Успенский Глеб Иванович - Письма

ify">   Вот почему я и хотел предложить Вам в бытность в Москве и предлагаю теперь следующее: либо Вы напечатайте пока предлагаемую статейку (во втором отделе), чтобы покрыть часть моего долги, и дайте мне еще 250 р. с тем, что в сентябре непременно будет рассказ беллетристический, - либо просто вышлите мне 200 р. еще, - и повремените работой до сентября; будьте уверены, что я выполню свое обещание в точности. Рукопись же прилагаемой статейки пусть находится у Вас, для того чтобы г. Лавров не очень беспокоился о моем долге. Если Вы найдете возможным дать мне еще 200 р., то это было бы лучше всего, и в сентябре Вы непременно бы имели рассказ не менее 2-к печ<атных> листов.

   Во время же моей поездки я бы покрыл издержки своей неудачной поездки корресп<онденциями> в "Р<усские> в<едомости>", и осенью у меня опять бы был там кредит (хоть и теперь я никогда не слышал отказа - но я сам боюсь брать на себя невыполнимые обязательства).

   Так вот, Виктор Александрович, - подумайте и, если можно, устройте это дело. Если рукопись будет отложена, то я хотел бы получить 200 р. Если же Вы ее тиснете, напр<имер>, в июле, - то хорошо бы получить 250, а еще лучше 300.

   Вот в чем состоит моя просьба. Осенью же, если дело пойдет хорошо, можно будет поговорить и о дальнейшем. Теперь я нахожусь под впечатлением разбойничьей шайки, стремящейся разорвать Болгарию как скопинский банк, башкирские земли, все! И писать беллетристику мне нет возможности, пока я не освежу себя иными впечатлениями и хоть немного забуду эту подлость. Ехать поэтому необходимо, и было бы хорошо, если бы Ваше решение было благоприятно.

   Пожалуйста, простите за все эти признания. Что ж "Русскую-то мысль"? Как бы я хотел еще "Юрид<ический> вестник". Не знаю, где теперь Муромцев, я давно собирался благодарить его за высылку мне "Юр<идического> вести<ика>". Благодарю искренно и Вас за то же самое.

  

   Общее название этой статейки я напишу в конце ее.

  

  

  

   Получил я Ваше письмо, телеграмму и рукопись и долгое время был поистине ошеломлен. Что же мне делать с Болгарией? И каким манером я могу пересказать о ненависти борющихся с Россиею болгар, - пересказать так, чтобы русская цензура не помешала и одобрила? Ведь я должен неминуемо писать только об оплеухах которые дают нашему прав<ительству> уж более 2-х лет, - похвалит ли оно меня?

   Делаю еще последнюю попытку, и если это письмо можно будет поместить, то будет еще только одно, и затем - конец с Болгарией, и из головы ее вон! Но вот в чем беда, милый Александр Сергеевич! Мне необходимо отработать деньги, затраченные на эту бесплодную поездку. Если бы письма печатались, то ведь это уже 5-е большое письмо (у Вас<илия> Мих<айловича> - есть 2 и одно у Вас), и никакого долга уж не было бы давно. Но я сам знаю, что нельзя писать о Болгарии. Чем больше я припоминаю и чем больше во мне воскресает впечатлений - тем явственнее вижу, что решительно невозможно писать ни единой справедливой строки о России. Ругать же болгарских прохвостов, ввиду обилия русских, - не поднимется рука. Итак, Болгарию надобно окончательно бросить, а приняться за другое. Времени у меня, до переезда в Петербург, - полтора месяца, до 15 августа. Сделайте милость, не дайте мне пропасть и пропасть лету даром, и исполните мою нижеследующую просьбу, против которой, имею основан<ие> думать, В<асилий> Мих<айлович> не будет протестовать.

   Перед моим отъездом у нас с ним был установлен такой договор.

   1) Он мне будет высылать каждый месяц 200 р.

   2) Я же буду писать в течение месяца больше, чем на 200 р., причем излишек будет поступать в уплату долга...

   Если бы письмо, кот<орое> у Вас, могло быть напечатано, - то был бы уж и излишек рублей в 130. Но оно не напечатало, и излишка за июнь нет.

   Нельзя ли прилагаемую корресп<онденцию> засчитать за июнь, и если она появится в печати, то выслать мне 200 р. за июль? Я бы тотчас уехал, - а что в июле я пришлю корреспонденции гораздо больше, чем на 200 р., это Вы будьте уверены. Я буду в России, а не на войне с Россией, и найду что писать.

   Неужели же этого сделать невозможно? Это просто убийственно будет для меня. Необходимо совершенно выкинуть Болгарию из головы и тогда можно что-нибудь делать.

   Так вот, Ал<ександр> С<ергеевич>, спасайте, пожалуйста.

   Окончание этого письма будет завтра.

   Затем будет еще письмо не позже, как к 4 июля. А затем я бы хотел получить 200 р. и уехать. Числа 15 июля и потом около 28 работы мои непременно будут в ред<акции> и убавят долг намного.

