Успенский Глеб Иванович - Письма

. Я никуда летом не поеду.

   Если Вы примете какое-нибудь из моих двух предложений, - то можете- считать весь мой долг за 88 г. покрытым. Я Вас не обману и не поставлю в неловкое положен<ие>. Следов<ательно>, дать мне за 4 листа, для того, чтобы спокойно .обеспечить себя до апреля, - "Рус<ская> мысль" не имеет основания опасаться. Будьте добры, дорогой Виктор Александрович, не покиньте меня в моем труднейшем положении и, пожалуйста, похлопочите, чтобы 500 р., которые В<укол> М<ихайлович> согласился мне выдать, были высланы как можно скорее до получения февральской работы. Я ее окончу лучше устроив мои дела до января месяца. Другие 500 я могу получить в 1-х числах января. Жду Вашего ответа и желаю всего хорошего.

  

  

   Дорогой Василий Михайлович! Посылаю этот рассказик единственно для новогоднего номера в уплату долга и в облегчение моих финансовых дел с "Русск<ими> вед<омостями>". В новогоднем No он может быть подписан моим полным именем, если же Вы вздумаете печатать его теперь, то, пожалуйста, уважьте мою просьбу и оставьте псевдоним Ивана Небалуева. Я под этим псевдонимом иногда буду присылать сценки исключительно из семейной жизни. И прошу пожалуйста, сохраните псевдоним. В новогоднем же нумере можете подписать. Пожалуйста, пришлите мне начало очерков "Концов не соберешь". Я их переработаю, и к пятнице Вы получите два совершенно беллетристических рассказика. Жду непременно, Вас<илий> Мих<айлович>! Я больной, измученный, не томите меня ожиданием, я положительно истерзан. Присылайте, благо хочу работать, есть время. Крепко Вас целую.

   Алекс<андру> Сер<геевичу> мой искреннейший привет.

  

   Этот рассказик может быть назван и так: "Из жизни детей". Ах! если бы Вы на 1 день присылали мне корректуры, как бы рассказы эти изменялись к лучшему!

  

  

   Посылаю Вам и Людм<иле> Ник<олаевне> 2 экзем-п<ляра> моих книг. Людмиле Ник<олаевне> особо потому, что и адрес у меня от нее есть особенный. Что же сборник Гаршина-то? Тот, который Вы мне дали, я передал Н. К. Михайловскому, но он о нем не написал. Еще моя просьба к Вам. Напишите мне, пожалуйста:

   Где издаются газеты:

   "Крым".

   "Донская пчела". Дон?

   Нет ли каких новых газет на Кавказе, в Ростове, в Крыму и вообще на юге.

   Потерял я адрес Щербины, которому посылаю книги. Сообщите его, пожалуйста.

   Здоровье А<лександры> В<асильевны> поправляется, но не быстро.

   Прилагаю экземпляры Дрентельну и Грибоедову. Можете ли переслать их с Вашей прислугой? Буду Вам много благодарен.

  

   Я решил разослать экземпляры непереплетенные. Или всем моим знакомым надобно в переплете, или же всем без переплета. Тут разделять невозможно.

  

  

  

   Опять я затрудняю типографию поправками, которые, однако, должны быть сделаны. Я всю нынешнюю осень нахожусь в небывалом нервном расстройстве и пишу в лихорадочном состоянии. Пускать работу без исправлений невозможно: этот рассказ весь написан в течение одной ночи, только вторая половина писалась раньше первой и оттого все-таки покрепче написана. Пожалуйста простите, - примите благодарность. Окончание будет выслано завтра, - там не будет ни прибавок, ни убавок. Вуколу Мих<айловичу> буду писать. Книги мои вышли. Скоро я пришлю в Москву много экземпляров для общих знакомых.

  

   6 дек<абря 18>88.

  

  

   Владимир Николаевич! Прилагаю при сем половину статейки, которую допишу на днях. Я нахожу ее подходящей по времени. Кроме этого, раз навсегда, пожалуйста, перепечатывайте Вы из моих заметок и фельетонов, что Вам придется по вкусу.

   Жалуюсь Вам на Н. В. Рейнгардта. Пожалуйста, передайте ему, что "чрезвычайно симпатичный писатель" никогда не говорил такой чепухи, какую привел Н<иколай> В<икторович> в своем фельетоне в конце статьи о Старом трансформисте. Вот ведь какие времена! Человек желает сказать: вот какую чепуху и глупость говорит Г. Успенский, и чтобы быть вежливым и пред "чрезвычайно симпатичным писателем" и подмигнуть публике, чтобы она поняла в чем дело, - венчает меня в корону горохового шута. Нехорошо! Главное в том нехорошо, что никакой кошки и мышки в 5-м томе, на который указывает Н<иколай> В<икторович>, нет. Я выбросил при издании эту кошку и мышку, - которая была действительно в рассказе о конокраде Федюшке (он вошел в 5 т<ом>), но только, когда он печатался в "Отечеств<енных> записках". Н<иколай> В<икторович> помнит что-то о кошке и мышке, - но ему вполне достаточно припомнить это "что-то" непременно как чепуху для доказательства правоты своей идеи о благе борьбы за жизнь. Если бы он не спешил сунуть себе "под ноги" "чрезвычайно симпатичного писателя", а в самом бы деле поискал эту кошку и мышку (либо припомнил чью-нибудь чепуху, подходящую более, чем цитата из моих книг), то он увидел бы следующее:

