Успенский Глеб Иванович - Письма

азало мне в моей просьбе. Несмотря на невозможность трудиться хоть сколько-нибудь добросовестно, так как все обдуманное и более выдержанное из моих вещей - было напечатано в течение четырех месяцев (с сентября по 1-го января <18>67 года),- я должен был снова взяться за работу, не имея возможности отдохнуть и одного месяца, так как заработок четырех упомянутых месяцев весь пошел на покрытие некоторых долгов, сделанных в течение летних месяцев, когда решительно негде было работать, и которые я не могу считать отдыхом, потому что проводил их в крайней бедности. Кроме всего, некоторую часть моего заработка я должен был уделить моей матери, живущей в провинции и весьма нуждающейся. Поэтому-то в январе месяце я должен был обратиться с просьбой о пособий в Фонд. После отказа я должен был работать снова, не переставал работать до сих пор и в настоящее время решительно не имею возможности продолжать мои работы: восемь месяцев непрерывного труда истомили меня физически до такой степени, что я снова принужден обратиться с просьбой о пособии, так как ни одна из существующих редакций новых журналов не имеет средств обеспечить сотрудника хоть на два месяца отдыха. Я убедительно прошу общество дать мне возможность уехать в провинцию, чтобы хоть немного собраться с силами, и если бы. общество нашло возможным помочь мне хоть 60 руб. сер., то я бы был крайне обязан им и искренне благодарен.

  

   Адрес мой: На углу Бассейной и Литейной, д. Краев-ского, кв. No 34.

  

  

  

   Бесценная моя матушка Надежда Глебовна! Я, признаться, немало удивляюсь, не получая от Вас никакого извещения в течение целого месяца моего жития в Епифани. Живы ли Вы, здоровы ли? Если возможно, напишите мне; Ваше письмецо мне во всяком случае приятнее 10 целковых без единого слова об чем-нибудь. Месяц до этого я прожил не совсем благополучно; недели полторы тому назад, вследствие постоянных страшных сквозных ветров, продувающих Епифань, я простудился, и со мной началась уже горячка, но ее прервали, благодаря Прозоровскому, который привел доктора ко мне. Тем не менее я все-таки пролежал не вставая 5 дней; поправившись и выбрав теплый день, я закутался и отправился в баню версты за 3 от Епифани, к помещику Игнатьеву; на возвратном пути меня захватил дождь и холод, и я приехал с больными зубами и с простудой в целой голове, от каковых болезней решительно не могу избавиться и до сей Минуты, а между тем к этому присоединяется еще недостаток в деньгах; в настоящую минуту, именно сегодня - 22 сентября - оканчивается срок моей квартиры, а мне бы хотелось переехать на другую, кот<орую> мне отыскали знакомые. Та квартира у част<ного> прист<ава> в 2 комн<аты> с 3-ей - передней и за ту же цену 10 р. со столом, как и теперешняя моя в 1 ком<нату>. Но теперешняя моя холодна, далека от училища, и, кроме того, нет прислуги, кот<орая> умела бы вычистить сапоги, тогда как на новой кв<артире> постоянно в моем распоряжении будет пожарный солдат; за неимением денег я должен остав<аться> пока на старой. Циркуляра об определении меня нету до сих пор, и жалованье я не получал, а в нынешнем месяце прожил 22 рубля. Просить у Вас я, ей-богу, не решаюсь; но думаю, что не может ли А. П. выхлопотать у директора разрешение насчет жалованья, с тем что если начальство не утвердит меня, то я бы должен возвратить деньги. Если же этого нельзя, то приходится просить, что мне оч<ень> горько, у Вас 25 руб. на прожиток в след<ующем> месяце, с тем что если придет разрешение об определении меня, - то жалованье, которое выдадут мне за эти месяцы, - я пришлю Вам, так как в настоящее время я живу на Ваш счет; 25 р. я прошу потому, что, кроме квартиры, чаю, сахару, табаку, мне нужно купить калоши глубочайшие, ибо грязь здесь такая, о какой мы, - я и все вы, - не имеем никакого понятия, да теплую шапку. Еще немного погодя необходимо нужно будет купить барашковый воротник - холода начинаются.

   Теперь я должен известить Вас, что в своб<одное> время я пишу большую историю, - и даю Вам честное слово, что на Рождество расплачу все мои должишки и долги.

   Поклонитесь от меня Ан<не> Ив<ановне>, а равно Нат<алии> Гл<ебовне> и наипаче Лизавете Глебовне, Леле, которую попросите передать мое глубоч<айшее> почтение Любовь Петровне Воскр<есенской>. Не можете ли Вы написать мне купно с Лизаветой Глебов<ной> и передать Леле мою просьбу, чтобы и они мне гоже какую-нибудь записочку написали.

   Взяты ли у Ходосевича карточки? За них нужно 2 р. 50 коп. А то он меня выставит как человека, который заказал, да не заплатил.

   22 сентября, Епифань.

