Успенский Глеб Иванович - Письма

>на женщинах. Мужчина изображен и так хорошо. Ваш роман на этих днях привезет в Петерб<ург> мой посланный. Но необходимо знать Ваш адрес. Изв<естите> в Чудово.

  

  

  

  

   Кажется мне, что обзор мой не будет по душе ред<акции> "Русск<ой> мысли". Сделайте милость, -

   671

   скажите по совести и не стесняясь моим желанием. Если так, то вот что бы я просил Вас сделать на общую пользу.

   1) Не печатать этой части обзора,- и прислать мне еще ее оттиск.

   2) Приняв во внимание матерьял этого первого очерка, я бы много дополнил его новым, особливо компилировал бы отличную книгу, кот<Ч>рая> только что вышла, "Раск<ол> в Сарат<овском> крае", и такую компиляцию приготовил бы к августу, под тем же названием или "Раскол в поволжских деревнях". А затем и другие матерьялы также отдельными статейками с припиской |(по материалам местной печати) - в год раза три-четыре доставлял бы.

   Если же Вы не прочь печатать и так, как есть, - то и этому я рад.

  

  

   Нет, Варвара Васильевна, мне кажется, что мое письмо к Вам не произвело на Вас никакого другого впечатления, кроме неприятного. Между тем желание мое было, чтобы труд Ваш не пропал даром и, во-вторых, чтобы матерьял, которым Вы располагаете, задача, которую преследуете, - были бы выражены в формах, как бы сказать, в формах наиболее внимательных к читателю. Вы пишете из желания сказать людям то-то и то-то, желаете осветить их сухие сердца и темные мысли светлой идеей веры. Потрудитесь же, примите ж на себя трудное дело войти в положение читателя и, принимая это положение во внимание, - скажите ему то, что вы думаете так, чтобы слово Ваше подействовало на него. Вы пишете для общества, которое утратило веру. Надо крепко думать о нем, чтобы Ваши слова подействовали на него. Не о том, что Татьяна скучна, - писал я Вам, но о том, что в 3-х частях она не выяснена, а ведь только в конце 3-ей части видишь еще начало ее жизни. Я писал также, что Вы точно так же, как и теперь от своего же я - могли бы изобразить Татьяну, - с объективной точки зрения, и тогда вся она могла бы быть ясна и типична. Если бы Вы собрали все черты (т. е. главнейшие и ее типичности) по возможности воедино. Не подражать Салтыкову рекомендую я Вам, - а обратить внимание на силу впечатления, которое одно _и то же явление жизни может увеличить и убавить, смотря по тому, как это явление пересказано. Вы пишете, что с утратою религии и веры в бессмертие души исчезает и великий смысл жизни и наше общечеловеческое родство, исчезает взаимное понимание и искренняя любовь к существу человеческому и что выморочные поколения воскреснут, когда вспомнятся забытые слова. Каким родом это может случиться, если писатель, желающий воскресить эти забытые слова, наше общечеловеческое родство, сам не руководствуется этой идеей при изображении всех "выморочных" - с "любовью к существу человеческому". Каким образом Вы с такими большими целями могли написать в Вашем письме, что "пошехонские дамы и девицы" - это канва, без которой не было бы узора, и потом насчитали целую тьму козлищ, которые как будто бы не имеют с овцами никакого "человеческого родства". Вы выбрасываете за борт целое полчище, хотя бы и не верующих, но все-таки людей в целях восстановить "взаимное понимание" между этими людьми. Я не так смотрел на Ваш роман; я видел множество несчастнейших людей и особливо женщин, раздавленных и испачканных именно всем строем старины. Не скрывая ни одной, даже скверной черты своих пошехонцев, Салтыков смотрел на них именно, не забывая ни на минуту забытых слов, и поэтому для канвы и узора у него нет ни одной фигуры, ни одного человеческого лица, хотя бы он и изображал уродов я зверообразных тварей. Вы же, не выяснив идеи на протяжении 3-х частей до должных размеров и важности ее, сами приводите из Салтыкова только одну строчку, которая Вас вдохновила, и сами в трех строках письма высказываете Вашу задушевную мысль с полной ясностию. Я и думаю, что, держа в себе эту идею крепко и руководствуясь ею (взаимное понимание и искреннюю любовь к существу человеческому) в изображении канвы, - Вы бы сделали Ваши очерки предметом серьезнейшего внимания литературы и общества и вообще всякого человека, который хочет правоты, вспомнить забытые слова.

  

  

  

   Из письма Вашего я узнал, что Вы и некоторые из Ваших товарищей и случайных знакомых, изучая мои сочинения, пришли к прискорбному выводу, что я как будто бы "проповедую шествие назад, к прежнему мраку, невежеству, грозящему остановкой цивилизации". Оказывается, что такое мнение о моей литературной деятельности имеют даже такие люди, которые пока еще держатся мнения о полезности и необходимости благ культуры во всем их объеме для народа.

