Котляревский Нестор Александрович - Литературные направления Александровской эпохи

роятно цензурные, заставили Грибоедова придать задуманной поэме тот "суетный наряд", в каком она теперь перед нами. Но и в "суетном" своем наряде комедия затрагивает очень больной вопрос тогдашней современности. Этот именно вопрос, а не людей выдвигал автор на авансцену, и его обставлял он доказательствами в образе типичных людей, выразителей ходячих тогда мнений. Сцена была заполнена такими ходячими мнениями, носителями которых являлись люди с очень прозрачными фамилиями Скалозуба, Молчалина, Хлестовой, Репетилова, Чацкого (фамилия которого первоначально писалась "Чадский". В этой транскрипции хотели видеть намек на Чаадаева, но дело объясняется проще: фамилия "Чадский" происходит от слова "чад", и автор, очевидно, намекал на этот туман, который в голове его героя гнездился). Все эти лица движутся и действуют по предписанию автора даже в мельчайших подробностях своего поведения (вплоть до отдельных выходов и уходов на сцене). Говорят они также то, что им приказывает автор, говорят его собственными словами, и все речи клонятся опять-таки к доказательству единой мысли, которая не давала покоя Грибоедову. Везде и во всем в комедии на первом плане сам автор, с его "горем" и с его "умом".

   Грибоедов был, действительно, одним из самых умных людей своего века и бесспорно самый из них острый язык.

   "Его меланхолический характер, - говорил о нем Пушкин, - его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, все в нем было необыкновенно привлекательно. Он был рожден с честолюбием, равным его дарованиям".

   И была в нем еще одна особенность - очень редкая в то время, полагавшая резкую грань между ним и большинством его современников: он по природе своей был враждебен сентиментализму - был человек очень трезвых взглядов, и чувствительность в разных ее формах вызывала в нем чаще всего насмешку. Он недолюбливал Карамзина и всю его школу.

   Кроме того, из всех наших видных литераторов того времени он был единственный человек дела - прозаического, житейского дела, и притом еще государственного, при котором всякий сентиментализм был прямым недостатком.

   Родился Грибоедов в 1795 году в Москве, в семье богатой и знатной, и воспитание и образование его с самых юных дет было обставлено очень благоприятными условиями. Пятнадцати лет поступил он в Московский университет на юридический факультет. Занимаясь своими юридическими науками, он, однако, уделял немало времени истории и словесности и сам пробовал силы в сочинительстве- стихотворном. Сдав кандидатский экзамен, Грибоедов, в знаменательный 1812 год, зачислился в гусарский полк, но сразиться с врагом ему не пришлось. Много проказничал он за это время, и образ жизни его был рассеянный и вольный, но в нем зрел человек наблюдательного, острого ума и художник. Уже в эти ранние годы он был большим театралом и автором нескольких комедий, литературная стоимость которых была, впрочем, весьма ординарна. В 1817 году он поступил в ведомство Коллегии иностранных дел, где ему суждено было очень быстро продвинуться по службе. Год спустя его назначили состоять при нашем поверенном в делах в Персии. Необычайный дар к языкам позволил Грибоедову в короткий срок хорошо овладеть арабским и персидским, а необычайный такт и ум сделали его одним из наших самых искусных дипломатов, талант которого был сразу отмечен. С 1819 года Грибоедов жил преимущественно на Востоке, хотя часто наезжал в столицы. Мимолетной угрозой его быстрой дипломатической карьере было событие 14 декабря.

   Мы не имеем точных сведений о политических убеждениях Грибоедова, но можно сказать, что, несмотря на тесную дружбу с литературными староверами из консервативного лагеря, он в вопросах общественных был либералом общего гуманного типа. Среди декабристов у него было много знакомых, и он вел с ними частые беседы, хотя политикой интересовался мало и вступить в тайное общество не пожелал. По делу декабристов он был, однако, вытребован с Кавказа и арестован. Его, впрочем, оправдали и, повысив в чине, отпустили обратно на службу.

   Принимая во внимание строгость, с какой велось следствие, и более чем благополучное окончание его для Грибоедова, можно предположить, что Грибоедов, действительно, к делу никакого касательства не имел. Да и все то, что мы знаем о складе его ума и характера, говорит против возможности его увлечения той политической мечтой, которая привела его друзей и знакомых к катастрофе.

   В конце 1826 года Грибоедов вернулся к месту своего служения. Разгоралась наша война с Персией. Она кончилась миром в Турк-манчае, и этот мирный договор, для нас очень выгодный, был выработан при ближайшем участии Грибоедова, которому и было поручено доставить его в Петербург. Из Петербурга Грибоедов вернулся награжденный чином, высоким орденом и деньгами. Вскоре после этого он был назначен нашим полномочным министром-резидентом в Тегеране. Назначение было очень почетное, но очень опасное, ввиду страстей, которые после войны еще не остыли. Грибоедов сознавал, что он идет на верную смерть, и опасения его оправдались. В январе 1829 года во время возмущения черни в Тегеране Грибоедов был убит.