   Рассказ о конокраде, напечатанный в "Отеч<ественных> записках" (и перепеч<атанный> в 5 т<оме> с сокращением), заключается в том, что вся деревня убила конокрада, который, однакож, вырос с детских лет в этой же самой деревне. Он был сирота, и в то время деревня не могла быть к нему внимательна. Он шлялся там и там, стал поворовывать. А когда стал конокрадом, деревня его убила. На суде весь мир был оправдан. Нет, не виновен! ск<азали> прис<яжные>. Конокрад это первейший враг хозяйства. И то, что "невиновен" в убийстве злодея, - совершенно понятно и суду и читателю. (Факт заимствован из действ<ительного> суд<ебного> дела в Сам<арском> окр<ужном> суде.) Но когда все это кончилось, - "благополучно", - на деревне стало спокойнее и тише.

   - Слава богу, теперь потише стало, - говорит чисто-сердечнейший и добродушнейший крестьянин, наслаждаясь этой тишиной и поглаживая бороду. Вот тут-то и было прибавлено сравнение с кошкой, которая облизывается и приятно мурлычет после того, как слопала мышь. Она исполнила свой кошачий долг, слопала и лапками оправляет свою окровавленную морду (за что "какая-то" женщина ее и гладит). Вот такое же впечатление оставили во мне и убийцы конокрада, оправданные судом. Рыла у них хотя и невинные (как же не истребить врага всего общества?), однако казались мне окровавленными, - Федюшка был сирота, на которого в его сиротстве они не обращали внимания, а убить не задумались, когда он стал конокрадом, злодеем. Когда я писал этот рассказ - я искренно ненавидел этих подлецов-мужиков. Подлецов и злодеев я и теперь ненавижу, - но с тех пор "кто виноват?" стало пониматься мною много сложнее. Таким образом, когда этот рассказ печатался в 5 томе, я пожалел мужиков и выбросил параллель с окровавленной мордой кошки, облизывающей и отирающей лапками кровь с своей морды. В пятом томе, на который ссылается Н<иколай> В<икторович> - нет поэтому ни кошки, ни мышки, - а остался один мужик, который поглаживает бороду, да намек на то, что физиономия у него не чиста. Если бы Н<иколай> В<икторович> цитировал по подлиннику, т. е. по "От<ечественным> з<апискам>" - то этого факта ему совершенно не было надобности приводить в доказательство правоты своих идей. Да весь Федюшка - сама борьба за жизнь и всю жизнь. Если же он в самом бы деле раскрыл 5-й том, - то там бы он не нашел ни кошки, ни мышки. А ведь не дрогнула рука, во-первых, - уличить меня перед читателями в том, что я говорю сущую чепуху, глупость, и в то же время плюнуть мне в лицо пустопорожней фразой - "чрезвычайно симпатичного писателя". Вот. и живи на свете. Я на Н<иколая> В<икторовича> не имею претензии никакой, - но меня поражает обилие этих пустопорожних фраз и поступков. Зачем все это? Вот что непостижимо.

   Пожалуйста, передайте г-же Подосеновой мою глубочайшую благодарность за то, что она ни слова не сказала о новом произведении "чрезвычайно симпатичного писателя", которое печаталось в октябре в "Р<усской> мысли". Это доставило мне истинную отраду. Мало того, что я утомлен работой, я должен был писать сломя голову, чтобы поспеть к книжке, да, кроме того, редакция вырезала целиком более печатного листа. Получилась такая бессмыслица, - такая срамота пред читателями, которую только и можно сделать (по близкому знакомству) с чрезвычайно симпатичными писателями. (Чему мы имели примеры.) В январе очерки печатаются в перера<ботанном>виде. Я глубоко, от всей души благод<арен> г. Подосеновой, которая, очевидно, поняла как нельзя лучше, что нельзя меня уж очень срамить-то, а надо дать время очувствоваться. Передайте, пожалуйста, мою глубокую благодарность.

