осенить.

   На славном сем пути певца встречает гений;

   И, весел посреди божественных явлений,

   Он с беззаботностью младенческой идет,

  

   Куда рукой неодолимой,

   Невидимой толпе, его лишь сердцу зримый,

  

   Крылатый проводник влечет.

   Блажен, когда, ступив на путь, он за собою

   Покинул гордости угрюмой суеты

   И славолюбия убийственной мечты.

   Тогда с свободною и ясною душою

   Наследие свое, великолепный свет,

   Он быстро на крылах могучих облетает

  

   И, вдохновенный, восклицает,

   Повсюду зря красу и благо: я поэт!

  

   ["Послание к кн. Вяземскому", 1814].

   Иногда в определении призвания поэта начинает слышаться знакомая нам элегическая, грустная нота, но задача певца остается по-прежнему очень простой и несложной:

   Мне рок судил брести неведомой стезей,

   Быть другом мирных сел, любить красы природы,

   Дышать под сумраком дубравной тишиной

  

   И, взор склонив на пенны воды,

   Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

   О песни, чистый плод невинности сердечной!

   Блажен, кому дано цевницей оживлять

  

   Часы сей жизни скоротечной!

   Кто, в тихий утра час, когда туманный дым

   Ложится по полям и холмы облачает

   И солнце, восходя, по рощам голубым

  

   Спокойно блеск свой разливает,

   Спешит, восторженный, оставя сельский кров,

   В дубраве упредить пернатых пробуждены;

   И, лиру соглася с свирелью пастухов,

  

   Поет светила возрожденье!

   Так петь есть мой удел...

  

   ["Вечер". 1806].

   С 1812 года на поэзию ложится новая миссия.

   Сей кубок чистым Музам в дар!

  

   Друзья, они в героя

   Вливают бодрость, славы жар,

  

   И месть, и жажду боя.

   Гремят их лиры - стар и млад

  

   Оделись в бранны латы;

   Ничто им стрел свистящих град,

  

   Ничто твердынь раскаты.

   Певцы - сотрудники вождям;

  

   Их песни - жизнь победам,

   И внуки, внемля их струнам,

  

   В слезах дивятся дедам.

  

   ["Певец во стане", 1812].

   Чем дальше идет поэт по жизненному пути, тем понятие о роли поэзии в жизни становится для него все шире и глубже. Он начинает чувствовать, что с ней слито все ценное и святое его жизни:

   Я музу юную, бывало,

   Встречал в подлунной стороне,

   И вдохновение слетало

   С небес, незваное, ко мне;

   На все земное наводило

   Животворящий луч оно -

   И для меня в то время было:

   Жизнь и поэзия одно.

   Но дарователь песнопений

   Меня давно не посещал;

   Бывалых нет в душе видений,

   И голос арфы замолчал.

   Его желанного возврата

   Дождаться ль мне когда опять?

   Или навек моя утрата?

   И вечно арфе не звучать?

   Но все, что от времен прекрасных,

   Когда он мне доступен был,

   Все, что от милых темных, ясных,

   Минувших дней я сохранил, -

   Цветы мечты уединенной

   И жизни лучшие цветы -

   Кладу на твой алтарь священной,

   О гений чистой красоты!

  

   [1823].

   И все возвышеннее и глубже становилась оценка благодатной роли этого гения в жизни и вместе с ней и самооценка поэта.

   Богиня красоты превращалась в исповедницу и служительницу Господа:

   Поэзия небесной

   Религии сестра земная; светлый

   Маяк, самим Создателем зажженный,

   Чтоб мы во тьме житейских бур не сбились

   С пути. Поэт, на пламени его

   Свой факел зажигай! Твои все братья

   С тобою заодно засветят каждый

   Хранительный свой огнь, и будут здесь

   Они во всех странах и временах

   Для всех племен звездами путевыми;

   При блеске их, что б труженик земной

   Ни испытал, - душой он не падет

   И вера в лучшее в нем не погибнет.