   Россия потеряла в нем самого умного и тонкого дипломата тех годов, помимо того что она теряла в нем крупного писателя, который стал знаменитостью тотчас же, как начали появляться в рукописях списки его комедии "Горе от ума".

   В этой комедии заключено все литературное наследство Грибоедова, так как все остальные его драматические и стихотворные опыты никакой художественной стоимости не имеют.

   Комедия "Горе от ума" создавалась в продолжение долгих лет, и автор урывками, когда ему позволял досуг, над ней работал. В 1823 году она, кажется, была закончена, но печати при жизни автора не увидела. Безуспешны были и все попытки поставить ее на сцене. Она попала сразу в разряд как бы запрещенных произведений.

   Цензура, и в особенности театральная, не могла, конечно, с этой пьесой помириться; она в ней видела прямое обличение и екатерининской старины, которая была еще жива, и аракчеевского режима, который процветал. После 1825 года цензура должна была насторожиться еще более, так как главное лицо в пьесе напоминало слегка тех молодых людей, с которыми правительству пришлось в 1825 году посчитаться.

   Тесную связь комедии с переживаемым моментом читатель понял и оценил сразу. Не имея в руках печатного текста пьесы, он занялся ее перепиской, и она в бесчисленных списках разлетелась по всей России.

   За комедией Грибоедова многие отрицали право на название комедии или, если признавали ее за таковую, то не хотели согласиться с тем, что она - произведение вполне самобытное, русское.

   Действительно, в пьесе заметны следы влияния театральной техники французской классической комедии. В ней соблюдено, например, единство места (дом Фамусова) и единство времени (с утра одного дня до его вечера). Остался в комедии среди чисто русских типов и как будто нерусский тип Лизы - не то субретки, не то наперсницы (хотя защитники Грибоедова утверждали, что такие типы дворовых были возможны и что сенные девушки, камеристки могли стать в очень интимные отношения к своим господам).

   Главное, что нужно отметить, это - тенденциозный подбор типов. Положим, подбор типичных характеров необходим для сценического действия. Но когда видишь, что такие подысканные типы, каждый порознь, являются выразителями определенных чувств и понятий, доведенных до крайнего своего выражения, что они становятся как бы символами разных пороков, облеченными в человеческий образ, и при этом каждый из них является выразителем непременно одного какого-нибудь порока или смешной крайности, - начинаешь подозревать автора в умышленной тенденциозной группировке действующих лиц, в стремлении не изобразить жизнь только, а в стремлении этим изображением доказать нечто. В этом отношении любопытно сравнить "Горе от ума", например, с "Ревизором", где также подобрана целая кунсткамера. В "Ревизоре" перед нами все-таки люди, хоть, может быть, слишком смешные, -но люди, и ни про кого из этих людей нельзя сказать, что он - олицетворение какого-нибудь порока. Все герои "Ревизора" - обычные пустые, пошлые и порочные люди; в розницу они все в жизни встречаются, и только их встреча в гостиной городничего может быть названа случайностью. Встретиться в жизни с героями "Горя от ума" значительно труднее и, пожалуй, даже невозможно. Мы можем подметить в людях фамусовские, молчалинские, репетиловские наклонности, более или менее ясно обнаруженные, но с Грибоедовскими героями во всей полноте их психики едва ли судьба нас свести может. Предположить, что они существовали в свое время и исчезли, также едва ли будет основательно, так как все до сих пор опубликованные материалы из жизни "грибоедовской Москвы" дают нам типы лишь слегка похожие на те, которые обрисованы Грибоедовым. Это не исключает возможности, что сам Грибоедов, вырисовывая то или другое лицо, имел пред глазами живых людей, которых наблюдал. Рассказывают, что он актерам передавал подробности из жизни таких "оригиналов".

   Если типы "Горя от ума" грешат слишком резкой яркостью и характерностью и гениальны как сатирические образы, но мало правдоподобны как живые портреты, то и сборище их в одном доме не есть случайность, а предумышленно созванное собрание, для tofo чтобы дать возможность автору или главному действующему лицу произвести надлежащий смотр и оценку всех собравшихся чудаков. Такой смотр, действительно, и происходит, начиная с раннего утра до позднего вечера, в доме Фамусова. Уже давно было замечено, что и самый ход развития драматического действия заключает в себе много странностей, плохо вяжущихся с правдоподобностью. Ночной концерт Софьи и Молчалина; приезд светского молодого человека в аристократический дом прямо с дороги в дорожном костюме, ранним утром; его обличительная речь против всех родственников любимой им девушки, речь, сказанная после первого же приветствия; его нежелание обменяться с хозяином двумя-тремя вежливыми словами при встрече после долгой разлуки; неожиданная прогулка Молчалина, зимой, верхом; монолог Чацкого на балу, когда он разражается целой филиппикой в пустое пространство; завязка четвертого акта, позволяющая Чацкому спрятаться за колонну от швейцара; и наконец, финальный скандал, который Фамусов устраивает своей дочери при всей прислуге, - все это довольно невероятные происшествия. Но автору они были очень нужны, так как каждая из этих сцен давала ему удобный повод для дальнейшего развития действия.

