Успенский Глеб Иванович - Письма

  

   Если бы отдали набрать прилагаемые листки, то корректура вернулась бы 9-го. Не поздно ли? Если ж поздно, то, я думаю, и так можно печатать.

   P. S. Сию минуту, В<иктор> Алек<сандрович>, ко мне явилась некая писательница Виницкая с карточкой Н. К. Михайловского, которую прилагаю. Устроить. Это значит просить Вас принять ее роман, и если Н<иколай> К<онстантинович> написал это слово, то значит имел какие-нибудь основания. Из разговора г. Виницкой я понял след<ующее>.

   В январе месяце Стасюлевич принял ее роман в "Вестн<ик> Евр<опы>" и выдал ей 250 р. В письме к ней Стасюлевича я своими глазами прочитал несколько весьма похвальных для нее строк, хотя всего письма и не читал. Роман, однакоже, в августе, когда она возвр<атилась> в Петербург, был ей неожиданно возвращен без всяких объяснений со стороны ред<акции>. По ее объяснению, это результат каких-то интриг Слонимского, которому она когда-то что-то сотворила и который ее. ненавидит, да и она ненавидит Слонимского. Здесь замешались письма, и т. д., и т. д. Слонимский показал письма, тот обиделся, я его выругала и т. д. Но дело в том. что роман-то, кажется, хорош, потому что А. Н. Плещеев принял его немедленно, как только она принесла его. Но денег у Евреиновой нет, хотя она и выдала ей поручительство в литературный фонд на 300 р. Это поручительство на бланке редакции "Сев<ерного> вестн<ика>" я сейчас видел также своими глазами и руку Евреиновой знаю; она желает взять роман из "Сев<ерного> вестн<ика>" и поместить в "Рус<ской> мысли" по 100 р. за лист. Роман называется "Ярославцев и Поленов". "Северный вестник" крепко прижимает сотрудников и за оригин<альные> произв<едения> платит почти как за переводы. Одно могу удостоверить, что он был принят "Вестником Европы", и теперь принят "Северным вестником". Вы должны ее знать, кажется. Она что-то трещала, что рояль ее была у Вас, но что самой ей почему-то писать Вам нельзя. Если откинуть всю эту бабью пустяковину, - ведь в ее повестях было оч<ень> много интересного; одно уж то, что она психопатка современная. Так вот, Виктор Александрович, что мне ей ответить? "Северн<ый> вестн<ик>" даст ей грош, так как он положительно при последнем издыхании. Взять ей теперь из "Северн<ого> вестн<ика>", - значит, если не примет "Рус<ская> мысль", - остаться без гроша. Евреинова не возьмет. Вот еще одно обстоятельство: по ее словам, роман читал Пыпин и чрезвычайно его хвалил - так она говорит. Если бы Вы имели письмо Пыпина, подтверждающее эти слова, - то решились ли бы принять роман, не читая (не по 100 р., а все-таки по цене среднего размера)?

   Если в этом предположении есть какие-нибудь основания, то напишите мне в ответ на это письмо строчку - "желательно, мол, знать мнение об этом романе Пыпина, который как Вы (я), пишете, читал его". Если она такое мнение получит от Пыпина в виде письма, - то я думаю, что этого достаточно для того, чтобы ее выручить от Анны Мих<айловны>?

   Как Вы думаете? Всего хорошего, дорогой Виктор Александ<рович>.

  

  

   Сергей Николаевич! Н<иколай> К<онстантинович> сказал мне (с Ваших слов), что в каком-то английском литературном обозрении помещена заметка и о моих соч<инениях>. Нельзя ли мне получить этот No обозрения дня на два, чтобы перевести заметку? И если это можно сделать, то Ив<ан> Ив<анович>, который принесет эту записку, зайдет к Вам за этим No,- когда Вы ему назначите. Если нельзя получить самый No, то нельзя ли хоть узнать только No?

   Буду Вам глубоко благодарен.

  

   P. S. Как Вы чувствуете себя? Вчера, кажется, была пятница?

  

  

   Виктор Александрович! Статья была окончена, когда принесли Ваше письмо, и я узнал, что окт<ябрьская> кн<ижка> готова. Стало быть, я мог всю статью переделать сызнова и с прибавлением новых документов.

   В сущности, вот в чем дело.

   Земское дело раздробляется между двумя сословиями,- дворянством и духовенством, именно как сословиями. К духовенству переходит народное образование, - дело не маленькое. И вот я собрал из "Епархиальных вед<омостей>" сведения о положении и нравственных силах этого сословия. Оказывается, что мы совершенно не знаем, что такое совр<еменный> поп, как он великолепно устроил свои денежные дела и какой в нем развивается нахрап завладевать местами, дающими жалованье их размножающейся жеребячьей породе. Гордость непомерная. Чтобы иметь возможность говорить о попе (с похвалою, а не с порицанием, иначе ничего печатать о попе нельзя), я, в параллель поповскому отъедающемуся сословию, привожу характеристику дворянского сословия, которую, по глупости, делает Мещерский и весь его "Гражданин". Там оно представ<лено> в нищенском виде, расслабленное и в то же время призывается выполнять огромные задачи, возлагаемые "а земских начальников, то есть значительную часть земского дела. Попов я буду превозносить (только в денежных делах) в укор Мещерскому как нравоучение, век живи и век учись, а не болтай попусту и не срами дворян. Вот почему эту заметку необходимо переделать всю; жеребячья порода, как только стало известно о переходе школ, стала именовать себя предизбранной жеребячьей породой ("Тав<рические> Епарх<иальные> вед<омости"". Вообще не написать всего этого иначе как в упрек дураку Мещер<скому> нельзя никак.

