Успенский Глеб Иванович - Письма

что хорошо бы, если бы можно было достать 1000 р. на год и отдохнуть, имея эти деньги (кроме моего заработка) в моем, личном распоряжении. Что такое за ростовщики и за суды, лучше всего Вам может разъяснить М. П. Надеин, живущий рядом с Вами. Я покорнейше прошу Вас прочитать ему все то, что будет написано ниже.

   До <18>73 г., как и до сего дня, я жил литературным трудом исключительно; у меня была в это время жена, и сын; но кроме своей семьи, я имел еще на шее после смерти отца, мать, четыре сестры и три брата, буквально оставшихся без всяких средств, как и я. Я один во всей этой куче народа зарабатывал кой-какие деньги, кот<орые> и должен был делить буквально по грошам| то матери 3 р., то брату в Лисин о 2, то дома 5, то в Липецк к другому брату 1, то третьему на книги сколько-нибудь. Разумеется, я никак не мог посылать много, потому что у меня много было домашних нужд, а заработок на всю эту орду - мал. Но орда эта мучила меня, т. е. она была ко мне весьма деликатна, не приставала, но я мучился ее нуждами. Сил во мне было очень много, но они тратились в этих мучениях за участь целой пропасти народу. Пока мне удалось при помощи добрых людей выхлопотать в Минист<ерстве> госуд<арственных> имущ<еств>, где служил отец, - не пенсию (он не дослужил), а 400 р. на воспитание детей, сроком на 7 лет, до тех пор я бился как рыба об лед, и мучился и за себя и за них, и должал, словом, самое лучшее юношеское время моей жизни провел в тяжелых и самых реальных хлопотах. От природы у меня было дьявольское здоровье и большая впечатлительность. Трудно было узнать, что у меня на душе ад, раз меня что-нибудь развеселило. Таким образом, к <18>74 г. мои дела были в весьма запутанном положении; я был должен ростовщице 400 р., имел долги разным товарищам, все написанное мною продавалось по 75, по 100, по 50 р. за том Генкелю, Базунову, Печаткину; мне нельзя ни торговаться, ни ждать - дают 50 р. - бери, слава богу. Вот в это время, чрез Н. Е. Битмида, моего товарища по гимназии, я познакомился с М. П. Надеиным. М<итрофан> П<етрович> предложил мне занять в Псковском банке такую сумму денег, которая бы покрыла мои частные долги, дала возможность выкупить у г. Карбасиикова право на мои соч<инения> (проданные на многие годы вперед за 300 с чем-то рублей и купленные потом мною за 1100 р.) и иметь возможность поехать за границу. Ехать за границу для меня было необходимо, просто чтобы учиться. Я прошу Вас не забывать, что потребность в литературной работе (спешу и не хочу обдумывать тщательность выражений) была во мне с раннего детства. Из нашей семьи четверо человек печатались в "Современнике" времени Добролюбова и неумолчно жили (и живут) во всевозможных житейских затруднениях, с литературой не имеющих ничего общего: бедность, хлопоты о делах отцовской семьи, о разных пособиях, об определении детей, о замужестве сестры, о собственных нуждах своей семьи и т. д. Но все-таки при самых адских условиях такой жизни я успел в это время написать все то, что помещено в двух первых томах Вашего издания, в приложениях к другим томам и множество такого, что не перепечатано и не собрано.