   На такие недобрые о моих лит<ературных> работах мысли навело Вас только одно место, именно цитата из Л. Н. Толстого, т. е. пять-шесть строк, принадлежащих не мне. Не только объяснение этой цитаты с моей точки зрения, которое тотчас же за сим следует, Вы не приняли во внимание, но не обратили внимания и на смысл всей главы, в которой находятся не одна, а две цитаты из Толстого. Не обратив на все это внимания, Вы, приводя цитату чужих слов, прямо переходите к обвинению меня и пишете: "Уже приведение этой цитаты" и т. д. вплоть до упрека и подозрения в распростр<анении>- невежества и т. д. Что бы Вы сказали, если бы и я, не обратив внимания на то, что побудило Вас написать мне письмо, ограничился бы тоже только цитатой Толстого, которая находится в Вашем письме, и ответил бы Вам, что в Вашем письме есть одно место, которое и т. д. Затем привел бы эти строки Толстого и тотчас же продолжал бы как у Вас: "Уже приведение этой цитаты" и т. д. Вы поступили со мной именно так.

   Вся глава, в которой нах<одятся> 2 цитаты из Толстого, трактует не о мужике, не о простом народе, а о человеке вообще, т<ак> сказ<ать> об идеальной человеческой личности, почему в самом начале главы и сказано, что глава эта "пишется на основании выводов и наблюдений, сделанных уже другими русскими писателями; так что предлагаемый очерк есть работа компилятивная" (стр. 815, строки 9-14 сверху). След<овательно>, глава эта теоретическая, пытающаяся, на основании набл<юдений> и выводов других русск<их> писателей, определить, во-1-х, наибольшую полноту личного существования человека вообще и, во-2-х, те общественные условия, при которых полнота личн<ого> сущ<ествования> может быть наименее стесняема. Этот, т<ак> ск<азать>, идеальный тип человека необходимо определить именно ввиду распределения культурных благ. Вы полагаете, что они полностью нужны для народа, для мужика. Я полагаю, что они нужны для всякого человека. Телеграфист, углекоп, кочегар, проститутка и т. д. - несомненно люди и несомненно необходимы в строе культурного общества. Оно не может существовать без проституции. Вы не можете не видеть этого, так же как и без кочегара, без тюрьмы, без театра, без целого ряда разнородных профессий, которыми и держится современный культурный строй, Каким образом Вы, желая дать "культурн<ые> блага" - мужику, народу, - не думаете дать их телеграфисту, проститутке, углекопу? И можете ли Вы дать их в настоящее время эти "культурные блага" всем этим разновидностям человека, на котором зиждется культурный строй жизни. Как Вы сумеете возвысить имя несчастного сапожника, без которого, однако, не можете обойтись, портного, кухарку, кучера, швею? Все они замучены своим однообразным делом в Вашу пользу. Или только мужик достоин внимания, а все то, что держит строй культурной жизни и что понятия не может иметь о культурных благах (которые созидает), все это должно остаться так, как есть? Я этого не полагал, я писал о человеке, видя его во всяком человеке культурного и некультурного общества. Ввиду именно того, что общество культурное не дает культурных благ людям, которые их созидают, и является наст<оятельная> потребность определить такие обществ<енные> условия, при которых человек мог бы пользоваться этими благами, то есть не стеснять полноту проявлений своих личных свойств и качеств.

   Ввиду этих целей я и заимствую у Н. К. Михайло<вского> общую формулу прогресса как личности человеческой, так и общества, в кот<ором> она наилучшим для себя обра<зом> может проявлять полноту существов<ания>. Теоретическая формула такова (стр. 816):

   "Нравственно, разумно, справедливо и полезно только то, что уменьшает разнородность общества (профессор, сапожник, телеграфист, музыкант и т. д.), усиливая тем самым разнородность отдельных членов общества", т. е. личное разнообразие проявлений качеств и свойств человека.

   Человек, так ск<азать>, желает жить в обществе, где бы все его члены жили однородною жизнью с ним (поэт и кочегар не поймут друг друга), и чтобы каждая личность жила разносторонним проявлением своих свойств и качеств.

   Такова теоретическая формула идеальной челов<еческой> личности. Реальный образчик этого образца жизни - народная среда:

   1) Разнородности в обществе нет, все крестьяне, и все живут в одних условиях труда.

   2) Разнородность в личной жизни - огромная; крестьянин сам удовлетверяет всем своим потребностям (цитата из Толстого) и, след<овательно>, живет многосложной личной жизнью.

   Таким образом, крестьянин берется здесь как образец разносторонности личной жизни и однородности общественной.

   Для доказательства этой разносторонности личной жизни вообще, идеальн<ого> челов<еческого> типа и приводится из Толстого две цитаты.

   1) "Весь народ, всякий русский человек назовет богатым степного мужика, со старыми одоньями хлеба на гумне, никогда не видавшего заработной платы, и назовет бедным подмосковного мужика в ситцевой рубахе, который постоянно получает высокую заработную плату".

   Т. е. чтобы нуждаться в заработной плате - надобно уже не иметь возможности самому удовлетворить всем своим потребностям - т. е. убавить разносторонность своей личной деятельности, взявшись за наемный однообразный труд.

   В этой цитате приведена материальная причина упадка разносторонности личной деятельности человека; во второй цитате приведена причина, истолковывающая нравственный упадок человека, упадок его духовной деятельности.