   Пожалуйста, В<иктор> А<лександрович>, вышлите мне эти листки (7, кажется) - я их все переработаю. А если есть уже корректура, то и это не беда.

   Будьте здоровы! Преданный Вам

  

  

   Виктор Александрович! Ужасная смерть Н. В. Усп<енского> омрачила меня и омрачает ужаснейшим образом, и вот почему рукопись, оконченная дней 5 тому назад, залежалась до сегодня, т. е. до получения Вашего письма, которое мне о ней напомнило.

   О духовенстве полож<ительно> необходимо писать в настоящее время: во имя совершенно неопределенных затей св<ятейшего> синода разрушаются самые прекраснейшие зем<ские> учр<еждения> - например, учительские семинарии, где в настоящее время приготовляются в народные учителя почти исключительно молодые люди уже крестьянского сословия, т. е. появляется учитель, имеющий неразрывные связи с народом, так как семья его в деревне, отец пашет и сестра замужем за крестьянином. Прелестнейшие личности такого рода воистину народные учителя, сколько я их ни видел. Но едва только дожили до такого прекраснейшего результата земского дела, как начинают закрываться эти семинарии, так как широта программы не соответствует узости и бессмысл<енности> учительск<их> кур<сов> духовного вед<омства> и, след<овательно>, причетникам там делать нечего, а воспитанникам уч<ительских> семин<арий> нечего делать в глупых церк<овных> школах.

   Я написал обо всем этом жеребячьем сословии в самых скромных размерах, старался всячески "не обидеть" и полагаю, что цензуре в этой статейке не к чему будет придраться. Корректуру я желал бы иметь, но об этом я извещу Вас особо, завтра же. Может, дня на два придется приехать в Москву. Это я буду знать в субботу, и тогда либо приеду, либо извещу. К декабрю непременно будет три небольших вещи, под одним общим заглавием "Раздумье". Под этим загл<авием> существует сборник статей Герцена. Но ведь не он давал этому сборнику такое название, а издательница? Если это покажется неподходящим, то я изменю. В этих трех [рассказах] вещицах, в первом будет несколько сцен из живой действительности, 3-й будет весь беллетрист<ика>, а во 2-м, к сожалению, будут разные соображения, - не мои, а извлечения из соображений других.

   Итак, в субботу я буду знать, поеду ли я в Москву или нет.

   Будьте здоровы, крепко жму Вашу руку.

  

   26 октя<бря 18>89.

  

  

   Превосходнейший ангел, Александр Сергеевич! Вчера пришел Максимов, говорит - "Сердит на Вас А<лександр> С<ергеевич>. Он Вам писал, а Вы ничего не пишете!" - Нет! ответил я безумному Максимову, - не сердится на меня А<лександр> С<ергеевяч>. Он должен чувствовать, что я и затих-то от его сердечного письма, именно затих, то есть вот уже с месяц как я чувствую себя тихо. Хотя мне и невозможно даже и думать, чтобы впереди для меня было лучше, но утих> не мучаюсь жизнью и, пожалуй, даже мало думаю о ней, но во всяком случае не мучаюсь... Пишу трудно, язык у меня стал такой, каким пишут в святейшем синоде, - но и это ничего... Это-то, может быть, пройдет. Только ужаса никакого не чувствую, стараюсь не чувствовать и иной раз тихим манером пролежу часиков пять.

   Была и другая причина, почему я не писал, но эта причина особенная. В самое последнее время я прочитал в газетах: "Смоленское дворянское собрание постановило поднести всеподданнейшую благодарность Г. И. (не мне) за дарованные им права дворянству и, пользуясь правом полного доверия верх<овной> власти, ходатайствовать о коренном разрушении системы классического образования".

   Когда я прочитал это известие, то сказал: "А! Стало быть, он еще в Смоленске". И в этот раз мне от милого моего А<лександра> С<ергеевича> еще лучше стало на душе: умно и весело!

   Надо же мне когда-нибудь просто чувствовать себя на душе, и поберегать их там, {Так в подлиннике. - Ред.} а не выкрапывать их пером на бумагу, не разводить их чернильной водой!

   Вот и не писал, потому что Вы .мне дали самое успокоительное лекарство, и я все время испытываю его благотворное действие.

   Так вот отчего молчание-то произошло, голубчик Вы мой А<лександр> С<ергеевич>!

