Миклухо-Маклай Николай Николаевич - Путешествия 1874-1887 гг.

еревню и услыхал там неожиданную новость, что "менова" (искаженное английское название "men of war" - военное судно) приближается. Я так мало верил этому известию, что не захотел сопутствовать Кохему, который тащил меня на северный берег островка, чтобы показать мне "менова", а остался в деревне, где занялся осмотром большой акулы, пойманной на рифе при собирании трепанга. Ее привезли в деревню, и мне хотелось определить, к какому виду она принадлежит, перед тем как туземцы распластают ее. Известие о приближающемся судне, однако ж, оправдалось, но, как часто случается, слон превратился в муху.

   "Военное судно" было не что иное, как очень небольшой, довольно безобразный пароходик по имени "Alice" под германским флагом. Он принадлежал фирме братьев Гернсгейм и был на пути <от> о. Герцога Йоркского (между Новой Британиею и Новой Ирландиею) в группу Луб, где жил тредор этой фирмы. Я отправился на пароходик передать несколько готовых писем в Европу и Австралию, так как знал, что между о. Герцога Йоркского и Куктауном в Австралии существует довольно правильное почтовое сношение²²*. На пароходике мне сообщили, между прочим, что недавно был убит некий шкипер Л. своими же людьми. Этот человек несколько десятков лет был известен на островах Тихого океана своим бесстыдным и часто жестоким обращением с туземцами; жалеть было нечего и оставалось только принять к сведению, что на островах Тихого океана одним дрянным белым человеком стало меньше. Отдав свои письма, я поспешил вернуться на берег {Посещение порта Андра пароходиком "Alice" послужило поводом сообщения, которое я, не без удивления, прочел в "Sitzungsberichte der Berliner Gesellschaft für Anthropologic, Ethnologie und Urgeschichte" за декабрь 1879 г. Оно находилось в письме доктора Финша (Finsch), написанном им с о. Ялуит (главного острова Маршалловых островов) от 30 сентября. Ради "курьеза" я приведу это место письма: "...Micloucho-Maclay ist mit einem Sydney Trader nach den Admiralitäts gegangen und wohnt in einer Eingeborenenhütte mit Eingeborenen zusammen und studiert - Haie! von denen er täglich neue entdeckt. Hr. Robertson der ihn auf den Admiralitats traf, fürchtet sehr, dass ihn die Eingeborenen aufessen werden. Maclay hat aber Capitain und Steuermann einen Schein unterzeichnen lassen, dass man in diesem Falle an den Eingeborenen keine Rache resp. Vergeltung tiber soil, sondern sich nur bernuhe seinen Kopf zu erhalten und in Spiritus nach Petersburg zu senden..." <"...Миклухо-Маклай прибыл на острова Адмиралтейства с сиднейским тредором и, живя в туземной хижине вместе с туземцами, изучает акул! новый вид которых он открывает ежедневно. Г. Робертсон, встретивший его на островах Адмиралтейства, очень опасается, как бы его не съели туземцы. Маклай, однако, написал капитану и штурману расписку, чтобы в этом случае туземцам не чинили мести или наказания, но постарались только сохранить его голову и отослать ее в заспиртованном виде в Петербург..." (нем.)> Этот г. Робертсон (которого я не знаю.) был на пароходе "Alice", вероятно, видел меня и слыхал, должно быть, мое замечание, которым я мотивировал свое желание вернуться на берег, что на берегу находится интересная для меня акула, которую я достаточно еще не рассмотрел. Это замечание превратилось в заявление: "Maclay ... studiert Haie!" <Маклай ... изучает акул! (нем.)>. Откуда г. Робертсон взял, что я, пожалуй, попаду на обед туземцам, я не знаю: вероятно, это просто заключение из разных рассказов шкиперов о жестокости и людоедстве туземцев. Это пример, как появляются и распространяются "сообщения"¹⁴.}, где мне хотелось дополнить мои заметки об акуле; вернулся, однако ж, слишком поздно: акула, по всей вероятности Caleocerdo Rayneri, MacDonald & Barron, оказалась изрезанною на куски и уже варилась в горшках на обед жителей островка Андра.

   Вздумав купаться в море, я опять предупредил женщин приготовить для меня пресной воды, чтобы смыть соль с кожи. Раздевшись в хижине, надев мои короткие малайские штаны и род туфель или сандалий с деревянными подошвами, я вышел на площадку, где туземцы с криками встретили меня и сбежались, чтобы осмотреть меня поближе. Что выражали эти крики - изумление ли, удовольствие или неудовольствие - я не мог решить. Полагаю, что первое чувство было преобладающее. Белизна кожи и длинные волосы на груди и ногах особенно удивляли их. Несколько женщин пробились вперед и вздумали (странно сказать) обнюхивать мою грудь и спину, около Regio subaxillaris.

   Это мне показалось очень курьезным, и я, закинув обе руки на голову, минуты две предоставил себя обнюхиванию. Мне кажется, все женщины деревни сбежались, и я решил войти в воду, чтобы избавиться от них. Качу и несколько мальчиков и девочек последовали за мною, и, следя за их ловкими движениями в воде, мне стало досадно, что не умею плавать. Я убежден, что туземцы не верили, что я не умею, и не могли представить себе, как это может бьгть. Качу особенно тащил меня в глубокую воду. Я насилу отвязался от него и, выйдя на песок, поднял кусок дерева и камень. Бросив дерево в воду, которое поплыло, я назвал его "Качу". Бросив затем камень, пошедший ко дну, я назвал его "Макрай". Это наглядное объяснение очень понравилось окружавшим меня, которые стали повторять: "Качу - дерево, Макрай - камень!" Обмывшись пресною водой, я вернулся в хижину, чтобы избавиться от двух-трех старух, которые не были здесь перед моим купанием и ждали, чтобы я вышел из воды, желая, должно быть, проверить рассказы других женщин.