  

   P. S. Приношу искреннейшее извинение в том, что в этом письме называю г-жу Подосенову только по фамилии. Что делать. Забыл! Так мало видел. В Казани я видел в такое короткое время так много народу, - да и был под влиянием сибирских впечатлений, что мне приходилось много перетерпеть горя, встречаясь в Петербурге с казанцами: фамилию помню, а имя, отечество - забыл! Не откажите мне, пожалуйста, сообщить, как звать г-жу Подосенову, потому что я желаю преподнести ей экземпляр моих книг нового издания, в знак моей глубочайшей благодарности и уважения.

   Теперь я в Чудове, Ник<олаевской> ж. д.

   Всего хорошего Вам.

  

   Статейка эта может быть названа "По поводу письма" и т. д.

  

  

  

   Получил Ваше письмо. Не имею никакой претензии на то, во-1-х, что "Грехи тяжкие" печ<атаются> в декабре, и, во-2-х, на то, что и "без каламбура" они все-таки мои грехи и весьма тяжкие. Я их писал в неожиданном расстройстве и утомлении, не имея времени хорошенько обработать; вот почему антихрист-то и не вышел как должно и почему все скучно и тяжеловесно. Расстройство у меня и происходило от того, что такие новые явления приходилось писать кой-как, а это всего меня изорвало. И, кроме того, я застал жену нездоровой, - она еще в мае огорчилась тем, что мальчик остался на второй год, не выдержав только одного экзамена, и вот это наше общее расстройство кончилось просто ужаснейшим положением, - и я едва жив, а Алек<сандра> Вас<ильевна> просто слегла, не может встать, ходить и находится в серьезной опасности. Заболел, кроме того, мальчик скарлатиной, и надо было отделить детей - девочки живут в одном семействе, а Саша в Чудове. Я мыкаюсь туда и сюда и должен еще писать в таком аду. Впрочем, вчера я приехал ночью немного спокойней. Алек<сандра> Вас<ильевна> могла есть хоть чуть-чуть и кой-что говорила в здравом уме, а то у нее были минуты полного истощ<ения> сил. Вот какое положение мое. Сегодня я опять поеду ночью в Петербург и буду работать уже там. Брат много помогает в хлопотах, и можно будет урвать в день несколько часов. Какие мои будущие работы, я Вам напишу завтра же. Спасибо Вам большое за все, за все. Книги мои Вам, Вук<олу> Мих<айловичу>, Стороженко, Муромцевым будут посланы тотчас, как только получатся из переплета.

   Преданный Вам

  

  

   Вот фельетон, который может быть печатаем теперь. Следующий буду писать завтра. Между ними связь неразрывная, но печатать их надобно отдельно. Второй назыв<ается> "Не знаешь, где найдешь, где потеряешь". Он весь рассказ, и если я его напишу, как думаю сейчас, от будет ничего себе. Никаких рассуждений не будет. Но я все-таки страшусь за 6, 7 и далее страницы. Вычеркивайте из них все, что понадобится; на странице 7-ой самое опасное место там, где приведены слова высокопоставленного лица. Эти строчки можно изменить так: "узнав из газет, что при летней ревизии учебных заведений было прямо и решительно указано молодежи ее" и т. д. Во всяком случае концы эти необходимы, и переход от фокуса-покуса к чорт знает каким явлениям уродства в народе, - необходим.

   Я взял тон человека раскаивающегося, в поучение молодого поколения, в своих подлых поступках. Что мы сделали? Довели до фокус-покусов молодежь. Обобрали и обокрали. Прекратили то-то и то-то. Будут взяты самые хорошие явления недавнего прошлого. Не хотите ли для очистки совести вместо очерки русской жизни, написать очерки недавнего прошлого.

   В прошлое, попранное нами, стариками, я включу отличнейшие явления из земской школьной жизни, всё по подлинным документам и всё в беллетристической форме. В III рассказе будет, например, описан съезд сельских учителей в городе (теперь этих съездов нет), а прежде на них говорили решительно обо всех народных нуждах (это с точностью из печатных отчетов), так что эти общие публичные разговоры влияли и <на> губернскую публику, и на земских людей, присутствовавших на съездах, и <на> живой обмен мысли, связующей разные роды деятельности; теперь учитель чахнет один с учебником; непосещение уроков записывает, а сказать, что мальчик не посещает потому, что отец пьянствует, и рассказать еще, отчего он стал пьяницей (но это было на прежних съездах), - этого теперь нет. Живого наблюдения, поучительного для общественных деятелей и связующего их, нет. Вот почему назовите "Из прошлого".

   Будут цитаты из старых провинциальных газет, которые закрыты, напр. "Новгор<одский> листок", "Камско-Волж<ский> вестн<ик>". А оно, прошлое-то, осветит только безобразие настоящего. Не будет нецензурно, не беспокойтесь. Если это начало Вы найдете возможным пустить хотя бы и с помарками, - пришлите мне по телеграфу 5 слов. Чудово, Успенскому. Печатаем. Даже, как видите, всего 3. Я повеселею и напишу хорошо 2-ой очерк.