  

  

  

   Не позже 21 числа, т. е. пятницы 6-ой недели, будет непременно доставлена моя повесть - вся; ради бога, прошу Вас извинить мою медленность, я решительно иначе поступить не мог. Я нахожусь в большом недоумении относительно того, что очерк мой не появляется до сих пор; или он в высокой степени гадок, или, как мне кажется, тут другая причина и именно то, что внимание Ваше ко мне оскорблено моим неисполнением слова относительно другого очерка, для 2 кн., и тем, что не сказавшись уехал из Петербурга.

   Так как внимание Ваше слишком для меня дорого, то я убедительно прошу Вас прочесть мое объяснение мучающих самого меня поступков. Когда был закрыт "Современник", я по необходимости должен был работать где-нибудь и попал в "Жен<ский> вестник". 2 рассказа мои, написанные для этого журнала, были зачеркнуты цензурой, и я сделался редакции должным. До последнего моего приезда в Петербург у меня не было средств уплатить этот долг сразу; да и после того я мог уплачивать по частям, потому что и брал я деньги эти тоже частями самыми ничтожными. В нынешнем году, желая что-нибудь заплатить "Ж<енскому> в<естнику>", я отправился в редакцию и к удивлению моему узнал, что рассказ мой печатается в 1-м No этого журнала. Я прошу принять от меня деньги, мне говорят, чтобы я возвратил сразу все, зная, что я этого сделать фактически не могу. При этом был один из известных писателей, которого я моту назвать когда угодно. Я отдал все, что у меня было, и поэтому не мог оставаться в Петербурге. Я дал слово работать исключительно у Вас, да и всегда сам глубоко желал этого, поэтому не мог обращаться никуда; но так как за день перед этим Вы дали мне 100 р. - то и к Вам не мог обратиться. Я должен был как-нибудь жить и уехал к знакомым в Москву. Но так как я существо не двужильное, то вся эта история измучила меня, и я не мог совсем работать и приготовить Вам очерки. Жить было здесь трудно; я принужден был написать 2 корреспонденции в одну петербургскую газету из Москвы, и все это вообще замедлило мою работу... Но теперь она почти кончена, в пятницу Вы получите ее.

   Москва, гостиница Мамонтова, No 74.

  

  

  

   Многоуважаемый Николай Степанович! Позвольте Вас просить передать сию записку Некрасову; запечатав или нет - как хотите. И кроме того, будьте так добры - замолвите словечко ему насчет того, что 100 р., как прошу я,- мне действительно нужны и действительно помогут мне работать успешно, - а работать хоть в какой-нибудь обстановке, хоть даже в целой, неразорванной рубашке, мне будет лучше и могу я работать действительно: матерьялы у меня есть, - нужно только передохнуть и опомниться.

  

  

   Просматривая вчера мой рассказ, я увидел, что сто рублей, выданные Вами мне в мае и июне, покрыты; и так как в деньгах я имею большую надобность, то позвольте Вас просить выдать впредь до представления повести (никак не позже 15 августа) - еще сто р. сер. Эта сумма сразу поправит мои дела, - даст мне возможность покойно заняться своим делом месяца полтора. Кроме небольшого рассказа, который осенью напечатается в "Неделе", - все мои работы принадлежат только Вам одним, и работ этих у меня будет много, так как и в настоящее время я могу одну за другой доставить восемь вещей. Говорю эти подробности для того, чтобы Вы не подумали, что, обращаясь к Вам с просьбой о такой сумме, я желаю злоупотреблять Вашим вниманием ко мне.

   Если возможно, я бы желал получить эти деньги сразу, чрез посредство Николая Степановича Курочкина, который передаст Вам эту записку и распишется за меня.

  

   30 июня <18>68 г., Стрельна.

  

  

  

   Если возможно, повремените отдавать мою рукопись в печать до утра среды, когда я привезу Вам окончание 1-й половины. Я бы просил, кроме того, Вас самих просмотреть ее предварительно.

  

   7 октября.

   Новый адрес мой: На углу Больш<ой> Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. No 21.

  

  

  

   По прочтении моей корректуры я еще раз обращаюсь к Вам с покорной просьбой - отложить печатание ее до 1-й январской книжки или до декабрьской. Необходимость написать именно повесть, а не ряд рассказов и очерков, путала меня в течение целого года, и я по крайней мере шесть раз написал эту вещь. Так как в ожидании ее прошло слишком много времени и, наконец, надо же было представить ее, то я решился отдать ее в том виде, как она есть. Но в этом виде она оказалась совершенно неудовлетворительною. Словом, я прошу Вас об одном: из 3 листов находящейся у меня корректуры, с прибавкою еще 1 1/2 листа, я сделаю к декабрьской книжке четыре отдельных рассказа. Рассчитать их я совершенно согласен даже и по 50 и по сколько угодно с листа. Относительно вообще денег, взятых у Вас, - сделайте милость, будьте покойны: я надеюсь, что путаница, идущая в моей голове и мучающая меня в течение целого года, пройдет, и весь матерьял мой прояснится от теперешнего тумана. Позвольте просить Вас уведомить меня о Вашем решении насчет того, согласны ли Вы на мое предложение.