   Все эти замечания теряют, конечно, свою силу, если "Горе от ума" признать сатирой, не претендующей на название художественной "комедии".

   Как сатира, бичующая в человеческих образах ходячие тогда понятия гражданской и личной морали, "Горе от ума" - неподражаемо сильное и злое произведение; и в особенности сильно должно было быть впечатление, произведенное им на современников. Для них эти сатирические символы комедии были итогом взглядов и понятий самых живых и острых, а не понятий общего характера, какими они стали теперь для нас, за давностью лет.

   Но - и это главное - в сатире был поднят самый животрепещущий вопрос, стоявший тогда на очереди и на виду у всех, - вопрос о старом и молодом поколении, об "отцах и детях".

   Бывают эпохи, когда этот вопрос разрешается как-то тихо, хотя всегда не мирно, эпохи, когда в общественной жизни не ощущается особенно сильного перелома и когда между отцами и детьми устанавливается известного рода соглашение, позволяющее им ужиться без резких столкновений. Случается, однако, что такое неизбежное соприкосновение молодого и старого совпадает с эпохой большого возбуждения общественной или политической мысли. Естественно, что спор между отцами и детьми принимает тогда более острый характер. Так было и в те годы, когда созидалось "Горе от ума", - в конце царствования императора Александра Павловича. Молодежь, которая подросла к этому времени, т.е. родилась в самом начале века, сентиментальная, либерально настроенная, была свидетельницей великих событий. Все впечатления, мысли и ощущения тех знаменательных годов отразились на повышении в молодых людях чувства смелости, сознания собственного достоинства и уверенности в своих силах, отразились и на гордости их и на самомнении, на решительности в осуждении всего того, что отзывалось стариной. Во многом молодежь была, конечно, права, и многое в старине заслуживало осуждения, - но, как в таких случаях всегда бывает, гнев против старины и насмешки над ней росли в молодых устах и головах гораздо быстрее, чем росла сама работа молодого поколения на пользу нового. Против поступков и мыслей стариков,, над которыми молодежь смеялась и которых она осуждала, она могла выставить пока лишь одни обещания и пожелания, и единственным ее оружием было пока острое слово - беспощадное и смелое, которое, конечно, было тем беспощаднее и смелее, чем меньше была житейская опытность обличителя.

   Само собою разумеется, что на эту обличительную речь старшее поколение не отвечало улыбкой. Столкновение между стариками и их наследниками становилось неизбежно, и оно должно было принять характер довольно острый, в особенности в тех дворянских семьях старого закала, в которых были живы традиции недавней старины двух предшествующих царствований. Появление в таких семьях молодых людей, хотя бы с самой скромной программой жизни, построенной на новых началах, людей, отнюдь не разрушителей или вольнодумцев, а просто моралистов и слегка либералов, -всегда могло грозить скандалом. Старики преувеличивали опасность и вред направления новой мысли, а люди молодые могли дойти до огульного отрицания всего существующего.

   Вот этот-то вопрос о положении молодого человека среди людей старых взглядов и положил Грибоедов в основание своей сатиры.

   Такая тема, жизненная и вполне современная, допускала различные формы литературной обработки. Она могла служить канвой для широкой повествовательной картины, для романа или повести. Но эпоха, о которой идет речь, была крайне неблагоприятна для бытоописательных повестей и романов. Художнику эта форма не давалась. Перевес субъективного элемента в творчестве не разрешил ему написать на эту тему и вполне художественную бытовую комедию. В его распоряжении оставалась единственная форма, именно форма сатиры, которая позволяла ему резко подчеркнуть свое личное отношение к вопросу и в то же время не упустить бытового материала, использовав его в нескольких резко очерченных и утрированных типах.

   Втискивая широкий вопрос в тесные рамки сатиры в лицах, Грибоедов неизбежно должен был допустить много условностей. Некоторые из них он допустил умышленно, другие были ему навязаны извне.