   Будьте уверены, что я ни Вас, ни Вас<илия> Мих<айловича>, ни редакцию не запутаю, не поставлю в затрудн<ительное> положение. Не дайте только мне пропасть зря.

   Как это превосходно и совершенно по-нашему в Вашем письме (которого, конечно, и не исполнил). Истинно я так давно не хохотал, как прочитав эти любезнейшие душе моей строчки! Если поеду, то увидимся.

   Любящий Вас душевно

  

   На 9 странице я кой-что зачеркнул и зач<еркнул> примечание. А хорошо бы оставить полные имена Ашинова и Магнуса и все, что зачеркнуто вместе с примечанием.

   Об этих плутах у Вас<илия> Мих<айловича> хранится весьма солидный документ, взятый мной в Конст<антинопольском> консульстве, и, в случае протеста, было бы превосходно разоблачить этих проходимцев. Право, беды нет. Ведь проходимцы же, в самом деле. Я документально знаю, и документ у Вас<илия> Мих<айловича> сохраняется. Если же не хотите оставить и букв А-в, М-нус, то зачеркивайте все от слов: "Захотелось мне" до точки, после которой следует: "Словом, разбойничьи" и т. д. Это все надо,

  

  

  

   Вот и окончание. Здесь я переделал и вложил в уста солдата все, что нельзя бы или неловко сказать от своего имени. С солдатом, точно, был самый приятный для Болгарии разговор, и он уже написан во втором моем письме, кот<орое> у Вас<илия> Мих<айловича>. Передать его я теперь не мог, и поэтому кой-что вставил, что нисколько и ни в каком отношении правде не противоречит. Каждое слово подтверждается документально. Необходимо именно писать так для того, чтобы перейти к заправилам, очень мало понимающим дело. Не бойтесь, не обижу их, и след<ующая> глава, V, будет очень любопытна. Можете марать и выбрасывать, что угодно. Пусть читатель видит дыры, он поймет щекотливое положение.

   Получил вчера телеграмму Вашу. Дай Вам бог! Поеду, послав Вам 5 письмо. Не иначе. Попадет ли этот фельетон в воскресенье? Хорошо бы!

   Целую Вас, милый мой "газетчик"!

  

   Пятница.

  

  

  

   На последней странице сказано в самом конце: "поговорим с образованными людьми". Образованными зачеркните, а надо написать, - поговорим с людьми, которые смотрят на дело с высшей точки зрения, не снизу, как Иван Семенович, а, прямо сказать, с высоты птичьего полета, - и т. д.

  

  

  

   Напечатайте, пожалуйста, окончание фельетона. Там все подлинное по части организации болгарской деревни и может быть документально подтверждено, но, главное, - оно необходимо для следующего письма, которое должно быть хорошо. Если же Вы печатать окончание фельетона не будете, - то я перескажу написанное там иначе, вкратце. Очень это мне важно, потому что, повторяю, последний большой фельетон будет весьма любопытен, и вся [тоска] тьма с этого скучного дела спадет. Мне, по кр<айней> мере, теперь все ясно и стало даже весело. Не затягивайте так долго печатанием. Так, пожалуйста, телеграфируйте в 2-х словах или: "окончание поместим", или: "окончание переделайте". Если Вы окончание поместите, то, пожалуйста, зачеркните последние строчки и закончите так:

   "Однако пора идти обедать" (там этакая фраза есть).

  

  

   Это кто же собирается праздновать мое тысячелетие? очень рад доставить публике удовольствие. Будьте уверены, что если что-нибудь подобное случится,- так это будет такое необыкновенное, что ни пером описать, ни в сказке сказать. Уж я расстараюсь, как говорится, "произ-зведу-у!"

   Любящий Вас, миленький мой,

  

   Где же Василий-то Михайлович, наконец. Пожалуйста, известите меня. Я хочу ему написать много.

  

  

  

   Писать ли мне? Отчего же Вы не окончили печатанием фельетона? У меня был готов уж и 3-й (и последний). Теперь летом самое благоприятное время разделаться с этим путаным писанием. Получил я No "Свободы" Захария Стоянова, где первый фельетон рассказан в сокращении и с похвалами. Я его вышлю.

   Телеграфируйте, пожалуйста, - дописывать ли?

   И руку Вашу жму, да и целую крепко.

  

  

   Милостивый государь Вукол Михайлович! Третьего дня (19 июля), отправив на имя Виктора Александровича окончание моей статьи, я получил с почты письмо от него же, в котором он извещает, что должен уехать из Москвы и чтобы я обращался с моими просьбами к Вам. Позвольте же мне просить Вас о следующем: если статейка моя уже набирается, то не могу ли я иметь корректуру, так как необходимо переделать 1 и 2 и затем сократить 4 и 5 главы, а третью немного дополнить. Если эта статейка еще не в наборе, - то я желал бы иметь рукопись. В Москве я пробуду сегодня - 21, завтра - 22 и 23 до 3-х ч<асов> дня.