  

  

   На днях я, может быть, Вас увижу - думаю на два дня приехать в Москву. Смерть Н<иколая> Усп<енского> омрачила меня ужасным образом. Я-то ведь знаю сущность поведения, которое привело его к такой погибели. Но нельзя, да и не надо говорить о растлении его души с детских лет в поповской среде, где он родился и жил и которую, увы, любил все время, любил ее безбожество и все то, что известно под наименованием "жеребячья порода"; издевался над свинским житьем этой пьяной, сластолюбивой, жадной до плотских удовольствий поповской толпы, но все-таки любил быть здесь из удовольствия издеваться "ад ней, любоваться распутством. Священник села, где . нет барского дома, волостного писаря и кабака, может спиться или стать наряду с мужиком простым пахарем, "о не растлить своей души развратом героев пошехонской старины, проживающих в барском доме, окруженном дворней. Дворня именно то культурное общество для деревенской аристократии, кулаков, лавочников, кабатчиков и кутейников, - с которым причт был в дружеских связях. Я не могу изобразить именно безбожия, которое здесь царило в юные годы Ник<олая> Вас<ильевича> и где у него развилось удовольствие издеваться над человеком, желать довести, если можно, всякого знакомого, особенно женщину, до пробуждения в них распутных побуждений и вообще удовольствие ощущать в людях дураков, подлецов и мошенников. Ведь вот - Тургенев, Толстой, Григорович, Некрасов, Помялов<ский>, Лев<итов> - словом все, о ком написаны его литературные воспоминания, - все плуты, дураки, мошенники, пьяницы. Что это значит? Человек прожил 52 года, - и помнит, считает нужным помнить почему-то одни только гадости и всегда сочиняет их, врет? И что важно - в этом оплевании нет злобы, - но какое-то неизменное, в крови таящееся желание оправдать свою растленную мысль и, поистине преступные,

   растленные желания, - подлостями или по его ..... и

   плутовством всего общества, даже Тургенева, Некрасова и т. д. Если мерзко то, что он написал и наклеветал на писателей, то говорил он на словах во много раз хуже, и когда живописал с своей точки зрения, т. е. своей растленной мысли чужие свинства и скотство (иного он не понимал), то чем подлее играла его мысль и чем гнуснее созидались его позорящие людей якобы доказательства подлости, - тем ему становилось легче на душе, лицо его оживлялось и с каждой подлостью, по мере возрастания ее омерзения. Тут он был молодцом, юмор блистал у него, он хохотал и а всю комнату и чувствовал себя вполне ободренным для собственного своего распутства.

   Я знаю, что Вы, да и никто не может приблизительно понять этого растления и среды, в которой единств<енно> оно было существ<енным> свойством взаимных отношений, сущн<остью> жизни. И я знаю, что то, что я написал - не говорит о растлении как бы следовало, - но ведь этих черт никто бы не мог долж<ным> обр<азом> изобразить, даже Мих<аил> Евгр<афович> не постиг бы. Я же руководствуюсь только ужасом. Кстати сказать, Ник<олая> Усп<енского> я видел в теч<ение> всей его жизни много днями, а скорее часами, да в промежутки двух, трех лет, и то я с пятого слова чувствовал уже страх пред растленными мыслями, вот-вот пойдут из него, и он выразит их самым ласковым, любовным тоном с очевидным ощущением удовольствия и понемногу, как гипнотизер, отуманит растленными мыслями всякого, которого ему любо будет видать в подлом виде. Если бы у него не взята была дочь, он бы ее растлил. Да едва ли это уж и не случилось. Вот какая это ужаснейшая личность!

  

  

   Кстати, дорогой Александр Сергеич, - исправьте непременно ошибку, которая вкралась <в> некролог Н. В. Ус<пенского>. Я даже прямо прилагаю ее.

  

   Поправка к некрологу Н. В. Успенского

  

   В некрологе Н. В. Успенского ("Рус<ские> вед<омости> No 295) между прочим сказано: "Рассказы его печатались преимущественно в "Современнике" до закрытия этого журнала в 1866 г." Это не совсем так. В "Современнике" рассказы Н. В. печатались с 58 года по 62 год. В 1862 он поместил народные сцены "Странницы" в "Русск<ом> вестнике", а с 63 г. стал сотрудником "Отечественных записок", ред. А. Краевского. В конце 60 и начале 70 писал в "Вестнике Европы".

  

  

   Если бы он писал в "Совр<еменнике>" до 66 года - это значит, что у "его бы были нравств<енные> связи с людьми, - а этого у него не было. Да и вообще для достоверности, пожалуйста, исправьте эту ошибку.

  

  

   Будет ли напечатана моя "Червоточина"? Я бы желал. В том же 295 No "Рус<ских> вед<омостей>" перепечатали из "Нового времени" сведения, доставленные Дворянскому банку землевлад<ельцев>, о количестве инвентаря. Что ж, разве не правда, что я пишу? На 25 десят<ин> чуть не одна лошадь, - а поля между тем все засеяны, все сжаты, зерно вымолочено, и эти засеян<ные> поля - основание для оценки доходности земли, тогда как их засеяла нужда крестьянская. Там сказано - большей частию исполу. Это ведь тиранство, а не хозяйство. Исполу - это прежде всего - крестьянское безземелье, затем это доходность земли, в обработку которой землевладелец не тратит ни копейки, - да всего не перечтешь!