   Сатирик должен был прежде всего, чтобы не разбить впечатления, сгустить краски при обрисовке старины, с которой враждовало молодое поколение. Нет сомненья, что эта старина вовсе не была так безнадежно тупа, глупа и пошла, как она обрисована в нашей сатире. В высшем дворянском кругу попадались ведь не одни только Фамусовы, Хлестовы, Тугоуховские и К0. Было в нем много людей и просвещенных, и прогрессивных, и с несомненными заслугами. Но таким людям не могло быть места в сатире, если только автор желал, чтобы Чацкий сделал старикам строжайший выговор. А автор, несомненно, желал этого. Таким образом, в бытовой картине, где впервые перед зрителем выступало старое дворянское поколение Екатерининского времени, весь этот класс людей был представлен в образе каких-то нравственных уродов. Точно так же и военный класс тех годов едва ли мог быть подведен под общий скалозубовский тип. Война 12-го года, в которой Скалозуб принимал участие, сохранила нам много типов, совсем на него непохожих. Но Грибоедову был нужен именно он, для сатиры, которая могла одновременно бить по старине Павловской эпохи и по Аракчееву. Наконец, чтобы резче подчеркнуть рознь между молодым энтузиастом и средой, которая его не признает, автор пожелал создать фигуру для контраста -фигуру также молодого человека, но такого, каким старики желали бы видеть представителя подрастающего поколения. И в гостиной Фамусова появился Молчалин - опять олицетворение очень определенного порядка мыслей и чувств, но едва ли живое лицо.

   Таковы были условности, которые были нужны сатирику и которые он допустил вполне обдуманно.

   Были и другие, которые ему продиктовала необходимость. Цензура заставила Грибоедова умолчать о многом, о чем, конечно, следовало бы упомянуть. Выводя на сцену молодого человека в боевой позе, как обличителя целого общественного уклада, нужно было хорошо вооружить его и убеждениями и знаниями. Такие убеждения и взгляды сам автор, конечно, имел, но передать их своему герою не решился. Что знаем мы, например, об общественных и политических взглядах Чацкого? Следов этих взглядов мы не найдем в комедии, но если мы вспомним, как этой стороной жизни интересовалось молодое поколение, каким предметом спора и вражды между стариками и молодыми были вопросы политики внутренней и внешней, то отсутствие указания на них в комедии очень сбивает читателя. Но вина в данном случае не автора. Поднять эти вопросы на сцене было невозможно, тем более что и без них комедия была достаточно опасной. Приходилось, таким образом, молчать, пожалуй, о самом главном и изыскивать способы чем-нибудь заполнить этот пробел. Но заполнить его было нечем: он так и остался, и все, кто читал сатиру или смотрел, как ее разыгрывали, выносили впечатление, что образ главного героя в обрисовке автора вышел неясным: чувства Чацкого всем понятны, но что он думает, во что он верит, чем заменил бы он то, что отрицает, - на это нет ясных указаний.

   Нельзя не отметить также, что любовной интриге отведено в пьесе слишком много места. Впечатление от этой интриги как бы отодвигает на задний план всю идейность протеста Чацкого, и главным источником его негодования, его филиппик как будто является уязвленное самолюбие непризнанного любовника. А если бы Софья Павловна откликнулась на любовь Чацкого? Неужели он помирился бы и с Фамусовым, и с Молчалиным, и со Скалозубом? Легко возможно, если брать его таковым, каким он стоит перед нами в пьесе, и не дополнять его слов теми словами, которых он не успел или не мог сказать. Вся комедия, в сущности, построена на его любви, и эта любовь, быть может, извиняет и его ранний приезд в дом Фамусова, и его небрежное отношение к хозяину дома, и его наскок на Скалозуба и Молчалина, и, наконец, это последнее, странное по своей напыщенности, решение: "Вон из Москвы!". Но, зная глубокий ум автора, его широкий умственный кругозор, нельзя предположить, чтобы именно эту личную обиду Чацкого он чувствовал так больно. И может прийти в голову мысль - не потому ли автор так налег на любовную историю, что в более широком развитии действия он был несвободен? Не затем ли оскорблена так сильно в Чацком любовь, чтобы заставить его почувствовать непримиримую вражду к этим людям, к которым он должен чувствовать такую вражду и помимо отвергнутой любви, в силу принципиальной своей розни с ними по вопросам гораздо более существенным, чем личное чувство? Не есть ли эта оскорбленная любовь своего рода символ непримиримого несогласия во всех взглядах? Если так понять ее, то и роль Молчалина в любовной интриге станет более правдоподобна. Любовь Софьи Павловны к Молчалину всегда возбуждала недоумение. Что она нашла в нем? Положим, она души его не знала. Он играл с ней в любовь, все больше молчал или говорил сентиментальные приторности. Но все же - не могла она не заметить, ну, если не пошлости, то хоть пустоты этого человека, а между тем любовь ее искренняя, а не простое кокетство. Иногда эту любовь объясняли нелепым воспитанием; быть может - но возможно предположить также, что эта любовь навязана Софье автором в целях более резкого оттенения душевной трагедии Чацкого. Отвергнутая любовь, да еще перенесенная на недостойного человека - хороший драматический двигатель: он мог быть нужен, чтобы пропасть между Чацким и окружающим его обществом сделать еще глубже. Впрочем, кто знает, - может быть, автор руководился в данном случае просто старой литературной традицией, которая любовную интригу делала обязательной для всякой пьесы, хотя бы ее основная идея ничего общего с любовными делами не имела.