   Затем, так как статейка моя (предназначенная для 2-го отдела) после сокращений и изменений все-таки будет объемом не менее 1 1/2 листа и даже немного больше - и, следовательно, покроет большую часть моего теперешнего долга, - то не найдете ли Вы возможным ссудить мне еще 400 р. Я задумал для "Русской мысли" четыре рассказа, под общим названием "Вольные казаки", из них два непременно будут доставлены к 1-му сентября, а остальные два в половине октября. Будьте, пожалуйста, вполне уверены, что я с точностию исполню мое обещание. Вы же сделаете мне величайшее одолжение, поддержав меня в теперешнее особенно трудное всегда время, - переезды в город, гимназия и т. д. Я буду работать для "Русской мысли" опять с удовольствием и прошу Вас быть уверенным, что никакой путаницы в денежных делах не будет.

   Позвольте мне ожидать Вашего ответа в течение этих трех дней, которые мне придется пробыть в Москве. Необходимо переделать фельетоны, написанные в "Русские ведомости" о Болгарии и, к сожалению, неудобные, так как писать о Болгарии нельзя, чтобы не говорить о России худо: таково положение дела. Всеми этими переделками я думаю заняться здесь же в Москве, чтобы недели 3 совершенно отдохнуть от работы.

  

  

  

   На мои именины я получил около 20 телеграмм, много писем и два адреса, из которых адрес Петровской академии (70 подписей) - превосходен. Надобно отвечать, и вот я написал ответ, который прилагаю и прошу напечатать. Как Вы найдете его? Не юбиляр же я в самом-то деле....! Ведь тогда мне смерть. Я и так стараюсь думать, что ничего не было.

   Все эти телеграммы и адресы и письма теперь я отдал переписывать в 3-х экземплярах и один из них пришлю в ред<акцию> "Русских ведомостей". Есть там удивительные строки и поучительные не для одного меня.

   Все это в конце концов меня очень и очень расстроило и выбило из моей рабочей колеи. Начиная с вечера у Варв<ары> Алекс<еевны> Морозовой, все меня выбрасывает из трудовой и, как я привык, одинокой жизни. Сочувствие ко мне и там, и в Одессе, и даже в Болгарии - все это обязывает. Потом ужаснейшие впечатления Болгарии; два месяца они меня тиранят без отдыха - а всех-то 4. Теперь эти телеграммы, письма и Катков, конец 25-лет<него> тиранства - право, я выбит из колеи и расстроен. Дайте мне, бога ради, уехать поскорей, а то я измучаюсь и пропаду, как юбилейная муха.

   Завтра я посылаю Вам последний болгарский фельетон и затем больше не будет о Болгарии, - а Вы, пожалуйста, чтобы мне не ждать, - вышлите 160 руб., причем запишется в мой долг 200 (15 я взял при Вас, - 25 р. Владимиру Сальваторовичу для Никольского, - 160 мне). В августе будет написано много и без всякого нервничанья. До свидания, милый, хороший Александр Сергеевич. Сегодня что-то нет "Рус<ских> ведомостей" - уж не случилось ли чего?

   Где Василий Михайлович?

  

  

  

  

   24 июля я получил много весьма сочувственных мне писем и телеграмм, из которых иные как бы приурочены ко дню моего юбилея. Когда, каким образом и где именно возникла мысль об этом юбилее, - я положительно не знаю, да если бы и знал, то, право, не решился бы поддержать ее: слово юбилей мне всегда казалось неразлучным с другим тяжеловесным словом мавзолей, а я к такому торжественному сооружению, пока, слава богу, не чувствую еще решительно ни малейшего влечения. Другое дело - простое, участливое слово товарищеской поддержки, не раз и прежде по временам высказывавшееся мне моими читателями и вот теперь так душевно высказанное ими 24-го июля. За это доброе слово, всегда ценимое мною, как поучительное указание, всем, сказавшим мне его когда бы то ни было, я и приношу теперь мою глубокую, сердечную и также товарищескую благодарность.

  

   Чудово, 27-го июля 1887 г.

  

  

  

   Мне очень жаль, что я сделал неприятность г. Панкееву, но сердиться ему на меня, пожалуй что, и не приходится. Именно мне-то, как заезжему, случайному посетителю незнакомого места, приходится руководствоваться теми сведениями, которые я могу получить от местных жителей, от местной печати, т. е. только на месте. Сам я ничего выдумать не могу. Другое дело доброкачественность этих самых местных сведений. Вот против таких-то местных клеветников г. Панкееву и следует ополчаться. Несколько лет я получал провинциальные газеты и за Каховкой, как за человечьим рынком, следил давно, - и всегда о Каховке печатались сведения неодобрительные, - причем никогда, нигде не встречалось опровержения. Так и на этот раз. Я должен был руководствоваться чем-нибудь в знакомстве с незнакомым местом и точно руководствовался 129 No "Одесского вестника" и статьей в нем "Итоги каковской ярмарки". В моем фельетоне есть и указание на этот No, в примечании. Сожалею, что все, что написано о Панкееве, я также не снабдил примечанием, так как все, что я о нем написал, напечатано в том No "Одесского вестника". Г. Панкеев не протестовал в течение более месяца, - а ведь там хуже написано, чем у меня. Прилагаю вам кусок этого фельетона. Прочитайте сами, что там написано о Панкееве, и посудите, мог ли я, на основании таких местных сведений, сказать, что г. Панкеев дерет, тогда как корреспондент говорит уж о ропоте?