   Я бы, впрочем, мог смягчить язык. И поэтому вот что, дорогой Ал<ександр> Серг<еевич>, письмо это Вы получите в субботу, полагаю, часа в 3 дня. Если Вы не будете печатать ее в воскресенье, но печатать все-таки решитесь, тогда Вы отдайте ее в типографию, а мне пришлите телеграмму: "Печатать будем", - тогда я приеду и при Вас все исправлю.

   Да, превосходный мой, А<лександр> С<ергеевич>?

  

  

  

  

   Если возможно, - не откажите мне дать на несколько часов отчета о Воскр<есной> школе Тифлиса. Я возьму оттуда несколько строк, и Вы беспрепятственно можете тем же самым содержанием располагать. Разве нельзя об одном и том же жизненном явлении, не противореча во взглядах, писать не одному или двум, а всему количеству писателей, заинтересованных этим явлением? Так будет и тут. Если же Вы с этим не согласны и в Ваши хроники таких новых и хороших явлений жизни не попадет отчет из Тифлиса, - так я тогда не решусь из него заимствовать. У Вас эта хроника новых яв<лений> жизни ведется систематически, подробно, и мне первому будет горько, если там не будет рассказа о тифлисской школе во всех подробностях. Так вот, Я<ков> В<асильевич>, и рассудите. Кстати сказать, если бы я кое-что заимствовал, - так это появится в печ<ати> после 15 января. Следов<ательно>, если Вы напишете до того времени, то я сошлюсь на напечатанную Вами статью. Печатать о ней раньше не нарушит летописи этих прекраснейших яв<лений> нашей жизни, - а я воспользуюсь из Вашей хроники в пределах для меня возможных и нужных. Время есть для этого.

  

  

  

   При всем моем (настоящим образом) болезн<енном>, состоянии я не могу не возопиять о том, что творится в "Р<усских> ведомостях" со шрифтом. Поистине происходит бесчеловечное дело для корректоров, для писателей и, главное, для читателей. Способ поистине варварский, бесчеловечный - микроподобным шрифтом увильнуть от необходимости расширения газетного листа. Успех "Р<усских> вед<омостей>" Вам известен, а он обеспечивается читателем, и читатель убеждается в правоте своего сочувствия газете, когда видит, что на его глазах и газета вырастает и материалу для чтения в ней прибавляется. Теперь оказывается, что объявления иногда заполняют сплошь две страницы - первую и последнюю, а для того, чтобы на остающемся месте уместить "литературу",- изобретается такой шрифт, от которого положительно можно ослепнуть. Это кровная обида и писателю и читателю. У писателя этот шрифт на каждой строке похищает от 3 до 5 букв, т. е.: из ста строк похищает 10-15 строк, а читателя слепит, - с первого же взгляда на лист читатель теряет обычное побуждение узнать, "что там есть?", и неожиданно эта потребность заменяется неприятнейшим ощущением, возбуждаемым микробами, - и рождает непр<иятное> чувство "слепит глаза". Это первое, что теперь возб<уждают> "Рус<ские> вед<омости>". Какое бы там ни было содерж<ание> - напрягать зрение - первое, что омрачает душу при виде этой газеты. И положительно эта неприятность мешает понимать, что читаешь; газета неприятна, не деликатна, груба - "прочтешь, небось". - Как Дерунов: "и он достанет". Кроме того, посмотрите, что делает эта экономия в размерах шрифта: никогда в газете не было такого обилия пустых мест, попыток их зачернить какими-то черными оглоблями, - раздвигать абз<ац> на целую строку пустую; вчерашний фельетон Н. К. Михайловского читатель поймет как недостаток материала. Нехватило! Растянули фельетон, как зубами: между заглавием и текстом - верста полная и на конце целая пустая ладонь, - несмотря на оглоблю и продолжение следует. Будьте уверены, что эти лысины читатель поймет, как недостаток в газете материала. Ничего подобного нет ни в одной газете. Каждая под давлением литературных и коммерч<еских> приб<ылей> расширяет размеры листа, количество слов, букв и строк. Только "Русские ведом<ости>" полагают возможным, не затрачивая денег на новую машину и не препятствуя увеличению количества объявлений, выигрывать для них место на тексте и изобретают недобросовестный шрифт. Неужели Вы и прочие добрые люди не будете протестовать против этого посягательства на писателя и читателя? Вы первый ослепнете. Не будут покупать на желез<ных> д<орогах>. Читать в вагоне, на конке невозможно. Вот сейчас я должен был зажечь вместо 2-х свечей четыре, и то противно смотреть - видишь замысел против тебя, кто-то неизвестный задумал тебе, читателю, напакостить и притаился.