   Нет нужды давать характеристики всех действующих лиц комедии. Большинство из них так ярко очерчено, что добавлять к словам автора нечего. Но на характеристике главного лица придется остановиться, так как она одна из всех допускает разноречивое толкование. И, действительно, таких разноречивых толкований накопилось в нашей критике немало *. Каждое поколение выступало со своей оценкой Чацкого, и одно уже это обстоятельство указывает на глубокий смысл появления в обществе таких людей, как этот молодой энтузиаст, обличитель, попадающий в смешное положение.

   ______________________

   * "Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит" (Белинский). "Он искренний и горячий деятель, остальные паразиты. Роль Чацких всегда победительная... они вестовщики грядущего" (Гончаров).

   ______________________

   Что хотел автор сказать тем смешным положением, в которое героя поставил? Заслуживал ли Чацкий этого? Если принять во внимание то, что говорено выше, то - нет, потому что, по-видимому, это тип положительный. В молодом поколении Александровского царствования мы замечаем искреннее стремление критиковать старину, смелое отрицание старых устоев жизни, много огня в сердце, много экзальтированности в чувствах, большую порывистость в мыслях - качества, которыми так блещет герой комедии Грибоедова. Если по многим вопросам Чацкий не имеет что сказать, то он молчит поневоле.

   Но как оградить себя от другого предположения? Что, если у Чацкого, на самом деле, не было никаких установившихся взглядов ни на один серьезный вопрос жизни? Что, если Грибоедов знал, что у его героя таких ответов не имеется, и что, если он Чацкого вывел на сцену не для того только, чтобы им любоваться или кому-нибудь его ставить в пример? Возможно, что наш сатирик, наблюдая за молодежью своего времени, отметил в ней экзальтированность, не прикрытую никакими убеждениями, недовольство окружающим, без возможности указать на способы плодотворной борьбы, увлечение словом, не подкрепленным действием, душевный жар, который сам себя пожирает и ни на какое дело не направляет ни ума, ни чувства? Отметив эти качества, которые всегда во всяком молодом поколении встречаются, не желал ли наш сатирик указать на них как на нечто также заслуживающее осуждения? Припоминая, какой Грибоедов был практичный и деловой человек, какой насмешник, как трезво он смотрел на жизнь, как мало было в нем уступчивости, мечтательности, сентиментальности - можно предположить, что он с одинаковой строгостью отнесся и к старикам, и к молодым, и вовсе не был влюблен в своего "Чадского", сердце которого и горело и чадило и которому ум пошел не на радость, а на горе.

   Есть в комедии два намека, которые, независимо от вопроса о личности Чацкого, говорят как будто в пользу такого предположения. Как раз в то время, когда комедия Грибоедова была закончена [1823], в Москве начинал пользоваться известностью и уважением философской кружок, членами которого, как мы помним, были Веневитинов и его друзья. Многие из этих молодых людей, Грибоедову знакомых, состояли чиновниками на службе в архиве Министерства иностранных дел. Все они, так называемые "архивные юноши", были большие идеалисты, сентименталисты и мечтатели, но, конечно, совсем не "деловые". И вот в их компанию

   Грибоедов зачем-то зачислил Молчалина, определив его в тот же архив на службу *.

   ______________________

   * В комедии, впрочем, не сказано, в какой архив, но намек довольно ясен.

   ______________________

   Затем, в те годы, когда Грибоедов работал над своей комедией, вполне сложились и тайные общества. Грибоедов хорошо был осведомлен о том, что в этих обществах творилось.

   И более чем странны те слова, которые он вложил в уста Репетилову и в которых заключен прозрачный намек на эти тайные собрания.

   "Поздравь меня, - говорит Репетилов Чацкому, - теперь с людьми я знаюсь с умнейшими... Из шумного я заседанья. Пожалуйста, молчи - я слово дал молчать. У нас есть общество и тайные собранья по четвергам. Секретнейший союз... Вслух, громко говорим - никто не разберет. Я сам, как схватятся о камерах, присяжных, о Байроне, ну о матерьях важных, частенько слушаю, не разжимая губ... Что за люди!.. Сок умной молодежи... решительные люди, горячих дюжина голов; кричим - подумаешь, что сотни голосов!.. Шумим, братец, шумим... Не место объяснять теперь и недосуг, но - государственное дело! оно, вот видишь, не созрело, нельзя же вдруг. Что за люди!"

