Успенский Глеб Иванович - Письма

ременам помещать сразу, несколько. Ну, уж, дорогой Василий Михайлович! Здесь такая мертвая тоска, что я, бога ради, прошу Вас подумать, можно ли мне рассчитывать на очерки русской жизни? Я буду работать неусыпно. Одно спасенье. Все лезет врознь. Анна Мих<айловна> Евр<еинова> кричит: "Если бы я знала!!! никогда бы не подумала взяться за журнал!" Абрамов ушел из "Сев<ерного> вестн<ика>". Короленко также рвется вон оттуда. Анна Мих<айловна> не находит в нем изящного вкуса. "Русскую мысль" побранивают иногда шибко. Все скучны и унылы. Не надоели ли мои письма? Если да, то прямо скажите мне, и я ограничусь вот только одним "На обратном пути" - и будет. Когда Вы будете в Петербурге? Во всех местах теперь галдят о Тихомирове, который уже подал прошение о возвращении в Россию, об узаконении брака и о детях. Он женился под чужим именем. Дело его плохое. {Далее восемь с половиной строк вычеркнуты Успенским. - Ред.}

   Вот что в Петербурге-то говорят. Будьте здоровы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Не сердитесь на это скучное письмо.

  

   Надобно было зачеркнуть. {Фраза относится к зачеркнутым строкам. - Ред.}

  

  

  

   Только вчера я окончательно поселился в Петербурге и прежде всего спешу вывести Вас из недоумения относительно моего участия в "Сев<ерном> вестн<ике>" Бот в чем дело: Мих<айловский> мне сказал: "Какие-такие у Вас будто бы есть рассказы в "Сев<ерном> вестн<ике>"? Короленко справлялся - никаких рассказов нет!" И все это точь-в-точь - рассказов там нет "ни на волос". Но вот в чем, милый Владимир Галактионович, дело, - есть эти рассказы для "Сев<ерного> вестника", они готовы, - но их надобно выручить от Гайдебурова. В Нижнем я Вам сказал, что у меня есть рассказы для "Сев<ерного> вестника", может быть даже сказал прямо, что они там. Я полагал, что, возвратясь домой, найду возможным взять 200 рублей хоть в "Рус<ской> м<ысли>" и тотчас уплатить их Гайдебурову, рассказы взять и отдать в "Сев<ерный> вестник". Были у меня и 200 руб., и еще 200, и еще 300, - но все исчез<а>ло в тот момент, как только появлялось в руках. Долгов в деревне накопилось тьма, едва выбрался оттуда, предварительно дав возможность переехать семье и то постепенно. Говорят, есть какие-то новые бумажки и будто бы они были в моих руках, - но я решительно не видал их,- знаю, что мелькало что-то синее или красное. Таким образом, из трех рассказов волей-неволей пришлось отдать Гайдебурову один. Он появится 1-го октября. Если он покроет все 200 р., тогда два остальные я возьму у него. Если не покроет, тогда придется доплатить немного уже. Так вот Вы и знайте: еcли только Вы будете в "Сев<ерном> вестнике", - то я дам к No 11 "Сев<ерного> вест<ника>" - 2 небольших рассказа. Если Вы там не будете, то ни в каком случае не дам. Пусть печатает Гайдебуров, а деньги передаст в "Сев<ерный> вестн<ик>". Так вот Вы мне черкните - взять ли эти рассказы? А главное - будете ли Вы там? Абрамов ушел, не знаю почему. Тоска какая-то смертная. Сама Анна Михайловна хотела бы бросить все и жить в уединенном месте на вершине Альп. Словом, положение вообще трагическое. А впрочем, все это, может быть, и сплетни. В конце концов одно самое верное: будете Вы, милый, хороший, дорогой, в "С<еверном> в<естнике>", буду я; не будете - не буду я там во веки веков.

   Виноват, виноват я пред Ник<олаем> Фед<оровичем> - до сих пор ни прошлогодних 20 р., ни нынешних 25 не препроводил. И сам не знаю, что творится! Работаю положительно и день и ночь и чувствую, что к ноябрю окончательно обессилею совершенно.

   Впрочем, наработано очень много, по кр<айней> мере для "Рус<ских> ведом<остей>", и первые деньги которые придут оттуда (на днях), - непременно помогут мне снять с себя грех пред Н<иколаем> Фед<оровичем>. На этой же неделе я вышлю долг наверное.

   Кланяюсь Вашей матушке, Вашей жене, целую Ваших деток, а также и всей семье Никол<ая> Федор<овича>, Всех я Вас люблю и всегда помню. Будьте здоровы и спокойны. Елпатьевскому, Вашему милому брату Илл<ариону> Гал<актионовичу>, пожалуйста, поклонитесь, а последнего и поцелуйте. Поцеловал бы и Елпатьевского, да он целует свою жену, а я на это не согласен.

  

  

  

   Я так нездоров, что решительно не могу прийти слушать г. Карпова. Да если бы и пришел, то при моем нездоровье проку было бы мало. Если бы г. Карпов был так добр, что дал бы мне прочесть его пиесу одному, - я был бы ему благодарен. В Пале-Рояле всегда есть посыльные. Если он пришлет мне свое произведение часов на 5, хоть в конце сегодняшнего вечера, - то рано утром он будет иметь его у себя. Что я буду думать о его произведении, то и напишу.