   Я помню, что Вас<илий> Мих<айлович> скорбел о том, что когда газета начала выходить в 7-мь столбцов, и т<аким> обр<азом> изменила вид, - в сущности было очень мало прибавлено строк. Он скорбел о том, что нет действительного расширения газеты... Теперь все направлено на то, чтобы покоряться давлению объявлений о врачах, секр<етных> болезнях, - и при помощи невозможного для глаз шрифта умещать текст, уменьшая шрифт. Что бы там ни было, - но в этом деле виден не добрый, не гуманный замысел против читателя. Это поймет, ощутит всякий подписчик. Это будет непременно. И это кладет на "Рус<ские> вед<омости>" какую-то тень, отнимает от них веселое впечатление,

  

  

   Я болен настоящ<им> образом. Грипп и ужаснейшее нервное расстройство. Приедет проф. Шершевский. Крепко целую, хороший А<лександр> С<ергеевич>.

  

  

  

   Телеграмма, в которой было Ваше имя, - обрадовала меня до глубины души. И все-то подписавшиеся - милы и приятны мне, но я рад, что Вы тут же. Здоровье мое вот в каком полож<ении>. "Запах" ослабел под влиянием, во-1-х, электричества и 3-х лекарств, действ<ующих> на нервы внешним образом. Дело плохое. Так как, чуть только ослабнет действие, например, хлоралгидрата (вот какое средство), который я, в жидком виде, налив в горсть руки, втягиваю носом,- так запах, как был, так и есть. Иногда можно замазать его на целый день, но с 12 ч. ночи до 3-х - никаких способов, и поэтому засыпаю в 7-8 ч. утра, а просыпаюсь в 3 ч. Ужаснейшее расстройство и невозможность не только работать, да и читать. Особливо читать "Рус<ские> ведомости",- с нынешним их скорченным в комочек шрифтом, похожим на человечка, который живет не в комнате, а в "углу", скорчившись, подобрав ножки, ручки.

   Вот какое стряслось дело, которому я, впрочем, рад. Какой-то доброжелатель прислал мне из Уфы постановление Уфимской палаты уг<оловного> и гр<ажданского> суда о предании меня суду.

   Прилагаю это постановление. Прочитав его, обратите внимание на след<ующее> обстоятельство: обвинительные слова они находят в той цитате, которая подчеркнута и начинается со слов "До чего..." и т. д. Когда Вы прочтете эту цитату, то не поймете слов: такие, новое и конец: Мероприятие Прав<ительствующего> Сената.

   К чему относится все это? По словам постановления, к делу Колосковых; но на следующей странице, разъясняя дело Колоскова, суд разъясняет дело еще Уткина. Откуда он взялся?

   Вот здесь и заключается плутовство Уф<имского> суда. Возьмите, пожалуйста, фельетон и прочтите целый столбец выше слов "До чего" и т. д. и Вы увидите, что <я> сказал о суде дурно на основании того, что прав<ительствующий> Сенат предал членов суда по делу Уткина, и на этом основании я привел равнозначительное дело.

   Получив это постановление, я обратился к нотариусу (единств<енному> задушев<ному> другу М. Е. Салтыкова) В. И. Иванову с вопросом о том - куда меня теперь? Прилагаю его ответ.

   Не сомневаюсь, что прокур<ор> Суд<ебной> палаты пришлет в ред<акцию> "Русских ведомостей" повестку на мое имя, - и я бы желал, чтобы меня вызвали в Москву, без проволочек.

  

  

   Маленькая просьба, которую прошу Вас, пожалуйста, обхлопотать в конторе: напечатать два объявления такого содерж<ания>. (Прилагаю листок).

  

  

   Кроме того, нельзя ли поощрить меня небольшой рекламой ввиду того, что в начале марта выйдет мой собств<енный> том? Реклама заключается в таком виде.

   На днях поступило в продажу третье издание соч<инений> Г. Успенского, в 10 тысячах экземпляров. Издание 2-ое, в таком же количестве, поступившее в продажу 3 декабря 88 года, разошлось к 1-му августа 89 г.

   Это вы увидите на пометке о дне выхода книги. Павленков, потому только, что желал выпустить третье издание с новым портретом, - тысячи две 3-го издания пустил под именем второго со старым портретом. И, таким образом, книга, которая разошлась в 8 месяцев, - обижена прибавкою 4 незаслуженных ею месяцев.

   Нельзя ли прибавить после слов к 1-му августа:

   Несколько сот экземпляров третьего издания, вследствие продолжительной задержки с получением нового портрета, после 1-го августа, по необходимости были выпущены в продажу со старым портретом и как второе издание. След<овательно>, 2-ое издание разошлось в течение 8 месяцев.

   Если это нехорошо, то все-таки воткните туда, где "Нам сообщают" и т. д., вышеприведенные три строчки.

   От всего сердца благодарю.