   И затем идет перечисление этих людей - целая выставка пошляков:

   Во-первых, князь Григорий,

   Чудак единственный, нас со смеху морит!

   Век с англичанами, вся английская складка,

   И так же он сквозь зубы говорит,

   И так же коротко обстрижен для порядка.

   Ты не знаком? О, познакомься с ним.

   Другой - Воркулов Евдоким.

   Ты не слыхал, как он поет? О, диво!

   Послушай, милый, особливо

   Есть у него любимое одно:

   "А нон лашьяр ми но-но-но!"

   Еще у нас два брата:

   Левон и Боренька - чудесные ребята!

   Об них не знаешь что сказать.

   Но если гения прикажете назвать -

   Удушьев, Ипполит Маркелыч!

   Ты сочинения его

   Читал ли что-нибудь? хоть мелочь?

   Прочти, братец! Да он не пишет ничего!

   Вот эдаких людей бы сечь-то,

   И приговаривать: писать, писать, писать!

   В журналах можешь ты, однако, отыскать

  

   Его отрывок: "Взгляд и Нечто".

   Об чем бишь "Нечто"? - обо всем:

   Все знает; мы его на черный день пасем;

   Но голова у нас, какой в России нету,

   Не надо называть, узнаешь по портрету:

   Ночной разбойник, дуэлист,

   В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,

   И крепко на руку нечист,

   Да умный человек не может быть не плутом!

  

   Когда ж об честности высокой говорит,

   Каким-то демоном внушаем,

   Глаза в крови, лицо горит,

   Сам плачет, и мы все рыдаем.

   Можно спросить - да декабристов ли имел в виду Грибоедов? Может быть, сатирик говорил о каком-нибудь ином интимном кружке, быть может, о какой-нибудь выродившейся масонской ложе?

   Во всяком случае, слова о "государственном деле, которое еще не созрело" могли быть истолкованы как прямой намек по адресу декабристов, и Грибоедов знал, что такое толкование будет им дано, и тем не менее произвел Репетилова в члены тайного политического общества.

   За что он кольнул и философов-мечтателей, и мечтателей-политиков? За излишнюю любовь к словам?

   А что, если и к Чацкому, к этому герою исключительно словесного низложения всех авторитетов, Грибоедов относился минутами иронически и его сатира была не прославлением героя, в которого он вложил всю свою душу, а разносом и отцов и детей - насмешкой над отрицательными сторонами перезрелых пошляков и недозрелых мечтателей? Все это, конечно, лишь догадки. Сам Грибоедов признавался в полной симпатии к Чацкому, он всегда был на его стороне, но он дал столь неясную характеристику своего приятеля и ставил его неоднократно в столь смешное положение, что оставил за нами право делать всевозможные предположения. Отчего же не предположить, что прекраснодушие, легковерность, сентиментальность и словесный пафос Чацкого сердили минутами его скептически, трезво и деловито настроенного друга? И в эти минуты Грибоедов мог быть очень строг к своему любимцу. Характеристика Чацкого, как она дана в сатире, действительно, очень неполна и туманна.

   Из всех типов сатиры это наиболее колеблющийся и неопределенный тип; и автор очень скуп на пояснения. Мы не знаем ничего о детстве Чацкого и его ранней юности; мы не знаем, как его воспитывали, не знаем даже, кончил ли он какое-нибудь высшее учебное заведение. О чем он думал, чем занимался - неизвестно. Есть глухое указание на какую-то его "связь с министрами", но маловероятно, чтобы у этого юнца (а с министрами он, очевидно, был знаком до своего отъезда из России, когда ему было 18 лет) были какие-нибудь серьезные сношения с деловыми людьми. Где Чацкий пропадал три года? - и на этот вопрос тоже нет ответа. Он был, конечно, за границей, так как сказано, что он видел "свет" и уехал "вдаль", а если бы он жил в Петербурге, то за три года наверное побывал бы в Москве, хотя бы для того, чтобы посмотреть на Софью Павловну. Чем он занимался за границей, в каких кругах вращался - этой, для того времени очень важной, справки нам автор не дает. Наконец, куда уезжает Чацкий и где его оскорбленное чувство находит себе уголок - на станциях ли бесконечной дороги, у себя ли в усадьбе (кстати, как он смотрел на свою обязанность помещика? Имением, мы знаем, он управлял оплошно, но против крепостного права декламировал хорошо) или, быть может, опять за границей? Кто знает? Чацкий появляется перед нами в одно прекрасное утро, и ночью того же дня исчезает, как таинственный незнакомец.