   Итак, все сведения о Панкееве заимствованы из "Одесского вестника". Пусть г. Панкеев обличит именно "Вестник" и его корреспондента, и если он точно добрый и порядочный человек, то может в своем протесте против "Одес<ского> вестн<ика>" сказать, что такие-то ложные местные сведения и клевета заставляют {Это слово в подлиннике подчеркнуто дважды. - Ред.} и посторонних людей, вроде Успен<ского>, принимать за чистую монету такие-то и такие-то клеветы. Вот именно как должно. А когда он напишет все это, то, если ему угодно, и я извинюсь пред ним печатно, сказав, однако, что откуда же мне брать сведения, раз я приехал на день. Именно за это-то и невозможно обижаться. О том же что на г. Панкеава клевещут, - я слышу первый раз.

   Между прочим, он пишет: "убедительно прошу Вас, м. г., дать мне высказаться по поводу тех заметок, которые довольно часто появляются в газетах и на которые я не имею возможности так же часто отвечать... В разное время в наших местных газетах были помещаемы корреспондентские заметки, значительную часть содержания которых составляло возмущение теми ценами на ярмарочные места, которые владелец Каховки берет с ярмарочных купцов и тем разоряет чуть ли не весь уезд". Видите, какие обвинения уже сыпались на голову г. Панкеева, и это именно из местной, ближе нас, столичн<ых> жителей, стоящей к делу прессы, которая для заезжего человека не может не служить руководством к ознакомлению с новой местностию. И Вы видите, что о г. Панкееве уже давно пишут, и все неблагоприятно. Так он и ополчайся на самый источник клеветы, а не на меня, заезжего человека, который вовсе не виноват, что г. Панкеев небрежет по отношению к местным клеветникам.

   Итак, дорогой Михаил Алексеевич, главное вот в чем: сведения о Панкееве не мои, а местные, прямо взятые из газеты и даже значительно сокращенные. Нужно было только указать No "Од<есского> вест<ника>", из кот<орого> я эти клеветы заимствовал. Но все-таки 5 руб. дерут, и такая цена непременно отразится на ком-нибудь. Т. е. купец, с которого дерут так деньги, выручит их на товаре, и напрасно г. Панкеев говорит: "Причем здесь уезд - не знаю". Уезд тут очень при чем; все уплаченное за аренду, как расход, будет выручено с уезда, с мужика. Я охотно извиняюсь пред Панкеевым только в том, что не упомянул об источнике, из которого почерпнуты сведения, и тогда бы он знал, кто собственно на него клевещет.

   Затем, вот что нехорошо. Придирается ко мне г. Панкеев, - а это недобрый знак. Каховка оказывается не на правой стороне Днепра, а на левой, и прибавляет, что потому-то она и бойкое место, что на левой стороне Днепра, а не на правой. Я же по глупости и по шарлатанству говорю совершенную нелепость, утверждая, что она "бойкое место", потому что на правой. Это пустая придирка. Не помню в точности, как у меня написано в фельетоне, но там непременно должен быть указан путь, каким я ехал. Если бы этим путем ехал г. Панкеев, то и у него Каховка очутилась бы справа, а не слева. У меня именно сказано "по дороге от Херсона вверх по Днепру", - тогда Каховка направо, а не налево. Если ж ехать от верховья, то она будет налево. Но я писал, как ехал, и Каховка оказалась на том самом месте, где ей н быть следует. Если он в самом-то деле добрый человек, то мог же он видеть, как я пишу. По географии она будет на левом берегу, а по моей дороге она будет направо. Затем, вот что верно: это то, что станция Мелитополь действительно ближе к Каховке, чем Александровск. Это верно. Но дело было в том, чтоб указать только удобства пункта для сообщения. Нужно было указать какой-нибудь железнодорожный пункт на Севастопольской дороге, чтобы показать удобства Каховки как центрального места. И сам Панкеев на первой же странице доказывает, что именно потому, что Каховка на левом берегу, она и центральна. Видите, какие пустяки. Я говорю, что о"а центральна и удобна для сходбищ народа, потому что и пароходы и железные дороги близко (сам Панкеев прибавляет еще и лодки), а о" две страницы пишет острот по поводу того, что и самая-то Каховка вовсе не на том берегу, где я ее видел, а на другом. Он старается доказать, что она не там, где я ее видел!