   Предложение М<итрофана> П<етровича> было для меня большим счастием; сколько я теперь понимаю, он хотел сделать, между прочим, и для себя также пользу, имея меня в числе банковых членов, - но на первом плане у него стояло желание сделать добро мне, - это верно. Я не буду рассказывать мелочей о хлопотах денег из Пскова, - а прямо перейду к делу. Из Пскова выдали мне 1700 руб. И я с тем же самым желанием, которое руководит мною сейчас, делать дело не откладывая, исполнять задуманное тотчас, платить в ту же минуту как есть деньги, немедленно перевез семью из Гатчино (где я жил) в Петербург в гостиницу (чтобы прописаться и взять заграничный паспорт); немедленно же уплатил 200 руб. ростовщице, дал 300 р. жене и тотчас, чрез день-два отправил ее за границу (200 р. уплатил в Гатчино), - а сам остался в гостинице на несколько дней, дней на десять, пока Мит<рофан> Петр<ович> Надеин отдаст мне 1000 р., которую я ему вручил из занятых денег, также немедленно по приезде из Пскова. "Несколько дней, дней на десять", подчеркнутые мною слова, - слова Митр<офана> Петровича; именно потому, что мне нужно было ждать "дней десять", "несколько дней", я и продолжал оставаться в гостинице. Если бы М<итрофан>. П<етрович> отдал мне эту тысячу рублей не через десять, а через двадцать, даже тридцать дней, но отдал бы именно "тысячу", такую самую, точь-в-точь похожую на ту, которую я ему дал, - то она бы распределилась так - 200 р. ростовщице, остальных 300 р. Карбасникову, - а 500 р. мне. Пятьсот руб., 1500 франков, сумма весьма достаточная для меня, чтобы прожить за границей (вместе с остатком от денег, кот<орые> я дал жене) месяца четыре. Прожить спокойно, тихо, умно. Но именно этого и не случилось, - через неделю М<итрофан> П<етрович> не отдал тысячи, - а дал мне 40 р., из которых я и уплатил в гостинице за неделю, - а остальные "разошлись". Пришли приятели, пошли куда-то, выпили пиво; еще через неделю - еще 50 р., - из них за No в гостинице, - часть разошлась, ушла чорт знает куда. Чрез неделю - уже надо платить и в гостиницу, и уже 20 руб. процентов ростовщице на неуплаченную сумму. Она уже узнала, что я уезжаю, и пристает с ножом к горлу; через неделю еще я уж получаю из Парижа письмо о деньгах, - жена прожила там уже месяц; еще через неделю я получаю новое письмо оттуда же и опять иду к ростовщице, мне нужно уже 100 р. сразу, а не сорок, не пятьдесят, - эти 40-50 нужны в гостинице, - занимаю вновь, пишу двойной вексель, при 10 процентах в месяц, - следов<ательно>, я уж ей должен 40 р. в месяц платить процентов. (Это может Вам подтвердить А. В. Каменский, очевидец всех этих мук. Всев<олод> Мих<айлович> знает Каменского.) Затем мне пишут из Парижа, что, не получив следующий месяц жалованья, русская нянька идет жаловаться в посольство. Надо посылать деньги в Париж, постоянно, каждую неделю платить в гостинице, постоянно дрожать перед ростовщицей, которая стережет меня каждую минуту, - а главное, ясно видеть, что пропало вое, что все пошло прахом, что ни Карбасникову, ни ростовщице, ни мне, ни жене, никому ничего не будет уплачено, что, напротив, все запутается в сто раз хуже прежнего; я не в силах передать Вам того ужасного состояния, в которое я стал. Каждый день я являлся в магазин Надеина, каждый день мне нужно было руб<ля> два, пять, каждый день я должен был мучиться, видя, что Надеин кипит в каком-то котле векселей, ничего не может сделать, кроме как дать 5 - 50 - 25 руб., которые все прахом идут, ни на что не нужно, каждый месяц нужно было 40 р. %, по крайней мере 100 р. за границу и по крайней мере 100 р. в гостинице. М<итрофан> П<етрович> советовал мне тогда (когда я очутился в этом омуте) нанять комнату со столом, и хоть подешевле, по-покойнее, когда одни письма из Парижа о том, что жена и Саша мерзнут, и главное живут дураками неведомо зачем,- могли бы заставить меня навеки возненавидеть М<итрофана> П<етровича>. Но я видел, что он запутался, и такая адская мука продолжалась не несколько дней, не дней десять, - а пять месяцев; я раза три брал заграничный паспорт, и три раза проходил ему срок. Вместо сентября я уехал в Париж только в январе <18>75, заняв у А. В. Каменского 75 р., - уехал и приехал туда без копейки, в холод и нищету и совершенно разбитый нравственно, упавший духом, без всякой уже цели и с кучей долгов на шее; теперь уже ко всему прежнему прибавились новые долги ростовщице и новый долг в 1700 р., бесплодно в помойную яму выброшенный. Все эти пять месяцев я не видел света божьего, все мои планы разлетелись вдребезги, - а затем не 5 месяцев, а ровно десять лет беспрерывно жил под гнетом этой ужасной путаницы, устроенной "непрактическими" людьми со мной, чрезвычайно практическим человеком. Отчего М<итрофан> П<етрович> не отдал мне ту самую тысячу, которую взял, и в тот самый срок как обещал, через несколько дней, через десять дней? Взял 1000 и отдавай 1000. Я потом, запутавшись и потерявши всякую цель существования, потеряв смысл жизни, перебрал у М<итрофана> П<етровича> гораздо больше чем 1700 р., но мне невозможно было выпутаться, я не мог ни уехать, ни жену выписать, я потерял голову, едва не спился с кругу, - и затем, повторяю, десять лет влачил на своих плечах бремя банковского долга и преследования ростовщицы: где бы я ни был, в Петербурге, в Москве, в деревне, везде меня настигали и рвали деньги эти ростовщики, рвали зря, беззаконно, бессовестно, не давая мне минуты спокойной. Я боялся по улице ходить, у меня все нервы были постоянно напряжены, разбиты вдребезги, и это тянулось до прошлого года августа, когда Нов<городский> суд отказал этим подлецам в праве дальнейшего надо мной тиранства, - и из этого решения Вы можете уж понимать, что значат мои дела "с какими-то ростовщицами и судами". Гражданский суд, я думаю, во всяком случае лицо компетентное в определении хоть бы того "должен" человек или "не должен". Вот что такое эти какие-то суды, ростовщицы.

   Вот почему я тотчас, как получил от Вас первые деньги, немедленно уплатил во Псков. А все девять лет томился и мучился этим долгом, я постоянно писал туда извинения, много раз ездил туда.

  

  

  

   <......> делаете новые долги... Стасюлевичу, в "Неделе".

   Мне это показалось странным. Ф<лорентию> Федоровичу > должно быть известно, - что у меня в эту зиму были непредвиденные расходы. Плата за сына 400 р. в гимназию, потом непредвид<енная> болезнь его - воспаление мозга, затем воспаление брюшины, расстройство устроенной квартиры, переезд в деревню, где каждое лекарство стоит втрое, потому что надобно за ним посылать мужика, а каждый доктор в 10 раз дороже, п<отому> ч<то> его надо привезти, отвезти, послать ему телеграмму, уплатить за визит и т. д. (У нас не было тогда поблизости док<тора>, как теперь.) Все это Ф<лорентий> Ф<едорович> знал и ставит мне в вину долги, которые я же отрабатываю на его глазах, - статьи печатаются и в "Неделе" и везде, а я окружен в это время тысячами забот...