  

   Адрес: На углу Большой Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. No 21.

  

  

  

   Сегодня, в б часов утра, я наконец кончил свое "Разорение" и уже передал Некрасову. Дня через два-три я буду совсем свободен и уеду, - но, господи, до чего мне скучно без Вас! Я буквально болен, и должно быть вследствие моей болезни мне в голову лезут разные безобразные вещи. Мне все представляется, что Вы разлюбили меня и бросили потому, что множество найдете людей лучше меня в сотни раз, впрочем, извините меня, я просто нездоров. Я выпил у Коли однажды бутылку красного вина, поехал домой и простудился - теперь лучше, но все-таки я болен - болен... О моем "Разорении" пошли толки по Петербургу самые оживленные, прилагаю Вам три отзыва из разных газет. Все это мне приятно, только нету Вас, и мне до того скучно, что, кажется, все равно, ехать ли в провинцию, оставаться ли все лето в Петербурге - решительно одно и то же, но я поеду.

   После Вашего отъезда ко мне стал шататься Карташов и измучил меня вконец - лепечет какую-то чушь про фокусников, про Гран Плезир и т. д. Между прочим, он называл Ан<ну> Вас<ильевну> фальшивой женщиной. Между прочим, Ан<на> Вас<ильевна> намерена вместе с каким-то Гипеном ездить верхом в манеже. Еще новость, которую сообщил мне Коля Долганов, - умер Ваня Соколов, - и ждут Аркадия в Петербург. Коля бывает у меня каждый день, - но по доброте и скуке - двух качеств его, все-таки он как-то тяжеловат. Впрочем, человек отличный.

   Милая! Теперь в воскресенье ко мне пришли Михен и Филатов, два дуралея, и нету Вас. Где Вы, крошка моя? Помните, как Вы бегали по дивану и говорили - "а мне гостинцу купить?" Как нога уходила на улицу? "Меня покатать". Голубчик мой, как я люблю Вас, сколько Вы дали мне ума, сил, ангел мой.

   Я болен, не могу писать ни о чем. Только не забывайте меня... Милая, хорошая, родная.

  

   P. S. Получили ли Отеч<ественные> зап<иски> и Разорение?

  

  

  

   Милая Бяшечка! Хотел было я тебе писать тотчас после отъезда, но решительно ничего нового, Сообщить было нечего. Утром по обыкновению проснусь под музыку и жду, - что это будет сегодня? Не будет ли повеселей? Напьюсь чаю или молока и пойду в сад, публика все знакомая, - монах, Катер<ина> Петровна, Криволуцкий, Борзов и пр.

   - Ну что?

   - Ничего.

   - Отчего вы поздно пришли?

   - Так. Зачем же именно рано?..

   - Да это так, разумеется.

   Начинается писание палками вензелей по песку.

   - Я уж второй стакан выпила, - говорит Кат<ерина> П<етровна>.

   Я знаю, что ей еще нужно 2 стакана, однако говорю:

   - Уж два? Сколько же вам осталось?

   - Еще два.

   - Однако!

   Что значит это "однако", никто не знает, - но говорят все.

   Словом, цыпа моя, идет чушь непроглядная, но я чувствую себя совершенно покойно: мне не скучно и не весело, а так, ничего, и могу так проводить сколько угодно время: чувствую, что отдыхаю; только подлый обед в гостин<ице> Мин<еральных> вод портит этот отдых,- иногда кормят скверно, например сегодня мне дали ботвинью с осетриной; я не рассмотрел ее и съел, а она оказалась гнилая, и у меня целый день страшная резь в желудке и тошнота. Письмо это я пишу небрежно потому именно, что болен и тошнит, не мог гулять и даже трудно сидеть, - такие скоты. Сегодня на Новицкого свалилась беда. Все общество составило формальный акт о том, что директор решительно не заботится о его нуждах. Вчера вдруг по его приказанию выгнали из вокзала нескольких лиц, игравших вечером в карты. Потом ворота сада запирают в 10 ч<асов> ночи, так что дамы некоторые лазили через забор, тогда как 10 руб. берут на содержание вокзала, садов и, следовательно, сторожей. Объявили об этом Новицк<ому>, а он сказал "не мое дело", тогда составили акт. Все это довольно глупо, но мне кажется, что Новицкий в будущем году не дождется и 10 человек лечащихся: он действует тоже необыкновенно глупо. Надо отдать ему честь.

   Приехала сюда красавица Борисовская. Я ее видел в вокзале отлично, потому что сидел с ней рядом; она, во-первых, глупа как пробка, а во-2-х, вовсе и не красавица:, когда она говорит или смеется, то нос ее тянется к подбородку, глаза камелии: у парикмахеров такие красавицы на окнах. Она брюнетка или около. Морда матовая, и глупость эфиопская.