   Спасибо, спасибо, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, за Ваше милое письмо. Умирал я не в шутку всю эту осень. Каждое слово доброе дорого.

  

  

   Дорогой мой Василий Михайлович! Вот рассказ, - не знаю, придется ли он Вам по вкусу. Если нет, то прямо надо отдать его в "Рус<скую> м<ысль>", куда я пришлю новое начало. Ред<акция> возвратит 250. Если же он удобен, но надо что-нибудь сократить, - телеграфируйте, и я знаю, где можно в рассказе сделать это.

   Продолжение будет непременно и скоро - "Учительский съезд" (сельск<их> учителей). Картинка будет простая и светлая.

   Расстроился я, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, ужасно. Не могу этого описать Вам. Нужда у меня в деньгах большая, необычная. Словом, пересказать Вам мое положение невозможно. Не откажите, бога ради, в моей просьбе. Деньги надо иметь до рождества. Простите. Устал я и измучился, как собака. Скоро пришлю книги. А<лександру> Сер<геевичу> поклон.

  

  

  

   Прилагаю при сем маленькую статейку, но опасаюсь, что она не придется Вам по вкусу. Ничего иного я не мог до сих пор послать Вам, потому что положительно утомлен и хотел бы не работать хотя полгода. Но работать надо на свою погибель,

   В этой статейке есть цитата из "Рус<ских> вед<омостей>". Она вошла в один рассказ "Не знаешь, где найдешь", который должен быть там напечатан. Может быть, ред<акция> и выбросит из него ту вставку, которую я перенес в эту заметку. Когда выйдет No "Р<усских> в<едомостей>", можно просмотреть его и, если там нет того, что приведено здесь, тогда просто нужно зачеркнуть строчки о том, что это вставка. При первой возможности я напишу Вам рассказ, а теперь простите.

   Позвольте мне просить Вас сообщить мне имя. и отч<ество> г-жи Подосеновой и Загоскина. Я хочу прислать Вам, г. Загоскину и г-же Подосеновой мое новое издание.

  

   Вас<ильевский> Остр<ов>, 7 линия, дом No 6, кв. No 4.

  

  

  

   На странице 2-ой от слов "- Как так, - может сказать читатель" и т. д. можно выкинуть всё вплоть до бюллетеня из "Смолен<ского> вестн<ика>" и вставить следующее:

   Доказать в этом очерке, что дело понимания положения образчика среди всех условий жизни - дело действительно трудное, - положительно нет никакой возможности. Но для того, чтобы сам читатель смог также ощутить, хотя бы в слабой степени, ту безысходность, которую ощутил я, когда передо мною предстала такая трудная задача, я приведу пример, взятый из нашего прискорбного прошлого. Прошу читателя обратить особенное внимание именно на то, что пример этот ни в каком случае не может характеризовать настоящего времени. Он всецело принадлежит временам, безвозвратно канувшим в вечность, и не может быть укором времени настоящему, так как в настоящее время ничего подобного быть уже не может. Дело заключается в следующем: девять лет тому назад в газете "Смоленский вестник" No 81 был напечатан следующего рода бюллетень в июле и т. д.

   Цифры глав можно выбросить, а там, где III, поставить -

  

   Вот как, по-моему, можно сократить рассказ. Или же так, если Вы опасаетесь за бюллетень смоленский, - то можно и так. Первая страница вся. Вторая до первого абзаца, т. е. до того места, где сказано: "Непреоборимость объяснять всеми" и т. д., а затем на предпоследней странице 1-ой главы прямо начать с того места, где сказано: "И я бы сам никогда не решился на это дело, если бы не чужое мнение" и т. д.

   Главы отбросьте, а вместо III просто тире. Не покиньте меня, бога ради. Всю ночь сидел около Ал<ександры> Вас<ильевны>, которая говорит бог знает что.

   Мое личное желание, чтобы рассказ был напечатан весь. Тогда в нем будет смысл и для дальнейших очерк<ов>.

  

  

  

   Я вполне согласен с Вами, что написан вздор. Он, этот вздор, всегда меня мучает, когда расстроится задуманная работа, как это случилось нынешней осенью. Всегда я невольно хватаюсь за эти соломинки, когда разные неожиданности разобьют мои совершенно определенные планы вдребезги. Является настоятельная потребность припомнить, во имя чего собирал я разлетевшийся прахом материал, и вот начинаешь долбить одно и то же везде и вовсе притом не так, как было задумано. Нынешней осенью я решительно разбит разными неприятностями, прямо расстраивавшими мою душу, - и вот почему матерьялы мои просто пропали в нын<ешних> работах, прахом рассеялись.

   В рассказе "На минутку" все-таки необходимо оставить несколько строк. Именно - "Чей же теперь дом-то будет?" (кажется так говорит парень в конце 2-й главы, подавая самовар).