   В комедии ему выдается одна лишь определенная аттестация: он очень горд и большой насмешник. Софья Павловна признается, что он славно умеет всех пересмеять: болтает, шутит - и ей забавно. Признавая его ум, остроту и красноречие, соглашаясь с тем, что он умеет увлечь людей, Софья Павловна делает только одну оговорку: она полагает, что он о себе думает слишком высоко и что в его насмешке гораздо больше самоуслаждения, чем критического отношения к жизни и серьезности: "Он там счастлив, - говорит она, - где люди посмешнее". Она, очевидно, хочет сказать, что людей-то, собственно, Чацкий не любит и мало опечален тем, что в них так много смешных сторон. Она, по-видимому, права, так как при первой же встрече Чацкий не щадит ее родственных чувств и всех ее родных, начиная с папаши, высмеивает беспощадно, не будучи пока ничем вызван на такие колкости. Он сразу начинает щеголять перед Софьей Павловной своим остроумием:

   Ну, что ваш батюшка? все Английского клоба

   Старинный, верный член до гроба?

   Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?

   А этот... как его?., он турок или грек?

   Тот черномазенький, на ножках журавлиных,

   Не знаю, как его зовут...

   Куда ни сунься: тут как тут,

   В столовых и гостиных?..

   А трое из бульварных лиц,

   Которые с полвека молодятся?

   Родных мильон у них, и с помощью сестриц

   Со всей Европой породнятся.

   А наше солнышко, наш клад?

   На лбу написано: театр и маскарад;

   Дом зеленью расписан в виде рощи,

   Сам толст, его артисты тощи...

   На бале, помните, открыли мы вдвоем

   За ширмами, в одной из комнат посекретней,

   Был спрятан человек и щелкал соловьем -

   Певец зимой погоды летней.

   А тот, чахоточный, родня ваш, книгам враг,

   В ученый комитет который поселился

   И с криком требовал присяг,

   Чтоб грамоте никто не знал и не учился?..

   Опять увидеть их мне суждено судьбой!

   Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

   И дым отечества нам сладок и приятен.

   ........................................

   А тетушка? Все девушкой, Минервой?

   Все фрейлиной Екатерины Первой?

   Воспитанниц и мосек полон дом?

   Ах, к воспитанью перейдем;

   Что нынче, так же, как издревле,

   Хлопочут набирать учителей полки,

   Числом поболее, ценою подешевле?

   Не то чтобы в науке далеки:

   В России, под великим штрафом,

   Нам каждого признать велят

   Историком и географом!

   Наш ментор - помните колпак его, халат,

   Перст указательный, все признаки ученья

   Как наши робкие тревожили умы!..

   Как с ранних пор привыкли верить мы,

   Что нам без немцев нет спасенья!

   Свиданьем с вами оживлен,

   Я говорлив, а разве нет времен,

   Что я Молчалина глупее? Где он, кстати?

   Еще ли не сломил безмолвия печати?

   Бывало, песенок где новеньких тетрадь

   Увидит - пристает: пожалуйте списать.

   А впрочем, он дойдет до степеней известных -

   Ведь нынче любят бессловесных.

   "Не человек - змея!" - говорит про себя Софья Павловна и спрашивает Чацкого язвительно, случалось ли ему когда-нибудь о ком-либо сказать доброе? Он очень удивлен таким вопросом и не хочет верить, чтобы его слова могли кому-нибудь принести вред:

   Послушайте, ужель слова мои все колки И клонятся к чьему-нибудь вреду?

   Но если так - ум с сердцем не в ладу;

   Я в чудаках иному чуду

   Раз посмеюсь, потом забуду;

   Софья Павловна, однако, не может признать в нем такого безобидного смеха:

   Хотите ли знать истины два слова?

   Малейшая в ком странность чуть видна -

   Веселость ваша не скромна:

   У вас тотчас уж острота готова,

   А сами вы...

  

   Чацкий

  

   Я сам? не правда ли, смешон?

  

   Софья

  

   Да, грозный взгляд, и резкий тон,

   И этих в вас особенностей бездна...

   Не "особенностей" - она хотела сказать "странностей". Эти странности для нее скоро разъясняются, и в смехе Чацкого Софья Павловна начинает подозревать откровенное презрение к людям... Смирнейшему нет от Чацкого пощады!

   "Шутить, и век шутить! Как вас на это станет?!"

   Наконец, этот неудержимый смех ей кажется пустым тщеславием. Она думает, что Чацкий затем глумится над всем светом, чтобы люди заметили его и о нем заговорили.

   И у Чацкого не находится на эти довольно справедливые замечания иного ответа, кроме уж раз высказанного:

   Ах, Боже мой! неужли я из тех,

   Которых цель всей жизни смех?

   Мне весело, когда смешных встречаю,

   А чаще с ними я скучаю.

   Но на самом деле, что же такое этот смех Чацкого? Забава или, действительно, гнев?

   Чацкий смеется двойным смехом. Когда он смеется как Чацкий, как молодой баловень, капризный и самолюбивый, - его смех простое острословие, дерзкое в достаточной степени и необычайно колкое, но без всякой примеси какого-нибудь негодования или гражданской скорби. Светский человек потешается над всеми окружающими.