  

  

  

   (Отчего Вы не сообщите Вашего имени и отчества?) Не знаю, как Вам объяснить то удручающее состояние, в котором я нахожусь всю осень до настоящего времени. Я до того весь прошлый год, с осени, был измучен моими домашними несчастьями, что, когда осенью нын<ешнего> года случилось неожиданное новое, я просто окончательно потерялся, и сам слег в {Далее в копии пропуск. - Ред.} Я и сейчас лечусь У психиатра д-ра Чечотта, и Вы можете судить о том, в каком я состоянии. Ни читать, ни писать я не в состоянии положительно, за исключением самых последних дней. Вот почему, получая Ваши письма и скорбя о Вас до глубины души, - положительно не мог даже ответить Вам чего-нибудь определенного и, главное, не мог потому, что сам едва был жив. Но это не означает, чтобы все обещанное мною не было бы исполнено. Издание книги затянулось потому, что Павленков накопил массу изданий, а летом, как предполагалось, - вовсе не был в Петербурге и уезжал лечиться. Но книга Ваша непременно будет напечатана. Не волнуйтесь, что происходит некоторое замедление - так ли еще бывает и бывало даже со мной, - книга будет издана в начале будущего года и в январе непременно начнет печататься, в этом будьте совершенно покойны. Далее, "Переселенцы" также, по всей вероятности, будут напечатаны, "о в скромном журнальчике "Труд", издающемся при "Всем<ирной> иллюстр<ации>". Журнальчик не имеет с "Иллюстр<ацией>" ничего общего - и опрятен.

   Но вот, что я Вам скажу: Вам известно, что начинаются поповские школы, - не дополните ли наблюдениями и эту новость? Затем, - школы грамотности, затем широкое распространение воскресных школ и при них библиотек. Просьбы об открытии народных библиотек не уважаются нач<альством>, а просто библ<иотек> уважают<ся>, только библиотеки эти берут по 5, по 10 к. в месяц за чтение. Все это надо было бы дополнить и обсудить. Если Вы хотите это сделать, то известите, и я Вам пришлю брошюрку Абрамова обо всем этом, и Вы сделаете дополнения. Относительно "Переселенцев" сообщу Вам дня через два.

   Что же касается "Шахтеров", - то из Барнаула, куда ее завез господин, которому я Вашу тетр<адь> дал просмотреть - ни слуху ни духу. Едет туда на днях один из брат<>ев> Сибиряковых, и вот он, может быть, раздобудет эту рукопись и возвратит. Все Ваши рассказы и сценки - в сохранности. Я много работал, трудно жить, утомился до чрезвычайности, а в последний год и совсем расслабел, - вот причины, почему я просто обессилел, и Вы, надеюсь, поймете мое непонятное относительно Вас поведение.

   Преданный Вам

   Пет<ербург>, В. О., 7 л., д. 6, кв. 4.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Сейчас получил Ваше письмо и приношу Вам самую бесконечную благодарность. Рассказ будет доставлен непременно не дальше субботы. "Отрезки" же, было бы хорошо, если бы Вы возвратили мне по получении этого письма. Я их возвращу в скорейшем времени и положит<ельно> желал бы, чтобы и они шли в январе. Но вот затруднения, кот<о>рые> я Вам натворил, - это я знаю и глубоко скорблю. Но не зная достоверно, возьмет ли т<оварищест>во "Р<усской> м<ысли>" на себя это трудное дело, я начал переговоры с Павлен<ковым>, имея в виду обстоятельства, которые могли бы затруднить, между проч<им>, и т-во "Р<усской> м<ысли>". Существ<енное> дело - склад. Не иметь склада у Луковникова, у которого на складе первые 2 т<ысячи>, невозможно: читатель должен выписывать из двух мест и 2-х городов. Словом, необходим расход на уплату за склад книг в Петербург. Если бы "Рус<ская> мысль" сделала его в своей конторе у Фену, - то, будьте уверены, Луковников донял бы за это, и можно быть уверенным, что он охотно отказывал бы требовавшим 3 т<ом>. Кроме этого, - черная работа, корректура, - сколько тут хлопот с каждым листом пересылки из Москвы в С.-Петербург и обр<атно>. На каждый печатн<ый> лист, если его прочесть один раз, - 3-ое суток, если отправлять с кондуктором курьерского поезда. Н<иколаю> Константиновичу > прислано сразу три листа, - да и оригинал его безукоризнен. У меня же все написанное за последние годы совершенно переделано, так что, напр<|имер>, "Непривычное положение", т. е. сущая скука, - преображено до неузнаваемости и переработано из "Писем с дороги" из очерков "Мы" и из всех прочих случайных заметок о Болгарии, Точно так же "Грехи тяжкие" превращены в 4 отдельных рассказа и выброшена вон вся сибирная тоска, которая меня одолевала и которая тогда отразилась в писанье. Словом, первая корректура необходима для многих из переработанных вещей. Кроме того, лист ужаснейший: у Ник<олая> Конст<антиновича> из каждого фельетона "Русск<их> вед<омостей>" в 14 ст<олбцов> выходит лист, - у меня из 7 1/2 фельетонов ничуть не меньшего размера Павленков насчитал только 2 листа с чем-то. Следов<ательно>, нужно втрое больше времени на набор, втрое на корректуру листа. Таким образом, Виктор Александрович, быть может и лучше, что тов<арищество> избежало этой возни и хлопот и непроизводит<ельных> расходов. Печатаю только 10 тыс<яч> и по 1 рублю. Другое дело 2-е издание, которое пополнится новыми матерьялами и которое не будет надобности поправлять в корректуре так, как это. Тогда и цену можно назначить больше. Но еще более существенное дело это быстрота печат<ания>. Если Павленков не раздумает,- то книга будет готова в первых числах февраля, и вот какой расчет:

  

   10000 руб.