   Эту строчку оставить, а начиная со следующей, вычеркнуть всё, вплоть до того места, где сказано, - что и не один парень, из всей этой истории, забывая старика и старуху, - не забывает "дом". И деревенская интеллигенция и т. д.

   (Там есть разговор.)

   И затем до конца 3-й главы, если только там немного, т. е. около страницы или 1 1/2. Если там есть явные пустяки, - пожалуйста, вычеркивайте. Необходимо так ли, сяк ли оставить последние строки вставки, иначе надобно будет IV главу переделать. Вместо 4-х глав будет 3.

   Будьте здоровы, В<иктор> А<лександрович>.

  

  

  

   Не знаю, как благодарить мне Вас за Вашу поистине неисчерпаемую доброту! Я положительно спасен и выведен из безысходного положения. Теперь я вижу, что все мои дела могут измениться самым лучшим образом. Деньги пришли как раз во-время, сняли с меня такие бремена, от которых я не чаял избавиться. Все теперь пошло хорошо. Благодарю Вас от всей души и от всей моей семьи. Передайте, пожалуйста, мою искреннейшую благодарность Вуколу Михайловичу. Сегодня я посылаю на Ваше имя посылку с книгами. Извините, что все книги без переплета - нет экземпляров, так как, к счастию, книги идут неожиданно хорошо. Из 10 т<ысяч> экземпляров в первую неделю разошлось 3 тысячи. Я никак этого не ожидал. Простите меня, что я посылаю, кроме экземпляра Вам, еще и другим лицам, с которыми Вы близки и встречаетесь и которые поэтому могут взять книги от Вас при случае.

   Пожалуйста, сообщите мне имя <и> от<ечество> Стороженко. Если мне надобно послать Тихонравову, то и его имя и от<ечество> необходимо. Существует ли библиотека Общ<ества> люб<ителей> слов<есности>? Тогда я и туда отправлю экземпляр.

   Теперь у меня к Вам просьба. Я хочу написать небольшую статейку в объяснение недоумения, почему я не призывал к чести? Я напишу ее с удовольствием, и она будет поучительная, интересная для характеристики 25-ти-летия прошлого. Я даже писал об этом, но не поместил в сочинениях по забывчивости. В "Судеб<ной> газете", примерно 83 г., у меня были даже начаты очерки "Водка и честь". На них я сошлюсь между прочим. Эту заметку, если вы согласитесь, я доставлю 3-5 января, и она пойдет в янв<арской> книжке. Она для меня живое дело и коснется животрепещущего вопроса. Я рад и благодарен Михайловскому, что он дает мне право сказать многое, чего я не мог бы сказать, если бы он не определил этого многого словом честь. Слово нейтральное и превосходно заменяющее самые нецензурные определения изничтоженной личности. Сделайте милость, разрешите мне это, - а чтобы не замедлилось дело, телеграфируйте одно слово "можно".

  

  

  

   Привести к субботе в окончательный вид 10-й том, при всем моем желании, оказывается невозможным. Нужно много исправлений, - перестановок, словом, нужна весьма тщательная работа, которая отнимет у меня недели две времени.

   Если бы фельетоны печатались журнальным листом, то поправки можно бы приклеивать сбоку страницы; но фельетоны печатаются плотными столбцами, без всяких перерывов, так что ни вставить в самый текст (он тесен), ни перенести куда-нибудь к стороне - невозможно. Надобно иметь два экземпляра фельетонов, чтобы можно было тот или другой столбец вырезать, а оборотную сторону этого столбца заменить вырезкою из другого экземпляра фельетона. Словом, здесь хлопот много. Сделать кой-как я не хочу, и матерьялу много в этих корреспонденциях с дороги.

   Так вот я и прошу Вас. Дайте Вы мне две недели сроку для предст<авления> 10-го тома и, если возможно, не откажите в просимой ссуде, так как благодаря ей я не буду ничего другого работать, как только над 10-м томом.

   Ни в каком случае за мной не пропадет ни одной копейки, в этом Вы можете быть - да я и надеюсь - совершенно уверены.

   Я же в покрытие этого долга прибавлю к 9 тому все новые рассказы, какие теперь есть (кроме матерьяла для 10-го), и в 10-й присоединю все новое, что явится в печати, положим, до августа месяца. Тогда, если количество этих добавочных к 9 и 10 тому листов будет менее Должной мною суммы <......>

  

  

  