  

  

   Виктор Александрович! Не смущайтесь, бога ради, что я Вам посылаю только семь страниц, т. е. 1-ю главу 1-го очерка. Не только этот первый, но и второй очерк у меня уж готов - я только перерабатываю их - лиха беда начало, а тема будет разраб<отана> до января. Первые-то главы самые трудные. Сегодня, в понедельник, я посылаю только 7, а завтра, будьте вполне уверены, вышлю всю вторую и третью главы первого очерка и в среду конец. Времени для набора у Вас много. Конец Вы получите в четверг, и поэтому начало первых глав в корректуре, кот<орое> может быть набрано раньше четверга, - пришлите мне по мере набора в Петербург, Вас<ильевский> остр<ов>, 7 линия, д. No 6, кв. 4. (Просил бы и "Русскую мысль" высылать также). Я возвращу корректуру в тот же день: надобно посылать заказным в простом конверте, так скорей. Примечание будет приложено к концу. Будьте вполне уверены, что я никоим образом дальше среды не оттяну. Хлопот ужасно много дома, да и в "Рус<ские> вед<омости>" писал много, и неожиданно почувствовал, что утомлен. Ольга Николаевна уехала и будет у Вас. Желаю Вам всего хорошего.

  

  

   Простите меня, любезнейший г. Раппопорт, за мое упорное молчание: я почти только что возвратился из долгой поездки в Сибирь и ввиду больших расходов (конечно, по моим средствам - больших) вынужден был сесть за работу, за которой с конца августа и сижу непрерывно. Не было решительно возможности никому из самых близких людей ответить на их письма, которых накопилось множество, пока не нашлось возможным хотя один день отдохнуть в Чудове и побыть одному. Все, что я Вам обещал, будет исполнено осенью, т. е. напечатаются "Переселенцы", а после них и "Шахтеры". Почему они будут напечатаны позже, я расскажу Вам сейчас. Письмо о том, что "Шахтеры" будут напечатаны, я писал из Перми. Ваша рукопись была со мной. На дороге в Тюмень, между Тюменью и Тобольском, встретил старого знакомого Политического ссыльного Швецова, своего человека. Разговорились. Оказалось, что он трудится по одному и тому же с Вами делу, и его статья о каменноугольной пром<ышленности> напечатана в майской или июньской кн<ижке> "Вестника Европы" за подписью, которую я забыл. Я решительно не мог отказать этому человеку просмотреть Ваш труд, но на всякий случай отделил то, что принадлежит собств<енно> Вам, напр<имер> песни и т. д. Все, что у Вас касается сведений из печатн<ых> источников, я ему позволил взять. Он взял очень немного, но зато и в Ваших сведениях нет кое-чего, что есть у него, и, след<овательно>, Вы для пополнения Вашей рукописи можете свободно брать и из его статьи, но не в этом дело. Рукопись Ваша была у него в Томске, и я, уезжая, признаться, забыл об этом. Но, возвратившись в Петербург, тотчас же писал Швецову, чтоб он возвратил эту рукопись, в ответ на что имею телеграмму, что рукопись Ваша высылается. Скоро она будет опять у меня; я ее вместе с теми главами, которые Швецову даны не были, вышлю Вам. Вы просмотрите, дополните ее, и тогда будем печатать. Ее непременно напечатают. Хорошо, что Вы сделали дополнения к "Переселенцам". Эту статью напечатаем скорее, чем "Шахтеров", - но пока не знаю где. Не обидно ли Вам будет поместить ее в "Эпохе"? Там всё те же лица, что. и в лучших журналах. Редактор Златовратский и В. В. (Воронцов). Журнал новый и напечатает скорей. Ответьте мне: Петерб<ург>, Вас<ильевский> Остр<ов>, 7-я линия, д. 6, кв. 4.

   Что касается до других Ваших рассказов, то, откровенно говорю, - я решительно не имел времени их прочесть. Мои неотложные работы окончатся к 3 октября, а числа 6 я уже напишу Вам об этих двух рассказах. Затем прошу Вас об одном: не возлагайте на меня никаких особенных и преувеличенных надежд. Я по совести даже и обещать не могу какого-либо особенного содействия кому-либо. Я сам обременен моими личными заботами сверх меры. Но все, что касается содействия в литературных делах, - я всегда готов Вам служить. Стоит лишь появиться в печати хоть одной Вашей работе - и Вы сами будете уж на настоящей дороге.

  

  

   Дорогой мой Василий Михайлович! Ради бога, простите, что я до сих пор не написал обещанного рассказика. Такие тяжкие времена и такое душевное расстройство, какого со мной и не бывало. Между прочим, я написал в это время около 3-х листов для "Русской мысли", обязательно необходимых во всех отношениях. Написал нехорошо, потому что хлопот домашних и неприятностей была тьма-тьмущая. Поверите ли - сухой жар во всем теле вот уж мучает меня с месяц; нет ни сна, ни покою, в таком состоянии я просто не могу взяться за веселую вещь. Вот почему прошу Вас - снизойдите! Напечатайте с какими угодно сокращениями это последнее письмо. Несколько недостающих страниц постараюсь послать сегодня ж с курьерским (сейчас 11 ч. утра). А затем я опять буду две недели работать для "Русской мысли" для ноября и декабря. Это необходимо мне во всех отношениях. Необходимо в матерьяльном отношении. В две недели я окончу эту каторжную работу (благо она уж вся ясна) и затем, отдышавшись в течение недели, - непременно начну новые рассказы для "Рус<ских> вед<омостей>". Немного их будет, но я бы все-таки хотел в месяц раза 2 писать о пришествии Купона. Все у меня готово, то есть нужно только вставить в готовые клетки матерьял. Назвал бы я эти очерки "Проступки господина Купона". И первый был бы: "Пришествие антихриста (Родшильд в Одессе)". Уж вот бы с удовольствием-то начал работать! Без этой работы, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>, - пропаду, пропаду я. Не будет у меня этого любимого дела, - сотруд<ничество> в "Рус<ской> м<ысли>" меня не одушевит, а моя личная жизнь Вы и вовсе не знаете какая. Пропаду, пропаду я, ангел мой.