   Изволите видеть, как это добросовестно. Затем, есть и прямые глупости. Так, он пишет: "Не знаю, что это за Екатерининская железная дорога, по которой можно развозить рабочих из Каховки по всему Новороссийскому краю и по Крыму. Быть может, г. Успенский имел в вида ветвь от ст. Синельникова до Екатерине слава? Так ведь эта веточка имеет всего протяжение около 150 верст и от Каховки лежит очень далеко, по Крыму же проходит только Лозово-Севастопольская железн<ая> дорога".

   Вы видите, милый Михаил Алексеевич, что он опять придирается. Даже Екатерининской дороги-то нет. Екатерининская дорога, - огромная линия верст в 500, - есть та дорога, которая соединяет ст. Зверево (на Воронежско-Ростовской), потом пересекает ст. Краматоровку на Харьково-Азовской, - ст. Синельниково на Лозово-Севастопольской, идет в Екатеринослав и, не помню на какой станции, впадает в путь из Одессы в Киев. Таким образом, по этой дороге можете из Одессы приехать в Ростов, минуя Киев, Харьков, Воронеж, - и имея возможность попасть в Одессу, Николаев, Крым, Ростов, Мариуполь. То есть в самые бойкие места всего юга. Так вот, этой-то дороги и нет, когда вы можете видеть ее в любом дорожнике.

   Итак, вот в чем дело:

   1) Я вовсе не обижал Панкеева, а обидел его местный клеветник, из которого я заимствовал.

   2) Каховка находится на том самом месте, где ей быть следует. Поедешь к ней из Херсона, - будет она стоять направо, поедешь к ней из Киева - будет она тебе налево, и все на том же самом месте.

   3) Екатерининская дорога существует вполне.

   4) Ст. Александр<овск> действительно дальше Мелитополя, - но ошибка моя в том, что нужно было посмотреть в дорожник и указать станцию более близкую, да и расстояние в 140 верст вовсе не огромное, - народ идет пешком и не такое пространство.

   5) Кому попали в карман мои 5 руб. - не знаю и не обижаюсь. И вполне верю, что г. Панкеев совершенно искренен, говоря:

   6) "Смешно было бы возмущаться, что владелец дома или места на Дерибасовской или на Невском отдает его в наем много дороже, чем нанимаются места и постройки на Выборгской или на Молдаванке. Мне посоветуют, конечно, отказаться от ярмарочных сборов, подарить их торговцам и тем увеличить их барыши. Но какой это имеет смысл, и уместна ли при таком заключении та гражданская скорбь, которую обязательно выказывают пишущие о каховской ярмарке и которая не простирается дальше личных нападок и оскорблений".

   Лично я его не знаю и оскорблять не желаю, 5 р. дорого, хотя действительно смешно брать дешевле, если не иметь намерения не то, чтобы отдавать половину барышей торговцам, а хотя бы во имя гражданских-то слез, - выстроить бараки для рабочих, ради которых съезжаются купцы, ради которых они платят по 5 р. за "мурью". Ведь ежели ночь или две проберет рабочих дождь, например, до костей, так ведь они возьмут цену в убыток, лишь бы уйти к месту, обогреться и высохнуть. Нет, гражданской скорби тут дело бы нашлось. Но если смешно брать дешевле за то, за что надо брать дороже, - то уж нужно просто брать и молчать. Сам же Панкеев пишет, что уже давно его беспокоят и "обязательно" всё в одном направлении, - а молчал.

   Так вот, милый Михаил Алексеевич. Как хотите. Вы видите, что разговор про берега - глуп. Про Екатерин<инскую> дорогу - и совсем вздор. Про самого Панкеева, - чужое, местное, заимствованное, а не мое. Что ж с ним делать? Я ничего не имею против печатания его протеста,- и видите, что могу дать объяснения. Но я думаю, что было бы для него лучше просто исправить неточности газетных о нем известии, причем он, не делая пустой газетной свалки, прямо бы указал, что "неточные сведения", заимствованные г, Успенским из No 129 "Одесск<ого> вестн<ика>", обязывают его дать такое-то объяснение. А уж о гражданской скорби и Тряпичкиных - право бы, помолчал.

  

  

  

   У меня к Вам важная просьба. В моем контракте с Сибиряковым есть пункт, по которому он имеет право (это он сам выдумал) приобретать мои рукописи. Н_е_ давно, в Одессе, я получил от него письмо с просьбою выслать ему доверенность на право таких приобретений Вот я и хочу предоставить ему все мои письма о Болгар<ии>. Сделайте одолжение, пришлите мне их, поищите. Кроме посланного недавно (окончания), у Вас есть письмо о помешанном мальчике, а в столе Вас<илия> Мих<айловича> должны быть еще два письма "По Дунаю" - это верно, итого три. Он их у меня купит.

