Успенский Глеб Иванович - Письма

> мысли" есть на мое имя телеграммы из Одессы, Твери. Могу ли я их получить? Я бы желал.

  

  

  

   Посылаю Вам первый очерк нового ряда фельетонов. 2-ой также будет в этом году, но к 20-му, не раньше. Пишу одновр<еменно> в "Сев<ерный> ве<стник>" и "Рус<скую> м<ысль>" и изнурен юбилеем. Я Вам расскажу при свидании все, что со мной было в эти дни, - можно устать. Очерки теперешние будут в совершенно новом роде: будет взят строй теперешней жизни (независимый от правит<ельственных> безобразий) и разобран по частям, т. е. насколько возможно в фельетоне. След<ующий> очерк будет - о проституции, не бойтесь, это не будет похабство.

   Был здесь Вас<илий> Мих<айлович> и говорил, что, кажется, можно мне дать какие-то деньги. Правда ли это? Если можно-то мне бы необходимо было. Положительно, я в величайшей нужде. До свиданья, дорогой А<лександр> С<ергеевич>. Целую Вас крепко.

  

   <На обороте:> Если не годится, сохраните.

  

  

   Вместо "Труд, или Аппетит" (который мне нужен для очерков начатых) пишу Вам эту заметку, очень любопытную, о книге г. Михайлова (у Вас была маленькая рецензия). Она могла бы идти первым очерком под общ<им> названием "Перед наш<ими> глазами" - всё факты.

   Я дома, у меня Мачтет и Сведенцов. Приходите на минуту - а окончание часам к осьми вечера непременно. Эта статейка мне нравится. Приходите позавтракать. Больше часу или полутора не удержу.

   Ради бога. Надо поговорить.

  

  

  

   Сто раз хотел я видеть Вас и заходил к Вам нынешней осенью два раза - но Вас не было. Да не в этом дело, а в том, что все наши отношения такие нескладные и так все спуталось, что по желанию - никому как-то жить стало невозможным.

   Но и не в этом дело сию минуту; пишу Вам это письмо положительно очертя голову, напропалую и обращаюсь с самой неожиданной просьбой.

   Вот в чем дело-то. Нынешней осенью ред<акция> "Русской мысли" всеми возможными способами, юбилеями, поздравительными телеграммами, лавровыми венками и т. л. старалась залучить меня к себе в сотрудники, и я, нуждаясь в деньгах, задолжал им 500 р. За все их любезности необходимо было хоть чем-нибудь их отблагодарить, и я с согласия Михайловского обещал им статейку (почему и взял деньги). Название моей статьи я сказал Гольцеву с неделю тому назад, когда был в Москве, и не видя их декабрьской книжки. Приезжаю в Петербург и в 12 No "Рус<ской> м<ысли>" читаю про "Сев<ерный> вест<ник>" и Н. М<ихайловского> - бог знает что. "Сев<ерный> вест<ник>" виноват, что затеял полемику, зная, что в нем как в подцензурном издании писать трудно, что множество работ пропадает и что по временам надобно иметь дело с "Рус<ской> м<ыслью>" волей-неволей. Виноват "С<еверный> вестн<ик>". Но Гольцев написал такую статью, что мне положительно невозможно исполнить обещание, которое я ему дал. Он только что облаял Н. М<ихайловского> и "Сев<ерный> вестник", - и я моим сотрудничеством поддерживаю их, - это положительно невозможно, и мне необходимо тотчас возвратить им 500 р., иначе все мои отношения по "С<еверному> в<естнику>" к Н. М<ихайловекому> совершенно обезобразятся, и уж будет совершенно невозможно иметь хоть где-нибудь и какой-нибудь уголок (хоть на 2 часа в месяц), где хоть что-то-нибудь понимаешь.

   Так вот, мне необходимы эти 500 р., чтобы сейчас, до 1-го янв<аря>, возвратить их Гольцеву. Этим дело кончится без ссоры. 500 р. мне нужно не более как на 1 месяц. В февральск<ой> кн<ижке> у меня будет работы почти на 700 р., но я постараюсь отдать их около 16 января, т. е. после первого в будущем году заседания в Литературном фонде, где я эти деньги и возьму на долгий срок.

   Так вот, Ек<атерина> Пав<ловна>!

   Есть у Вас кто-нибудь, кто бы дал эти 500 р. на месяц? Я Вас не обману. Тогда эти деньги надобно тотчас послать в "Рус<скую> м<ысль>". Я даже и не возьму их, а, получив известие, что они могут быть посланы, - напишу в тот же день в ред<акцию> "Р<усской> мысли" объяснительное письмо.