   Дорогие мои Александр Павлович и Анна Ивановна! Не знаю, как благодарить вас за помощь, которую вы оба не задумались оказать мне, выслав квитанцию и разрешив взять 350 р. Теперь я возьму только 150 р., и то не больше как на полтора месяца, все же остальное, вместе с квитанцией, немедленно вышлю вам, но прошу сейчас же телеграфировать мне ваш адрес, так как мое письмо дошло к вам окольным путем. Письмо это я написал в решительном расстройстве, думая, что пропадаю во всех отношениях, но вышло как-то не так ужасно, как я воображал. Я сам болен и утомлен работой до невозможности. Редакции не замедлили поддержать меня с искренним радушием, чего я и не ждал. Огромные расходы, - на три дома (дети отделены по случ<аю> скарлатины в доме, а Саша в деревне, так как в семье, где девочки, нет места), - были сразу покрыты, и если я теперь беру у вас 150 р., так потому (я бы никогда не решился нарушать уговора), что расходы по болезням совпали с уплатой займа в 300 р. в Литерат<урный> фонд. Таким образом, и там мой кредит спасен, и я всегда могу взять там ту же сумму. Неловко брать тотчас же по отдаче, а чрез полтора месяца можно, и будьте уверены, что 150 р. я не задержу. Кроме всего этого, я был обрадован и подбодрился от чрезвычайно неожиданного успеха моего нового издания. Павленков и Сибиряков, напечатав 10 тысяч экземпляров, надеялись, что оно разойдется года в 2, а оно в первые три недели уже разошлось более чем 3 тыс<ячи> экземпляров и идет непрерывно. Продолжение издания (том 3-й выпусками по 10 печ<атных> л<истов>) - буду уж издавать я сам, и оно будет расходиться в том же колич<естве> экземпляров, как и первые два тома. Это будет 1-ый раз, что за мои книги буду получать я, а не издатели. И с другими писателями было так же - Достоевский продавал за 75 р. том своих сочинений (напр<имер>, "Вечный муж" и т. д.) тому же Глазунову, который за 75 <р> покупал том и моих рассказов, - а через 5-6 лет после этого сочинения его сразу пошли в ход. Толстой, изданный Стелловским в 2000 экз<емпляров> в 61, - не разошелся и сейчас, и его можно найти у букинистов, - но когда вообще публика поняла, что Толстой что-то значит, - и расхватали 3-4 изда<ния> подряд. Меня не так, конечно, будут расхватывать, но сравнительно книга идет превосходно, сверх всякого ожидания. Пожалуйста, сообщите мне имена всех ваших детей - и вам и им я тотчас пришлю по экземпляру на память.

   Желаю вам от души всего хорошего и еще раз глубоко благодарю за бескорыстную готовность поддержать меня.

  

   Вас<ильевский> Остров, 7-ая линия, д. 6, кв. 4.

  

  

   Дорогой Василий Михайлович! Жена моя поправляется плохо, не встает, не двигается, и вот почему я постоянно в расстройстве и утомлении. От этого и не писал. Но все-таки по клочкам мной написан фельетон, который сегодня будет с курьерским выслан Вам. А вслед за ним будет следующее. Мое письмо с дороги о Степн<ом>-ген<ерал->губ<ернаторстве> вызвало уже два опровержения. Одно Вы знаете, а другое появилось в "Вост<очном> обозр<ении>" No 45. Отвечать на него крайне необходимо тем более, что в нем никакого опровержения нет, а есть уловка между сибирскими газетами помощию моих писем воспользоваться для своих корыстных целей. От этого-то опровержение это и не попало в "Русские вед<омости>". Я написал его ловко, надо, впрочем, поправить. Притворившись, что я серьезно огорчен моими ошибками, я тщательно их проверяю, ничего не оказывается. Почему же все это напечатано в "Вост<очном> обоз<рении>"? И здесь, на основании писем из Сибири ко мне, рассказываю лично ихнюю сибирскую между собою плутню. Не беспокойтесь, из этого не будет никакой сплетни. Только смешно и названо буд<ет>: "Не так страшен чорт", но плутовать потихоньку в своей тайге они не будут. Дело это затеял "Сибирский вестник" (с Коршем и пр.), которому нужно убить "Сибирскую газету", которая теперь запрещена. "Сибирский вестник" и прикрылся мной. Можете представить, какие это сукины дети?

   Книги Анучину и Богданову посланы, и посланы им письма. Из всех концов России на мои книги не перестают поступать постоянные требования на десятки и сотни экземпляров. Все, слава богу, хорошо в этом отношении.

   Будьте здоровы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>! Крепко целую Вас. Глубоко благодарен. Алекс<андру> Серг<еевичу> мое крепкое рукопожатие и поцелуй. Что же Вы Михайловскому не пишете?

  

  

  

   Этот фельетон и следующие отвечают на два вопроса: 1) в чем мы за 25 лет стали лучше и 2) в чем за то же время стали хуже.

   Первый написан по поводу только что вышедшего 9 т. соч<инений> Гончарова, а 2-ой на основании газетных материалов из новых нров<инциальных> газет, которых я выписал 10 штук, внеся трехмесячную плату.

   Я думаю, что этот обзор существенных черт времени необходим, чтобы была в очерках определенная мысль.