   2) "Чтобы человеку из русского народа полюбить чтение Пушкина или Соловьева, надобно перестать быть тем, чем он есть, т. е. человеком независимым, удовлетворяющим всем своим потребностям". Тотчас же я и объясняю эту цитату так, как я ее понял, и говорю:

   Пушкин и Соловьев здесь поставлены только как признак нужды духовной, которую, оказывается, невозможно удовлетворить самому, как в предшествовавшем примере (зараб<отная> плата) указаны признаки нужды материальной (т. е. признаки утраты разносторонности от материальных причин). Цитата эта приведена, таким образом, для указания причины, при которой человек теряет в нравственном отношении; причина эта: утрата собственной способности к самостоятельному творчеству, к самостоятельной работе мысли - присущих типу идеальн<ого> человека.

   То, что мы, люди культурного строя, в нравственном, духовном отношении, удовлетворяем при помощи Шекспира, Пушкина, Гомера, - то удовлетворяется <в> образов<ании> тем<ного> человека - самобытно, самостоятельно, собственным творчеством. Народные сказки, легенды, былины, народные сказания созданы народом самостоятельно, собственным творчеством, без участия Пушкина, Гомера, Шекспира. Мотивы песен, былин - т. е. музыка, песни, былины - созданы народом самостоятельно, без участия Бетховена, Глинки. Напротив, начало поэтического, музыкального, технического твор<чества> исходило из народных масс, масс темных, и вырастало из этого корня. Бетховен, Пушкин, Глинка, Шекспир - получили силу именно в народном самобытном творчестве. Впрочем, это частность, - а вообще: нужда в чужой духовн<ой> помощи в идеальном человеке удовлет<воряется> самостоятельно.

   Ни Н. К. Михайловский, который действ<ительно> изучал мои книги, ни О. Ф. Миллер, который написал о них книжку, ни М. Е. Салтыков, который читал, будучи ред<актором> "От<ечественных> з<аписок>", 14 лет мои статьи от первой строки до последней, не нашли во мне писателя, который стремится к проповедованию невежества и против которого надобно почти обороняться людям, верящим в культурные блага. И все потому, что обратили внимание только на цитату из Толстого, на 5 чужих строк, и не обратили никакого внимания на то, что написано. "О книге" - написана делая статья (т. 2, ч. 1-я, гл. 9), о науке и применении ее в народной среде (в культурной среде она эксплуатируется несправедливо) - также написана особая статья в конце того же 2-го тома: "Не все коту масленица". Она написана шутливо, но об этих вещах говорить не шутливо пока не всегда возможно. Имею честь быть покорн<ым> слуг<ою>

  

   P. S. Возвращая Вам письма, прошу возвратить и мое, чему есть основания.

  

  

  

   Пишу Вам с дороги и обращаюсь с покорной просьбой. Мало у меня деньжонок, почему я и прошу Вас уделить 100 р. из тех 400, которые мне остается получить в августе. Эти сто рублей не откажите переслать по возможности с получ<^ением^> этого письма. В Ярославль, до востребования, мне.

   Относительно осенних работ скажу Вам, что, после того как в моей жизни миновал ужаснейший год и понемногу затихают измученные нервы, - стали и мысли мои приходить в порядок. Задумал я ряд очерков, под общим названием "Власть машины". У меня была "власть земли", изображ<авшая> один порядок влияний на человека. Теперь будет изображен порядок других влияний на человека. Вот поездка мне и нужна в этом смысле. Давно у меня шевелилась мысль об этом, но все не мог собрать концов с концами, и семейные дела всё рассеивали вдребезги, в прах превращали. Но теперь как-то все стало сходиться к одному, и я стал чувствовать от этого как-то легче на душе. Можно писать с удовольствием, а этого давно не было уж.

  

  