   Когда исполняешь такую роль, то нельзя уже думать о счастье и радостях только:

   Нет, нет! не счастия, не славы здесь

   Ищу я: быть хочу крылом могучим,

   Подъемлющим родные мне сердца

   На высоту; зарей, победу дня

   Предвозвещающей: великих дум

   Воспламенителем, глаголом правды,

   Лекарством душ, безверием крушимых,

   И сторожем нетленной той завесы,

   Которою пред нами горний мир

   Задернут, чтоб порой для смертных глаз

   Ее приподымать и святость жизни

   Являть во всей ее красе небесной -

   Вот долг поэта, вот мое призванье!

   Другие все искусства, - говорил Жуковский устами Камоэнса ["Камоэнс", 1839], - нам возможно приобрести наукою; поэта же творит - природа. Гении родятся сами. "Нисходит прямо с неба то, что к небу нас возносит". Поэзия есть Бог в святых мечтах земли; как Бог есть полнота всех совершенств в мире - слияние добра, красоты и истины, так и поэзия есть воплощение всех этих великих благ в звуках и образах, воплощение бескорыстное, служащее само себе целью. Не своеволие, не тщетный призрак - поэта зовет сам Бог, и он к великому должен стремиться смиренно. Само творчество есть великая непроницаемая тайна. Кто может сказать, что такое вдохновение и как оно нисходит на поэта? Оно есть общение избранного человека с Богом, молитва за людей, предвкушение лучшей жизни, дар прозрения в будущее, дар понимания прошлого. Это великая тайна, без которой, однако, наша земная жизнь была бы лишена лучшего своего украшения, своего смысла и счастья...

   Так высоко думал Жуковский о призвании певца, и с юных лет до старости он служил только этому одному своему делу, которое он считал для жизни самым необходимым. Никто до него не ценил поэзии так бескорыстно-возвышенно, и в этом смысле он был по времени наш первый поэт, первый истинный служитель искусства.

   В такое связное и цельное мировоззрение слагаются взгляды Жуковского на жизнь и человека. В этих взглядах много искренности, глубины и красоты, но, конечно, они односторонни *.

   _____________________

   * Припомним характеристику творчества Жуковского, данную Белинским: "Поэзия Жуковского дала русской поэзии душу и сердце, познакомив ее с таинством страдания, утрат, мистических откровений и полного тревоги стремления "в оный таинственный свет", которому нет имени, нет места, но в котором юная душа чувствует свою родную, заветную сторону. Есть пора в жизни человека... Жуковский - это поэт стремления, душевного порыва к неопределенному идеалу. Произведения Жуковского не могут восхищать всех и каждого во всякий возраст: они внятно говорят душе и сердцу в известный возраст жизни или в известном расположении духа: вот настоящее значение поэзии Жуковского, которое она всегда будет иметь".

   _____________________

   Поэт ревниво сторонился от всякого зла, где только мог заподозрить его присутствие, а "злом" он считал всякое душевное волнение, всякую тревогу, мешавшую людям спокойно отдаваться нравственному совершенствованию, смирению и подавлению в себе эгоистических чувств. В Жуковском от природы всегда было больше чувства, чем наблюдательности и связанной с ней способности к строгому рассуждению. Явления обыденной жизни ускользали от него и заменялись видениями.

   Любовь, дружба, преклонение перед добродетелью, служение искусству и горячая христианская вера нашли в нем ревностного служителя и искреннего, вдохновенного поэта. Вдохновение поэта он считал откровением Божиим, поэзию понимал как высшее призвание человека; красоту и добро считал неразлучными: в писателе видел апостола нравственности и веры. Поэзия, понятая в таком смысле, должна была естественно сторониться от всего несовершенного, нечистого, плотского, соблазнительного и тревожного, то есть от всей обыденной жизни, и витать в области идеального и желаемого. Жуковский и жил в мире просветленном, где лица, взятые из действительности, превращались в сказочные образы; или он когда грудь его полна тревоги и волнуется тоскливым порыванием без цели, когда горячие желания с быстротою сменяют одно другое, и сердце, желая многого, не хочет ничего; когда определенность убивает мечту, удовлетворение подсекает крылья желанию, когда человек любит весь мир, стремится ко всему и не в состоянии остановиться ни на чем; когда сердце человека порывисто бьется любовью к идеалу и гордым презрением К- действительности, и юная душа, расправляя мощные крылья, радостно взвивается к светлому небу, желая забыть о существовании земного праха. Правда, в этой поре много односторонности, много ложного, больше фантазии, чем сердца, и за нею непременно должна следовать пора горячего и тяжелого разочарования, для того, чтоб человек пришел в состояние понять истину, как она есть, простую и прекрасную собственною красотою, а не радужным нарядом фантазии; чтоб он мог понять, что вечное и бесконечное является в преходящем и конечном, что идея в фактах, душа в теле... Но эта пора юношеского энтузиазма есть необходимый момент в нравственном развитии человека - и кто не мечтал, не порывался в юности к неопределенному идеалу фантастического совершенства, истины, блага и красоты, тот никогда не будет в состоянии понимать поэзию - не одну только создаваемую поэтами поэзию, но и поэзию жизни; вечно будет он влачиться низкою душою по грязи грубых потребностей тела и сухого, холодного эгоизма... жил в мире желаемом - в мире загробном, который он населял образами, взятыми из собственных воспоминаний.