   Коля прислал мне 50 руб. - такой, право, золотой человек, он получил деньги, которые ждал, и скоро получит эти 50 руб. Посылаю тебе его письмо. Студенты приехали, и, кажется, я с ними пойду шататься, только сошью сначала парусинное пальто. Из Мценска Якушкин выслал мне брюки, а белье и сапоги после; он написал мне задушевное письмо насчет моего "Разоренья", - в восторге и просил меня ехать, к нему для разговоров, обещаясь сообщить множество материалу. Я напишу ему письмо. "Листок" высылается вам на днях. У него 25 подписчиков - только. Выписали какого-то редактора из Петербурга. Дураки! Я бы за половину суммы взялся редактировать "Листок" и был бы преинтересный, без фельетона, конечно, а с одними местными известиями Степной полосы. Они думают заинтересовать Россию тем, что в Липецк приехали музыканты, что на вечере было 5 человек.

   Голубчик, прости меня за это письмо. Я измучен болью и духотой, которая терзает Липецк вот уж несколько дней. Я не знаю, куда деться от нее! Мне предлагают флигель целый с мебелью за 12 руб. Найму. Милая цыпа, - прости меня, голубчик! Завтра же пошлю тебе еще письмо и напишу разборчивей, потому что надеюсь поправиться. Целую тебя, крошку мою. Когда вы приедете?

   Вдруг сию минуту (11 ч<асов> ночи) хлынул страшный дождь, до ужаса страшный, просто ужас, ужас. Я боюсь тушить свечу.

   Цыпинька, прости мне, пиши мне прямо в Золотой Лев, прости, милая. Целую твои ножки! Как бы мне хотелось поцеловать их в самом деле. Цыпа, голубчик, прощай!

  

   Молния! Смерть моя и гром. Ужас. Ей-богу, я умру!

  

  

  

   Немало, ох и немало виновен я перед Вами; взамен самого тщательного исполнения моих просьб, я отвечаю Вам самым неопрятным неисполнением собственных обещаний писать часто и подробно. Дело в том, что я - действительно и по чистой совести - не могу до сих пор отдохнуть и поправиться: я весь слаб и если похожу порядком по городу, то не могу ни думать, ни взяться за перо; рад бы душою, но в теле страшное утомление. Если еще поживу месяц, то я думаю, что отдохну наконец и в августе явлюсь в Питер с окрепнувшими силами для того, чтобы вновь уложить их в "Разоренье", которое меня решительно все просят продолжать. Но теперь пока не могу написать строки. Время я провожу таким образом. Просыпаюсь в 7, а иногда и в 9 ч. утра (оч<ень> часто) и еду купаться; живу я в гостинице, помещающейся на горке около сада Минеральных вод, и в это время, то есть в 9 ч. утра, там играет музыка и до 10 или до 11 часов. С купанья, которое оч<ень> далеко от города, я иду прямо в сад, и ухожу вместе с музыкой домой пить чай и лежать или просто иду шататься по городу. Липецк - городок чистенький, просторный; тесноты и навоза нету никакого, - везде зелень и новенькие домики. Тут, недалеко от меня, есть памятник Петру Великому, ценой в грош и фигурой, А так что он известен под именем зубочистки Петра Великого . Нашатавшись и належавшись, иду обедать в гостиницу Минеральных вод, обед стоит 60 к., и потом по знакомым или ко мне кто-нибудь зайдет. В 7 ч. вечера опять музыка, в другом саду, до 8-ми, и потом опять чай в гостинице или у знакомых и сон благодатный. Ем много, и все хорошее, свежее. Но не лечусь ничем. Кумыс здесь плохой, потому что дрянной скот и нет травы степной, - я его пить не мог; выпил бут<ылок> 20 и бросил. Его пьют по 6, 7, 10 и даже 15 б<утылок> в день, постепенно. Суть его в том, что он питателен и ожиряет легкие, если они повреждены чахоткой. Вкус похож на сыворотку с зельтерской водой. Кумыс продается в таких же бутылках и так же шипит, как и зельт<ерская> вода. Железная вода здесь тяжела и портит зубы, пользы от нее мало, и если ее прописывают, то собственно для того, чтобы заставить больных много ходить. От этого они и поправляются главн<ым> образом, а не от воды.

   Вот Вам почти все о целебных средствах Липецка. Все дело здесь, стало быть, состоит в музыке и отдохновении помощию ничегонеделания. И сначала это действительно приятно. Когда я приехал, воздух был превосходный, но теперь постоянная езда истерла в порошок здешнее шоссе, и поэтому при каждом степном ветре, которые в степи необыкновенно часты и сильны, - вас душит пылью.

   Недалеко от Липецка есть лесная ферма, где учится мой брат. Там действительно хорошо, и люди там отличные; недавно я был там на охоте. Мне ужасно понравилось, и я думаю снова идти туда на Петров день. Охота тем хороша, что можно ходить сколько угодно и не чувствовать усталости. А это для меня первая вещь, потому что я ленив, как собака старая.