   Дорогой Михаил Ильич! Сегодня ночью я приехал в Тверь и надеялся, что у меня будет время повидаться с Вами, чего я давно-давно напрасно желаю, - но оказалось, что пароход отходит в 9 ч. утра, то есть в то время, когда весь белый свет спит. Оставаться до след<ующего> дня я не решился, не зная, в Твери ли Вы? Но мне крепко желательно видеть Вас. Во-первых, за последние годы я совсем пропал во всех отношениях, объюродил, отстал от человеч<еского> общества и вообще глубоко ослабел и умом и душой. С осени, с октября прошлого года нагрянула на меня новая беда, - болезнь А<лександры> В<асильевны>, болезнь ужасная и тем более удручающая, что я ее предчувствовал давным-давно! С октября до марта, когда она начала ходить по комнате (конечно, поддерживаемая) и когда у нее начала двигаться рука (лев<ая> рука была парализована), - ни дня, ни ночи не было таких, чтобы не пожелать себе смерти. Убит я этой болезнью до невозможности, что я в это время писал - не помню, но необходима была тьма денег. Теперь А<лександра> В<асильевна> поправляется, живет, как жила, - но все уж не то, и чтобы она как следует поправилась, надобно, чтобы я не производил на нее удручающего впечатления. А я так измучился и так отстал от людей, так забит этими домашними несчастиями, что и при усилии не нахожу возможности не ощущать постоянно глубочайшей тоски. Надобно мне хоть немного побыть "с людьми", - и вот о чем я прошу Вас, милый Михаил Ильич: у Вас в Твери, несомненно, много таких знакомых чинов и "членов", которые обязаны разъезжать по губер<нии>, суд<ебные> след<ователи>, статистики, подат<ные> инспект<ора>, чинов<ники> Крестьян<ского> банка. Не согласится ли кто-нибудь взять меня в какую-нибудь, хотя на 3-4 дня, поездку. Писать я ничего не буду, но, во-первых, буду с людьми, - это мне и нужно, а во-вторых, у меня лично нет причин и оснований забраться в деревню. Кого я там увижу и как отвечу, зачем приехал? Теперь я еду в Череповец с археологической целью "раскопки" того кургана, под которым схоронен труп черепов<ецкого> зем<ства> с боевыми доспехами. Туда меня зовут, расскажут и дадут документы по этому делу - но я долго там быть не могу, потому что поймут цель моего приезда, и, таким образом, к числу 1-му, даже двумя-тремя днями раньше, я буду уж в Рыбинске. В моем распоряжении еще весь июль - и вот этот-то месяц я бы желал пошляться с кем-нибудь и при ком-нибудь. Я положительно утратил всякие живые побуждения и едва держусь на ногах. Вот и прошу Вас, если только возможно, поехать с кем-нибудь, по каким-нибудь делам, поехать в какое-нибудь место в Тв<ерской> губ<ернии> (решит<ельно> все равно, хотя с суд<ебным> след<ователем> я бы поехал с особ<ым> удов<ольствием>) - известите меня коротенькой записочкой в Рыбинск до востребования, так, чтобы, приехав из Череповца, я знал свою участь. Ни малейшего от меня беспокойства тому, кто будет не прочь взять меня в свою телегу, - не будет; я охотно приму обязанности писаря. Пишу Вам так скучно потому, что пропадаю, пропадаю, дорогой М<ихаил> И<льич>! Пропадаю я! А мне нельзя этого. Ни с кем такого горя не бывало, как со мной. Я все Вам расскажу. Я не писал Вам, не видался с Вами давно, потому что все последние 5-6 лет Ал<ександра> Вас<ильевна> с каждым днем все более и более угнетала меня медленно приближавшимся душевным расстройством. Никого я не видел и потерял всякую связь с общею жизнью. Теперь мне надо бы хоть немного возобновить ее, но без той постор<онней> пом<ощи>, о которой я прошу, - я везде, куда бы ни поехал, буду один, на пароходе, в гостин<ице>. Я и так уж совсем измучен такими поездками. Простите, дор<огой> Мих<аил> Ильич. Все-таки буду ждать Вашего письма в Рыбинске и во всяком случае в Твери буду на обр<атном> пути.

  

  

  

   Сию минуту я приехал в Нижний и думал возвратиться домой, - но заела меня тоска, и я хочу еще побыть на воле. Поеду в Череповец и каналами в Питер.

   Поездка моя со Скалоном по переселенцам Оренб<ургской> и Уф<имской> губ<ерний,> устроившимся при содейств<ии> Крестьянского банка, - была чистое для меня спасение. Если бы были средства, я бы остался с ним до конца, т. е. до 1-го августа (он ревизором). Давно я живу только "с газетами", а не с людьми. Гибель моя неминучая, но все-таки я употребляю все силы, чтобы мне кое-как протянуть до изд<ания> 3-го тома, который Сиб<иряков> возьмет у меня.

   Вот что, дорогой Васил<ий> Михайлович: так как я не желаю возвращаться домой, то беру из денег, которые мне должен выдать Лавров в августе (400 р.) - 200 руб.: из них 100 я беру себе и 100 домой. Деньги эти пошлются в Ярославль, куда я завтра еду. Но в августе мне будут крайне нужны эти деньги. - Вот почему я Христом-богом прошу Вас вместо 100 р., которые я просил дать мне к 1-му августа, - дать 200 р. (Столько же сент<ябрь>, октяб<рь>, ноябрь и в дек<абре> 100). К декабрю я, работами в "Рус<ских> вед<омостях>" и в "Русской> мысли", покрою много редакционного долга. Для "Русс<кой> мысли" задумано 3 вещи, для "Рус<ских> вед<омостей>" сейчас посылаю первое письмо (От Оренбурга до Уфы) и из Ярославля пришлю второе. Оба они, кажется, дельные. Когда приедет Скалой (1-го августа), я передам ему, что я намерен писать о переселенцах в третьем и четвертом письмах, и если он найдет, что мои дальнейшие письма не повредят его отчету, - то я буду продолжать, если повредят - не буду. В тех двух письмах, из кот<орых> одно послано Ал<ександру> Сер<геевичу> и которое пошло из Яр<ославля>, никакого отношения к ревизии Скалона нет. Впрочем, он, провожая меня из Уфы, спросил: - Ну, когда ж мы будем читать новые "Письма с дороги"? (Если Варв<ара> Алек<сеевна> вообще согласна не дать мне пропасть, то сто ли или двести руб. это - безразлично, и во всяком случае долг этот вполне обеспечен, и мне он нужен для передышки, для того, чтобы опомниться. Варв<ара> Ал<ексеевна>, я уверен, не даст мне пропасть и не захочет смерти грешника. 200 р., Вас<илий> Мих<айлович>, надобно мне получить непременно к 1-му августа в Чудове. Ради бога, похлопочите!)