   Крепко Вас целую.

  

  

   Дорогой Василий Михайлович! Посылаю окончание письма, которое, очевидно, можно разделить на 2 или же печатать сократив. Там, где разделено F, в заглавии можно и прервать первую половину, для ровности можно прервать и на 12 странице, там где *. Простите меня, Христа ради. Как только отделаюсь от работы для "Русской мысли", - отдохну неделю, - буду писать изредка. Но хотел бы писать те очерки, о коих писал.

   Что же это с Виктором-то Александровичем? Я хотел просить Общество любителей словесности, чтобы оно устроило заседание, на котором сообщило бы, предположим, письмо Гольцева жены о том, что с ним случилось, и постановило бы ходатайствовать пред высшим начальством (или уполномочило бы какого-нибудь изв<естного> адвоката) подать прошение на высоч<айшее> имя о том, чтобы неизвестно почему исчезн<увшего> члена Общества судить обыкновенным судом, если он того достоин. Общество, может быть, и притихло бы навеки, но просьба о простом суде дело не худое и, кажется, законное.

   Вукол Мих<айлович> Лавров известил меня, что, к величайшему его сожалению, им пришлось сделать значительные сокращения в моих новых рассказах. {Далее две строки вычеркнуты. - Ред.} А я и сам раньше также уже сделал сокращения самые огромнейшие в корректуре. Что же может выйти из этих сокращений.

   Таким образом, наш общий труд с редакцией состоит только в том, что мы сокращали и старались, чтобы никаких рассказов не было.

   Вас<илий> Мих<айлович>! Очень мелким шрифтом печатаете о переселенцах и пожертвованиях. Надобно привлекать к этому делу публику. Посмотрите-ка, как поступают К. и С. Поповы, чтобы публика видела слово ЧАЙ, а когда дойдет до переселенцев, то печатается такими бактериями-буквами, что и вовеки не увидишь (принято по ж. 1 p. A. 3., - 50 к. К. Б.). Попов такими буквами не напечатает своего объяв<ления>, а то и он пойдет в переселенцы. Уж на что несчастны кухарки и "человек ищет места", а и то публика все-таки может сказать, взглянув в объявления: "Эко кухарок-то!" А переселенцев и не заметит совсем. Я вот знаю тысячу докторов от сифилиса, а мне вовсе их знать не надо; знаю Кнопа, Бутенопа, Зингера, Эрмансдорфера, мыло Тридас, Брокар, знаю, что скончалась Мазурина, Бал-ванкина и Лоханкина, - а переселенцы? поступило в к<онтору> "Р<усских> в<едомостей>" 1 р. 50 к. Всего одна строчка.

   О них, по крайности, надобно печатать тем же шрифтом, как корреспонд<енции>, с подчеркиванием жирным шрифтом слова пожертвовано. Словом, надо сделать так, чтобы видно было со всех концов Москвы. Неужели Вы в самом деле не думаете, что это значит что-нибудь? А я думаю. Попробуйте напечатать о пожертвованиях семействам, претерпев<шим> на катастрофе разрушения, так, чтобы на первом плане, - и будут пожертвования. А если печатать их не буквами, а инфузориями, то и жертвовать будут также не рублями, а полтинниками.

   Крепко-крепко целую Вас, дорогой Вас<илий> Мих<айлович>. Ответьте мне, ради бога, на первое письмо, газет мне надо на 75 руб., из моих же заработков. Согласны ли Вы сделать это? Поверьте, что худого не будет.

   А то я, по совести скажу Вам, - близок к полному расстройству душевному.

  

   Заглавие письма на последней странице, его надобно поставить непременно. До свидания бы, В<асилий> М<ихайлович>, не приедете ли к нам?

  

  

  

   Очерки мои, напечатанные в прошлой книжке, повергли всех читателей в неописуемое недоумение и поставили меня в самое нелепое положение. Все, что напечатано, не имеет никакой живой связи и просто-таки прекращает дальнейшую работу; в этих двух очерках было обрисовано все пережитое обществом под властию лживых временщиков вплоть до пришествия капиталистического строя. В каком виде он застиг нас? Вот очерк нашего действительного состояния - и докажет сколько на нас лежит греха по отношению о незащите против <1 нрзб.> своей личности. Из напечатанного ничего путного не выходит, и, чтобы продолжать работу, я должен был прибегнуть к уловке и написать главу о прискорбном событии, которая, во-1-х, осмысливает все напечатанное в прошлой книжке и теперь не имеющую смысла, и, во-2-х, дает мне полную возможность продолжать эти очерки. Глава эта написана совершенно вновь, в шутливом тоне, ничего в ней не заимствовано из вычеркнутого прошлый раз, кроме одного обыденного факта, и она прочтется не без интереса, составляя совершенно новую работу, и в то же время выпутывает меня, и журнал, и читателей из путаницы, в которую все мы ввергнуты прошлой книжкой.