   И затем еще последнее:

   Весною мне собрали все NoNo "Русских ведомостей" с моими статьями. Я обернул их холстом, потом газетой, и какой-то добрый человек обвязал их, и так я их забыл на этажерке у Вас<илия> Михайловича.

   Вероятно, они в углу, где книги, или в запертой этажерке. Если Вас<илий> Мих<айло"ич> приехал,- посмотрите в этажерке. Если же нет,- то, сделайте милость, повелите собрать все эти нумера. Они мне необходимы для 10 тома (9 готов), кот<орые> должны выйти осенью. Кроме того, некоторые я хочу вновь переделать и обработать наново.

   Начинается: "Несбыточные мечтания", потом "Безвременье", потом "Халат-халат", потом "Письма с дороги", потом "Мы". Окажите мне величайшую услугу, примите на себя эти маленькие хлопоты, а контора, может быть, отправит мне этот пакет? Мне надо скоро. Я возьму его в дорогу, я уеду прямо на Рыбинск.

   Где же Василий Михайлович, безбожник этакой! Умел скрыться, нечего сказать, - искусно.

   Если окончание не напечатаете, то также пришлите и его.

   Ну, дорогие мои, - спасибо вам за все. Я как-то повеселел, - разделавшись с Болгарией и с Катковым (т. е. с мрачными впечатлениями) и с злобой (она была) к правительству (это не нужно, т. е. бесполезно сов<ершенно> и глупо), - я теперь опять хочу видеть только людей и их жизнь. Раздражаться глупым и под<лым> прав<ительством> я уж больше не буду. Под таким впечатлением вчера, в один день, написал рассказ для "Сев<верного> вестника". Вышло совершенно неожиданно.

   Целую Вас, миленький мой.

  

   Влад<имиру> Сальват<оровичу>, Мих<аилу> Ал<ексеевичу> и всей компании по низкому поклону. Пакет адресуйте: в Чудово, Ник<олаевской> жел<езной> дороги. Мне.

  

  

  

   Сегодня же непременно постараюсь дописать и окончание. Третья глава, на мой взгляд, вышла любопытна, ввиду чего я должен значительно сократить главы I и II и сделать из них одну.

   Общее название такое: Труженичество и трудовая жизнь. (Отрывки из памятной книжки.)

   Всего Вам хорошего. Будьте здоровы.

  

  

   Что же, когда Вы приедете в Питер? Всем нам давно хочется видеть Вас, а мне в особенности. Я не писал к Вам эти дни потому, что работал для "Сев<ерного> вестника" и только что кончил; устал и ослаб. Боюсь я, что Вы сердитесь на меня за телеграмму и за письмо к неведомой мне Марье Карловне или Мине Карловне. А мне нужны очень очерки, которые у Вас ("Пока что") и у П. И. Бларамберга (7 страниц поездки по Дону). Если они пойдут в "Русских ведомостях", - то я, конечно, рад - они и писаны для "Русских ведомостей",- но если они не пойдут - пожалуйста, вышлите их. Я их переделаю и помещу где-нибудь, там ведь более печатного листа. А я, право, устал. Но не в этой устали дело: дело в том, что я теперь поглощен хорошей мыслью, которая во мне хорошо сложилась, - подобрала и вобрала в себя множество явлении русской жизни, которые сразу выяснились, улеглись в порядок. Подобно власти земли, - то есть условий трудовой народной жизни, ее зла и благообразия, - мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков "Власть капитала". Два фельетона, которые Вы напечатали, - это только образчик того, что меня теперь занимает. Так вот, мне и не хочется теперь мучить свою голову, отрываясь от этой любимой мысли для нелюбимых, для работы из-за нужды. Если "Пока что" не пойдет, - пришлите ее, и я отделаюсь от долга в 500 р., иначе мне надобно тратить матерьял, который сам собой ложится в новую мою работу, который там будет у места, а тут я должен его с горем выделить, оторвать, обклеить ненужными аксессуарами. Если рукопись пропала, - это ничего, - я ее восстановлю вновь, не думая; я уж ее знаю наизусть, и Вы не бойтесь меня известить об этом. Теперь мне ее только переписать, а не написать. Ответьте мне на этот вопрос телеграммой: "напечатаем" или "возвратим". Этот ответ мне нужен, так как иначе сейчас же надобно садиться за работу. Затем вот как я думаю дальше жить и писать. До декабря я буду писать Вам по одному большому фельетону в месяц, а Вы, пожалуйста, высылайте мне, каждое первое число, 125 руб. Писать я буду больше этой суммы каждый месяц непременно. До декабря будет продолжаться "Мы". А с половины декабря, непременно два раза в месяц, будет "Власть капитала". Это будет не трескучая, но дельная работа. Я именно рад, что это будет дело. Если "Власть капитала" - название не подойдет, то я назову "Очерки влияний капитала". Влияния эти определенны, неотразимы, ощущаются в жизни неминуемыми явлениями. Теперь эти явления изображаются цифрами, - у меня ж будут цифры и дроби превращены в людей. Эта тема ставит меня на твердую почву; теперь я перестаю мучиться случайными муками, которыми меня может мучить наше начальство, сумбурное, глупое, - словом начальство, которое мудрит по неведомым для меня соображениям. Мало ли что оно выдумает! Я устал его ругать и не понимать. Пусть это делают более меня молодые писатели. Я же теперь возьмусь за такие явления жизни, которые не зависят ни от каких капризов правительства - а неминуемы и ужасны. Уверен, что ужасность их будет понята читателями,- когда статистические дроби придут к ним в виде людей, изуродованных и искалеченных.