   Если Скалой скажет, чтобы я погодил, тогда я буду писать поездку в Череповец. Впрочем, не думаю, чтобы он сказал это. Мы записывали каждый свое и в свои книжки. Ко всему этому надо (и я допишу) два очерка "Концов" последних. Философии не будет. Таким образом, я, во-1-х, не буду знать нужды в августе и, во-2-х, во всяком случае буду убавлять мой долг редакции.

   Что Ник<олай> Конст<антинович>? Вот поправляется-то, должно быть? Да, наверное, поправляется. Если только на душе будет спокойная минута, я напишу и ему и Вам не о делах, а о разных приключениях, конечно, не любовных. Например.

   Капитан на пароходе (между Тверью и Рыб<инском>) стоит на верхушке, рассматривает что-то впереди и сурово (он толстый, грубоватый) говорит матросу отрывисто:

   - Михайло! Принеси бараньи.... ! - Михайло соскользнул вниз и выскочил оттуда с большим биноклем.

   Вот как бинокль-то называется на Волге!

   Дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Шутки шутки - но, ради самого господа, не покиньте меня в эти несчастные времена. Мои просьбы никому не вредны.

   Крепко целую Вас.

  

  

   Что делать, дорогой Василий Михайлович, - никаким образом не мог справиться. Если бы было напечатано 3-е письмо из Оренб<урга>, то 250 р. были бы покрыты и в уплату поступило бы порядочно. Но я понимаю, что публике надоело читать о переселенцах точно так же, как мне невыносимо об этом писать. Я теперь не могу писать и окончательно сбит с толку не домашними делами (я в этом отнош<ении> давно сбит), а вообще течением времени. Не знаешь, что тут делать, и ничего не понимаешь и приближаешься к какому-то безразличн<ому> состоянию.

   Надоедать, кажется, я не буду, и вот на каком основании: Сибиряков, уезжая в Сибирь на целый год, поручил Павленкову выпустить части XI и XII моих книг. Матерьялу, т. е. испорченной бумаги, накопилось не на 2, а на 4 тома, но хламу в этой куче бумаги - тьма, и, следов<ательно>, необходимо решительно всё переработать, за несколько лет, а для этого надобно месяца три сидеть исключительно над этой работой. Вот теперь идет дело о том, чтобы Сибиряков в счет продажи XI и XII части (будет ровно 1/2 тома такого же форм<ата>, как и первые два - 75 к.) в течение этих 3-х месяцев выдавал бы мне известную сумму, а по выходе тома эта сумма погашалась бы при ежемесячных расчетах. Сию минуту продается уже одиннадцатая тысяча, т. е. пошло в ход третье издание, чему я поистине изумляюсь. Оно вышло 1-го августа и 1-ая тысяча со старыми портретами (на них помешался Павленков, который успел уже насильно снять с меня новый портрет, кот<орый> будет хуже, чем можно себе вообразить).

   Затем тот же Сибиряков издает дешев<ое> изд<ание> Решетникова. Но при этом произошло вот какое обстоятельство. Первое издание принадлежало Солдатенкову, и, по его желанию, я написал биограф<ию> и характеристику, большую - в 3 1/2 печ<атных> листа довольно убор<истого> шрифта. Для этого я перечитал 900 писем каракуль от почтальонов, монахов, писарей и т. д. и тьму всяких записок Реш<етникова>. от которых пришел в нервное расстройство - так ужасна его жизнь. Солдат<енков> уплатил мне 400 р. Теперь г-жа Решетн<икова> продает соч<инения> своего мужа Сибирякову, вместе с моей биографией. Имеет ли она на это право, когда биография принадлежит Солдатенкову так, как биогр<афии> Кольцова, Полежаева, котор<ые> не вошли в соч<инения> Белинского? Я хочу написать Солдат<енкову> и спросить его - почитает ли он эту биографию своею собств<евною>? Если же он заказал ее для 1-го издания, - то каким образом, во-1-х, г-жа Решетникова могла получить за нее деньги, а Сибиряков заплатить ей же полистную плату и за мою биографию? Я полагаю, что это соб<ственность> Солдат<енкова>, и в книги мои не помещал. Павленков полагает, что статья состав<ляет> мою собственность, и если в 1-й раз за нее уплат<ил> Солдатенков, то во 2-й должен плат<ить> Сибиряков. Обо всем этом отвезет письмо Иннок<ентию> Мих<айловичу> его сестра Ан<на> М.<ихайловна>, которая едет туда же, к брату, на днях и поговорит с ним подробно. Ответ из Иркутска будет по телеграфу, но все-таки не ранее конца сентябр<я>. Если только уплатит он за Решетн<икова>, - то эти неожиданные деньги прямо поступят Соболеву, - и я с ним не желаю переписываться. Затем относительно молочного кормления. Теличеев дал мне давно свой доклад Воспит<ательному> дому, но я его не послал, пот<ому> ч<то> он исключительно направ<лен> против партии в управ<лении> В<оспитательного> д<ома>, противящейся опыту молочного кормления, а о способе не сказано в нем ничего, только приведена смета расходов. Тогда я попросил его написать о способе кормления, и он мне прислал письмо, написанное впопыхах и притом таким почерком, что я решительно ничего разобрать не мог и в течение нескольких дней не знал, что с письмом делать. Но общими усилиями нескольких человек некоторые места и слова удалось разобрать, но не все, и что разобрано, прилагается на отдельном листке. Прилагаю и доклад и письмо и думаю, что лучше всего, если Варвара Алексеевна, когда придется ей приехать в С.-Петерб<ург> (и даже следовало бы только для этого приехать), поговорит с Теличеевым, и тогда она убедится, что ни доклад, ни письмо ничего почти не объясняют в его проекте и что задумал он дело умно.