   27 августа. Коптилка на берегу вышла удовлетворительною. Тредорам и пяти людям о. Лифу, которые поселились в деревне, удалось очень плотно заткнуть все отверстия хижины, так что, когда в ней сегодня утром были разложены два значительных костра и двери плотно закрыты, дым почти что не проходил через крышу, а оставался в хижине и коптил трепанг. Недалеко от коптилки в двух больших полукруглых железных котлах варился трепанг, который привозили уже готовым для варки со шкуны. Люди Лифу устроили себе шалаш; в передней части последнего поместился капитан Б. {Итальянской службы¹⁵.}, один из белых тредоров, которому были поручены варка и копчение трепанга на берегу, как и присмотр за людьми Лифу.

   Я отправился на охоту, которая здесь, при незнакомстве птиц с огнестрельным оружием, очень незатруднительна; птицы, еще не наученные опытом, подпускают охотника на близкое расстояние, часто не улетают после выстрела, не обращая даже внимания на падение одной из них на землю. Я уронил нечаянно мой старый нож, с ручкой в серебряной оправе, и хотя заметил потерю его скоро и вернулся к тому месту, где обронил его, не нашел его. Он был, вероятно, найден и присвоен одним из туземцев, сопровождавшим меня. Я предложил два, даже три ножа тому, кто найдет потерянный, но никто не пришел, и мне пришлось заменить потерянный другим. Это был первый случай воровства, замеченный мною на этих островах. При возвращении в деревню капитан Б. сказал мне, что в то утро перебывало около коптилки очень много людей, вероятно, из других деревень, так как в большинстве своем физиономии были для него новыми. Все они осматривали европейские вещи с большим интересом и видели их, кажется, в первый раз.

   Я пожалел, что меня не было в деревне, потому что я пользуюсь всяким случаем для антропологических наблюдений, и отправился к своей хижине докончить начатый портрет одного из туземцев. Не успел я приняться за работу, как капитан Б. явился снова прочесть полученное им письмо от шкипера В. Последний писал, что с самого утра он замечал пироги, которые одна за другой направлялись к небольшой бухточке большого острова, недалеко от островка Андры, что в настоящее время там находится целая флотилия пирог с сотнями туземцев, что движения туземцев кажутся ему очень таинственными и подозрительными и что, по его мнению, нападение на нас, живущих на берегу, а может быть, и на шкуну очень вероятно. Ввиду этого он желает, чтобы мы непременно вернулись на шкуну и т. д. Капитан Б. был очень встревожен и не знал, что предпринять, обратился поэтому ко мне с вопросом, что я стану делать. "Я останусь здесь,- отвечал я - потому что страх шкипера В. мне кажется неосновательным". Капитан Б., с одной стороны, боялся не послушаться шкипера, с другой - ему не хотелось показаться трусом, почему он объявил мне, что если шкипер настоит на перевозке людей на шкуну, он, разумеется, их отправит со всеми вещами, но сам останется со мною.

   Выслушав мое заключение, что мне никого не нужно и что ничего серьезного не произойдет, он отправился на шкуну переговорить со шкипером; я же - в хижину, чтобы отдохнуть и обдумать наше положение. Я положительно не верил, что жители Андры осмелятся напасть на нас, но отчасти допускал возможность такого глупого поступка со стороны жителей других деревень, союзников людей Андры. Не додумавшись ни до чего, я задремал; было уже темно в хижине, когда послышался в третий раз голос капитана Б., у дверей говорящий мне, что шкипер согласился оставить людей на берегу с условием, чтобы никто не спал ночью и все было готово к отражению нападения. Кроме бывших на берегу четырех ружей системы Шнейдер, он прислал еще два той же системы, несколько фальшфейеров для сигналов и т. д. Капитан Б. отправился совещаться со своими людьми; я же сел у моря подышать свежим вечерним воздухом и полюбоваться последними лучами солнца. Б. опять подошел ко мне, но уже с менее радостной физиономией, как за минут пять перед тем, и знаком предложил мне следовать за ним. Не было еще так темно, чтобы не видеть довольно ясно предметов.

   Хижины, как я уже сказал, стояли в деревне Андра группою и были обращены передними фасадами на довольно неправильную площадку. Несколько тропинок, четыре или пять, вели к ней, и все они были обыкновенно довольно открыты и заметны. Капитан Б. привел меня к одной из них; она была завалена высокою кучей колючего хвороста; подошли ко второй - то же; к третьей - то же. Только четвертая и пятая, ближайшие к берегу, оставались открытыми. Оба мы знали положительно, что никогда этого прежде не бывало. Для чего это было сделано? Когда и кем? Мы не знали. Эти баррикады показались мне странными, а в пылком воображении капитана Б. рисовалась целая картина атаки, засад и т. д. Я предложил ему не показывать и виду наблюдавшим за нами туземцам, что мы придаем большое значение этому обстоятельству. Капитан Б. сообщил мне, что распределил своих пятерых людей по вахтам: два человека по два часа, сам же не будет спать всю ночь. "Напрасно,- сказал я,- если что случится, то случится это не вечером и не ночью, а под утро; к тому времени я буду к вашим услугам, а теперь я отправлюсь спать, чтобы приготовиться на всякий случай".

   Несмотря на виденные баррикады, мне все еще не верилось, что люди Андры рискнут на серьезное нападение. Я не стал пить чаю, который всегда действует на меня возбудительно и не дает мне спать. На всякий случай я вытащил мое ружье Шнейдера из чехла, зарядил его, вложил дюжину патронов в пояс и осмотрел патроны револьвера, которые оставляю иногда по неделям невынутыми в револьвере, потому что смотрю на этот инструмент как на крайность, в крайнем случае, а не как на игрушку для стреляния в цель, ради забавы. Револьвер, нечаянно смоченный, оказался очень ржавым; пришлось разобрать его на части, вычистить их и смазать, а также вложить новые патроны. Кончив эту операцию, я был рад лечь, наконец, и не захотел встать, когда Кохем, которого я не видал весь день, явился и разложил небольшой костер в очаге. Это было сделано для света, так как лампа не горела. Кохем покрыл нары новою циновкой и долго с кем-то шептался у задней двери хижины. Он вернулся, а за ним следовали две женщины или девушки, которых он уложил на циновке на нарах, прикрыв каждую свежею циновкой.