   В полном изумлении относительно того, что мне 1000 р. не поможет - (тогда как 5000 р., которые я только что достал Ф<лорентию> Ф<едоровичу>, вероятно помогли ему) я кажется ничего не нашел сказать ему, но он сказал сам<......>. {Письмо не закончено. - Ред.}

  

  

   Уважаемый Николай Семенович! Несколько лет тому назад мне пришлось действительно перечитать решительно все, что написал Решетников (я тогда писал его биографию для изд<ания> Солдатенкова),- и вот что могу сказать Вам по совести: бока, ребра, печенка, селезенка, подоплека, решительно все суставы и все то, что в суставах и под суставами, - все у меня с тех пор треснуло, расселось, болит, ноет, скрежещет и вопиет. Окончив работу, я упал в обморок (это, положительно, верно; работа была спешная, и надо было делать страшные усилия, чтобы приковывать себя к столу. Г. 3. Елисеев был свидетелем этого события, а доктор Конради долгое время поил меня хлорал-гидратом).

   Вот что такое означают "Неизданные" сочинения Решетникова!

   Но вдове надобно помочь, хоть я и решительно не знаю чем: все, что можно было перенести без дурноты, - все было напечатано. Но если Вы решаетесь еще попробовать немного похворать, то можно бы еще кой-что извлечь из его дневника, но едва ли она его даст, - там есть и о ней. И еще кой-что можно бы извлечь из драмы "Раскольник". Можно бы оставить разговоры Решетникова, - а излишнюю чепуху кратко пересказать своими словами, и таким обр<^азом^>, из драмы сделать "Отрывки из неоконченной повести". А потом и не знаю. Затем уж надобно посылать за доктором и лечиться.

  

   P. S. На этих днях Вы получите ту рукопись, о кот<орой> я гов<орил> Вам на пох<оронах> Курочкина. Теперь у меня есть Ваш адрес,- тогда я не записал его.

   <Адрес:> В Петербург. Сергиевская, 56, кв. 14. Николаю Семеновичу Лескову.

  

  

  

   Завтра я отправляю Вам окончание очерков "Через пень-колоду" и вот о чем хочу поговорить относительно будущего.

   Я бы хотел писать повесть для ноября и декабря, повесть совершенно беллетристическую, листов в 10. Но для этого нужно иметь средства, а иметь их, не работая ежемесячно, невозможно.

   Вот почему я предлагаю Вам, не найдете ли Вы удобным ввести в Вашем журнале отдел "Русская жизнь", нечто вроде фельетона из общ<ествевной> жизни. В Сибири, на Кавказе, на Юге, в Центре России, по Волге, на Севере. Для этого редакция на свой счет выписывает мне несколько провинциальных газет. (Не более как на 100 р.) Все эти газеты я перечитываю (с начала нынешнего года) и с 1-го июля, разобравши весь газетный материал на группы, буду вести не внутреннее обозрение, а обозрение жизни, тут будет и комедия, и трагедия, и дело.

   Разобравши материал с января, - я с 1-го июля буду к разобранному присоединять новое и поровняюсь с текущими интересами русской жизни. Или можно назвать "Что делается на Руси?"

   Каждая хроника будет 1 л. мелкого письма, причем газетные вырезки будут печататься еще мельче, - и этот лист будет давать много материала и чтения.

   Все, что будет касаться провинциальной литературы,- все будет препровождаться Вам же в виде заметки "о провинциальной литературе" для библиографического листа.

   При такой работе, которую я буду делать с большим удоволь<ствием> и интересом, - я буду писать повесть потихоньку, не беспокоясь о срочности работы, которая вредит делу, заставляет портить материал и т. д.

   Об условиях (кот<орые> будут самые снисходительные) мы переговорим при свидании, а также и о подробностях. Но я бы убедительно просил Вас ответить мне, гласны ли Вы вообще, в принципе, на введение этого отдела? и находите ли мое предложение нужным для "Р<усской> м<ысли>"?

  

   Чудово. Четверг.

  

  

   Дорогой мой А<лександр> И<ванович>! Тысячу миллионов раз собирался и принимался писать Вам, - но так ужасно тяжело жить, такая беда бесконечная тяготит надо мною всю жизнь, что едва-едва с страшным трудом и усилиями способен только строчить кое-что для хлеба. Искренности во мне давно, давно нет. Только нужда, и я уж ни о чем, ни о каких планах не мечтаю. Лишь бы что-нибудь, как-нибудь написать и потом думать о следующей работе. Ни знакомых, ни отдыха никакого никогда. В прошлом году доехал до Екатеринбурга и хотел ехать к Вам и видеть вас всех, - нет! Такая тоска взяла меня в Екатеринбурге, что я только промаялся там три дня и уехал, никого, ничего не видавши. Теперь мне поздно уж толкаться между людьми, смотреть, как живут, и т.д. Надо сидеть с пером и писать, пока не издохнешь. Как Вы счастливы, сколько вы (все) всего видели, и будут у вас хорошие, светлые времена (они, кажется, начинаются), а у меня ничего не будет, - только пиши и пиши. Тут никуда не хочется поехать, все равно надо будет истребить в себе все, что привезешь. Лучше сидеть...

   Отчего Вы не пишете мне?.. Дмитрий Александрович? Мария Павловна? Это не по-суседски...