   Не разрушайте во мне этой приятнейшей для меня задачи. Не поскупитесь высылать просимое. Болгарское путешествие не окупилось не по моей воле, - нельзя писать о Болг<арии>, так чтобы было цензурно и чтобы было правдиво. Нельзя. Жду Вашего ответа.

   Крепко целую Вас.

  

  

  

   Сегодня видел я М. А. Саблина и потом получил Вашу и В<ладимира> С<альваторовича> телеграмму. Всего этого слишком достаточно, чтобы прийти в себя, но чтобы и выйти из своих собственных пределов - также было достаточно оснований.

   Вот в чем все дело:

   Я проездил по Кавказу один (только!) месяц и прислал и привез с собой Вам работ на 3 фельетона. Два из них напечатаны, а первый не мог быть напечатан, и вот этот-то фельетон я просил отдать мне, и вот почему.

   В том же сентябре мне надобно было непременно дать что-нибудь в "Русскую мысль" и в "Северный вестник". Если Вы представите себе, что я почти не отдыхал, а писал в "Рус<ские> вед<омости>", - то поймете, почему я просил этот фельетон: тогда я бы его чуть-чуть переделал и отдал бы либо в "Рус<скую> мысль", либо в "Сев<ерный> вестник". (Я устал, и много уже напечатано было и написано: 2 л<иста> в "Рус><скую> м<ысль>>, 1 л<ист> <в> "Сев<ерный> вестн<ик>", 1 1/2 л<иста> для "Сев<ерного> вест<ника>", 2 больш<их> фельетона Вам - это почти в течение 7 недель, не более.) И вот я вопию возвратить мне этот фельетон:

   Вопию, 1-ое, к П. И. Бларамбергу.

   Вопию, 2-е, к Марье Карловне, которой, как оказывается, и не существует.

   Вопию 3) к Василию Михайловичу: а) телеграммой б) письмом.

   Вопию 4) к Владимиру Сальваторовичу письмом.

   Вопию 5) к Василию Михайловичу письмом.

   Вопию 6) к Василию Михайловичу телеграммой. И наконец получаю телеграмму от В<асилия> М<ихайловича> такого содержания - ее я прилагаю.

   Послана она 27 сентября - а рукописи все-таки не послано.

   Результат этого такой: "Вольные казаки", предназначавшиеся в "Рус<скке> вед<омости>" и написанные неспеша, прочитались бы без скуки и были бы несравненно лучше, чем теперь, когда я их должен был второпях и попыхах писать в "Русскую мысль".

   Кроме того, - едва окончив эту работу, я должен был немедленно работать для "Сев<ерного> вестника". В "Рус<скую> мысль" надо было достав<ить> к 1-му, а в "Сев<ерный> вестник" к 15.

   В этом промежутке я опять вопиял, и ничего в ответ не видал.

   И второй результат: часть матерьяла, прямо назначенная для "Русских вед<омостей>", пошла клоком и обрывком в "Северн<ый> вестн<ик>", и остальные обрывки пойдут там же в декабре. Вместо одного фельетона Вам я, положительно от усталости, развел этот матерьял на 2 кн<ижки> "С<еверного> вестн<ика>".

   Вот результат моих воплей.

   Не вопиял ли я М. А. Саблину, Влад<имиру> Сальв<аторовичу>, Вас<илию> Мих<айловичу>, Петру Иванов<ичу>, Марье Карловне? Вопиял! И что же я этим достигнул? Полного 2-х месячного недоумения, которое сегодня и кончилось благополучно.

   Фельетон, утраченный, я кой-как переделал и отдал в "С<еверный> вест<ник>". Все-таки я могу теперь иметь 2 недели своб<одного> времени и буду писать Вам.

   Вот моя чистосердечная исповедь, а затем остаемся живы (чуть) и здоровы, хоть тоже чуть-чуть.

   Целую Вас, милый мой, крепко, - всем сестрам кланяюсь и шлю искренний привет.

  

   Алекс<андр> Серг<еевич>! Мы, кажется, все помешались здесь. Оказывается, что первой-то страницы моего письма я и не послал Вам! Сейчас порылся на столе, и оказывается, что первая страница лежит под газетами!