   Свои общественные взгляды Жуковский вывел из того же оптимизма, который лежал в основе всей его житейской философии. Он был одним из первых наших славянофилов, был твердо убежден в необходимости самобытной русской цивилизации, мечтал о великом мировом призвании России и всю свою веру в лучшее и счастливое будущее возложил на православие и самодержавие, которым служил искренно, от всего своего сердца.

   Такой мирный и спокойный взгляд на жизнь был тогда по душе очень многим - всем "сентименталистам", в которых строгое критическое отношение к жизни было еще мало развито. И надо сознаться, что в этом религиозном, смиренном и доверчивом отношении к жизни было для своего времени много прогрессивного и гуманного содержания. Нужно было людям привить и любовь, и веру в добро, надо было пробудить и укрепить в них нежные чувства - надо было также внушить им уважение и любовь к нации, которую они составляли. Россия двинулась в начале XIX века по пути широкого общественного, гражданского и политического развития, ее ожидала большая и трудная работа, при которой подъем веры в себя и в гуманные идеалы жизни был необходим и желателен. Жуковский более, чем кто-либо, способствовал этому подъему, и в этом его культурная заслуга *.

   _____________________

   * Так как стихотворения Жуковского - целая литературная хрестоматия, то автор рекомендовал бы не жалеть времени на чтение произведений Жуковского и предложил бы такой выбор в хронологическом порядке (по изданию Маркса, редактированному проф. Архангельским): Сельское кладбище 1801. Тоска по милом 1808. Людмила 1808. Кассандра 1808. К Филалету 1809. Моя богиня 1809. Путешественник 1809. Светлана 1809. Двенадцать спящих дев 1810 - 1817. Пловец 1811. Жалоба 1811. Желание 1811. Певец 1811. Певец во стане русских воинов 1812. Мечты 1812. Пустынник 1812. Адельстан 1813. Ивиковы журавли 1813. Эпимесид 1813. Уединение 1814. Баллада, в которой описывается как одна старушка... 1814. Варвик 1814. Алина и Альсим 1814. Эльвина и Эдвин 1814. Ахилл 1814. Абадонна 1814. Молитва русского народа 1814. Теон и Эсхин 1814. Ночь 1815. Стансы 1815. Певец в Кремле 1814 - 16. Песня бедняка 1816. Счастье в сне 1816. Мщение 1816. Гаральд 1816. Три песни 1816. Овсяный кисель 1816. Красный карбункул 1816. Деревенский сторож 1816. Тленность 1816. "Там небеса и воды ясны" 1816. Утешение в слезах 1817. Рыцарь Тогенбург 1818. Верность до гроба 1818. Горная дорога 1818. Лесной царь 1818. Утешение 1818. Рыбак 1818. На кончину королевы Виртембергской 1819. Невыразимое 1819. Путешественник и поселянка 1819. Жизнь 1919. Узник 1819. "Отымает наши радости" 1820. Три путника 1820. Пери и Ангел 1821. Лалла Рук 1821. Шильонский узник 1821. Замок Смальгольм 1822. Привидение 1822. Море 1822. 19 марта 1823. Ангел и Певец 1823. "Я музу юную, бывало" 1824. Таинственный посетитель 1824. Торжество победителей 1828. Сид 1831. Кубок 1831. Перчатка 1831. Неожиданное свиданье 1831. Поликратов перстень 1831. Жалоба Цереры 1831. Доника 1831. Суд Божий над епископом 1831. Замок на берегу моря 1831. Алонзо 1831. Ленора 1831. Покаяние 1831. Королева Урака 1831. Две были и еше одна 1831. Пери 1831. Сражение со змеем 1831. Сказка о царе Берендее 1831. Война мышей и лягушек 1831. "В долину к пастырям смиренным" 1831. Суд в подземелье 1832. Роланд-оруженосец 1832. Рыцарь Роллон 1832. Братоубийца 1832. Старый рыцарь 1832. Уллин и его дочь 1833. Элевзинский праздник 1833. Ночной смотр 1836. Сельское кладбище 1839. Маттео Фальконе 1843. Капитан Бопп 1843. Выбор креста 1845. "У сына Франции" 1849. Орлеанская Дева 1821. Разрушение Трои 1822. Ундина 1836. Камоэнс 1839. Наль и Дамаянти 1841. Рустем и Зораб 1847. Одиссея 1849. Странствующий жид 1850 - 1852. Царскосельский лебедь 1851.