   1) Лучше мы стали, - в личных своих заботах об общем благе. Они стали сложней, искренней (воспом<инания> Гонч<арова> доказывают, как в этом отношении мы ушли вперед).

   2) Хуже стали в понимании и проявлении общественного дела. Много суеты и забот на общую пользу, а обществ<енного> дела и обще<ственной> жизни - нет.

   На ту и другую тему и будут писаться очерки. Будут и прямо рассказы. Из двух - один будет, я надеюсь, рассказ. А теперь нельзя уместить в один фельетон этих двух тем.

   Не могу ничего писать более: жена моя в опасном положении; хуже и хуже, и я употребляю железные усилия, чтобы не пропасть, не прийти в крайнее отчаяние. Работаю, - потому что надо жить, но положительно нахожусь постоянно в глубочайшем нервном возбуждении и не знаю, чем это кончится.

   Если можете, печатайте этот фельетон поскорее и вычеркивайте все излишнее без церемонии.

   Крепко Вас целую и жму Вам добрую Вашу руку.

  

   А<лександру> С<ергеевичу> мой душевный привет.

  

  

  

   Посылаю Вам начало рассказа, который окончу числу к 22-24. Он вполне беллетристический, и я думаю, что не очень слаб, даже, право, я сам рад, что так стал писать. Будет в нем листа полтора. Просмотрите начало, будьте уверены, что я его кончу не хуже, и не откажите, бога ради, теперь же похлопотать, чтобы Вукол Мих<айлович> выслал мне 200 руб. по телеграфу. Жене все хуже и хуже, а мне все трудней и трудней, и не знаю как быть. Теперь идут переговоры с Сибир<яковым> об изменении контракта и о том, чтобы часть моих денег можно было взять и при жизни. Надеюсь, что он смилуется и даст мне возможность лечить А<лександру> Вас<ильевну> хоть целый год, т. е. уделить на это из моих же денег тысячи 3. Как бы то ни было, но, пожалуйста, не сомневайтесь, что по напечатании этого рассказа в феврале и после получения 200 р. - все-таки будет за мной долгу меньше. Кроме этого очерка, есть матерьял еще на два под тем же названием, не хуже этого.

   Болезнь жены продлится долго-долго. И сейчас уже надо опасаться пролежней, - так она недвижима. Спасает меня брат и дает возможность иногда хорошо выспаться и просидеть ночь за работой, как сейчас, а то бы пропал я. Настоятельно прошу Вас, Виктор Александрович, - не откажите мне в этой просьбе. Я положительно без копейки, кроме нескольких рублей исключ<ительно> на лекарство. Не могу больше писать. Сделайте одолжение, не откажите.

  

  

  

   Хуже и хуже идут мои дела! Сам я болен ногами, теперь от крайнего расстройства нервов, от постоянной близости к Алекс<андре> Вас<ильевне>, которая больше 2-х месяцев в ненормальном ужаснейшем состоянии, и на меня перешло нервное расстройство. Работаю, чтобы не сойти с ума, и пользуюсь каждой минутой, когда А<лександра> Вас<ильевна> спит или когда к ней вернется на несколько часов здравый рассудок. Никакой надежды на то, чтобы она опять пришла в нормальное состояние, как прежде, - нет. Предстоит маята до конца ее дней. Дети до сих пор в чужих людях, и, кажется, так и будет уж всегда, а А<лександра> В<асильевна> будет уединена от них. Она их забывает. Словом, нельзя рассказать, что такое кругом меня. Денег мне надо, В<асилий> М<ихайловнч>. Если напеч<атаете> IV статейку, пришлите 250. Если IV не годится, вот еще о Васильеве, том самом, который хотел когда-то писать у вас о Болгарии. Мне кажется, что он просто сумасшедший, психопат. В этой статейке масса в высшей степени интереснейших сведений, которые прочтутся с величайшим интересом. Но мне необходимо иметь эту статью о Васильеве в корректуре. Надобно вставить страницы, и вообще надо быть с этим кляузником осторожней. Написал я ее единственно из-за бесподобнейших документов, которые можно показать нашей публике. Корректуру этой V статейки жду, пожалуйста. Больше нескольких часов (с 3 до 9 вечера) не задержу.

   Работать не перестану и буду, напротив, неустанно ей предаваться, - это мое спасение.

   Эко обедов-то сколько в Москве! В<иктор> Алекс<андрович> положительно должен захворать. Мой душевный привет Ал<ександру> Сер<геевичу>, милому, премилому.