   Издание, печать, бумага...............2300 р.

   Луков<никову> за склад и %, котор<ые> он бу<дет>

   брать с кажд<ой> книги 30%............3000 р.

  

  

  

  

  

   5300 р.

   Мой остаток...................4700 р.

  

   Причем я начинаю получение после того, как покроется 2300 р., а следоват<ельно>, буду иметь возможность в скором времени иметь хоть по 250 р. в месяц. Мало того, тот же Луковников, если я ему уступлю с своего рубля 5-7%, так он мне может дать вперед даже и тотчас после выхода книги в свет, он видит ведь как идет? Первое издание даже в складе не было, и экземпляр доставлен мне прямо от переплетчика.

   Что же касается до обещанных работ, - то все будет исполнено с точностию: "Отрезки" - пришлите, набраны они или не набраны. Я их возвращу тотчас после того, как окончу рассказ, а рассказ в самом скором времени на этой неделе будет уже непременно не меньше 3-й части.

   Книгу Вашу А<лександр> Ив<анович> передал мне. Благодарю Вас от всей души.

  

   Письмо превосходное! Вот, В<иктор> А<лександрович>, - обчесво-то! Раскисло ли оно? Ведь как понимает положение дела вообще какой-то ктитор, церковный староста? Как он превосходно понимает даже положение литературного дела и видит, что надобно было "сдерживаться" и притворяться не негодующим. Такого же рода сожаление необходимости (плачевной) для писателя держать себя в узде получил я из Витебска. Не знаем мы теперь хорошего земского человека, простого, неученого, но искренно чувствующего и поэтому искренно сознающего разврат предержащих во всем ходе управления.

  

  

   Вы сами понимаете и знаете, какое животворное впечатление произвела на меня Ваша телеграмма. Я принялся писать в ответ, и писал много, но все это суета сует. Итак, я глубоко счастлив искренним отношением к Вам, Вас<илию> Мих<айловичу> и ко всему умному и сердечному кругу людей, именующемуся "Русск<ие> ведомости". Н<иколай> К<онстантинович> да Салтыков,- вот все, кто, кроме Вас, относились внимательно и снисходительно, когда надо, и вообще сочувственно. Я даже не могу и высказать, что такое в моей нравств<енной> жизни значат "Рус<ские> вед<омости>" и что бы я был, если бы не имел этого теплого пристанища!

  

  

   На днях же, дорогой А<лександр> С<ергеевич>, я пришлю рассказик, - он сам собой лезет на бумагу; теперь же я прилагаю б страничек о значении приплаты в опер<ациях> Кр<естьянского> бан<ка> и завтра пришлю еще странички 3. Прочитайте, во-первых, Вы сами и, во-2-х, пусть прочитает В<ладимир> А<лександрович> Р<озенберг>. Быть может, я своим сованьем не в свое дело помешаю его работам, касающимся банка. Если эти страницы вообще плохи, то возвратите их.

   Крепко целую, обнимаю доброго, задушевного Ал<ександра> Сергеича!

  

  

  

   М. г. В объявлении о выходе в свет первой книги журнала "Русская мысль", в числе статей, составляющих ее содержание, между прочим, поименована и моя статейка "Выдался денек". Статейка эта такого рода, что всякий, кто ее прочитает, несомненно будет удивлен небрежностию, с которой она написана, и, главное, отсутствием в ней более или менее удобопонятного содержания. В объяснение появления в печати такого нескладного произведения я должен сказать следующее: статейка эта помещена вопреки моему желанию и моей убедительной просьбе, обращенной к ред<акции> "Рус<ской> мысли", - не печатать присланных мною в декабре месяце трех статей, так как я убежден, что написаны они под влиянием того ненормального душевного состояния, в котором я нахожусь с осени и до сего дня и которое потребовало врачебной помощи психиатра. Зная об этом моем ненормальном положении, редакция "Р<усской> м<ысли>" отнеслась к моему положению как нельзя более внимательно, и если одна из трех статеек все-таки появилась в печати, не просмотренная и не корректированная мною, - то это могло произойти лишь вследствие какой-то, неизвестной мне, путаницы в переписке. Но в чем бы эта путаница ни состояла, я всецело принимаю на себя вину появления в почтенном журнале моего нескладного рукописания - и надеюсь, что читатель отнесется к нему как к литературной опечатке, не подлежащей ни чтению, ни суждению.

  

  

   Надеюсь, Виктор Александрович, что мое огорчение, высказанное при встрече с Вами у Н. К. М<ихайловского> о безжалостном поступке со мной ред<акции> "Русск<ой> мысли", - не принято и не понято Вами как упрек, относящийся лично к Вам. Нет, я от Вас видел всегда только добро, только искреннее внимание к моим просьбам, довольно часто весьма затруднительным. Но тем не менее "Русская мысль" не раз поступала со мной без малейшей церемонии, раз только в ней в отношениях к писателям начинал по практическим причинам преобладать практический элемент. Иметь имя писателя и изуродовать содержание его произведения, и делать это <в>виду подписки, - это испытано мною в весьма достаточной степени. Вы сами знаете, что практические соображения решительно Вас не касаются, но что они касаются других деятелей "Русской мысли" - это несомненно. В видах того, чтобы мирно и тихо покончить неприятные отношения, возникшие между мною и "Русской мыслью" в настоящее время, а также и для того, чтобы снять с репутации журнала упрек читателей в помещении бессмысленнейших страниц, только потому что под ними подписано "известное" имя, - я прошу Вас обсудить след<ующее> мое предложение.