   _____________________

   Поэзия Жуковского, прельщая своей художественностью, скоро перестала удовлетворять читателя своим настроением и смыслом.

   Оптимизм и тихое мечтательное настроение не могли наполнить всей жизни подраставших молодых поколений, как они заполняли жизнь самого Жуковского. Многие вопросы, от которых Жуковский сторонился, как от зла, стали настойчиво требовать решения и не могли быть обойдены в искусстве. Сам Жуковский понимал это и не сердился, видя, как поэты младшего поколения его опережают.

   В 1828 году он набросал стихотворение "Умирающий лебедь". Над умирающим дряхлым лебедем склонялся сизокрылый голубок и слушал его предсмертную песню. Стихотворение не удалось, и автор остался им недоволен. Много лет спустя поэт вернулся к этому стихотворению и переделал его.

   И в таких словах прощался он с своими учениками:

   Лебедь белогрудый, лебедь белокрылый,

   Как же нелюдимо ты, отшельник хилый,

   Здесь сидишь на лоне вод уединенных!

   Спутников давнишних, прежней современных

   Жизни, переживши, сетуя глубоко,

   Их ты поминаешь думой одинокой;

   Сумрачный пустынник, из уединенья

   Ты на молодое смотришь поколенье

   Грустными очами; прежнего единый

   Брошенный обломок, в новый лебединый

   Свет на пир веселый гость не приглашенный,

   Ты вступить дичишься в круг неблагосклонный

   Резвой молодежи...

   .......................................

   ...Ты ж старик печальный,

   Молодость их образ твой монументальный

   Резвую пугает, он на них наводит

   Скуку, и в приют твой ни один не входит

   Гость из молодежи, ветрено летящей

   Вслед за быстрым мигом жизни настоящей...

   Дни текли за днями. Лебедь позабытый

   Таял одиноко; а младое племя

   В шуме резвой жизни забывало время...

   Раз среди их шума раздался чудесно

   Голос, всю пронзивший бездну поднебесной;

   Лебеди, услышав голос, присмирели

   И, стремимы тайной силой, полетели

   На голос: пред ними, вновь помолоделый,

   Радостно вздымая перья груди белой,

   Голову на шее гордо распрямленной

   К небесам подъемля, весь воспламененный,

   Лебедь благородный дней Екатерины

   Пел, прощаясь с жизнью, гимн свой лебединый;

   А когда допел он, - на небо взглянувши

   И крылами сильно дряхлыми взмахнувши, -

   К небу, как во время оное бывало,

   Он с земли рванулся... и его не стало

   В высоте... и навзничь с высоты упал он;

   И прекрасен мертвый на хребте лежал он,

   Широко раскинув крылья, как летящий,

   В небеса вперяя взор уж не горящий.

  

   ["Царскосельский лебедь", 1851].

   И действительно, тогда, когда Жуковскому впервые мелькнул этот трогательный образ умирающего лебедя, пламенная любовь его читателей была уже перенесена на его ученика, которого он сам готов был признать своим учителем, - на Пушкина.