   Рукопись молоканина сокращена, вычеркнуто множество, и потом ведь пишешь положительно с глубоким сознанием, что "не так", и это уж несколько лет подряд. Но она произвела большое впечатление, и массу писем я получил. В сочинении Л. Толстого, которое не напечатано, та же идея, и едва ли не этот молоканин вывел его из той чепухи, в которую попал Толстой с своей теорией благотворительности, которую практиковал на деле. Теперь он все это попрал и говорит: "пахать!" Я думаю, что и это не пристало к барину. Зачем же тащить из мужицкой теории в свою то, что для барина только извинение не вмешиваться в политику? Ведь пахать-то в самом деле не будет...... Читал у г-жи Минаевой письмо Дмитрия Александровича - чистый академик! С севера, говорит, мы граничим севером, а с юга горами Араратскими, а к западу начинается то-то и то-то... И при том сказано: "письма не читаются". Не знаю... А хорошо, если бы Вы и Д. А. писали о своем житье-бытье подробно, все что угодно, - все важно и все по возможности надо бы проводить в публику теперь...

   Скоро к Вам поедет мать Фигнер, т. е. не к Вам, а к дочерям в Иркутск.

   Итак, милый мой А. И., и все, милые мои, - пишите! Глубоко Вам благодарен за рукопись.

  

  

   Дорогой мой Василий Михайлович! Я в Одессе, куда приехал только вчера. Боюсь, как бы Вы не уехали из Москвы раньше 15 и потому пишу вот что.

   Завтра я пошлю Вам 4 фельетон, а затем, каждую неделю аккуратно буду присылать письмо в 600-700 стр<ок> или немного меньше. 5-ый будет беллетристический этюд "Саранча", - о разной наживающейся вокруг мужика сволочи, которою кишит юг, и т. д. Словом, аккуратно каждую неделю я буду присылать Вам либо фельетон, либо корреспонденцию.

   А Вас я убедительно прошу дать мне еще 100 р. и выслать их в Ростов-на-Дону "до востребования", - и выслать их я прошу Вас теперь. Если неловко сделать этого через редакцию (я так думаю), то, пожалуйста, если можете, одолжите мне свои сто руб. Я заработаю и все взятое и их, постепенно, повторяю, посылая каждую неделю либо корреспонд<енцию>, либо фельетон. Имейте в виду, если теперешние мои фельетоны не подойдут к Вам, то я их напечатаю в июне или в июле в "Русской мысли", виде предисловия к "Очеркам русской жизни", кот<орые> буду писать там, - и деньги могу возвратить оттуда. Но если эти фельетоны печатаются (я не вид<ал> по сих пор "Рус<ских> вед<омостей>") -то я очень рад я скоро, скоро их покрою. Но деньги мне нужны, - v меня было в Москве 225 р., из них я за время приезда жены и за свои 4 дня отдал больше 40 р., затем я поехал в 3 классе до Курска, но с Курска, при появлении жидов и грязи, решительно не был в состоянии ехать в 3-м классе: грязь, вонь, теснота, духота, бормотанье жидовское, - смерть. Я поехал на Киев с тем, что по карте железной дороги оказывалось удобным доехать до Одессы чрез Николаев,- от Киева до Кременчуга по Днепру, далее по железной дороге и потом 4 ч. на пароходе. Принимая во внимание вообще низкие пароходные цены, я и поехал именно так, - но, можете представить, что вышло: за проезд во 2-м классе очень дешево, - но оказалось, что в Кременчуге пришлось ждать поезда с 5 часов утра (прих<одит> пароход) до 10 с чем-то ночи, брать номер, есть от скуки, ехать в город и из города, платить носильщикам и т. д. Просидеть на станции с 5 ч. утра до 10 вечера - одуреешь. А в городе пыль, жара страшная и пьяные офицеры рядом в номере. Приехал в Николаев - здесь еще хуже: поезд приходит в 10 ч. утра, - а пароход в Одессу идет на другой день в 8 часов утра. Что тут делать? Жара ужасная, белое небо, белая пыль, белая вода - все слепит и палит, точно утюгом горячим гладит по платью. Я и надумал, - чем ждать и сидеть в номере, - поехал в Херсон на пароходе, кот<орый> отх<одит> в 12 ч. В Херсоне я пересел на пароход, идущий в Одессу, - погулял два часа по городу в страшную жарищу и, наконец, добрался до Одессы. Она мне нравится. Вот ввиду таких-то неожиданных расходов, - бессмысленных, я и буду по приезде в Ростов-на-Дону нуждаться в деньгах. Народу так много едет на юг, что даже в Кременчуге я заплатил за No 1 р. 50 к. меньше суток; я ни одной копейки не трачу зря, но я не на месте, каждый день в дороге стоит рублей 7 за одну только дорогу.

   Вот почему, голубчик мой, пожалуйста, Вы меня поддержите и вышлите в Ростов 100 р. теперь же, как только получите это письмо, а фельетон я пошлю завтра, и Вы получите его через день после моего письма. Завтра 8<-е>, я пошлю фельетон, а 9-го выеду уж в Ростов,- но в Севаст<ополь> не буду заезжать, а опять в Николаев,- дешевле, чем на пароходе (там обязательно надобно брать пароходный завтрак и обед), да и утомился.

   Как бы хорошо тут около Одессы, словом, в этих местах пожить месяц! Сколько ужасно интересного! Менониты, колонисты немцы, штундисты, казаки! Все это до чрезвычайности ново, любопытно. Я чуть-чуть видел и говорил, - а поверите ли, не расстался бы со здешними местами, так много в каждом уголке своего- вер, порядков, взглядов, обществ<енных> отношений, типов и т. д. Но надо ехать в Ростов, потом во Владикавказ и там по указанию Благовещенского и Абрамова утвердиться на 1 месяц, а затем домой.