   Говоря по совести, жить здесь было бы весьма скучно, если бы не надежда видеть от времени до времени Алек<сандру> Васильевну и потолковать с ней о какой-нибудь новой игре. Видел я ее здесь всего два раза; 1-й раз лежу, вдруг записка от А<лександры> В<асильевны>: "мы приехали, приходите в гостиницу Мин<еральных> в<од>". Я пришел и познакомился с Херадиновой. Мы пообедали вместе, поболтали, нам было хорошо. Гулять мы не могли, потому что у А<лександры> В<асильевны> болела нога; на другой день мы обедали с А<лександрой> В<асильевной> вдвоем, а после обеда они уехали и обещали приехать через 10 дней. Все эти 10 дней я ждал их терпеливо, но ни на 11, ни на 15-й их не было, тогда я взял и махнул по железн<ой> дороге в Елец и нашел Ал<ександру> В<асильевну> и Херадинову в гостинице Попова. Это было в 11 ч. веч., меня пригласили пить чай, и я просидел у них до часу. На другой день мы гуляли с А<лександрой> В<асильевной> по коридору. Сидели в общей зале, куда являлась Херадинова, а вечером гуляли в саду с Петей и Херад<иновой>. Утром в 9 ч. мне нужно было ехать в Липецк, и А<лександра> В<асильевна> пришла со мной проститься в общ<ую> залу в 8 ч. Последний раз я виделся с ними 3-го дня. Они приезжали в Липецк на 3 или 4 часа, я успел только поговорить с ними за обедом и проводил их на ж<елезную> дорогу. В Липецк они обещали переехать 4 июля и тогда Останутся до конца лета. Поскорей бы, право.

   От времени до времени работаю чуть-чуть, но 2-ая повесть сложилась в голове почти совершенно, нужно <к> осени, и я напишу ее скоро. Еще я думаю написать очерк Липецкие воды для "От<ечественных> записок", небольшой, но не знаю, как собраться. Прищучит крайность в деньгах, напишу скоро. Отчего, Ник<олай> Алексеич, Вы не пишете мне ничего? А<лександра> В<асильевна> говорит, что у нее есть несколько Ваших писем, - а мне ни строки. Я виноват, сам не пишу, но, ей-богу, я устал, я лучше все расскажу, когда буду в Петербур<ге>, дайте отдохнуть.

   Насчет Курочкина и Поливанова я думаю так, что гораздо будет лучше начать занятия с августа, с осени. Тогда все в Петербурге начнут делать дело. Может быть, даже А<лександра> В<асильевна> приедет в конце осени, и все примемся за работу. Теперь отдохните. Наверно, и Поливанов на даче, куда Вам разъезжать не расчет. И кто делает дело летом? Всё спустя рукава, нашеромыгу, напрасная трата денег.

   Здесь я встретил одного господина Винберга, который учился в Коммерч<еском> и знал Александра Бараева.

   Щедрин написал мне 11-го июня, что постарается всеми мерами о высылке мне 50 руб., котор<ые> я тотчас доставлю Вам. Вероятно, нет Некрасова, и потому не могут ничего сделать, но теперь, я думаю, это решится скоро. Извините, Н<иколай> А<лексеевич>, - к Вам так много народу лезет с поручениями и просьбами, что мне и не пристало бы. Виноват я пред Вами, но авось поправлюсь.

   Щедрина оставьте покуда у себя. А июльские деньги вышлите по такому адресу: В Липецк, Екатерине Петровне Тимофеевой, на Соборной площади в д<ом>, где казначейство, с передачею мне. До свидания. Пишите, пожалуйста.

  

   С 1-го июля пусть не вычитают за "Голос".

  

  

  

   Не откажите принять участие в литературно-музыкальном вечере в пользу училищной Липецкой библиотеки. Если будете Вы читать Шиньон или что другое, то и я охотно прочту что-нибудь, - цель хорошая. Завтра придут Вас просить сами распорядители между 11 и 12 часами.

   Я бы зашел лично попросить Вас, да во 1-х, боюсь хором Полякова, а во 2-х, еду сейчас из Липецка в деревню на 3 дня.

   Вечер назначен 8 августа.

  

   Ждал я Вас вчера и сегодня и рад бы был душевно видеть Вас, а Вы не пришли, Будьте здоровы.

  

  