   Одной из характерных черт творчества молодых поэтов Александровского времени было их пристрастие к мотивам античной древности и к тем внешним формам словесного творчества, которые процветали в литературе греческой и римской. Усвоить себе античное миросозерцание во всей его широте и глубине мы, конечно, не могли ввиду нашей неподготовленности к пониманию многих сторон столь от нас далекой культуры, но учиться на образцах старого словесного искусства мы могли с успехом - что и делали. Большинство наших писателей проходило эту античную школу под руководством преимущественно учителей французских, но были и такие, которые могли читать сами оригиналы, и прилежно в них вчитывались. Знакомясь с этой русской лирикой античного стиля, преимущественно римского, с ее эпистолами, эпиграммами, мадригалами, сатирами, элегиями, идиллиями, - видишь, как хорошо наши поэты были знакомы с классическим Парнасом.

   Феокрит, Гораций, Ювенал, Тибулл, Катулл, Марциал, Вергилий, Апулей и, в особенности, Овидий читались охотно и, как говорил Пушкин, - в ущерб Цицерону. Русская лирика при рождении своем была крещена в языческую веру и долго молилась всем греко-римским богам. Боги и полубоги, герои, нимфы, сатиры, фавны, Аглаи, Хлои и другие прелестницы очень занимали воображение наших поэтов, и мы ошибемся, если заподозрим, что все эти имена и связанные с ними образы были лишь риторическими украшениями или звонкими рифмами.

   Поэт Александровской эпохи любил классическую древность, и эта любовь была не случайной. Он любил ее прежде всего за ее символизм и ее идеальную красоту. Она в своем веселье, в своей грусти, своем гневе и радости, слезах и смехе была так красива, величественна, спокойна и витала, по-видимому, так высоко над обыденной жизнью. Конечно, при историческом взгляде на античную словесность и она оказалась бы "злобой" своего дня, но исторический взгляд для поэта не обязателен, а в те времена для русского поэта был почти недоступен. Лирик двадцатых годов находил в классической поэзии наиболее подходящее выражение своим вполне реальным чувствам - выражение, передававшее всю сущность его настроения и не напоминавшее о тех мелочах жизни, из которых данное настроение вытекало. Сказать: меня рассердил такой-то непонятливый критик - значило унизить священное чувство поэтического гнева, а потому и красивее, и сильнее возгласить вместе с Горацием: "Прочь, непросвещенная чернь!" Возвести светскую даму или просто любую из своих знакомых в звание Делии или Хлои и написать ей послание, где упомянуть об ее соперничестве с Кипридой или Грациями, значило возвысить и освятить свое чувство. В застольной песне помянуть Вакха и Киприду было также как будто благороднее, чем прямо написать тост в честь благородного напитка.

   Но кроме этой традиционной красоты и идеальной возвышенности, какие в готовых образцах были даны в классической литературе, само античное миросозерцание одной своей стороной подходило к жизни наших лириков начала XIX столетия. Хваленая гармония духа, о которой так много говорится, когда речь заходит о классической древности, вполне соответствовала тому благодушному настроению, в каком обретались тогда наши писатели - большие оптимисты, любившие жизнь той непосредственной любовью, какой любил ее и грек, и римлянин в годы цветения классического искусства и литературы. Эта гармония не исключала ни меланхолии, ни тоски, ни даже глубокой скорби, какую мы иногда подмечаем в лирических песнях наших молодых поэтов того времени.