   Милый Василий Михайлович! Пожалуйста, не думайте, что я Вас запутаю в денежных делах!- это ни в каком случае не может быть. Мне Кичеев предлагал 300 р. с тем, чтобы я написал 1 рассказик к концу июня, а другой к концу декабря, - но я не могу и не хочу этого делать. И у Гайдебурова я мог бы спросить вперед, но меня к нему загнала болезнь ребят в декабре, а теперь я все с ним окончил. В "Русской же мысли", я возьму вперед только в крайнем случае: у нас там идут расчеты копейка в копейку. Вот почему мне бы хотелось, чтобы выслали 100 р. мне Вы: я Вам их заплачу полегоньку в течение лета. А приехать в Ростов и сидеть там долго, понапрасну, - ужасно нехорошо. Зачем?

   Не сердитесь же, милый мой Василий Михайлович, за это письмо. А главное, не сердитесь за последний вечер: Вы не пили ничего, и Вам было скучно, - а мы все выпили и чорт знает что болтали. Ольге Ивановне я написал письмо, - я так устал тогда и опечалился, что не мог зайти к ней. Напишите мне в Ростов, когда и куда Вы едете? И не встретимся ли мы? Хоть на несколько дней? Сегодня в "Новороссийском телеграфе" напечатано, что на приморских дачах уж начались купанья. Вот бы покупаться! Но надо, надо ехать, - а потом и назад, за работу.

   Я не печалюсь, хорошо себя чувствую - покойно и много для меня чрезвычайно нового. Ах, сколько нового на Руси! Не тужите, не скучайте, - не думайте о себе печально,- интересней думать о том, как живут люди. Я всегда исцеляюсь этим.

   Где Михайловский? Если он в Москве, пожалуйста, передайте ему, чтобы он написал мне в Ростов-на-Дону - где он будет? и когда? Я ужасно хочу его видеть. Хорошо бы съехаться всем 3-м где-нибудь, хоть дня на 3-4.

   Не сердитесь же. И если можете, не покиньте меня. Я очень редко отдыхаю на своем веку, а теперь мне это надо до крайности, и Вы увидите, что осенью этот отдых принесет плоды. А Варвара Алексеевна как поживает? Передали ли Вы ей мои книги? Я ее очень почитаю. Передайте ей мой привет. А Вас целую.

  

  

   Друг любезный, только сегодня добрался до Севастополя. В Одессе меня совсем завертели, хотели давать обед, но я уехал накануне. По приезде я решительно никого не видал и сидел один в No, писал статью в "Русск<ие> ведомости", чувствовал себя очень хорошо и ходил гулять очень много. Но вот на 3-й или 4-й день, смотрю, кто-то стучится, прочитал в газетах, что я приехал (напечатали на другой день), и просит познакомиться: оказывается, сын хозяина гостиницы, человек, занимающийся литературой, знающий всех петербургских литераторов, и говорит, что со мной хотели познакомиться художники Кузнецовы. У этих Кузнецовых 3 огромных имения под Одессой. Не поехать в деревню было просто глупо (Кузнецовых знает Ярошенко, он тоже на передвижной выставке). Прислали за мной четверку лошадей, два дня я жил в деревне. С меня сняли там 5 фотографий, потом поехали в болгарскую деревню на праздник, - праздник удивительно любопытный, там пробыл также около двух дней и еще день у Кузнецовых. Приехал в Одессу - оказывается, ко мне приходил слепой литератор Е. Колбасин, который работал в "Современнике" при Черныш<евском> и Добролюб<ове>, и я должен был быть у него и он такой милый человек, что я был у него два раза. Теперь еду в Ростов, денег у меня оч<ень> мало, но в Ростове будут. Я думаю - вышлет Соболевский. Но меня грызет тоска, что вы все там без денег и Померанцевой еще не отдано, и потом еще надо, и надо, и надо. Не знаю, не приеду ли из Ростова тотчас домой, чтобы все это устроить и поехать, если будет можно, опять, хоть в начале июня на 1 месяц. Как ни думаю, но дом непременно надобно продать - иначе трудно выпутаться и устроиться осенью. Посылал на почту, писем нет от тебя. Тверитинова нет, не мог разыскать, да и некогда. Устал, отдохну и уеду тотчас.

   Целую вас всех, целую тебя, Сашечку. Надеюсь найти в Ростове письма. Пишите, пожалуйста, - я отвык от чужих людей, и мне только трудно с ними. Ну, до свидания.

  

  

   Друг любезный. Сейчас я получил телеграмму "все здоровы", а ответа на вопрос, "возвращаться ли мне", не получил. Я спрашиваю тебя, не больна ли ты, не лежишь ли. Ты должна получить сто рублей из ред<акции> "Недели", никак не позже, как через 3 дня после этого письма, и когда получишь, то телеграфируй мне. Я пробуду здесь самое большее до 28 числа. Говорю здесь - не в Ессентуках, а в Кисловодске, потому что мне надобно хоть 5, 6 ванн взять там. Но жить там ужасно дорого, и сегодня мы телеграфируем Ярошенко, чтобы он уступил нам с Мих<айловским>- на некоторое время комнату в своем доме в Кисловодске. Мне уж хочется домой и работать. Такая кругом пошлость, гадость, грязь, всякие похабные разговоры, дамы, мужчины. Но я ужасно рад что видел всю эту мерзость, я опять еще больше почувствовал охоты работать так, как работал. Я этого свинства не видал, одни мужики да заключенные, можно одуреть, но когда поглядишь на эту золотую сволочь, опять начинаешь глубоко уважать тех, кто пострадал. Теперь в моей душе, кажется, опять нет никакого зла, - и я опять буду работать много. Меня очень почитают, - но надобно не ослабевать, а то и перестанут почитать-то. Прости меня, милый друг, что я тебя все время оставил без денег, - мне надобно было полечиться, - от моей болезни между нами было много напрасных неприятностей, теперь не будет. Будем жить дружно. Если ты заболеешь - телеграфируй, я тотчас ворочусь домой. Целую тебя. Сашечку и Верочку поцелуй.