   Между женщинами находилось место как раз для одного, и я думал, что он оставил его для себя, но ошибся. Кохем подошел к койке и знаками предложил мне лечь на нары; все это показалось мне очень странным, потому что я не высказал желания иметь общество кого-либо ночью, а тем более двух женщин. Это показалось мне даже какой-то западней {В этом я ошибался. Это предложение женщины гостю оказывается, как я узнал потом, обычаем на островах Адмиралтейства.}. Я встал поэтому, зажег лампу и сдернул циновку с лежащей женщины - это была та же, которая приходила беспокоить меня прошедшую ночь; но сегодня она не хихикала, а серьезно поглядывала то на Кохема, то на меня. Подойдя к другой, я и с нее стащил покров - это была Пинрас, девочка, о которой я уже говорил. Кохем стоял, умильно поглядывая на меня и повторяя: "уян, уян!" (хорошо, хорошо!). Чтобы отвязаться от них и не обидеть никого, я указал на мои сонные глаза, сказав: "Матин (спать)", потушил лампу и лег в койку, предоставив Кохему и моим посетительницам делать что угодно.

   28 августа. Я проспал отлично до трех часов утра и, слыша голос Б. и людей Лифу на площадке, я вышел к ним и нашел всех на ногах. Б. было как будто досадно, что я проспал напролет всю ночь, а он без толку бодрствовал. Позвав его в хижину, я предложил ему для подкрепления сил выпить чашку кофе, который при помощи экстракта кофе мог быть приготовлен очень скоро. Требовался единственно кипяток.

   "Теперь,- сказал я Б., когда мы напились кофе,- если туземцы затеяли что против нас, то мы узнаем это весьма скоро. Скажите людям Лифу быть наготове и исполнять наши приказания безотлагательно". Капитан Б. вышел распорядиться, а я стоял в раздумье, что предпринять: лечь ли снова, писать ли дневник или выйти на площадку. Вдруг послышались невдалеке отчетливые звуки "мраля" (деревянного барабана), как будто с пироги у берега, а затем на самой площадке возгласы жителей Андры: "уссия! уссия!" (неприятель! неприятель!)¹⁶. Схватив ружья и фальшфейер, я выскочил на площадку, где, к моему неудовольствию, заметил немало людей Андры. Мне почему-то подумалось, что эти люди останутся нейтральными до тех пор, пока исход схватки, которая теперь казалась неминуемой, не определится, что они с удовольствием бросятся доколоть и ограбить нас, когда главное дело будет сделано людьми, которых они называют "уссия!" В группе туземцев я заметил и Кохема. "Мраль" и говор вдали послышались снова. Я подошел к Б. и людям Лифу, которые стояли, вооруженные ружьями, около потухающего костра.

   - Что теперь будем делать? - спросил Б.- Не зажечь ли фальшфейер? (Это должен был быть сигнал, что находимся в опасности).

   - Оставьте шкипера В. спать, мы и без него управимся, и я вам сейчас скажу, что делать.

   В критические минуты мне иногда приходит какая-нибудь счастливая идея, исполнение которой приводит натянутое, иногда опасное положение к благоприятному исходу. Потухающий костер в этом случае дал мне эту идею. "Дайте мне факел,- обратился я к людям Лифу,- и бросайте на костер все, что найдете, что может гореть". Загорелся великолепный костер. Звуки мраля усиливались, и крики были слышны очень близко.

   Терять времени нельзя было.

   Я зажег факел и сказал громко, чтобы все меня слышали, вероятно, значительно коверкая туземный язык: "Уссия идет, Маклаю и людям шкуны надо много огня, чтобы видеть, в кого стрелять. Кохем, скажи женщинам и детям выйти из хижин, потому что Маклай будет сейчас жечь их!" Б. и люди Лифу поняли мою мысль и стали вооружаться факелами; я же был готов поджечь ближайшую хижину. Мои решительные слова и возможность в несколько минут лишиться жилья и имущества озадачили Кохема и его земляков. Я заметил, что некоторые убежали, вероятно, предупредить "уссия"; Кохем же и несколько других поспешили ко мне с уверениями, что "уссия" еще далеко, что "уссия", вероятно, не придет, и просили не жечь хижин. "Если уссия не придет, то хижин не будем жечь",- успокоил я некоторых, между тем как другие уже суетились, желая вынести разные драгоценности из своих хижин.

   Рассвело, и шлюпка с десятком людей отвалила от шкуны. Махинация Кохема и компании на этот раз не удалась.

   - Что сталось с баррикадами?-поинтересовался я узнать у Б.

   - Исчезли,- ответил он,- как только туземцы заговорили, что уссия не придет.

   Именно проблематическое сооружение их поддерживало мою мысль, что если бы нападение на нас состоялось бы, то в нем участвовали бы наши приятели деревни Андра.