   Вот еще какая стряслась на меня пакость. Прилагаю из "Недели" лоскут, который Вы прочтите, пожалуйста, и скажите - что бы тут сделать? Я хочу и в "Русск<ий> курьер" Ланину и в "Гражданин" Мещерскому послать из Чудова телеграммы с ответом, - в какой газете Мещ<ерский> и в каком No "Русск<их> вед<омостей>" Ланин нашли то, что они настрочили, и потом написать шутливую заметку об этих двух дураках. Ведь срамятся же они, дураки этакие. В заметке я поместил бы и их ответные телеграммы. Отчего же не касаться этой поистине современнейшей черты, - бесцеремонного оплевания и безропотн<ого> по этому случ<аю> молчания. Писать им письма - пропадут в ред<акции>. На телеграмму обязательно что-нибудь ответят, а если не ответят - то и того лучше. Я бы написал смехотворную статью и об этих дураках и о Рейнгардте, который защитил хозяина аппарата для извозчиков и написал поэтому огромнейший фельетон в "Каз<анский> вестн<ик>" и еще кой-что по части критики моих произв<едений>, так же внимательно, как г. Мещ<ерский> и Ланин.

   Дорогой Вас<илий> Мих<айлович>! Я знаю, что все эти переселенцы намозолили глаза, и вот что говорю: если Вы все-таки не прочь печатать письмо из Орен<бурга>, которое у Вас уже есть (главы IV и V), то пришлите мне, пожалуйста, один экземпляр корректуры, и тогда я, выкинув кое-что, закончу о черноземном крестьянине, и фельетон кончится так, что обещан<ия> продолжать - не будет. Так, угаснет незаметно.

   Или вот что я предл<агаю> - не печатайте ни переселенцев, ни "Концов" и возвратите их. Я найду им другое употребление со временем, - а в "Русск<ие> ведом<ости>", как только мало-мальски опомнюсь, - напишу беллетристический очерк, не такой, конечно, прелестный, какой, очевидно, на зло мне, чтобы меня растереть в порошок, написал прелестнейший Короленко. Это он все для того, чтобы я с моими сочинениями чувствовал себя сукиным сыном. Кроме того, я думаю, что В. Ю. Скалой сам будет писать о пересел<енцах> в "Русских ведомост<ях>", так как писать о них отчеты в том сочувств<ующем> крестьянству тоне, как можно и даже след<овало> писать при Картавцеве, теперь невозможно. Картавцев уволен по желанию самого гос<ударя>, которому разъяснили, что Картавцев умышленно выдавал дворянам большие ссуды, умышленно мирволил им и таким образом, якобы по доброте и сочувствию, дал им задолжать по уши, т. е. довел до неминуемой продажи с публичного торга и имел при этом целью передачу земли крестьянам. Материал у В<асилия> Ю<рьевича> большой, и он может обработать его под псевд<онимом> Вас<илия> Юрьева беспрепятственно. У меня же речи нет о крестьянском банке и его деятельности, а только речь идет о своем уме крестьян разных местностей России, проявляемом при начале жизни на новых местах. Если Вы печатать не будете и возвратите, тогда я переработаю со временем и первые две корреспонденции и дополню все это газетными извест<иями>, которые есть, и помещу в "Рус<скую> мысль", - а Вам пришлю и напишу (также очнувшись немного) нечто беллетристическое.

   Н<иколай> К<онстантинович> устроен так хорошо, как нельзя быть лучше, и так уединенно, что, кажется, и писать перестанет: тихо, дом в саду, все окна в сад, и вообще как старинное поместье.

   Мешают писать до невозможности. Простите, приезжайте в Петербург. Дорогой Василий Михайлович, надоел я Вам хуже горькой редьки, да и сам себе надоел еще больше и все-таки всегда Ваш

  

  

  

   Посылаю Вам продолжение писем IV и V и нахожу их дельными, т. е. не пустопорожними. "Беллетристики" здесь больше, чем в прежних. Остается еще одно письмо, которое кончу вскорости. Если будете их печатать, то печатайте их раньше "Концов",- те после. Но вот что крайне необходимо: надобно, чтобы контора выслала в двух экземплярах корректуры этих двух последних писем. Одну из них я буду передавать Скалону, для прочтения. Все, что он найдет нужным удержать для своего отчета, он может зачеркнуть, - и я тогда только сведу концы с концами, однако постараюсь не говорить вздору, заделывая такие дыры. Это будет нужно сделать только 2 раза, и если будет набрано письмо до 17, то корректуры надобно послать в Чудово, а после - Петербург, Вас<ильевский^> Остр<ов>, 7 л., д. 6.

  

  

   О Теличевве. Теличеев находится в наст<оящее> время в Старой Руссе на каком-то съезде, касающемся минер<альных> вод. Только он воротится в Любань, он уже найдет мое письмо о том, чтобы дать мне записку о молоч<ном> кормлении.