  

  

   Во-1-х, не потеряйте письмо Мантейфеля и, если можно, пришлите его мне, - или только адрес Мантейфеля, его имя и отечество. Ему необходимо ответить, - он доставит несомненно превосходный материал. Не худо бы, если бы Вы прислали мне и то письмо, которое Вы получили от крестьянина, - я бы подумал над ним.

   Надо работать, сиднем сидеть, - единственное спасение!

   Во-2-х, пожалуйста, если Вы только находите возможным, - печатайте теперь же "Безвременье", - тогда я скорей буду продолжать, а то точно загорожена дорога, статья лежит. Раз за разом - так мне лучше, одна статья тащит за собою другую. Я напишу четыре, и их надобно печатать одну за одной - тогда будет хорошо.

   А в-3-х, не осердитесь: денег я получил от Бахметьева мало, - надо подождать с месяц, да еще доставить работу, тогда я войду уже в право взять сразу 750 р., а деньги между тем крайне нужны, надобно Шурыча устраивать - платье, книги, квартира и т. д. В прошлом году я платил за него как за пансионера 410 р., и он имел все готовое. Теперь платье надобно сдать и сделать все до штанов и подштанников включительно.

   Вот поэтому-то и прошу Вас, - печатайте что есть, - и тогда вместе с прежними 4-мя статейками получится некоторое покрытие долга и незазорная мысль о кредите. Если Вы напечатаете то, что у Вас есть, то выйдет всего немного более 3000 строк, а по 10 к. это составит руб. 300. Я должен 550 р. (с теми, что Вы дали мне в Кисловодске), след<овательно>, за мной будет 250. Дайте мне теперь 150 руб., и я не буду беспокоить Вас ни разу до полного покрытия всех 400 р., а осенью, в ноябре-декабре или, вернее, в декабре, - дайте опять - тогда тоже много расхода.

   Нельзя ли послать из конторы Вашей мальчика в отель "Рояль" спросить, нет ли там мне писем или телеграмм, и все это прислать ко мне?

   Простите меня, милый Василий Михайлович, - сухо мне уж очень жить теперь. Да бога же ради, приезжайте (захватив с собой бутылочки 3<2 нрзб.>. Телеграфируйте накануне или со станции, когда поедете, - чтобы я мог дать знать Михайловскому и мог бы провести несколько дней хорошо. Я теперь один, - хочется топить комнату, - но как будто выйдет нескладно, а на дворе не тепло. Все еще пышно и зелено, и в саду у нас хорошо. Алекс<андра> Вас<ильевна> с Сашей в Петербурге, устраиваются, - вот им-то и нужны деньги, да и мне надобно немного.

   Письмо Мантейфеля Вы положили в боковой карман. Много я жрал винища с горя в Москве, - теперь прихожу в себя - и много, много буду работать. Если Вы мое "Безвременье" напеч<атаете> скоро, - то я через 4 дня доставлю продолжение.

   Не печальтесь: "минует ночи мрак упрямый!" (стих. Некрасова).

   А писать мне в Чудово. Буду ждать Вашего письма как можно скоро.

  

  

  

   Виктор Александрович! Я очень сожалею, что, оставив мне записку в квартире Соболевского о том, что Вы были, Вы не написали, когда я мог бы застать Вас. Утром _я от г. Бахметьева узнал, что Вы не будете, а мне решительно не было времени заехать к Вам, так как я и так был в Москве подряд 4 раза - исключительно вследствие всевозможных личных неприятностей.

   Я буду Вам очень благодарен (говорю это без экивоков), если Вы объясните мне 558 т<ысяч> заключенных в тюрьмах в период одного года.

   В отчете главного тюремн<ого> упр<авления> за <18>83 г. сказано:

   К 1883 году общее число заключенных равнялось: 101.518 человек.

  

  

   1) Под судом и следствием - 22.442

   2) Присужденных к заключению на срок - 56.117

   3) Ссыльных - 14.205

   4) Пересыльных - 4.889

   5) Остальных категорий - 426

  

   Вот подлинные рубрики отчета, и я думаю, что цифра 101.518 челов. есть цифра подлинно - так ли, сяк ли - виноватых в чем-нибудь за текущий год, т. е. таких, о которых суд сказал обв<инительное>> слово и нашел нужным оставить в тюрьме.

   Далее в отчете сказано:

   В течение отчетного года, т. е. <18>83, - по всем местам заключения, - прибыло вновь: 671.750 чел.

   В течение того же времени (я списываю это буквально) - выбыло 689.916 чел.

   Вы видите, что выбыло больше, чем прибыло, - и что, следовательно, с этими выбывшими выбыла и часть из вышепоименованных категорий,

   И затем к 1-му января <18>84-го года осталось 83.352.