   После эпизода, который я описал, мне показалось не особенно удобным оставаться в хижине Кохема, где я находился совершенно как бы в руках туземцев, которые доказали, что не заслуживают большого доверия. Недолго думая, я поставил мою палатку, которую на всякий случай привез с собой, на краю деревни, под большим деревом, где прежде подвешивал койку. Мое помещение при этом выиграло тем, что стало светлым; в хижине и днем при открытых дверях господствовал полумрак. Палатка представляла спальню; в ней находились сложенные все мои вещи; около нее я поставил складной стол и скамейку. Немного расчищенное место вокруг служило для принятия посетителей-туземцев. В палатке я только спал или отдыхал, но писать, есть и т. п. мне приходилось у стола, с трех сторон открытого для взоров любопытных; но я так привык не стесняться десятками глаз, следящих за каждым моим движением, что давно уже стал к этому совершенно равнодушен и нередко совершенно забывал о присутствии посторонних. Я приставил Качу, который по-прежнему был готов всегда услужить мне,- за что, разумеется, я со своей стороны отплачивал от времени до времени небольшими подарками,- охранять мои вещи, когда я уходил куда-нибудь: в деревню, на охоту или когда купался. Моя остальная свита, человек шесть или семь мальчиков и девочек, понемногу отстала, появляясь редко, на короткое время и то только для того, чтобы выпросить что-нибудь. Пинрас после вчерашней сцены в хижине Кохема более не появлялась.

   Расхаживая по деревне, я наткнулся в одном из камаль на торчащий между "атапами" {"Атапами" называются особенным образом сплетенные циновки из листьев кокосовой и других пальм, употребляемые для крыш, стен, заборов и т. д. "Атап" - название малайское.} крыши небольшой лук, который, судя по размерам, собственно был не что иное, как детская игрушка. Это находка была интересна, потому что нигде на островах Адмиралтейства употребление лука как оружия неизвестно. Ни один из путешественников, посетивших эту группу до меня, о луке не упоминает, а многие удивляются его отсутствием. До сегодняшнего дня я и сам его нигде не видел на этих островах. Я сейчас же позвал одного из более толковых туземцев, указал на него и прибавил: "ланган-се?" (как зовут?). Вытаскивая между атапами лук, он назвал его "осокай" {Было бы интересно убедиться, не встречается ли подобное имя, как "осокай", в одном из меланезийских диалектов. На одном из диалектов Фиджи лук называется "такай". Не без интереса обстоятельство, что в этнологическом отделе Австралийского музея в Сиднее находится лук средней величины с ярлыком: "Острова Адмиралтейства", без более подробного обозначения местности, где он был приобретен. Коллекция, в которой находился этот лук, была куплена музеем у какого-то шкипера. Не упуская из виду большую недостоверность <сообщений> коллекторов этого рода, факт этот, мне кажется, заслуживает внимания вследствие обстоятельства, что даже берега о. Адмиралтейства, не говоря уже о внутренности его, далеко не исследованы и, может быть, именно в одной из таких непосещенных местностей туземцы и знакомы с луком. Это, однако же, не более как предположение.} и, приискав где-то под крышей несколько легких стрел, названных им "поренгун", он пустил одну в море, прибавив часто туземцами употребляемое слово "уян" (хорошо).

   Итак, лук, правда, как детская игрушка, известен на островах Адмиралтейства. Отчего он не вошел в общее употребление, не стал действительно важным для туземца оружием на войне и при охоте, я не берусь решить. Может быть, имея копья различной формы и величины (некоторые не больше больших стрел папуасов Новой Гвинеи), привыкнув метать их с большою ловкостью, лук показался туземцам здесь лишним¹⁷.

   Другое предположение: может быть, кто-нибудь из посетителей островов Адмиралтейства, европеец или житель других островов, где употребление лука известно, показал здешним людям именно этот "осокай" как новую штуку. Пример подобной возможности я видел на днях: как-то утром пришла шлюпка со шкуны; через несколько времени я заметил толпу детей, между которыми находились и взрослые, окружавшие матроса Джо, туземца Лифу. Я подошел к группе и нашел, что последний обучает туземцев Андры употреблению так называемого "сепа", небольшого приспособления, при посредстве которого жители группы Лойяльти бросают свои копья на гораздо большее расстояние и с большею силой, чем если бы бросали простою рукою¹⁸. При помощи сепа Джо в метании легких детский копий перещеголял всех своих конкурентов. Жители Андры скоро переняли у Джо умение делать сеп, и я каждый день замечал у мальчиков этот новый инструмент и имя "сеп" вошло в общее употребление на островке Андра.

   Может быть, подобно, как сеп, и осокай был показан здешним туземцам каким-нибудь приезжим. Услужливый Джо, научив туземцев употреблению сепа, хотел выучить их делать и "эте" (пращи), употребляемые как в Новой Каледонии, так и на островах Лойяльти. Полагая, что у туземцев здесь и без эте довольно смертоносного оружия, я сказал Джо, считающего себя усердным христианином (он католик), что показывать людям, как убивать друг друга, большой грех и что я непременно напишу миссионеру, что Джо занимался на островах поучением туземцев делать сеп и эте. Это сильно смутило Джо, он чуть не заплакал и обещал, разрывая на части начатую пращу, более этого не делать, прося только не писать миссионеру, которого он всегда очень хвалит. Чтобы развеселить Джо и потупившихся жителей Андры, которым мое вмешательство не понравилось, я предложил первому показать туземцам пляску Лифу, так называемую "пилу-пилу", до которой Джо был большой охотник и плясать которую был мастер.

   Несколько сильных ударов в "мраль" (деревянный барабан) в камале одной из ближайших групп хижин, несколько пронзительных криков и завываний женщин заставили нас всех оглянуться. Туземцы все разбежались. Я направился с Джо к моей палатке, не понимая, в чем дело. Мимо нас пробежала, крича и воя, пожилая женщина, вся измазанная небрежно черною краской {Растертым пиролюзитом или, может быть, просто растертым углем.} (а может быть, просто углем). Обыкновенный, очень приличный костюм пожилых женщин - два длинных спереди и сзади висящих фартука из растительных фибр - был заменен у этой женщины несколькими обрывками короткого старого фартука, который почти что не прикрывал ее тела. Пробежав около нас, она стала еще сильнее кричать и голосить и вдруг со всего размаха бросилась на землю и начала кататься по ней. Там, где она бросилась на песок, торчало несколько острых кораллов, так что она поранила себе тело до крови во многих местах. Было неприятно смотреть на это самоистязание. Она схватила лежащий обломок коралла и принялась бить им выбритую голову, лицо, грудь. К ней подошли несколько других женщин, вероятно утешить ее; но она только вскочила и, завопив еще громче, во второй раз, плашмя, как стояла, бросилась на землю.