   Не пеняй, моя цыпинька, что долго не получаешь от меня писем, я бы и рад был тотчас же послать тебе письмо, как только приехал сюда, - потому что мне очень жалко, что я отправил тебе такое скучное письмишко, - да почта ходит отсюда только по понедельникам и четвергам, - и стало быть, я почти четыре дня писать тебе не мог. Повторяю тебе - не печалься, письмо было глупое, и в настоящее время я чувствую себя очень хорошо. У матушки мне жить отлично, почти так, как тебе у Херадиновой, если только ты не врешь, что тебе там хорошо. Главное, что народу нет никакого, - сад, среди которого стоит училище, великолепный, и в нем тоже нет ни одного человека, - гуляю один - виды и окрестности действительно превосходные. Познакомился я здесь с одним старичком чиновником, который любит природу и даже занимается переводами стихов из разных поэтов с фр<анцузского>, англий<ского>, нем<ецкого>. Старичок очень оригинальный, сегодня, например, он водил меня за город версты за две, к лесному сторожу. Сторож, из отставных солдат, живет в лесу и страстный охотник, а главное - балагур и рассказчик, - мы с ним, начиная со вторника, будем путешествовать ^с ружьем. Я побыл у него в сторожке часа 2 - такая прелесть. Воротились мы с прогулки часов в 8 вечера; погода была прекрасная, пошли на бульвар, который лежит на высокой горе, гораздо выше той, на которой стоит Елец, и оттуда открывается река, по берегам которой почти на каждом шагу горят костры. Этого прежде никогда не бывало, и я пошел узнать, что такое; около костров ходили хороводы и пелись песни,- это оказалось - ждут солнца, такой обычай - будто бы под Петров день солнце восходит разноцветное и играет особенным образом. И когда я пишу тебе это - песни слышны со всех сторон, и костры будут гореть до восхода солнца. Уверяю тебя - такой прелести я и не видывал.

   Все это время я, признаться сказать по совести, чувствовал такую усталость и лень, что ужас - мне трудно было писать даже тебе, но теперь, право мне кажется, - ничего, гораздо лучше, и я чувствую себя много свежей против прежнего. Должно быть, я теперь именно начинаю поправляться - а матушка кормит меня на убой, ем я действительно оч<ень> много и тяжести не чувствую. Я здесь пробуду с неделю, думаю, что этого будет довольно, а потом поеду к Якушкину, который, встретив меня на железной дороге, когда я ехал в Крапивну, - просто тащил к себе за рукав и ждет. А после него мне бы хотелось повидаться с тобой, цыпленочек хороший мой. В следующем письме твоем, которое ты тоже адресуй в Тулу, - ты напиши мне, когда бы можно видеть тебя, и если можно одну, и где - в Ельце или в Орле. Там теперь железная дорога; когда ты мне напишешь число и каким образом нам лучше всего повидаться, - то я так и соображу. А потом мы уже не увидимся до самого отъезда в Петербург. Благо я теперь стал чувствовать охоту к работе и в голове зароились кое-какие планы повестей - работать я не буду, а буду только записывать да отдыхать. Ах, если бы только Коля выслал мне хоть немного денег.

   Матушка моя не ложно любит тебя всей душой. Я дал ей почитать кой-какие твои письма, и она сразу поняла, что ты ангелочек мой, хороший. Как бы она хотела видеть тебя! Осенью, когда поедем назад, мы непременно остановимся в Туле на 1 день, и матушка туда приедет. Посмотри, какая она отличная женщина. Я уверен, что ты ее будешь любить.

   Песни все поют звонко, звонко.

   Моя повесть "Тише воды" наделала здесь дел, - все перессорились и переругались, и я боюсь, как бы в самом деле не сорвали зла на сестре и матушке, но обе они уверяют, что все пустяки и вздор, и может быть их правда.

   Глупую эту штуку удрал я. Вот что значит писать для денег из-под палки.

   У нас уже все спят. И матушка, и брат, и сестра, и котенок даже. Сегодня ночью я проснулся от колокольного звона и вижу около меня лежит котенок - стал я с ним играть и проиграл часа 2. Продувная бестия.

   Прощай, иду спать. Матушка приказала целовать тебя в глазки, губки и щечки, а я целую тебя <......> {В подлиннике вычеркнуто два-три слова. - Ред.}

  

  

  

   Друг ты мой любезный, Бяшечка! Вместо Рыбинска попал я в Нижний, потому что мне не хотелось 2 раза разъезжать по одному и тому же месту. Волга мне ужасно нравится, но потому именно, что тоска, которую испытываешь на ней, - глубокая. Какие дивные, характерные города, когда-то тут кипела жизнь, и теперь - нет ничего; по громадным площадям кое-где двигаются люди, как мухи, - солдат-калека плетется с книгой подмышкой, едет водовоз... вихрем несется частный пристав, точь-в-точь такой же, как в Петербурге. Все эти кремли, крепости перегажены казенными домами с бесчисленными в нитку вытянутыми окнами и надписями "присутственные места", - истинно антихристова печать. И какая мертвая тишина. Часы на какой-то колокольне бьют медленно, грустно. У меня смертельное желание спуститься до Саратова, и если может Григорьев, пусть пошлет в Саратов до востребования на мое имя письма 2 к кому-нибудь. Но в Саратов я поеду не ранее как через неделю, а теперь; т. е. завтра, поеду я на пароходе по Оке, до Павлова села, и посмотрю, что там делается, потом ворочусь в Нижний, где надеюсь найти от тебя письмо. За твоим письмом в Рыбинск я послал. Да вообще надо переждать неделю - холод жестокий и на Волге движен<ия> мало. Зелени тоже очень мало, но березы в Нижнем распустились. На пароходе "Самолет" я ехал от Ярославля до Нижнего. Я ехал отлично: каюты превосходные, тепло и покойно; признаюсь, берега не особенно живописны, та что от пристани до пристани, верст примерно на 30, разнообрази<я> оч<ень> мало. Спал я поэтому, а отчасти и от качки, - жестоко, да и вообще мне поспать надо хорошенько. Зубам моим легче, как бы не сглазить, сегодня, например, ныли только часов в 5 утра и весь день не беспокоили, лекарство попалось отличное.