   Странным может показаться, однако, такое смешение необузданного веселья с искренней и глубокой скорбью. С одной стороны - полное упоение жизнью, ее надеждами и радостями, с другой - неотвязная мысль о тщете всего земного, скорбные помыслы о непостоянстве всех благ жизни. Это противоречие вполне естественно, и нет необходимости предполагать, что в том или другом случае наши певцы гонялись за модой или повторяли чужие слова. Печаль этих ветреников и молодых служителей вдохновения не есть печаль романтика, томящегося по идеалу, мечтателя, упавшего с небес на землю; она не есть гневная печаль оскорбленного человека, сознающего свою силу, но связанного и отверженного, - эти разновидности человеческой скорби, какими так богато XIX столетие, имеют мало общего с грустным настроением наших лириков Александровской эпохи. Они в своей печали - не романтики, не байронисты, они скорее всего классики, верующие в неумолимую судьбу, тяготеющую над миром, столь прекрасным и радостным; они - молодые люди, беззаботные и веселые, с грустью смотрящие вперед на необходимость оторвать скоро свои уста от сладкой чаши жизни. Они в своей грусти скорее мыслители, чем люди чувства, скорее люди трезвого взгляда, чем нервные мечтатели, какими были их плачущие и гневные современники на Западе. Понятно, почему они так любили классическую поэзию. У древних трагиков, у Вергилия, Овидия и Горация, находили они те мысли о бренности всего земного, о страшном, неотразимом приговоре судьбы, находили тот крик страдания, который рано или поздно должен прервать все веселые речи, песни и беседы. Этот пессимистический взгляд на жизнь, не мешавший юным певцам пользоваться минутою, лег в основание многих печальных стихотворений нашей молодой лирики, и потому эти стихотворения носят такой общий характер: они очень неопределенны, почти всегда однообразны, за ними не видно житейского опыта, которого, конечно, не могло быть, так как эти песни вытекали из общих размышлений о жизни, а не из нее самой. Позднее, когда эти люди обогатились опытом, когда жизнь их поломала и обманула, - грустные песни их стали более содержательны и их печаль более определенна.

   Нельзя забывать, что настроение нервной раздраженности, охватывавшее временами сердца наших юных поэтов, находило себе в древности также готовые формы. Ювенал был бессмертным образцом, и всякий раз, когда кто-либо из наших лириков желал говорить словами "гражданина", он учился боевым приемам у этого классика. Помогали лирику, конечно, в данном случае и классики-прозаики, как, например, Тацит и в особенности Плутарх - историк-певец всех доблестей военных и гражданских.

   Итак, обилию классических мотивов у наших поэтов начала XIX века удивляться не приходится; надо только помнить, что в число усвоенных нами античных мотивов не попали многие, и притом самые сложные и глубокие, как, например, религиозные и философские проблемы, в древности столь неразрывно связанные с искусством.

   Но кроме мотивов и идейного их содержания, классическая древность давала нашим писателям наглядный пример того, какая высота художественной формы может быть достигнута в словесном воплощении этих мотивов.

   Один из первых, кто по достоинству оценил эту красоту словесной формы и, подражая ей, сам достиг большой художественной высоты в обработке поэтической речи, был Константин Николаевич Батюшков. Ему и Жуковскому обязаны мы первыми образцами истинно поэтического стихотворного языка, создание которого облегчило Пушкину его работу.

   Пушкин любил поэзию Батюшкова, высоко ценил технику его ' стиха и преклонялся перед ним как перед истинным поэтом. Батюшков и был истинным поэтом, но приравнять его к Жуковскому и назвать учителем целого литературного поколения - едва ли можно. Его талант был односторонний, хотя в своей односторонности сильный. Если уж поэзия Жуковского далеко не отражала всех сторон современной ему жизни, всех ее настроений, то поэзия Батюшкова была совсем бедна содержанием - почему и не имела влияния на широкие круги общества. То, что составляет несомненную заслугу Батюшкова, это грация формы и мелодичность стиха в его зрелых произведениях. Если мы сравним его стих со стихом Жуковского, то в обработке некоторых лирических форм мы Батюшкову отдадим предпочтение. Для выработки литературного художественного языка Батюшков сделал много, в короткий срок и притом работая в тяжелых условиях.

   Поэт замолчал очень рано, подорванный неизлечимой психической болезнью, и талант его не дал всего, что он мог дать, судя по его силе. "Я похож, - говорил несчастный художник, - на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился в дребезги. Поди узнай теперь, что в нем было".

   Было, впрочем, одно сильное чувство, в передаче которого Батюшков обнаружил несомненный талант первоклассного мастера, это - то особенное тонкое эстетическое чувство, какое возбуждает в нас созерцание красоты. До Пушкина никто не умел так бескорыстно наслаждаться красотой, как Батюшков, потому что Жуковский, при всем своем преклонении перед чистой красотой, все-таки не мог отстранить от себя мысли о добре, с которым красота связана. Батюшков не отрицал, конечно, этой связи, но он любил самое впечатление красоты больше, чем те чувства, которые сопутствовали этому впечатлению. Вот почему он и имел такое пристрастие к античной антологической поэзии и так художественно умел подражать ей.