   Прошу Вас, когда будете посылать мне корректуру, отмечать сбоку гранки сомнительные места. Я смягчу их, заменю другими, и тогда не будет таких потрясающих эпизодов, как прошлый раз.

   Не найдете ли Вы удобным печатать мои очерки таким же шрифтом, как "Письма с дороги", дополняя по расчету платы в 250 р. то количество излишка, которое будет соответствовать большему количеству букв в этом мелком листе? Мне было бы лучше, так как в дальнейших очерках будут этюды не беллетристические и печатать их разгонисто - неудобно.

   Следующий очерк IV будет весь беллетристический и будет состоять из трех маленьких рассказиков, имеющих связь. Убедительно прошу Вас напечатать оба эти очерка, III и IV. К декабрю будет один большой - V очерк "Мужик-безбожник".

   Настоятельно прошу Вас, многоуважаемый Вукол Михайлович, выслать мне не 150 руб., а 250, - так что в декабре я получу только 100. У меня к тому времени будут иные средства, - теперь же мне необходимо иметь упомянутую сумму. Прошу Вас выслать ее прямо в Петербург на имя моей жены Александры Васильевны Успенской - Вас<ильевский> Остров, 7-ая линия, д. No 6, кв. No 4. Был бы Вам глубоко благодарен, если бы она могла получить эти деньги к 1-му ноября. Корректуры прошу Вас посылать также в Петербург, где я буду по окончании работы, - числа 2-го-3-го. Не будете ли Вы иметь что-нибудь против того, что VI рассказ, под тем же названием "тяжкие грехи", будет перенесен на январь? Мне бы хотелось подольше поработать на эту тему. Позвольте пожелать Вам всего хорошего.

   Чудово, 29 окт<ября 18>88 г.

  

  

  

   Посылаю окончание и жду корректуры в Петербурге. Сделайте милость, подчеркивайте те места, которые Вам кажутся нецензурными, - ведь все можно переделать, заменить другим. Что же являться перед читателями шутом гороховым, и зачем же пропадать работе. Если нужно много переделок, - так можно и отложить. Я помню, Мачтет переделывал повесть, которая была уже в журнале отпечатана. Мне этого не нужно, такой роскоши, - но и мне появляться перед читателями в раз<о>дранном рубище также не хочется. Все то же я могу сказать иначе и, след<овательно>, все можно исправить и вообще не прерывать связи. То же бывало всегда даже в подцензурном "С<еверном> вест<нике>", где резали в двадцати местах в листе. Я понимаю Ваше труднейшее положение и глубоко искренно виноват пред Вами, что запоздал прошлый месяц. В нынешнем я послал раньше и думаю, что если будут недоразумения, то их можно исправить. Только отметьте, если можно, подстрочно, что Вам не по душе.

  

  

   Виктор Александрович! Глубоко, искренно, от всей души обрадовался я, узнав о возвращении Вашем с того света! Все, кого я ни знаю, - воспрянули духом, так как такая ужаснейшая несправедливость положительно пришибла всех, кто Вас знал. Пожалуйста же, не исчезайте более неизвестно куда, не омрачайте всех Ваших знакомых и всех искренно Вас уважающих!

  

  

   Когда Вы отдохнете и оправитесь, тогда только прочитайте то, что я напишу ниже. Прошлый раз у меня в статье сплошь вырезано более печатного листа. Статья потеряла смысл, тогда как до января должны бы были идти очерки, отмечающие (как последствия) то, что изображено в вычеркнутом,- а с января все по части пришествия купона. В этих двух главах обозрено изнасилование личности русского человека вплоть до нашего времени и до пришествия нового насилователя, купона. Если бы я не был утомлен работой ("Письма с дороги"), непрерывной с 15 авг<уста>, и если бы, самое главное, не был пришиблен грозными слухами, которые Вам уж известны,- я бы, конечно, то же самое написал иначе, - тише, опрятней - меньше. Но мне необходимо было доставить к сроку - и вот, как видите, какие получились плоды.

   Будьте же ко мне снисходительны. Я помню, что Мач-тету дали возможность переделать его повесть, когда она была уже вплетена в книгу и сверстана. Не откажите в подобном и мне. То есть, - если статья неудобна, будьте снисходительны, отложите ее до следующей книжки, и она не пропадет; она будет переделана, изменена, но не наживет мне долга в 300 рублей. В "Сев<ерном> вестн<ике>" цензура драла в пяти-шести местах в одном печ<атном> листе. И все-таки можно было заштопывать эти дыры, смягчать, даже еще выбрасывать для того, чтобы читатель не был удивлен бессмыслицей. Понижался тон, оставлялась какая-нибудь одна, безобидная сторона рассказа, но такой удивительной прорехи, как в прошлой книжке, не было. И поверьте, что будь три-четыре дня лишних, и я бы не потерял так много и не изумил бы читателей помещением глав без всякой связи.