   Сегодня на Троицу все пароходы в березках; чудо! А ночью какая прелесть - огни на Волге, на верхушках мачт и пароходов, - это какое-то новое небо звезд над головой, и рассказать этого нельзя. Я тысячу раз жалел, что ты не со мной, - ты бы отлично отдохнула здесь, - я в этом сильно виноват. Впрочем, может быть, ты и приедешь без лишних сборов. Денег я пришлю дня через 2, через 3, как только сам мало-мальски огляжусь и узнаю {Конец письма оборван. - Ред.}

  

  

  

   Проезжая через Москву, я познако<ми>лся с г. издателем народного жур<нала> "Грамотей" Н. И. Алябьевым. Жу<рнал> совершенно честный. Этот <Аля>бьев просил меня вых<лоп>отать у Вас позволение напе<чат>ать что-нибудь из оставшихся после Ф<едора> М<ихайловича> сочинений. В руко<пися>х, которые находятся у меня, - <есть ко>е-что, что напечатать <можн>о, листа в полтора. Когда я пое<ду> в июле в Петербург <1 нрзб.> выбрал и послал. Гре<ха> тут нет. Заплатят по <нап>ечатании аккуратно, р. 50 за <лис>т, лист меньше Оккрейца "<Библ>иотеки". Если Вы согласны, чтобы Ф<едор> М<ихайлович> печатался в {Конец письма не сохранился. - Ред.}

  

  

  

   Вторые сутки живу в Саратове, и все нет ничего от тебя, друг ты мой милый. В Нижнем я писем не мог ждать и оставил конверт с моим адресом, и все нет ничего, - и особливо мне скучно без писем в Саратове, - гаже и подлей этого города я не видывал, такой пыли, которая буквально душит и которая вовсе не похожа ни на елецкую пыль, ни на липецкую и во сто тысяч раз страшней московской, такой пакости я буквально не видывал. К тому же жара стоит несносная, прямо из холодов попал я в огонь. Прямо с пристани я поехал в какие-то номера (на Верхнем базаре против Петерб<ургской> гостиницы- пусть Григорьев растолкует), - но там оказалось такое разорение, - дом продается с аукциону, никого нету, кроме лакея, - пустыня и такая страсть, что я едва мог передышать ночь. Переехал в другую гостиницу пристани, "Самолет", - здесь номера чище, но вовсе нет той прохлады, какую я найти ожидал, - гостиница стоит на самом берегу Волги, - напротив. В настоящую минуту у меня болит голова от кухонной гари пирогов, перегорелого масла и поганого оркестра музыки, который дерет какие-то польки. Поганей Саратова я не видывал ничего. Ни зелени, ни садика - ничего нет, есть какая-то зеленоватая сволочь около собора, но та вся потоплена пылью непроходимою, - мне кажется, от одной этой пыли ни минуты нельзя оставаться в Саратове, и я понимаю Прокоф<ия> Васил<ьевича>, что он не вынес его. Как бы я был рад получить ваши письма, твои и Григорьева; завтра, - я бы завтра же тронулся вверх по Волге, опять назад до Нижнего и потом в Рязань, а из Рязани прямо поехал бы в Питер за работу. Я отдыхаю душевно и телесно на пароходах - это такая прелесть, - все города мне противны как б<ог> знает что, - пожил бы я в какой-нибудь деревеньке, но одному скучно и долго не уживешься. Как я доволен, что захватил с собой Лекции русской истории, кот<орые> дал мне Битмид, - я их чуть не вызубрил наизусть и, право, пожалуй, осенью выдержу экзамен (поганые польки просто не дают писать - какие-то кларнеты визжат как сумасшедшие...)

   Может случиться, что я из Нижнего поеду в какую-нибудь > деревеньку по Нижегородск<ой> жел. дор. и там проживу недели две-полторы. Этого я еще ничего не знаю, мне оч<ень> хорошо ехать и, право, здорово, а главное "для души" хорошо.

   Надо как-нибудь пристроиться осенью. Надоело это шатанье и висение на волоске. Сегодня ночью прочту русскую историю еще раз.- я думаю, что она пригодится мне.

   Охота писать приходит часто, и я только желаю иметь твои письма, чтобы быть совершенно покойным и писать. Как хорошо, в сущности, без знакомых!.. Дай господи, чтобы осенью поумнее нам жить и расплатить долги, у нас их такая бездна! 1-го июня, к моему истинному горю, ты не можешь получить от Базунова денег, потому что я не мог приготовить ему Разоренья. У меня в голове и повесть к июлю - и необходимость отдохнуть, а времени всего полтора месяца, и нужно доставить роман. Этакие подлецы, канальи! К половине июля я доставлю им что-нибудь, только не Лень. Едва ли я успею, хотя я чувствую, что через недельку могу приняться за работу крепко.