   Общей массе читателей имя Батюшкова говорило мало, но все любители искусства ставили его очень высоко: он был для них живым образцом очень тонко чувствующего художника, для которого все наслаждение жизни дано - в искусстве; художника, который сотворен для созерцания красоты и не может найти себе в жизни иной радости по сердцу; поэта, который живет в мире красивой мечты и только ею дышит.

   Эту радость о красоте Батюшков выразил в удивительно ясной и отчетливой форме. Светлый и определенный мир изящной древности помог ему в этом, и стих его приобрел такую пластичность, что стал как бы "видим глазу" [слова Белинского].

   Печальная жизнь Батюшкова окружила к тому же его творчество особым ореолом.

   Детство было не из радостных: семья жила недружно. Воспитывался поэт, хоть у родственников, которые его очень любили, но все-таки в чужом доме Рано его зачислили на службу, но к службе он не имел никакой склонности. Затем на долгие годы его увлекла война, сначала с Наполеоном [1807] и со шведами [1807 - 1809], затем, после краткого перерыва, война Отечественная [1812] и кампания 1813 - 1814 года. Походы, конечно, обогатили ум и фантазию поэта впечатлениями, но такими, которые с его артистическим темпераментом имели мало общего; кроме того, он был тяжело ранен, и эта рана разрушила его здоровье. К этому времени относится, кажется, и несчастная любовь, которую пришлось пережить. Война кончилась; Батюшков вернулся к мирным литературным занятиям и завязал дружественные связи со всеми видными литераторами. Но разбитое здоровье заставило его покинуть столицу, и для него вновь потекли годы странствования. Он, впрочем, любил перемену места, но теперь какой-то беспокойный дух овладел им и указывал на приближение иной, более тяжелой болезни - психической. Последние годы своей сознательной жизни Батюшков прожил в Италии, прикомандированный к нашему посольству. Но и жизнь в Италии не успокоила его омраченной души, и в 1822 году рассудок его окончательно затуманился.

   За свою краткую жизнь Батюшков успел написать немного. И из этого немногого придется большую часть отчислить в разряд опытов, которые особенных художественных достоинств не имеют и в настоящее время представляют лишь исторический интерес.

   В первых своих стихах Батюшков был всецело во власти сентиментального настроения и повторял обычные мотивы, в большинстве случаев меланхолические и религиозно-нравственные. Грустные песни ему удавались, так как вообще он к минорному порядку чувств был более всего склонен. Тихая мечта, мысль о загробном мире, постоянные жалобы на суету и зло повседневной жизни и очень искренняя склонность к уединению - вот любимые мотивы его первых песен.

   Но пока поэт был здоров и юн, не мог же он не откликнуться порой и на светлую сторону жизни, и его минорные песни иногда прерывались веселыми:

   О, пока бесценна младость

   Не умчалася стрелой,

   Пей из чаши полной радость

   И, сливая голос свой

   В час вечерний с тихой лютней,

   Славь беспечность и любовь!

   А когда в сени приютной

   Мы услышим смерти зов,

   То, как лозы винограда

   Обвивают тонкий вяз,

   Так меня, моя отрада,

   Обними в последний час!

   Так лилейными руками

   Цепью нежною обвей,

   Съедини уста с устами,

   Душу в пламени излей!

   И тогда тропой безвестной

   Долу к тихим берегам

   Сам он, бог любви прелестной,

   Проведет нас по цветам

   В тот Элизей, где все тает

   Чувством неги и любви,

   Где любовник воскресает

   С новым пламенем в крови,

   Где, любуясь пляской Граций,

   Нимф, сплетенных в хоровод,

   С Делией своей Гораций

   Гимны радости поет.

   Там, под тенью миртов зыбкой,

   Нам любовь сплетет венцы

   И приветливой улыбкой

   Встретят нежные певцы.

  

   ["Отрывок из элегии", 1808].