   Я вполне уверен, что В<арвара> А<лексеевна> найдет его проект как раз подходящим для ее дела. Может быть, она пожелает его и увидеть.

  

  

   Хорошо у Вас, милый Василий Михайлович, на даче, так хорошо, как нельзя быть лучше. Хорошо положительно во всем. И француженка Ваша относится к Глебу умно и настоящим образом внимательно. Поверьте, что такое отношение, беспристрастное и любящее, - лучше отношения самой любящей матери. Но кажется, что без детского общества, особливо в Москве, - Глебу нельзя быть. Хоть бы изредка он посещал лучший детский сад. Разговаривать с игрушками - изнурит его умок без толку.

  

  

   Письмо к Соболеву будет послано на днях.

  

  

   В другом пакете, который здесь прилагается, заключ<ается> след<ующее>. В редакцию "Рус<ских> ведомостей" было прислано из Св<ятого> Ключа письмо, в котором некто, объявляющий себя посторонним Ключу лицом, однакож всячески хочет взвалить вину бунта на мужиков, а Стахеева и Крыжановского оправдать во всех отношениях. Письмо переполнено укоризнами и придирками лично ко мне. Но все это я оставляю без внимания, - а извлекаю из письма главное, т. е.: в чем именно я не прав. Прочитав, Вы увидите в чем дело. Автор, послав<ший> Вл<адимиру> Алек<сандровичу> Розенбе<ргу> (которого сестра знает автора), - сам из числа крупных хищников. А<лександр> Сер<геевич> Посников, прочитав письмо, плюнул, но я полагаю, что все-таки надобно, на всякий случай, иметь в запасе ответ сукиным детям. Прилагаю его на всякий случай. Я думал его поместить в примечании, он вышел велик и, кажется, совершенно не нужен.

   Шлю Вам искренний привет и благодарность от всех остатков моего помирающего сердца.

  

  

  

   Посылаю Вам два рассказика. Без всякой натяжки оба они могут идти под общим названием "Грехи тяжкие". Думаю я одинаково и о том, что пишу в "Рус<скую> мысль", и о том, что пишу в "Рус<ские> вед<омости>", т. е. об одном и том же. Но 2-ой рассказ надобно исправить, чего я сделать не могу теперь. Утром сегодня я не свободен и не могу к Вам зайти, но вечером часов в 6 буду дома. Где и как могу я Вас видеть? Корректуру придется послать мне в Петербург. Если Вы передавали В<уколу> М<ихайловичу> мое предложение - как он к нему отнесся? Видеть Вас мне необходимо и необходимо поговорить о многом, дорогой Виктор Александрович.

  

   14 августа 89.

   Москва

  

  

  

   Теперь я Вас уж не выпущу добром, найду на дне синего моря!

   Не смущайтесь размерами прилагаемой при сем охапки бумаги, именуемой фельетоном. Здесь больше клею, чем здравых идей, и вообще

  

  

   Уж как холодно мне, дорогой Александр Сергеич, Вы и представить не можете. Распродал<ся> я построчно полистно, получив за все мое нутро полный расчет, и теперь превращаюсь в вешалку для собственного своего платья. С каждым днем слабею головой, уничтожаюсь в размерах мыслей, деревенею. Словом, теперь я прошу только снисхождения, - ничего путного я уж не напишу, лет источника, а если я как-нибудь и начал бы оживать, то жена опять свалилась бы с ног, потому что увидела бы что я опять не весь ее. В прошлом году, после поездки в Сибирь, я точно чуточку ожил, но это ее окончательно свалило с ног, она всю жизнь не спускает с меня глаз, и сваливается с ног, раз только почует, что во мне есть что-то, что не принадлежит ей и чего она не может понять. Нет, мне никакого выхода уже нет. Она, напротив, начинает поправляться, когда я сам сваливаюсь: тут ей есть полная возможность для бесконечного количества забот обо мне, конечно, пустяшных, но наполняющих, однако, целые дни ее без малейших промежутков. Искренно все это до невозможности, - но для меня это просто тюрьма, и беда в том, что, кажется, я теряю способность не покоряться этой тюрьме, - это значит, что во мне угасает способность и потребность интереса к людям вообще.

   Дорогой Алек<сандр> Серг<еевич>! Если напечатаете это послед<нее> письмо, скажите в конторе, чтоб выслали корректуру на несколько часов. Пожалуйста. Возвратите мне последний очерк "Концов" ("На всей своей воле"), он скверный, и его нельзя печатать. Это последнее письмо хорошо бы скорей пропечатать. Вслед за ним постараюсь одолеть рассказик. Уж не взыщите, но все лучше "Концов".

   Крепко Вас люблю и обнимаю.