   Какие есть на Волге превосходные места! Едешь местами каким-то садом, затопленными кустами - где дорожки - вода, что за прелесть. Я просиживал целые ночи на палубе, потому что сон, который было одолевал меня с начала поездки, прошел, и теперь мне спится плохо ночью, но среди бела дня - отлично, чему я очень рад.

   Назад из Саратова придется ехать до Нижнего суток 6 или 5, и я радехонек этому, - я еще лучше рассмотрю Волгу, перед Саратовом <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. - Ред.} до Нижнего же гнусна и подла как самая купеческая река - ни кожи ни рожи - одна вода.

   Опять поганая музыка, стук чашек, громкие разговоры каких-то уродов, которые, по всей вероятности, татары!

   В этой погани и пыли, где сегодня задыхаются или ворочаются в грязи <......>, {Строка письма в подлиннике вырвана. - Ред.} где запылены и загажены какими-то лачужками, кабаками, полками, бревнами, навозом и пр<очей> мерзостью превосходнейшие берега Волги. Тут сегодня объявлена "Прекрасная Елена", отчего бегут именно на Волгу подышать свежим воздухом. Пишите мне, ради бога, прошу Вас усердно. Пишите мне теперь в Нижний до востребования. Пожалуйста, только тотчас по получении этого письма, чтобы мне не ждать, - жизнь трактирная дорога, а главное - утомительна и действует одуряющим образом. Прощай, голубчик мой глупенький (умная, милая!) Живы ли Вы, цы-пинька? Целую дубинушку. Будь здорова. Молю, р<ади> бога пиши. Как худо без твоих писем и книг. Пиши!

  

  

   P. S. <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. - Ред.} и тогда он может ко мне приехать, если же поселюсь где-нибудь окончательно.

  

   Целую, целую милую.

   Встретил какого-то госп<одина> на пароходе, который знал Симонова в Харькове и даже жил с ним вместе до женитьбы. Он распространялся <......> {Строка письма в подлиннике вырвана. - Ред.}

   Целую дубинушку мою милую.

   P. S. В июне ты все-таки получишь 30 р. сер. непременно из другого источника. Будь покойна.

  

  

   Ради бога, простите меня, - я опять беспокою Вас. Убедительно прошу Вас, одолжите мне 75 руб. в счет будущей части моего рассказа. Я приготовлю никак не менее 3-х листов, - и по выходе 11 кн. Вы эти деньги вычтите. Если бы не крайне трудные мои обстоятельства в последние месяцы, - поверьте, я бы никак не посмел беспокоить Вас. Мне в тысячу раз приятнее было бы поступать прилично, а не так, как я делаю теперь. Но, ей-богу, мне эта помощь нужна крайне. Я прошу Вас извинить меня и, если возможно, не отказать.

  

   19 окт<ября>.

   P. S. Если возможно выдать 75 р., прошу Вас вручить сему подателю.

  

  

  

   Михаил Евграфович сказал мне, что статья моя будет напечатана в декабре. Я очень этому рад, ибо смогу кое-что поправить, но мне очень трудно ждать декабрьской книжки, чтобы получить несколько денег. Поэтому я покорно прошу Вас выдать мне теперь хоть сколько-нибудь. Я получил, в счет этой статьи, 75 руб. серебром. В статье будет более 3-х листов (3 листа я уже доставил по моему расчету); но если бы даже и с тем, что еще осталось доставить мне, вышло только три листа, то, я думаю, для Вас не будет обременительно выдать мне руб<лей> 75, - после чего, по выходе книги, весь гонорарий за эту статью поступит на уплату долга Вам и конторе. Если возможно, - прошу Вас не отказать, если нет, - прошу не гневаться на меня.

  

  

  

   Друг любезный Бяшечка! Письмо будет короткое, потому что я не огляделся и не отдохнул с дороги, - да и в голову так много набилось нового, что не сообразишь. В Берлин мы приехали только сейчас, в 6 часов вечера. Всю дорогу ехал отлично, - но как жаль, что не знаешь языка. Н<иколай> Евгр<афович> кое-что знает и вообще может спросить обо всем, - но этого очень мало, а хотелось бы поговорить с этим народом. Скажу коротко: с самого Эйдкунена - сразу прекращается все русское, кроме природы, да и та верст через 200 - неузнаваема, хотя и та же самая - так обработаны здесь наши пустыни петербургские. Деревни, пашня наша и прусская, это небо и земля. Деревни до того красивы и хороши, что, кажется, не уехал бы отсюда вовеки, - но что ж будет дальше. В Эйдкунене нас осмеяла буфетчица за то, что мы не умели спросить водки: мы с Н<иколаем> Е<вграфовичем> стояли перед буфетом, как столбы, и переглядывались друг с другом, - немка смотрела на нас как на учеников, которые не знают урока, потом пожала плечом и налила какой-то сволочи. Вообще, при въезде в Пруссию немцы кажутся более победителями, нежели в самом Берлине, но везде на русских см