   Я все еще не знал, в чем дело. Подошедший Качу тихо сказал мне: "Панги римат" (Панги умер). Я понял тогда, что женщина эта должна быть одною из жен старика Панги, которого я уже несколько дней не видал. Женщина, между тем, теперь вся покрытая песком, окровавленная, почти что голая, вскочила и побежала дальше и скрылась между хижинами. Я направился к хижине покойника. Меня никто не остановил, почему я влез в узкую дверь семейной хижины, где увидал следующую картину. Недалеко от двери на земле, покрытой "кадьяном" {"Кадьян" - циновка из листьев пандануса. "Кадьян" - название малайское.}, лежал покойник, окруженный несколькими женщинами, тянувшими заунывную песню, между тем как две или три громко, что имели сил, рыдали. Свет из дверей прямо падал на совершенно голое тело умершего; голова его лежала на коленях одной из женщин, которая грея пальцы над огнем, старалась закрыть полуоткрытые глаза. Вдруг одна из женщин, страшно воя, бросилась обнимать умершего, прильнула к груди его и рукою стала гладить лицо его; другая бросилась обнимать его колена. За заднею дверью послышались крики женщины, которую я видел на берегу. На ней еще виднелся песок, и кровь текла из ран на лице, груди и руках. Перелезши высокий порог хижины, плаксиво что-то напевая, пошатываясь и как бы приплясывая, не глядя ни на кого, она медленно приблизилась к покойнику, от которого другие женщины тогда отступили. Вновь пришедшая при виде трупа снова пришла в сильное волнение; с пронзительным криком, срывая с себя последний клочок одежды, она бросилась на мертвого, которого, лежа на нем, стала теребить то в одну, то в другую сторону; приподнимала его голову, трясла за плечи, усиленно звала его, как бы желая разбудить спящего. Вскочив опять на ноги, вся в поту, в крови и грязи, она принялась выплясывать какую-то странную пляску, напевая самым жалостным голосом непонятные для меня слова. Я приютился, сев на старый мраль в углу хижины, и следил за происходящим. Сцена была такая необыкновенная, что мне казалось, что я вижу какой-то странный сон: не верилось действительности.

   Женщина не сводила глаз с лица покойника, словами и телодвижениями она как бы старалась вернуть мертвеца к жизни. По временам, как бы в забвении всего окружающего, кроме умершего, движения ее тела доходили до самых неистовых...

   Когда она устала, ее заменила другая из присутствовавших.

   Во всех завываниях, жестах, телодвижениях можно было, однако же, заметить много искусственного, заученного. Обычай этого требовал, чувство отступало на второй план. Что я не ошибался в этой оценке, доказала происшедшая передо мною сцена, немного в стороне от покойника и главных действующих лиц. Как только главная жена отошла от трупа и была заменена другою, она непосредственно перешла от самых бешеных криков и жестикуляций к простому разговору; она достала горшок с водой и жадно напилась; уместившись поудобнее, все время болтая с близ сидящими женщинами, она стала очищать от грязи и угля ею же самою нанесенные себе раны. Она производила впечатление актрисы, сошедшей со сцены.

   Вторая женщина была сменена третьей и четвертой, после чего сидевшие ближе к покойнику (вероятно, более близкие родственницы) перешли к убиранию тела. Лицо, голова были тщательно выбриты осколками обсидиана, даже пучок волос в ушах не был забыт. Все тело затем было тщательно вытерто мягкою "тапою" {"Тапа" - приготовленная древесная кора. "Тапа" - название полинезийское.}, все волосы со всех частей тела удалены.

   Все время я был единственным мужчиной в хижине. Заметя общее утомление, я подумал, что некоторое время ничего не произойдет замечательного, и вышел поэтому из хижины на свежий воздух. Войдя полчаса спустя, я застал небольшую группу около умершего. То были, вероятно, самые близкие родственники и друзья его. Выражение горя на лицах было глубоко и трогательно. Не было театральных жестов и поз, не было даже крика или воя; по лицам всех текли обильно слезы, и кроме тихих всхлипываний, я ничего не слыхал.

   Эта сцена неподдельного горя представляла сильный контраст с видом группы женщин и детей, жадно обгладывающих человеческую кость! Выходя из хижины, я прошел мимо женщины, сидящей у берега. То была, вероятно, сестра или одна из молодых жен усопшего. Выражение горя было очень характерно: из закрытых глаз текли ручьем слезы, губы что-то бормотали; бессознательно водила она по песку руками; иногда, как ребенок, нагребала она песок в кучки, потом снова сравнивала все рукой. Я прошел мимо, затем остановился, простоял довольно долго, глядя на нее, но она меня не видала и не слыхала.

   Из моего бивуака я мог видеть, как несколько процессий черною краской обмазанных женщин с разных концов острова прошли к хижине покойника. Я последовал за ними и увидел, что в мое отсутствие покойник был вымазан красною краской {Красная охра заменяется здесь часто для окрашивания тела толченою сургучною яшмою.} и имел вокруг головы, шеи и рук несколько украшений из раковин. Я приютился в моем уголку. Входившие группы женщин еще до входа в хижину начинали заунывный вой; когда же подходили к покойнику, одни начинали выплясывать пляску, подобную виденной мною утром, другие с плачем и воем бросались к трупу.

   Около трех часов пополудни мужчины принесли несколько больших и малых "мраль" и, поставив {Для резонанса мраль ставится на два толстых поперечных бруска из сухого дерева.} их у заднего входа в хижину покойника, уселись около них. Скоро оглушительный стук начался. Во все "мраль" били зараз палками из очень сухого дерева и били изо всех сил. Стук, как я сказал, был оглушительный.