  

  

  

   Вот в чем дело. Г. Лесков поместил в "Р<усской> мысли", как Вам известно, под своей подписью и, вероятно, получил обычный гонорар за чужое, переделанное им произведение, что как будто и нехорошо. Это-то нехорошо постоянно меня смущало, и именно потому, что рукописей, написанных крестьянами, у меня постоянно накапливается многое множество. Печатать их в подлиннике нельзя, в переработке за своей подписью - нехорошо: в сущности ведь пользуешься чужим материалом. Между тем рукописи эти всегда до чрезвычайно<сти> любопытны и даже важны. Как-никак, а это уже голос действительно народный. Несколько лет тому назад я напечатал в "От<ечественных> зап<исках>" извлечение из такой рукописи крестьян<ской>, под названием "Крестьянин о соврем<енных> событиях" (без моей подписи и в мои кн<иги> не вошло), в которой маляр за 2 года до еврейских беспорядков предсказывал, что они будут, и объяснял основания их не в ненав<исти> к "жиду", а как безобразия в предст<авителях> правительств<енной> власти - в духовенстве, в суде, в сельских властях, - которые запутаны жидом и служат его интересам. М<ихаил> Евгр<афович> продержал мою рукопись полтора года, - и когда уже я забыл о ней, а беспорядки начались, он ее напечатал. Об этой статейке, так как она была без подписи, - Аксаков настрочил не одну передовицу о "показаниях пути". А затем я постоянно получал рукописи, письма, рассказы, которых нельзя печатать целиком, но в которых положительно есть такие великолепные страницы, что и Л<ев> Ник<олаевич> не напишет (впослед<ствии> Вы убедитесь). Пользоваться же этими страницами как "матерьялом, заимствованным" из номинально несуществующих источников (как г. Морозов позаимствовал у Тихонравова), - дело неопрятное, прослывешь на чужой счет.

   А между тем оставлять эти небывалые прежде голоса из народной массы (бывали челобитные и прошения), которые излагаются в литерат<урной> форме, - ни под каким видом нельзя. Помните, как хаяли мужиковскую литер<атуру>, которая возникла в те времена, когда царств<овал> Тургенев, и т. д. Из нее вышло все<-таки> кое-что, но вышло мало, потому что не было руководителей в людях сороков<ых> годов и поддержки в указании путей. Теперь, за 25 лет непосредственного наблюдения людей из народной массы, пережившей все реформенное время не по газетам, как мы, <а> на собственном опыте, - <голоса> начинают проникать из пров<инции> и глухих мест в литературу, в редакции и прямо к писателям. Это истинно голоса из народа, много думавшего за эти 25 лет. Но все это изображено дико безграмотно, каракулями. И я хочу (это просто необходимо) делать такие же компиляции, как сделал и с письмом крестьянина о совр<еменных> событиях. Рукописей у меня и сейчас много. Во-1-х, у меня с весны лежит 8 тетрадей того самого Свешникова, из рукописи кото<рого> переделал Лесков. Автор приходил за ними, но они уже в деревне, и, очевидно, г. Лесков их поглотит. Но я имею буквально множество и других матерьялов, полученных из глубины, и прежде всего хотелось бы обделать биографию одного молодого крестьянина, начавшего жить на свете как раз после освобождения: тут и отн<ошения> к помещ<ику>, и учителя, и люди наживы - словом удивительно интересно, и есть народн<ые> типы и характеры, которых мы никогда не подозревали, нет у нас в литературе ничего. Это новый писатель, - крестьянин, видавший все виды за 25 <лет>, безграмотный. Вот я и желал бы, чтоб такие компиляции печатались так примерно: "Рассказ крестьянина Кураева" (т. е. подписано имя автора) с предисловием Усп<енского>.

   Работа над такими рукописями гораздо трудней, чем над своим рукописаньем. В день можно написать печатн<ый> лист собственных пустяков. Над этими рукописями, чтоб выделить самое существенное, новое, нам неизвестное (и оч<ень> часто неизвестное самому автору и пропадающее в хламе пустяков) - надобно много трудиться, гораздо более, чем над компиляц<иями>из газет. Там клей способствует прославлению писателя в значит<ельной> степени; здесь надобно собственной рукой не переписать, а то же слово, да не так молвить, как оно молвлено у безграмотного автора; поэтому я по совести полагаю, что труд этот отнимает времени и внимания гораздо больше, чем труд оригинальный или при помощи клея, и, таким образом, полистная плата должна быть та же, т, е. 150 р., т. е. 100 р. мне и 50 р. автору, который сам их и получит из конторы, ибо и имя его будет поименовано в самом начале очерка. Так вот, Виктор Алек<сандрович>, ответьте мне, пожалуйста, и я тотчас примусь за работу - с величайшим удовольствием.

  

   Всего хорошего Вам и Вашей семье.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Не смущайтесь малым количеством прилагаемых при сем листиков, - завтра же с курьерским вышлю остальное. Всего будет 3/4 листа, но все-таки не мешало бы прочесть корректуру. Я очень бы желал, чтобы эта заметка (посвященная материальному обесп<ечению> совр<еменного> духовенства) попала в октябр<ьскую> кн<ижку> "Русск<ой> мысли". Ничего нецензурного нет, и прочитать в корректуре надобно только первые листки, которые посылаются, а то, что будет послано завтра, пойдет без корректуры.

   Не осерчали ли Вы, Викт<ор> Алек<сандрович>, за мою просьбу, совершенно Вам и Вашим работам не соответствующую, насчет "Рус<ского>курьера"? Я ведь просил возложить все это на артельщика "Рус<ской> м<ысли>". В Петербурге нет возможности даже адреса "Рус<ского> кур<ьера>" узнать.

   Затем, немного погодя, я к 24-му пришлю Вам вещь.

   Сию минуту я чувствую себя немного лучше.