   Примите во внимание мои года и известного рода утомление: отложите на месяц работу. Не беда, если работа уже есть, - она будет только лучше. Все, что я обещаю, я исполню непременно, но мне нужна некоторая снисходительность, которая всегда объяснима. Я Вам глубоко, много, бесконечно благодарен; говорю Вам это от чистого сердца, как и всегда говорил это и искренно чувствовал мою к Вам благодарность, и то, что говорю теперь, говорю никак не в обиду, а только прошу Вас помочь мне еще немного: корректуру я бы просил присылать с отметками, подстрочным подчеркиванием, что именно нехорошо и неудобно - и я все это исправлю. Если исправления большие, - то будьте добры, - откладывайте до следующей книжки, и мне опять будет легче, я не стану в непоправимое затруднение, а читатель и подавно.

   Простите ж, дорогой Виктор Александрович, если в этом письме хоть полслова для Вас неприятны: оно пишется в редакцию, а не к Вам; Вам же я ничего, кроме самой глубокой благодарности за все Вами для меня сделанное, - не могу сказать ничего иного. Глубоко ценю Вашу внимательность, постоянную заботливость и никогда не перестану питать к Вам моего глубокого уважения.

  

  

   Дорогой мой Василий Михайлович! Что же мне делать-то? Можно ли мне надеяться примерно на два или один большой фельетон в месяц "Очерки русской жизни" (главным образом городской) на основании газетных корреспонденции: Василевский пишет в "Новостях" "Среди обывателей", - и собирает разные кляузы и раритеты безобразий. Я бы делал это дело иначе. Можно назвать "Из провинциальной печати" и т. д. Словом, не злоупотреблял бы я многословием и пустословием. Если бы это было возможно, - то необходимо выписать газет не за целый год, ас 1-го октября, т. е. истратить не 140 руб., а только 50. У меня есть 26 полных экземпляров газет 86 г. Я пробовал их пересматривать и сверять, напр<имер>, с нынешними - одно и то же, кроме беллетристики; ежедневно возникает одно и то же и исчезает. Так что для характеристики жизни, особ<енно> городского общества, скучающей публики, - уж есть множество материала, необходимо его подновить только текущим. Чтобы покрыть этот расход рублей в 60, Вы разрешите мне след<ующее>. Не знаю, будете ли печатать X письмо с дороги или нет, - но если напечатаете, то позвольте написать еще одно: "Дополнения и поправки к "Письмам с дороги".

   Я получил из Томска, во-1-х, рассказ, написанный крестьянином, о переселенческих странствованиях, во-2-х, кучу телеграмм (копии) о деятельности администрации до появления чиновников. Адм<инистрация> желает, чтобы ее труды не были забыты, и действительно доказывает, что работала, и, в-3-х, весьма любопытные сведения о ссыльных по приговорам обществ, с копиями этих приговоров.

   Из всего этого я сделаю одно письмо под назв<анием> дополнение и т. д., и на этом кончится все с Сибирью. Если же Х-ое письмо в том виде, в котором оно у Вас, - не подходит, то пришлите его мне в корректуре, я его переработаю, внесу туда все, что теперь получено из Томска, а на 300 строк пришлю небольшую заметку, и на нее выпишу газеты провинциальные. Я сокрушаюсь, дорогой Вас<илий> Михайлович. Такая работа будет мне надежда на что-нибудь постоянное. Я так теперь устал. В "Русской мысли" выбросили сплошь больше печ<атного> листа. Вчера я послал туда 2 рассказа, опять больше 2-х печ<атных> листов, и опять боюсь, что изуродуют. Мне теперь всего лучше именно компилятивная работа, чтобы иметь 150 р. непременно в месяц в известное число. Если также 150 р. мне будет давать "Рус<ская> мысль", - то это составит в год только 7 листов. Это немного. При 25% погашения - на 187 - 8 р. строк 900. Это один раз в месяц, особливо когда у Вас 6 страниц - не обременительно "Рус<ским> ведом<остям>", <а> 300 руб. мне будет довольно. Все эти месяцы я должен был расплатиться за расходы семьи: в деревне за все лето, устроиться в Петербурге, платье, все выросли, и другая девочка ходит в гимназию, - так что я изорвался в клочки. Компилятивная работа даст мне вздохнуть.

   Слава богу, что освободили Викт<ора> Александ<ровича>. Такая тьма кромешная вдруг было разверзлась от начавшихся арестов. Ведь никаким образом даже чуть-чуть не дадут ободриться духом, повеселеть.

   Отличное письмо у Вас из Ельца, из Парижа о психиатрах. Вот такие помещицкие письма, как из Ельца, - право, надобно печатать побольше.

   Скоро, вероятно, приедет в Москву Н. К. Михайловский, - хочет у Вас писать. Это было бы отлично.

   А легенда кавказская - не знаю что такое! У подножия Казбека стоит Кисловодск. Там же в Кисловодске - Грузия. Кто это умудрился?

   Книги мои совершенно окончены печатанием, только Михайловский оканчивает статью, которая будет приложена к первому тому, в ней 3 печ<атных> листах. Я не читал ее и прочту в первый раз, когда книги выйдут. Но утверждают за достоверное, что книг моих не выпустит цензура. И не только я ничего в них не прибавил из цензурных вырезок, которые было вставил, - но, напротив, еще оборвал и урезал.

   Словом, все идет к худу!

   Как вы живете, дорогой Василий Михайлович? Александр Сергеич? Возвратился ли он в Москву? Вот он, я думаю, поправляется, хотя бы волей-неволей.