   Хижина переполнилась понемногу женщинами; большинство стояло, и только ближайшие к покойнику предавались разным телодвиженям, стоя на месте.

   Движения сосредотачивались на средней части туловища и должны были быть весьма утомительными: женщины часто сменялись. Те, которые хотели показаться более растроганными (как мне показалось), подходя к покойнику и начиная свою пляску на одном месте, срывали с себя оба фартука, т. е. не оставляли ничего на себе. Пробыв более часа в хижине и видя, что ничего нового не происходит, я ушел.

   Виденные сцены, а главным образом томительное завывание женщин и несмолкаемый громовой стук "мралей", привели меня в крайнее утомление: голова кружилась, глаза слипались.

   Несмотря на продолжающийся гам в хижине умершего, я не входил туда до вечера. Внутри хижины пляска шла своим чередом. Костер, разложенный около головы покойника, освещал пляшущих. Вою и крику женщин вторили звуки "мраля".

   Не будучи в состоянии при этих условиях заснуть, я принял небольшую дозу морфия, которая доставила мне несколько часов сна, но около трех часов утра особенно сильный раскат "мралей" пробудил меня. Я спал нераздетым, намереваясь посмотреть, что будет твориться ночью в хижине умершего; я сейчас же встал и направился туда. Была великолепная лунная ночь, и много женщин стояли и плясали вне хижины, в ней же самой женщин всех возрастов было, кажется, еще более, чем днем. Костер около покойника иногда ярко вспыхивал, и при этом свете я мог видеть, что все пляшущие (в хижине не было тогда ни одного мужчины) были совершенно голы. Пляски и телодвижения были обращены к покойнику, который был положен боком и как бы смотрел на пляшущих; и старые женщины особенно в них отличались.

   При самых усиленных ударах в "мраль" появился в хижине человек лет 45. Он был весь вымазан черным, и костюм его состоял единственно из раковины Ovula ovum. Когда он шел к покойнику, все дали ему дорогу и приутихли; подошед к самому костру, он остановился шагах в двух от покойника. Все присутствующие женщины тогда уселись, как могли, на земле, только две из них стали по сторонам вновь пришедшего. Эти трое (мужчина и обе женщины), подняв руки над головами и расставив ноги, начали вопить самым немилосердным образом. Когда их вопли немного смолкали, "мрали" вне хижины старались как бы заглушить голоса человеческие. Движения мужчины были очень энергичны, но вряд ли уступали в этом отношении движениям обеих женщин. Минут через десять при самом неистовом крике всех и сильнейших ударах "мраля" мужчина {Имей я скверную привычку говорить "более, чем знаю" и обыкновение называть проблематические (для меня) личности и вещи определенными названиями, мне показалось бы здесь весьма уместным назвать этого черным вымазанного человека с болтающеюся белой раковиной чем-нибудь вроде "жреца", "кудесника" или по крайней мере "знахаря". Мне кажется, однако же, при моем настоящем знании обычаев туземцев островов Адмиралтейства более соответствующим правде оставить титул этого человека вопросом открытым. Во все время моих четырех пребываний на этих островах я не видал никого и ничего, что бы дало мне право утверждать, что между этими островитянами есть личности, занимающие положение "жрецов", "колдунов" и т. п.¹⁹.} вышел из хижины, и весь гам как бы оборвался.

   Все стали расходиться; я тоже ушел, надеясь еще заснуть перед восходом солнца. Это удалось - прием морфия еще действовал.

   Все утро в деревне было тихо: ни воя, ни звуков мраля не было слышно, так что я подумал, что покойника куда-нибудь унесли. Я пошел удостовериться. Он лежал на старом месте, сильно вспух и вонял; стаи мух наполняли хижину; множество их жужжало вне ее. Несколько женщин постоянно обмахивали, обтирали и обкуривали труп. Это занятие продолжалось все утро.

   Около 2 1/2, часов пополудни покойник был вынесен из хижины на особенно устроенных носилках из досок и положен среди площадки между хижинами. Мужчины стояли и сидели кругом, женщины образовывали группы за ними. Один из мужчин {Не тот, который плясал у трупа утром}, взяв кокосовый орех в одну руку, а туземный топор в другую, произнес короткую речь, которую я, к сожалению, не понял. При каждом имени, произнесенном оратором в конце речи, он делал топором на кокосе легкую зарубку. Все время, пока тело лежало на площадке, над ним держали циновку. После речи все поднялись, и покойника на тех же носилках отнесли в "сари" (дворик перед хижиной) и там, около самого входа в хижину, стали рыть яму. Яма эта, по случаю кораллового грунта, не имела более 2 1/2 или 3 футов глубины. Тело, на котором были оставлены немногие украшения, завернутое в кадьян и обвязанное, положили в яму в лежачем положении и стали наполнять ее землей. Пока покойника зарывали, некоторые плакали и кричали, но все вообще спешили окончить церемонию погребения.

   Часа через два спустя на площадке между хижинами произошел дележ наследства, которое состояло из нескольких больших деревянных блюд, множества копий, разных украшений, домашней утвари, циновок и т. д. Все это было положено в небольшие кучки и унесено немногими мужчинами и женщинами.

   В каком родстве к покойнику состояли эти люди, по недостаточному знанию языка я не мог спросить.

   Вечером и ночью в хижине умершего было собрание воющих женщин, а на могиле ярко горел костер, сложенный из больших стволов²⁰.