  

  

   М. г., 14 ноября в Петербурге и 17 в Москве мне было высказано (и до сих пор высказывается) моими читателями так много самого искреннего внимания, что я решительно не нахожу слов в себе ответить каждому такою же благодарностью, которую я получил от моих читателей поистине сторицею. Могу сказать одно-слава богу! Эти слова не похожи на благодарность, которую обязательно господам юбилярам за "невозможностью каждому из почитателей писать отдельно",- но вот что означают: ни одно простое слово, о простом человеческом деле, ни одно, как говорится (и как на самом деле), мало-мальски добросовестное дело, мысль <1 нрзб.>, никакими хитросплетениями не изукрашенная, - никогда в русской земле не пропадет, и русская земля простит "вынужденную ложь", зная и свою ложь ужасную. Вот почему я и говорю, прочитав все мне присланное, - слава богу! Положительно во всех сословиях, во всех слоях русского общества, между крайне виноватыми и крайне невинными, между мучителями и мучениками нашлось зерно искреннего желания жить по-хорошему и радость, что есть в этом какая-нибудь поддержка. Пишу об этом для всех тех добрых, умных, талантливых русских людей, которые нуждой или совестью вынуждены участвовать в таком общественном деле, как литература, - для того, чтобы они знали, что у них нет другого читателя, кроме того, который ждет только самого простого и человеческого к нему внимания. Грех сочинять и притворяться художникам с нашим обществом.

  

  

   Виктор Александрович! Сегодня, положительно, первый день, когда я в состоянии взять в руки перо, чтобы, во-первых, написать Вам и, во 2-х, с завтрашнего ж дня приняться за работу. Могу Вас уверить, что пережитые мною последние дни - дело вовсе нелегкое и не один только праздник. Я все должен был вспомнить и пережить за все двадцать пять лет и еще не знаю, ободрили ли меня для будущего все эта вновь пережитые годы. Я очень болен и обременен тягостнейшими воспоминаниями. Вот почему я до снх пор положительно не мог взять в руки пера, чтобы написать в газеты благодарность и ответить Вам на Ваши письма. Прежде всего примите мою глубокую благодарность за Ваше радушие и сочувствие мне, которое Вы доказали и словом и делом. Чем мне благодарить Вас? Время, быть может, даст случай и мне ответить Вам таким же выражением сочувствия Вашей деятельности, а теперь я только могу благодарить Вас от всей души!

   Теперь необходимо поговорить о деле. Отношения мои к "Сев<ерному> вестнику" таковы, что пока мне нет никакой возможности не оказывать ему постоянного содействия и сотрудничества. Я должен работать там почти постоянно, и Вы обратите на это Ваше внимание. Писать в одни и те же месяцы и в "Сев<ерный> вестн<ик>" и в "Рус м<ысль>" мне положительно невозможно во всех отношениях. Я уже утомлен беспрерывной работой во все 25 лет. Не укажете мне ни одного месяца в эти 25 лет, когда бы я где бы то ни было не работал. Положительно, я не имел отдыха ни одного месяца и если не печатал, то постоянно должен был писать и писать. Я устал, и писать теперь одновременно в двух журналах - я не могу. С величайшими усилиями я сделаю в нынешнем году последнюю попытку в этом роде, и в январе Вы будете иметь мою работу, - но затем я вот что могу предложить Вам: не стесняйте меня месяцами и сроками: я буду присылать работы, когда мне можно и свободней - Вы же можете печатать их, когда Вам удобней. Работу, присланную в мае, можете печатать в ноябре, в январе - когда Вам угодно, а я буду писать, когда мне можно, и во всяком случае тот кредит, который Вы мне открываете, будет в течение года покрываем непременно работой. Это ведь не первый год, и я всегда должаю умеренно, т. е. в пределах, возможных для меня.

   Сию минуту я нуждаюсь в деньгах и прошу Вас, если можно, сделать следующее: прикажите в конторе сосчитать все, что я взял, и все, что заработал, и к остатку, который за мною, прибавить столько, чтобы вышла 1000. Эту прибавку я прошу выслать мне. В январе будет полтора листа, а затем в течение первого полугодия Вы непременно получите и другие работы, которые мой долг покроют. По моим расчетам, в августе месяце я опять буду нуждаться в деньгах, и тогда Вы, если будет можно, поддержите меня опять.

   Все это будет соблюдено свято, и я буду делать для "Русской мысли" все, что мне возможно сделать по совести. Худого в этом не будет ничего.

   Прошу Вас передать мой поклон Вуколу Михайловичу и прочитать ему это письмо. Писать ему отдельно, это значит переписать вновь все, что написано здесь о деле моем с ред<акцией>.

   В коротких словах, условия, которые я обязуюсь выполнить, в точности следующие: в течение года редакция "Р<усской> м<ысли>" непременно получит от меня работу, покрывающую сумму моего от нее кредита, причем редакция может печатать, что я напишу, - когда ей удобно, - а я буду писать, когда мне возможно.

   Будьте здоровы! Поклон Григ<орию> Александр<овичу> и Вашему семейству.

  

   От Вук<ола> М<ихайловича> я слышал, что в редакции "Рус<ской