   Теперь позвольте спросить Вас, кто такие составляют эту огромную массу прибывающих и убывающих по всем местам тюремных учреждений? Куда девались эти 500 т к <^18>84 году, - если их нет в перечисленных категориях (коих 5-ть)? Я нарочно подчеркиваю по всем местам, потому что дело идет обо всех тюрьмах России.

   И я думаю, что эти 500 есть именно те, не подлежащие обвинению ни по какой категории, но все-таки заключаемые в тюрьмы люди, заключаемые за тысячи якобы всяких грехов, источник которых очень прост.

   Тут и старосты, посаженные исправником за невзнос податей, тут неплательщики по случаю неурожая, тут и пьяницы, тут и жены, избитые мужьями, и мужик, который нагрубил, и тот, кого выдрали, и кто, напившись пьян, стал со зла кричать, что, мол, сожгу деревню. Наконец, - позвольте Вас спросить, - Вы сами сидели в тюрьме, - но Вы ни в какой {Так в подлиннике. - Ред.} из перечисленных категорий не можете быть введены. У нас живет женщина-врач, которую взяли при обыске в чужой квартире и продержали полгода, - и выпустили. Виновна ли она и под какую категорию Вы ее подведете? Политических невинно-заключенных разумеется сотни, - а невинно-заключенных мужиков - сотни тысяч.

   Я убедительно прошу Вас объяснить мне это прибыло и убыло, если я понял не так.

   А мне кажется, что есть всё данные, которыми я хотел воспользоваться в следующей статье (говоря об интеллигенции дельной - и бездельной), что цифра 83.352 заключенных, оставшихся в <18>84-м году, - цифра гораздо меньшая предшествующего года, - прямо зависит от того, что народ сам стал уходить от зла (переселения) и что учрежден Крестьянский банк. Вообще удовлетв<орение> насущных нужд, о кот<орых> я хотел писать, - просто и добросов<естно> - вот и нет 15 т<ысяч> заключенных, нет 15 т<ысяч> дел.

   Еще раз я глубочайшим обр<азом> жалею, что не видал Вас. Выбросив эту страницу, ред<акция> "Р<усской> м<ысли>" расстроила мой план.

   Матерьял о пустоте деятельности соврем<енной> провинц<иальной> интеллигенции, - (собр<анный> для след<ующей> статьи), - я хотел вести параллельно с такими простыми делами, как Крестьянский банк, и все, что в этом простом и благородном роде сделано, припомнить - надо ж припомнить наконец, что такое настоящее

   дело.

   В Воронеже убивают ростовщицу, и вся администрация поднимается на ноги. Начинают делать облавы и -в течение недели забирают и сажают в чижовки (тоже места тюрем<ного> заключ<ения" до тысячи человек. Из них не более ста отправляют на места жительства, не более ста заключают в острог, как беспаспортных или попавшихся во 2-ой раз, и 800 сдают мещанскому обществу, как доказавших свою самоличность. Эти 800 - во-1-х, в числе тех заключенных, которые прибывают и убывают сотнями тысяч, во-вторых, о них затеяно и прекращено 800 дел, в-3-х, эти 800 ни кола ни двора не имеющих человек, т. е. кандидатов в воры и разбойники, - выпускаются опять на свободу, потому что доказали свою самоличность, т. е. для них ровно ничего существ<енного> не делается, никакой серьезной заботы о том, чтобы они не были ворами, нет, - а между тем - они составляют предмет - "дел", расходов на тюрьмы и т. д. и т. д. Вот та чепуха - "дела", область которых бесконечна и которые вовсе не дела. В параллель к этому я хотел припомнить дела настоящей интеллигенции.

   Во всяком случае я не только жду Вашего письма, а убедительно прошу Вас объяснить мне мою ошибку.

  

   Впрочем, я не совсем хорошо понимаю выражение Вашего письма "совершенно ошибочные" выкладки. В чем редакция находит совершенную ошибочность? В арифметическом ли или в том внутреннем смысле, который я придаю цифрам? Если я ошибаюсь в арифмет<ическом>, то это дело только корректурное, т. е. необходимо было только проверить цифры, - если же я не так понимаю цифру, - то это очень много значит для дальнейших работ. Выкладка же моя вот какая.

   К 1-му января было: 101.518 ч. Это количество заклю<енных> было в тюрьмах первого января <18>83 года. Затем в течение года, т, е. с 1-го ян<варя> по 31 дек<абря> <18>83 г., к ним прибыло - 671.750 ч т. е. всего перебывало в тюрьмах за <18>83 год 101.518 челов. 671.750 ч. = 773.268. Вот сколько было в тюрьмах в течение года.

   Но в этой общей массе - 101.518 ч. осталось от <18>82 года - 83.352 перешли на <18>84.

   Следов<ательно>, в течение <18>83г. - 588.398 челов. перебывало в тюрьмах таких людей, которые в том же году и ушли.

   Кто же это такие? Откуда они пришли и куда девались?

   Что же касается до того, что как остатку от<18>82 г так и остатку от <18>83 г. (т. е. 101.518 и 83.352) - я придаю значение цифр, свидетельствующих о количестве заключенных, действительно в чем бы то ни было виновных, т. е. о таких, которые сидели в тюрьме по каким-нибудь законным причинам, - то припомните, пожалуйста, что говорится о судебных палатах в той же моей статье.