   Что это Вы не сделаете извлечения из письма Карла Маркса, напечатанного в "Юрид<ическом> вестн<ике>" в октябре? Это письмо к Михайловскому. Маркс выра<жа>ет обиду, что Михайловский позволил себе заподозрить его в том, что он, Маркс, считает "железные законы развития капитализма" неизбежными для наций, не имеющих ничего похожего в истории экономических порядков с европейскими. Вот что он пишет про себя.

   "Чтобы судить со знанием дела об экономическом развитии современной России, я выучился по-русски и затем в течение долгих лет изучал официальные и другие издания, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к такому выводу: если Россия будет продолжать идти по тому же пути, по которому она шла с 1861 года, то она. лишится самого прекрасного случая, который когда-либо предоставляла народу история, - чтобы избежать всех перипетий капиталистического строя" (271 ст<р>., Октябрь).

   Ведь это смертный приговор! Положительно необходимо Вам перепечатать это в сокращении. Вот тут-то и было наше дело - да сплыло. Теперь одни, - самохвалы, из статистических данных извлекают одни прелести жизни народа, великое будущее (В. Пругавин, В. В.), выбрасывая всю мерзость запустения, - а другие, Марксы Карлики, выбрасывают из этих же данных все, что еще живо оригинальностию, конечно, случайно, и повелевают покориться всем "перипетиям". А таких слов, великих и простых, кот<орые> говорит Маркс и какие требуют огромного дела, - мы не говорим, и поэтому дела не делаем никакого. Как это письмо меня тронуло! Ведь это Маркс! Не Лев Толстой, не Вышнеградский, не Катков.

  

  

   Дорогой Василий Михайлович! Вот в каком виде я думаю писать мои очерки и под каким заглавием. Вы подождите второго очерка и тогда рассудите - продолжать ли это дело. Будет так. В каждом фельетоне одна половина непременно мой рассказ собственный, а другая из чужих материалов, но на ту же тему. Во всяком случае сберегите этот очерк, как он есть, в конверте, 2-й я пришлю быстро, и таких фельетонов будет (если можно в месяц) два.

   Прежде чем это дело будет решено, разрешите мне, пожалуйста, не печатая 10-го письма, написать "Дополнения и поправки". В них войдут новые материалы, присланные из Сибири. Этот фельетон мне необходим по моим финансовым соображениям. У меня есть должишко в Москве, который необходимо покрыть прежде всего. 2-й очерк новых рассказов и "Дополнений" я пришлю вместе. Если Вас затрудняет вопрос о газетах, - бросьте его, я сам раздобуду материал: оказывается, что Публичн<ая> библиотека выдает ежедневно все газеты провинциальные, на что прежде надо было просить разрешения.

   Простите меня, что я пристаю и мучаю Вас. У меня дома летом, когда я ездил, истратили такую кучу денег, что все мои расчеты разлетелись по приезде прахом, и я изнурился над работой не в меру. Теперь я оправляюсь понемногу и хочу работать, и вот сейчас для новых очерков есть 5 рассказов, которые я мог бы писать один за другим. Только мне необходимо устроить одно финансовое обстоятельство в Москве, и для этого надобно поместить сначала Дополнения, чтобы уж совсем выйти из Сибири вон. Нужно сказать слова два о "Сибир<ском> вестн<ике>". Мне пишут, что они (Корш и Картамышев) обижены мной - я их не посетил. Они меня постоянно хвалили - и я у них не был. Мне прислали вырезки из "Сиб<ирского> вестн<ика>" с упреками, что я мало сделал для Сибири. Я делал для России, а в 11 дней Сибирь не узнаешь. Они же, Каргамышевы, только плутовали, пользуются репутацией проходимцев. В Иркутске поднялась суматоха, и в один день устроилась переселенч<еская> конт<ора> единственно от моих писем - я имею документы. Ничего этого они не сделали, Картамышевы. Впрочем, все это чепуха. Но в дополнениях будут любопытные вещи. Дайте мне возможность покончить и с Сибирью и с долгом, и я с удовольствием буду писать новые очерки. Почем знать, может, они будут и совсем беллетристические.

   Простите, дорогой Василий Михайлович, что я все о своих делах. Я так расколочен был в сентябре и октябре домашними обстоятельствами, что едва не впал в полное отчаяние. На днях должна выйти книга с портретом, кот<орый> снял Ярош<енко>, и с большой статьей Ник<олая> Конст<антиновича>.

   Не будете ли в Петербурге? Так бы хотелось повиваться, поободриться. Пришибло меня осенью крепко.

   Я скоро оправлюсь; теперь же простите мою скучную настойчивость в личных просьбах. Простите, пожалуйста. Не забрасывайте меня к чорту на рога. Я дорожу Вами глубоко!

  

   Кажется мне, что очерки эти выйдут недурные, - так мне яснехонько все в этой теме! И так много на нее нанизывается матерьяла.

  

  

  

   Вот последний сибирский лоскут. Если в каком-нибудь фельетоне останется немного места, то вы его там поместите. Его надо поместить, а то придерутся Картамышевы. На этом все окончится о Сибири. А затем, если хотите печатать "Концов не соберешь", то известите, я пришлю. 2-ой очерк, тоже маленький, а затем в нынешнем году еще 3. Пер<вый> и 2-ой надо вместе печатать. Я душевно благодарен за напечат<ание> X письма. Все кончилось, и больше об этом я не буду думать. Если мое вчерашнее письмо неприятно и не так,- простите и прошу у М<ихаила> А<лексеевича> извинения.