   В веселых песнях поэта больше литературного задора и моды, чем житейской истины. Те, кто знавал Батюшкова, говорили, что задумчивость и меланхолия были отличительными качествами его души. Только в грустных песнях возвышался он до истинной художественности, а в бравурных был простым стихотворцем. И сатира не давалась ему; но элегии его отличались всегда особой задушевностью.

   С годами в Батюшкове меланхолия крепла, и лишь на короткое время это омрачение души было остановлено сильным и ярким подъемом чисто эстетического чувства.

   Образ непонятого и страдающего художника был давно мил сердцу Батюшкова, и в элегии "Умирающий Тасс" - едва ли не лучшем из его крупных стихотворений - он излил свою жалобу на горестную судьбу избранника небес, венчанного поэта. Он воспевал страдания Тасса, но думал о себе.

   Элегия не блещет особенной глубиной мысли; вопрос о призвании поэта в ней лишь слегка намечен, но очень искренно оттенено ощущение грустного одиночества художника, имеющего все права быть центром любви и внимания. Батюшков, исходя из личных впечатлений, коснулся в этом стихотворении темы, которая на Западе и у нас имела потом очень долгую жизнь.

   Припомним некоторые места из этой жалобы - столь красивой:

   Какое торжество готовит древний Рим?

   Куда текут народа шумны волны?

   К чему сих аромат и мирры сладкий дым,

   Душистых трав кругом кошницы полны?

   До Капитолия от Тибровых валов,

   Над стогнами всемирныя столицы,

  

   К чему раскинуты средь лавров и цветов

   Бесценные ковры и багряницы?

   К чему сей шум, к чему тимпанов звук и гром?

  

   Веселья он или победы вестник?

   Почто с хоругвией течет в молитвы дом

   Под митрою апостолов наместник?

   Кому в руке его сей зыблется венец,

   Бесценный дар признательного Рима?

   Кому триумф? Тебе, божественный певец,

   Тебе сей дар, певец Ерусалима!

  

   И шум веселия достиг до кельи той,

   Где борется с кончиною Торквато,

   Где над божественной страдальца головой

   Дух смерти носится крылатой.

   Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,

   Ни почестей столь поздние награды -

  

   Ничто не укротит железныя судьбы,

   Не знающей к великому пощады.

   Полуразрушенный, он видит грозный час,

   С веселием его благословляет

   И, лебедь сладостный, еще в последний раз

   Он, с жизнию прощаясь, восклицает:

   "Друзья! о дайте мне взглянуть на пышный Рим,

   Где ждет певца безвременно кладбище!

   Да встречу взорами толпы твои и дым,

   О древнее квиритов пепелище,

   Земля священная героев и чудес,

   Развалины и прах красноречивый!

   Лазурь и пурпуры безоблачных небес,

   Вы, тополи, вы, древние оливы,

   И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,

   Засеянный костьми граждан вселенной,

   Вас, вас приветствует из сих унылых стен

   Безвременной кончине обреченный!

   Свершилось! Я стою над бездной роковой

   И не вступлю при плесках в Капитолий,

   И лавры славные над дряхлой головой

   Не усладят певца свирепой доли!

   От самой юности игралище людей,

   Младенцем был уже изгнанник.

   Под небом сладостным Италии моей

   Скитаяся, как бедный странник,

   Каких не испытал превратностей судеб?

   Где мой челнок волнами не носился,

   Где успокоился? Где мой насущный хлеб

   Слезами скорби не кропился?

   Так! Я свершил назначенное Фебом.

   От первой юности его усердный жрец,

   Под молнией, под разъяренным небом

   Я пел величие и славу прежних дней,

   И в узах я душой не изменился,

   Муз сладостный восторг не гас в душе моей,

   И гений мой в страданьях укрепился.

   Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,

   На берегах цветущих Иордана!

   Он вопрошал тебя, мутящийся Кедрон,

   Вас, мирные убежища Ливана!

   Пред ним воскресли вы, герои древних дней,

   В величии и в блеске грозной славы!

  

   Но поздно: я стою над бездной роковой

   И не вступлю при плесках в Капитолий,

   И лавры славные над дряхлой головой

   Не усладят певца свирепой доли!"