   31 августа. Утром большинство мужского населения острова стало собираться в поход на деревню Рембат. Эта экспедиция находилась в прямой связи со смертью Панги {Туземцы большинства островов Меланезии не верят в естественную смерть, а полагают ее следствием колдовства врагов умершего, почему смерть туземца сопровождается часто походом на одну из враждебных деревень, в которой, полагают, живет причинивший заговором смерть туземцу. Пример тому на Берегу Маклая сообщен в моем письме имп. Географическому обществу: "Второе пребывание на Берегу Маклая в Новой Гвинее. 1876-77".- "Известия ИРГО". 1880. Т. XVI. С. 161 и след. <См. наст, том, с. 209-210>.}. Ко мне и капитану Б. туземцы обратились с просьбою принять участие в предпринимаемой экспедиции. Мы, разумеется, отказались.

   Женщины снаряжали мужчин, таскали копья в пироги, провизию, воду и т. д. Отправилось одиннадцать пирог; на каждой было от семи до девяти человек.

   Отправляясь на охоту, мне пришлось проходить около колодца, находящегося почти посредине островка и состоящего из ямы фута в 3 или 4 глубиною; вкус воды был солоноватый, хотя ее можно было пить без отвращения. Колодец содержался очень опрятно, был обыкновенно покрыт "кадьяном", и недалеко от него на сучьях дерева висели несколько скорлуп кокосового ореха, служащих обыкновенно туземцам ковшами. У колодца можно было всегда почти встретить женщин и детей, приходящих за водой с самыми разнообразными сосудами {Здесь можно было видеть сосуды из дерева, скорлупы кокосовых орехов, бамбуки разной длины и разные раковины (Cassis, Voluta и др), глиняные горшки, непромокаемые корзины ("кур"), сосуды из пальмовых листьев и т. п. Полное описание всех этих сосудов потребовало бы несколько страниц.}.

   Сегодня, проходя невдалеке, я был удивлен гамом нескольких десятков крикливых женских голосов. Я сперва хотел пройти, но остановился, заметив, что среди толпы женщин находились две, лежащие на земле, которых били, топтали ногами и т. д. Против этих несчастных двух было, как я уже заметил, несколько десятков женщин, из которых некоторые были вооружены почтенными палками. Сопровождавший меня Качу объяснил мне, что это женщины из Рембат, именно той деревни, с которою жители Андры отправились воевать. Хотя мужья этих двух женщин были туземцы Андры, но это обстоятельство, кажется, не было достаточно в этом случае, чтобы избавить их от насилия остальных женщин.

   Это истязание показалось мне несправедливым, и я направился в середину свалки. Гам и побои продолжались, голос же мой был заглушён всеобщими криками; мне необходимо было поэтому прибегнуть к энергической мере, которая, я надеялся, произведет свое действие. Оба дула моего ружья были заряжены дробью. Я выстрелил их поэтому вверх, над головами беснующихся баб. Все разом притихли, большинство разбежалось, но несколько особенно озлобленных старух не хотели выпустить своих жертв. Увидя полную раковину с водой, я схватил ее, подошел к самой разъяренной из мегер и плеснул все содержимое раковины ей прямо в лицо. Она, разумеется, не ожидала от меня такого успокоительного средства. Выпустив из рук порядочную дубинку, она с руганью убралась.

   Крики в деревне заставили меня направиться туда. Экспедиция в Рембат вернулась, но без раненых или убитых, не ранив и не убив никого из противников. Все ограничилось воинственною комедиею.

   Я посвятил сегодня несколько часов на приобретение коллекции первобытных туземных орудий {Все эти вещи можно видеть в Музее имп. Академии наук, т. к. они составляют часть этнологической коллекции с островов Тихого океана, подаренной мною в прошлом году С.-Петербургской Академии наук²¹.}, которые очень быстро вытесняются европейскими. Первое место между этими орудиями каменного века занимает "реляй", или большой топор, орудие действительно очень примитивное; оно состоит из деревянной палки (около 80 см длины), один конец которой гораздо толще другого. В этом толстом конце сбоку выдолблено углубление, в которое плотно вставляется отточенный кусок базальта или другой какой вулканической породы (чаще треугольной, редко продолговатой формы) или подходящим образом отломанный кусок раковин Hippopus или Tridacna. Только один край куска раковины бывает отточен, остальная поверхность его остается без обделки. Эта первобытная форма топора встречается также на некоторых островах Микронезии и Австралии. "Реляй-риин" (топор малый) походит на более распространенную форму каменных топоров островов Тихого океана. Ручка его имеет форму цифры 7; к верхнему колену ее прикреплена помощью ротанга наполовину сточенная раковина Terebra maculata. Эти топорики очень легки и могут служить только для легкой работы.

   Ножами служат куски обсидиана, вправленные в деревянные ручки, а чаще отточенные молодые раковины или продолговатые обрезки больших жемчужных раковин. Отточенные на камне края этих раковин могут быть сделаны очень острыми; ими режут веревки, клубни корнеплодных растений и т. д. Для резания мяса, однако, туземцы употребляют ножи из бамбука.

   Резьба украшений и орнаментов разного рода на дереве (красивых ручек больших деревянных блюд, деревянной оправы обсидианового острия копий и т. п.), на бамбуке и на раковинах (Tridacna, Meleagrina, Trochus и др.) производится главным образом с помощью осколков кремня. Для полировки дерева (больших деревянных блюд, например) употребляются обломки разных раковин, а затем куски пемзы, которая по временам в значительном количестве приносится приливом к берегу {Между островами, на юг от большого острова Адмиралтейства, находятся несколько с действующими вулканами.}. Осколки обсидиана служат для бритья, татуировки, разных хирургических операций.

   Туземцы охотно расставались со своими топорами, меняя их на железные топоры, ножи и даже обручное железо. Последнее они очень ценят потому, что куски его им нетрудно укреплять к ручкам их небольших топоров ("реляй-риин") вместо отточенных Terebra maculata.

   Обручное железо служит также жителям островков и береговых деревень большого острова удобным средством обмена при сношениях их с жителями материка.