   Пятница.

  

  

   Любезнейший Сергей Николаевич! Были ли Вы у Ник<олая> Конст<антиновича> Михайловского? Если Вы не были, то вот его просьба, которую должен бы был передать Вам я, если бы у меня было время забежать к Вам, - но я пробыл там всего несколько часов.

   Он желает, чтобы Вы прислали ему письмо Маркса статью Боборыкина для того, чтобы написать (независимо от Вашей статьи) в "Русские ведомости". Это очень хорошо и, пожалуйста, исполните его просьбу. Надобно же чтобы он, наконец, начал работать. Скоро буду в Петербурге надолго и, разумеется, увидимся.

  

   Сейчас получил от Соболевского телеграмму - он будет у меня в субботу, - приедет и Ник<олай> Констант<инович>, приезжайте и Вы, пожалуйста, - проведем 1 день как-нибудь.

   Пожалуйста.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Обращаюсь к Вам с просьбой уделить несколько времени на рассмотрение моих финансовых расчетов с "Русской мыслью" и определить мои отношения к журналу в денежных делах на будущее время. По выходе октябрьской книжки за мной осталось 2230 р. 80 к.

   В уплату этого дано:

   1) Рассказ "На минутку", уже сданный В<уколу> М<ихайловичу> для декабря, который, я думаю, покроет долга около 300 р.

   2) "Грехи тяжкие", кот<орые> уже набраны и которые, вероятно, покроют долга 400 р.

   Затем в первых числах декабря я представлю продолжение "Тяжких грехов", т. е. допишу все, что у меня теперь заготовлено, и не сомневаюсь, что и эти (для февраля) 3 небольших очерка покроют также 400 р.

   Итого, примерно, в первых числах декабря в редакции "Русской мысли" будет иметь<ся> моих работ на 1100 р., а я уверен, что и на все 1200 р.

   К январю за мной остается - 1000 р. или 1100.

   Я ее предполагаю покрыть так же, как и в нынешнем году, если только, приняв мои "Письма с дороги", Вы не раскаялись. В этом смысле я делаю Вам два предложения.

   1. Я напишу Вам компиляцию листов в пять-шесть для мая, июня и июля (по 150 р.) под названием "Переселенцы в 88 году". Сюда войдет кое-что из моих писем причем сведения о числе переселенцев будут дополнены самыми точными дополнениями из Тюмени и из Томска по 1-е января. Затем сюда войдут важнейшие сведения из сибирской прессы по 1-е января, материалы, которые прислал мне Алек<сандр> Иваныч, - и будет пересказано обо всем, что было в беллетристике ив корреспонд<енциях> об этом в больших журналах из статей Чарушина, Пономарева, Петропавловского (в "Запис<ках> географ<ического> об<щества> Зап<адной> Сиб<ири>" и т. д.). Злоупотреблять выписками я не буду и статью в пять печатных листов перескажу на трех страницах. Ко будет сделан подробный обзор всего этого дела на основании виденного и читанного. 1) Деревня великорусская, из которой идут ее нужды. 2) Ходоки. 3) Передвижение. 4) Затрудн<ения> в дороге в России и в Сибири. 5) Сибирская деревня и сибирский мужик старожил. 6) Столкновение наших с сибиряками. 7) Чем лучше и чем хуже одни и другие. 8) Несоответствие сибирских дер<евенских> пор<ядков> с нашими общинными и т. д. Для всего этого есть уже масса печатного матерьяла, из которого я сумею сделать обзор. Кроме полученного из Сибири, я получу оттуда еще. О земельных порядках - Зап<адной> и Вост<очной> Сибири, Алт<айского> окр<уга> и Ст<епного> генер<ал>-губ<ернаторства> - будет сказано кратко, но ясно и определенно. Эту работу я сделаю с большой охотой.

   Доставлена она будет к апрелю месяцу. Ввиду того, что я в декабре покончу мои работы до марта, - у меня сейчас же будет время приняться за это дело, и я сделаю его с удовольствием. В том доме, где я живу, есть превосходная библиотека, из которой я получу решительно все. А все сибирское по части прессы мне дает Ин<нокентий> М<ихайлович> Сибиряков.

   К апрелю редакция будет иметь эту рукопись сполна, а посылать я ее буду с января по мере приготовления.

   Если ж это предложение Вам не подойдет, то вот другое:

   В октябрьской книжке "Недели" напечатан рассказ "Расцеловали" с подзаголовком: "Из забытых страниц". В сборник Гаршина, кажется, также успеет попасть (я сдал его только сегодня) рассказ - "За малым дело", также из забытых страниц. Какие ж это страницы? Вот какие: во все десять томов моих сочинений (которые на днях выйдут с большой статьей Н<иколая> Константиновича" не вошло около шестидесяти мелких очерков, начатых и не оконченных, набросанных кой-как вследствие крайней нужды за 3, за 5 руб. под всевозможными псевдонимами. Эти <очерки" лихорадочно написанные, буквально с голоду, в промежуток времени 62-68 <гг.>, никогда ни в одно мое издание не входили, но когда я пересматривал все, что мною написано, приготовляясь к изданию 10 томов, - то я нашел около пятнадцати таких отрывков, темы которых ни капли не утратили своего интереса и сейчас и которые решительно желательно переработать наново. Я попробовал сделать это первый раз для "Недели", и Скабичевский нашел возможным об этом рассказике написать целый свой фельетон в хвалебном тоне, даже, по его словам, пришел в восхищение. Такие наброски у писателей 40-х годов могли по 20-ти лет лежать в "портфелях", как у Гончарова, напр<имер" который в "Ниве" печатал свои лоскутки в переработанном виде. У нашего поколения не было портфелей, но наброски были, только лежать в письменном столе они не могли, а тотчас же по напечатании сохранялись на прилавке в овощной лавке. Обо всем этом времени будет написана целая глава литературных воспоминаний о нашей бесприютности, об отсутствии таких кружков, которые, как в 40-х годах, воспитывали наших писателей. Когда я появился в Петербурге в 61 г., то было два резких явления - начало движения молодежи и пьянство остатков и полуталантов людей 40-х годов, людей старого воспитания. Я жил между тем и другим. Аполлон Григорьев, Аверкиев, Курочкин, В. Якушкин, Левитов, Решетников, Помяловский, Кущевский, Демерт, С. В. Максимов (его спасло то, что он сделался редактором "Полиц<ейских> вед<омостей>" и получал 5000 в год) и тьмы тем пьяных людей. Никуда нельзя было прийти, чтобы не натолкнуться на пьяные сцены. Я года два только и делал, что возил пьяниц в белой горячке в больницы, выправлял из квартала, звонил дворнику - "не ваш ли?" Хороших руководящих личностей не было. <В> 61 г в ноябре я видел Добролюбова в 1-й раз, в гробу, в 63 увезли Черн<ышевского> в Сиб<ирь>. Писарев до 67 был невидим, сидел в крепости. Некрасов написал стихи Муравьеву, Комиссарову. Салтыков был в Рязани начальн<иком> контр<ольной> палаты. Мих<айловский> еще не показыв<ался> на свет литературы. Я готов был наложить на себя руки, но, получив как-то случайно 300 р., уехал за границу и прожил с женой и ребенком там целых два года. Тут я пришел в себя и, несмотря на крайнюю бедность и нищету, стал писать уже по возможности сознательно. Наша хорошая молодежь, среди кот<орой> я был, окончательно прервала мои связи с пьяным миром. Вот все это и будет описано подробно, без всякого злого умысла или бесцельного оплевания. Напротив, этот пьяный гибельный период будет объяснен подробно. В течение этого времени крайняя нужда заставила якшаться бог знает с кем. Писал я в "Модном магазине", в "Новом русском базаре", в "Северном сиянии", в "Комиссионере", в "Народном чтении" (по 2 р. за рассказ) у того самого Кушнерева, где теперь печатает<ся> "Рус<ская> мысль" и при виде которого, случайно в Москве у Н. П. Орлова, я весь содрогнулся до мозга костей. Писал я в "Пчеле" у Мик<ешина> в каком-то изд<ании> Баумана. В "Будильнике", "Искре" всяких ред<акций> - у меня тьма разных заметок, в "Будильн<ике>" москов<ском> - также, был когда завед<ующим> Орлов Н. П., под псевдон<имом>. Кроме того, осталось множество в "Русск<ом> слове", "Деле", "Луче", сбор<нике>, не говоря об "От<ечественных> записках". Из всего этого я выбрал пятнадцать тем, из которых благодаря совпадениям (всё обрывки) может выйти 10 маленьких рассказов по полулиста. Один из еврейской жизни (я жил 4 года в Чернигове) и сейчас скажу - правдив и интересен. Но все это будет переработано совершенно наново и напишется легко, потому что темы готовые. Общее название этих очерков будет - "Забытые страницы". Затем: 1) Объяснение о происхождении их, т. е. Литературные воспоминания (1 лист), и затем 5 листов рассказов. Эта работа также будет доставлена к апрелю. Но необходимо выбрать что-нибудь одно; с обеими темами я не управлюсь.

   И так одна из этих работ, при гонораре 150 р., покроет ту тысячу, которая останется за мною к январю.

   Но мне надобно жить, и я нуждаюсь в средствах до крайности.

   Вот почему я просил Вук<ола> Михайловича выдать мне теперь же 500 р., а когда я доставлю статью для февраля (в первых числах декабря), то выдать еще 500 р.

   Таким образом, к январю будет 2000 (старая и та, котор<ую> прошу). Для покрытия остающейся тысячи - к апрелю будет доставлена одна из выбранных Вами работ, и за мной к апрелю останется долгу только тысяча. Вы знаете, как мне необходимо сообразиться относительно дальнейшей работы и прекратить это самоубийство беспрерывного писания. Вот почему примите во внимание, что в нынешнем году из долга более 4000 р. уж покрыто (с работой для февраля) 3000 р., а 4-я покрыв<ается> указанным способом, и не бойтесь поверить мне 1000 р. до апреля, - это дает мне возможность обдуматься, не писать ежеминутно, - ас апреля до конца года я отработаю новыми работами и опять останусь должным только тысячу к 1-му января. Но она опять будет покрыта каким-нибудь из предлагаемых здесь способов. Если переселенч<еское> дело - то матерьялу будет еще больше, а если забытыми страницами - то и они могут пойти.

   Я желаю после февральской книги до августовской, - ничего нового не писать, - мне необходимо обдумать и не спеша обработать новые темы. У меня есть хорошие замыслы, есть о чем подумать, поверьте мне; эта горячка писания меня мучает, надобно мне очнуться