   Вследствие обилия дел, суд<ебные> палаты не могут обсуждать дел, а пропускают почти все обвинительные акты, которые туда поступают. (А сколько же прокуроры прекращают дел и не доводят до суда.) И если Вы припомните цифру дел на каждого члена суда палаты, т. е. таких дел, которые имеют по кр<айней> мер<е> юридически оформленный вид, - то при 10-ти судебных палатах в России, в которых находится 45 председателей и председателей департаментов, - да, положим, такое же количество, даже вдвое, членов судеб<ных> палат, - то есть при персонале в 130, в 140 человек, персонале, от которого зависит участь подсудимого, персон<але>, который именно и определяет, виновен человек или невиновен, следует его судить или не следует, - полагая по 1000 дел на человека (кажется, такая цифра в "Русск<их> вед<омостях>"), мы получим 130, 140, 150 тысяч обвинительных актов о людях, более или менее действительно виноватых в чем-нибудь; но так как суд<ебные> палаты, хоть и завалены делами, но все-таки рассматривают же их и кассируют,- то, вычтя из 150, даже 160 тысяч дел какую-нибудь цифру кассированных прокурорских обв<инительных> актов, - мы и получим цифру, весьма близкую к 101.518, к 83.352 и т. д., то есть получим цифру действительно содержащихся в тюрьмах по какому-нибудь действительному обвинению в чем-нибудь.

   Итак, В<иктор> А<лександрович>, я жду Вашего объяснения, т. е. объяснения редакции "Р<уоской> м<Гысли>". Большое письмо Ваше я получил. Искреннее Вам спасибо!

  

  

   Виктор Александрович! В письме Вашем для меня оказываются чрезвычайно важными следующие строки: говоря о причинах, заставивших ред<акцию> выбросить страницу о тюрьмах, и указав на цензуру, Вы прибавляете: "в данном случае редакциею руководила уверенность, что неправильная Ваша выкладка могла бы подорвать всю Вашу аргументацию".

   Вот это-то Ваше сообщение и важно для меня. Я именно и просил Вас разъяснить мне, цифровые ли ошибки были причиною того, что конец, по-моему необходимый, исчез, или сама аргументация цифр.

   Охотно винясь в цифирных погрешностях, - я никак не могу согласиться с редакцией относительно аргументации. Если неверен конец, - тогда вся статья не нужна и ее не следовало бы печатать вовсе, что меня нисколько бы не обидело.

   Повторяю, я совершенно согласен с неверностию цифр, - но, для того чтобы страница осталась цела, мне следовало бы оставить только цифры отчета и сосредоточиться только на одной, на цифре прибыло, нимало, по моему мнению, не нарушающей моей аргументации.

   Все дело состояло в том, чтобы доказать, что в 600 тысячах прибывающих и вообще циркулирующих по тюрьмам людей, - огромная масса таких преступников, источник преступлений которых какой-нибудь неурожай в деревне, глупые розги вместо того, чтобы дать земли и т. д.

   Кто же эти 600 т<ысяч> человек, циркулирующих по тюрьмам?

   Чтобы попасть на скамью подсудимых окруж<ного> суда, надобно обвинительному акту пройти чрез судеб<ную> палату.

   Из статьи Хрулева в "Юр<идическом> в<естнике>" вы можете видеть, что 600 000 обвинительных актов нет не может их быть, это значило бы, что на члена судебной палаты пришлось бы по 6 тысяч дел в год по крайней мере.

   Следов<ательно>, из 600 000 огромная масса не попадает на скамью подсудимых. Следовательно, могут их посадить, но прокуроры не найдут ничего, кроме голодного брюха, и выпустят.

   Но даже и в тех 120, 130 тысячах обвинительных актов, которые проходят чрез судебную палату без рассмотрения, - так их много и не под силу членам их рассматривать,- десятки тысяч дел "за кражу" оканчиваются полным оправданием подсудимых, и, наконец, сама судебная палата (как сказано в статье "Рус<ских> вед<омостей>" по поводу статьи Хрулева) уже после вердиктов, произнесенных окружными судами, кассирует множество решений.

   Аргументация моя заключалась только в том, что в этих 600 тысячах находится огромная масса из тех, которых миллионами дерут сначала в волостях ни за что ни про что, потому что нет земли, нет хлеба, нет лошади, - из которых потом выделяются уже сотни тысяч ожесточенных, буйных и жестоких в семье и на миру, - и вот дела мировых судов, - после которых, насидевшись в холодной и расстроившись и в семействе и в хозяйстве, - сотни ж тысяч, но меньшие, совершенствуются дальше, идут на кражу, на воровство со взломом, попадают в тюрьмы, в окружные суды, - а корень-то всего этого - опять-таки простая невозможность существовать, невозможность позорнейшая для России, где земельные порядки должны быть на первом плане.

   У меня было начало, средина и конец. Начало и средину можно напечатать, а конец почему-то мог бы все это разрушить. Я этого никак разделять не могу, но охотно соглашаюсь принести повинную в неточности цифр. Да, в моей статье было сказано только примерно, и вот в каких размерах должно считать цифру людей, имеющих какие-нибудь резоны быть в тюрьме, т. е. быть серьезно обвиненными, и цифра эта исчислена в примерно около 100 тысяч, что согласуется и с колич<еством> обвин<ительных> актов, рассматриваемых суд<ебными> палатами.

   На этом мы и кончим историю с зачеркнутой страницей. Я остаюсь при моей аргументации, а ред<акция> "Русской мысли" при своем праве вычеркивать то, что, по ее мнению, следует вычеркнуть.

   А затем, будьте здоровы, поклонитесь Ив<ану> Ив<ановичу>, если его увидите, Михаилу Ильичу, кот<орому> я буду писать, Соболевскому и примите уверение в искренней моей преданности.