   По счету конторы "Р<усской> м<ысли>" за мною числится долгу к 1 января 90 г. - 3552 р. 63 к. (за исключением заработанного). Долг этот обеспечен двумя расписками государ<ственного> банка в 1600 р. и в 1700 р.- 3300 руб. Заработать пером, да еще в моем ужаснейшем умственном ослаблении, - дело решительно невозможное. Но уплата денежных долгов деньгами произойдет таким образом: 1600 р. получатся В<уколом> М<ихайловичем> в феврале 91 года, а 1700 будут, как я надеюсь, покрыты раньше. В марте книга моя непременно выйдет сразу в 20 т<ысячах> экз<емпляров> по 1 руб. (так как третье изд<ание> идет непрерывно), и для скорейшего покрытия долга я, кроме расписки, готов сделать

   в "Русской мысли" склад такого количества экземпляров, которое бы покрыло 1700 р. с причислением того количества экземпляров, которое потреб<уется> на покрытие уступки книгопродавцам: т. е. 1700 экзем<пляров> (по 30% с р<убля> книгопродавцам) 510 экз<емпляров> - всего 2210 экз<емпляров>.

   Кстати, не откажите уведомить меня, получена ли В<уколом> М<ихайловичем> и вторая расписка г<осударственного> б<анка> в 1700 р.

   И следов<ательно>, необеспеченного остается 252 р. 63 к. Эти деньги, предполагаю я, зачтутся за рассказ "Выдался денек", - и тогда я совсем не буду ничего должен. Но этих денег я не возьму, а прошу для общей пользы употребить их таким образом.

   Необходимо отпечатать вновь тот 1 лист, который занимает мой рассказ (от 203 ст<раницы> до 218) в исправленном и дополненном виде, и приложить его к февральской книжке (как прилагаются объявления и т. <п.>), сделав такое примечание:

   Для переплетчика. Ввиду поспешности печатания 1-й книжки, в несколько страниц 13 и 14 листа вкрались весьма значительные корректурные ошибки. {Далее в подлиннике три с половиной строки вычеркнуты.- Ред.} При настоящем No прилагаются те же страницы исправленные, - чтобы при переплете заменить ими те же страницы (от 203 до 218) в No 1 "Р<усской> мысли".

   Этим до крайности простым способом совершенно прекратится всякая возможность порицания со стороны читателей как меня, так и редакции.

   Прилагаю исправленную корректуру. Если Вы согласны на это, - то я останусь в Москве дня два-три, столько, сколько нужно, чтобы лист был отпечатан и чтобы сократить все, что будет больше листа.

   Затем, Виктор Александрович, не откажите возвратить мне "Отрезки" и "Бабьи души". У Вас должна быть часть корректуры "Из крестьянской жизни", а остальное - в рукописи. Писать теперь я не могу, но, быть может, если только оживет мой больной мозг, - со временем я и сделаю что-нибудь из них.

   Преданный Вам Г. Успенский.

  

  

   Друг мой любезный! Зажился я в Москве прежде всего потому, чт_о_ не знал, куда ехать, - будет ли толк? Да и сегодня я еще не знаю - на юг ли поеду или устроюсь здесь - по Смоленской дороге какой-то доктор устроил санаторную станцию, где именно и живут во время зимы. Это я узнаю сегодня от самого доктора. Затем каждый день я бывал в "Русских вед<омостях>" и не скучал этим. Потом приехал Короленко, Шелгунов, Посников возвратился с земск<ого> собр<ания>, - и вообще было не скучно, гораздо лучше, чем бы я где-нибудь, хотя бы и в Ялте, сидел один в гостинице. Кроме этого, я не мог бы уехать спокойно, если бы знал, что после апр<еля> опять и опять и всегда будут нужны деньги, а работать я не могу. Поэтому я писал Павленкову и просил его печатать мою книгу пока я езжу, чтобы она вышла во время поста. Но он ответил, что этого делать не нужно, надо издавать осенью. А деньги до осени он достанет мне под мое издание. Таким образом, теперь не будет нужды до осени, и лето можно будет прожить не в Чудове, а в каком-нибудь другом месте, что ведь нам необходимо. Сашечка, ты теперешним летом непременно можешь поездить по Волге. Пусть он знает об этом. Я бы воротился и сейчас, но вижу, что решительно необходимо пожить недели три-четыре не в Петербурге и не в Чудове - только и всего. Сегодня я буду знать, где я устроюсь, - и тогда, пожалуйста, пишите мне. Тогда пусть Сашечка пришлет 2