  

  

   Дорогой мой Василий Михайлович! Сейчас получил деньги и благодарю глубоко. Как раз дожил до "бескопейки". Положение Ал<ександры> Вас<ильевны> одно и то же с незначительными проблесками здоровых минут. Лечит исключительно Чечотт, психиатр. Сам я шибко расстроен нервами, - такая ненормальная обстановка день и ночь, два с лишком месяца. Заражает это психическое расстройство, как скарлатина.. Я думаю уехать на 3 дня в Москву, чрез неделю. Просто побыть вне этой ужасной атмосферы бреда, галлюцинаций и всяких стонов от нервных болезней ног, рук, головы. Чечотт уверяет, что А<лександра> В<асильевна> может поправиться, но останется в мозгу нечто темное навсегда, а может быть, только надолго. Словом, теперь дни и ночи идут в беспрерывном мучении. Я терпел, терпел и вдруг ослаб.

   Но пусть будет, что будет.

   Пожалуйста, настоятельно прошу, вышлите мне корректуру о Васильеве. Много сокращу. Скажу то же, но спокойней и лучше. Следующий фельетон VI - "Шила в мешке не утаишь" - пишется и будет выслан на днях. Затем VII будет прямо рассказ "Зашли поболтать".

   Но о Васильеве, пожалуйста, пришлите корректуру или самую рукопись.

   Прилагаю при этом письмо Павленкова, из которого Вы увидите, как положительно блистательно идут мои книги. Рассчитывали в наилучшем случае 10 тысяч экземпляров распродать в 2 года. Они почти разошлись в 2 месяца. Седьмая тысяча на исходе, а вышли они 3 декабря, а сегодня, когда я пишу эту записку, - только 2 февраля. Худо, худо мне жить, - а все-таки нет-нет да и помилует бог!

   Крепко Вас благодарю, обнимаю, целую и желаю всего хорошего.

  

   А<лександру> С<ергеевичу> мой искренний привет. Какая отличная статья о Буланже и рабоч<их> А. М. Вот это дело, не по-стасюлевичевски. Европа, Европа. Хорошо! Благородно. Правдиво. Так и надо.

  

  

  

   Не знаю как просить Вашего извинения за мое такое убийственное молчание! С осени у меня опасно захворала жена и в настоящее время подает слабые надежды на выздоровление. Положительно у меня не было спокойного дня за все это время. Но сегодня пользуюсь первым спокойным часом, чтобы написать Вам. К истинному моему прискорбию, крайне малое количество журналов и крайне большое количество литературных работников делают то, что в каждой редакции лежит без всякого движения множество рукописей и множество возвращается почти не прочитанными. Куда я ни совался с Вашими работами, везде уже есть пропасть всяких повестей, романов, которые хоть и глупы, но подписаны известными именами, куплены и должны печататься. Столичные литераторы своим хламом не дают возможности протискаться и с хорошей вещью. Таким образом, "Переселенцы", которые я позволил себе поправить и переделать,- возвратились из 3-х ред<акций>. О "Шахтерах", к удивлению моему, нет ни слуху, ни духу, несмотря на телеграммы в Барнаул. Теперь я уже писал туда моему знакомому, чтобы он разыскал г<оспо>дина, которому я дал Вашу статью на некоторое время. Маленькие очерки - также у меня. Все очень скучно и неудачно, т. е. относительно неприветливости редакций, а не Ваших работ. Работы хороши, и я уверен, что все-таки улучу минуту пристроить хоть "Переселенцев", но мне обидно за Вас. У Вас и так много неожиданных неприятностей.- Адрес мой: в Петербург, Вас<ильевский> Остр<ов>, 7-я линия, д. No 6, кв. No 4. Если что нужно и если вообще захотите написать мне что-нибудь, буду рад очень.

  

  

  

   В 1866 г, в мае месяце Вы были так добры, что дали мне в долг 25 р. Дело было так. Я приехал в Петербург как раз в то время, когда "Современник" был закрыт и майская книжка не выпущена. В редакции "Современника" были мои работы - продолжение "Очерков Растеряевой улицы", почему я и зашел узнать о ней в ред<акцию> "Современника" (на Литейной). Там были Вы и посоветовали мне отнести очерки в "С.-Петербургские ведомости" к Суворину; Суворин их не принял, и я пришел к Вам на квартиру сказать об этом. Тогда-то Вы и дали мне 25 руб., так как я очень нуждался.

   Идет 23-й год с тех пор, когда я состою Вам должным эти 25 р. Почему я не возвратил их на протяжении такого огромного пространства времени? "Не мог", - вот что единственно могу сказать Вам по чистой совести! Сколько бы я ни зарабатывал, - никогда я не имел возможности не увеличивать долгов, не только платить их, и только сначала издание Павленкова (в 8 т.) и затем покупка Сибиряковым всех моих писаний до 86 г. дали мне понемногу возможность выбраться из непрестанных, в течение многих лет, долгов.

   Не было дня, в который бы я забыл эти 25 р., - и только явилась малейшая возможность возвратить их, я не откладываю этого ни на одну минуту.

&nbs