   Когда же Чацкий начинает смеяться смехом Грибоедова, смехом сатирика и обвинителя, тогда этот смех насквозь пропитывается и гневом, и печалью. Это уже настоящий, обличающий смех человека, близко принимающего к сердцу те общественные недуги, над которыми ему приходится глумиться. В эти минуты Чацкий в своих знаменитых монологах становится патетичен и глубоко серьезен.

   Эти монологи настолько серьезны и с таким жаром сказаны, что от нас ускользает бесспорная несерьезность повода, их вызвавшего. Ведь Чацкий, в сущности, лишь неудачный любовник; иного дела, кроме любовного, он пока за душой не имеет, а говорит он о том, как его обманула - родина. Услыхав, что его ославили безумным (а кто ославил: г-н Загорецкий, гг. X. и У., княжны Тугоуховские, Хлестова etc.), он восклицает:

   Чье это сочиненье?

   Поверили глупцы, другим передают,

   Старухи вмиг тревогу бьют -

   И вот общественное мненье!

   И вот та родина!.. Нет, в нынешний приезд

   Я вижу, что она мне скоро надоест.

   При чем тут общественное мнение и при чем тут родина? - можем мы спросить. Неужели вся она уместилась в гостиной Фамусова? Еще страннее, чтобы не сказать больше, последние слова, с какими Чацкий прощается с нами.

   Пока он упрекает Софью Павловну и Фамусова, он говорит возбужденно и раздраженно как обиженный, влюбленный человек, и говорит логично:

   Слепец! я в ком искал награду всех трудов!

   Спешил!., летел!., дрожал!., вот счастье, думал, близко!

   Пред кем я давеча так страстно и так низко

   Был расточитель нежных слов?

   А вы! о Боже мой! кого себе избрали?

   Когда подумаю, кого вы предпочли!

  

   Зачем меня надеждой завлекли?

   Сказали бы, что вам внезапный мой приезд,

   Мой вид, мои слова, поступки - все противно:

   Я с вами тотчас бы сношения пресек

   И перед тем, как навсегда расстаться,

   Не стал бы очень добиваться,

   Кто этот вам любезный человек...

   ........................................

   А вы, сударь, отец, вы, страстные к чинам,

   Желаю вам дремать в неведеньи счастливом,

   Я сватаньем моим не угрожаю вам.

   Другой найдется благонравный,

   Низкопоклонник и делец,

   Достоинствами, наконец,

   Он будущему тестю равный.

   Но в конце монолога Чацкий вдруг почему-то считает себя вправе излить желчь на весь мир и, отождествляя гостиную Фамусова со всей Москвой, готов бежать из столицы в пространство.

   Так! Отрезвился я сполна,

   Мечтанья с глаз долой - и спала пелена!

   Теперь не худо б было сряду

   На дочь и на отца,

   И на любовника глупца,

   И на весь мир излить всю желчь и всю досаду.

   С кем был! Куда меня закинула судьба!

   Все гонят! все клянут! Мучителей толпа,

   В любви предателей, в вражде неутомимых,

   Рассказчиков неукротимых,

   Нескладных умников, лукавых простяков,

   Старух зловещих, стариков,

   Дряхлеющих над выдумками, вздором!..

   Безумным вы меня прославили всем хором -

   Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

   Кто с вами день пробыть успеет,

   Подышит воздухом одним,

   И в ком рассудок уцелеет!

   Вон из Москвы! сюда я больше не ездок.

   Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

   Где оскорбленному есть чувству уголок!

   Карету мне, карету!

   Мы, - конечно, в ином смысле, чем Фамусов, - можем спросить, чем же Москва провинилась перед Чацким, и не говорят ли эти слова, действительно, о некоторой его умственной неуравновешенности? Бежать из Москвы и мыкаться по свету, потому что случай свел с людьми, которых имеешь право презирать, - несколько странно. Тем более странно, что в той же Москве наш обличитель легко мог найти компанию, которая оценила бы его стремления и, вероятно, не была бы так удивлена горячностью его речи.

   Но весь комизм этих громких слов, сказанных Чацким на прощание, от нас как-то ускользает, потому что в ушах наших все звучат другие его страстные монологи и все нам кажется, что перед нами стоит непризнанный пророк и обличитель, поборник идеалов молодого поколения, убежденный идеалист и либерал в широком смысле слова.

   Для нас Чацкий все-таки герой благородного подвига, и все потому, что он, трижды забывая самого себя и свою любовную канитель, выступил с громким, сильным и серьезным словом.

   В первый раз, мы помним, он, щеголяя своим острословием перед Софьей Павловной, сказал несколько теплых и правдивых слов о наших общественных язвах, о крепостном состоянии, об обскурантах и о систем