   Между тем как большие "реляй" (топоры) почти что вышли уже теперь из употребления, "реляй-риин", с куском железа вместо раковины, и все остальные инструменты туземцев из раковин, кремня и обсидиана еще долго, а может быть, навсегда, останутся необходимыми предметами ежедневного обихода жителей островов Адмиралтейства, вследствие того, что последние не получат от европейцев ничего подходящего, что могло бы заменить их {Осколки обсидиана и кремня представляют в руках туземцев такие превосходные бритвы, хирургические инструменты и аппараты для резьбы орнаментов по дереву и раковинам, что сомнительно, чтобы европейские бритвы, ланцеты и т. п. когда-либо заменили их.}, и потому что материалы туземных орудий (жемчужная раковина, обсидиан и т. д.) находятся в таком количестве, что пока нет причины и думать, что в них может оказаться недостаток.

   Ножи, большие гвозди, топоры ценились туземцами гораздо более, чем бусы, красная бумажная материя и т. п. До сих пор еще, к большому удовольствию и большой выгоде шкиперов и тредоров, туземцы не открыли различия между железом и сталью. Я попытался объяснить разницу некоторым, но они, кажется, меня не поняли.

   Одиннадцать четырехугольных парусов туземных пирог показались в проливе между большим островом и островком Понем, то были пироги с островка Сорри. Все они окружили скоро шкуну, куда и я отправился. Там я узнал, что новоприбывшие приглашали шкипера отправиться к ним, обещая ему трепанга, жемчужных раковин, черепаховой скорлупы вдоволь. За последние дни туземцы Андры были слишком заняты собственными делами, так что добыча произведений рифов была незначительна. Шкипер решил поэтому уйти и предложил мне вернуться завтра же на шкуну.

   Я поспешил поэтому на островок, к себе в палатку. Множество вновь прибывших жителей Сорри находились в деревне и приготовляли себе ужин. Лунная ночь была великолепна, и я долго просидел с туземцами на берегу моря, стараясь дополнить словарь диалекта Андры. При этом мне удалось записать также много слов диалекта островка Сорри, который неодинаков со здешним.

   Туземцам очень нравилось мое желание знать их язык, и они с удовольствием отвечали на мои вопросы.

   1 сентября. Люди Сорри утром собрались в обратный путь. Некоторые из пирог были значительной величины, и знал бы я наверное, что шкипер В. отправится прямо туда, я с удовольствием рискнул бы перебраться в Сорри на одной из пирог; но слову шкипера я уже привык не доверять, и не зная языка Сорри, такое предприятие могло оказаться действительно небезопасным. Когда пироги Сорри ушли, я стал собираться на шкуну. На прощание Кохем и несколько других туземцев сочли своим долгом наделить меня и капитана Б. подарками. Мне была дана свинья и тридцать один кокосовый орех, Б. получил несколько больших рыб и дюжину кокосовых орехов. Дети, как Качу, Аса и другие, все принесли мне по какому-нибудь небольшому подарку. Я также не поскупился и убежден, что они сохранят по мне добрую память. При последних лучах солнца, пользуясь задувшим береговым ветерком, трехмачтовая шкуна "Сади Ф. Кэллер" вышла за риф в открытое море²²

  

  

   4 ноября. Наш курс лежал очень близко от островка Андры, и на этот раз без моей просьбы шкиперу вздумалось заглянуть туда и захватить, если возможно, еще немного трепанга.

   К пяти часам вечера мы бросили якорь на старом месте. Одним из первых явившихся был Кохем. Известие, слышанное нами в Сорри, подтвердилось: островок Андра выдержал набег Салаяу {Значение слова "Салаяу" на диалекте Андры я не мог уяснить; может быть, это название какой-нибудь местности, деревни или острова; быть может, означает, как и "уссия",- "неприятель" вообще.}, причем из жителей Андры было убито 7 человек, в том числе и Греги, отец Качу. Очень выразительной мимикой Кохем показал, что Греги вместе с другими убитыми был увезен неприятелями и съеден.

   5 ноября. На берегу в деревне, куда я отправился утром, я нашел значительную перемену. Вместо "ум-камаль", который послужил шкиперу для устройства "коптилки", стояли теперь целых три небольших "камаля" рядом. Двери их выходили на песчаный морской берег. Крайний из них, самый отдаленный от деревни, понравился мне по своей чистоте и уединению, почему я и занял переднюю часть его. Я подвесил койку таким образом, что мог видеть все, что происходило на берегу.

   Несколько девочек, от 3 до 12 лет, купались на берегу и, заметив, что я обратил на них внимание, они очень долго занимались²³* этим делом: то выходили из воды и ложились на теплый песок, то с криком бегали в воду и барахтались на весьма мелком месте. Температура воды (30° С) и воздуха (31,2° С) делала, разумеется, это препровождение времени весьма приятным, и скоро примеру девочек последовало множество детей обоего пола. Я нарочно не показывался, чтобы не нарушать их забав.

   В деревне я видел одного из пленников, забранных во время недавней схватки жителями Андры. Участь этих людей, как я узнал потом, не особенно завидная. Во всякое время они могут опасаться быть убитыми и съеденными. Им приходится много работать и быть в полной зависимости чуть ли не от каждого жителя деревни, где они находятся в плену²³. Мне было указано место, теперь расчищенное, где прежде стояли две хижины, и на несколько пней кокосовых пальм - все это, как мне объяснили, было делом "Салаяу". Я уговорился с Кохемом и другим туземцем отправиться завтра в деревню Суоу, где, как мне сказали, находится в настоящее время Ахмат, малаец, о котором я уже не раз упоминал. Мне было интересно поговорить с этим человеком, прожившим здесь между туземцами более трех лет, могущим поэтому разъяснить многое, для меня загадочное, а также послужить переводчиком. Имея эту экскурсию в виду, я предпочел вернуться ночевать на шкуну.

 &nb