   Вот какое сумбурное дело, Ек<атерина> Пав<ловна>. Об этом деле, ради бога, не говорите Анне Михайловне. Она даже не прочь, чтобы я печатался в "Рус м<ысли>", но я-то не могу. Анна Мих<айловна> не должна знать этого, и никто, кроме Вас. Вы же мне ответьте, пожалуйста, - можно ли Вас видеть и когда?

   Простите, бога ради. Я просто весь изломан, изуродован и еле-еле жив.

   Всегда искренно любящий Вас

  

   Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 линия, д. 30, кв. 8.

  

  

   Многоуважаемый Виктор Александрович! Когда я виделся с Вами в Москве, я еще не видал Вашей статьи в "Русской мысли" о "Северном вестнике" и, главным образом, о Н<иколае> К<онстантиновиче> Михайловском. Приехав в Петербург и прочитав ее, я очутился в самом ужаснейшем положении, в котором пребываю а теперь, и не знаю, как из него выйду.

   Я, конечно, весьма не одобряю Мих<айловского> за то, что он начал придираться к "Р<усской> м<ысли>". В Петербурге над этой полемикой смеются и говорят: точно "Гражданин" с "Московскими ведомостями". Но Ваша статейка, мне кажется, поставила дело пререкания между двумя собратьями сразу на борьбу с личностию именно Н<иколая> К<онстантиновича> Мих<айловского>. Это обстоятельство именно и ставит меня в самое недобросовестное положение и по отношению к "С<еверному> вест<нику>" и, главным образом, по отношению к Н<иколаю> К<онстантиновичу>. Мы с ним работаем и живем 10 лет, и теперь, когда вы колете его грехами редакции (именно его, а не редакцию), я должен писать для "Русской мысли". По всему Петербургу я искал денег и хотел их возвратить, вовсе не имея желания ссориться с Вами и редакцией или прекращать с ней всякую связь, напротив, я этим дорожу. Я во многом бесконечно Вам благодарен, в этом Вы не можете сомневаться; не можете сомневаться и в том, что я высоко ценю настойчивость Ваших стремлений и благородство целей; но поймите же мое положение, могу ли я чувствовать себя по-человечески и искренно, будучи лично знаком с вами обоими и видя неприятную, начинающуюся только полемику. За кого ж мне тут стоять, кому сочувствовать и кому не сочувствовать, повторяю Вам - искренно} Если Вы в интересах "Русской мысли" берете на себя труд обороны ее (Мих<айловский> не винил никаких лиц, а прямо говорил о направлении журнала, причем, конечно, и я не согласен с ним во многом) от нападок на ее сотрудников и не предоставляете этого дела им самим (хотя бы г-ну библиографу), то в какое ж положение становлюсь я, примыкая своим участием к журналу, который делает нападение именно на самое близкое мне лицо, а не на журнал, в котором я простой работник. Появление моей статьи в "Русской мысли" (обещанной, как Вам хорошо известно, до Вашей статьи о Михайлов<ском>) произвело <бы> как на Мих<айловского>, так и на всю редакцию "Сев<ерного> вестника" самое неприятное впечатление. Я хотел достать денег, уплатить их Вук<олу> Мих<айловичу> и извиниться, но денег не достал, и если бы достал их, то выслал бы непременно вместе с обещанною статьею, предоставляя Вам самим по-человечески рассудить, каково мое нравственное состояние, когда я своими руками наношу Н<иколаю> К<онстантиновичу> большое, громадное оскорбление и делаю ему огромнейшую неприятность, принимаю участие в журнале, который именно его-то и щипнул. "Сев<ерный> вестн<ик>" и Мих<айловский>, и особенно последний, огорчены до глубины моим поступком, который они считают просто изменой им; все равно, если бы Ремезов или кто из сотр<удников> "Р<усской> м<^ысли>" взял да и прислал свою статью в "Сев<ерный> вестн<ик>", точно обрадовавшись тому, что его щиплет "Рус<ская> мысль". Вот мое положение, из которого я не знаю выхода, кроме того, что у меня положительно опускаются руки и тошно жить на свете. В Ваших руках была такая масса всевозможных недостатков и ошибок и чепухи, бывшей в "Сев<ерном> вестн<ике>", что Вам легко бы можно было полемизировать, не ставя нас, сотрудников, лично знакомых между собою людей, в невозможное положение. Не обращая и внимания на наше рабочее положение, Вы, вот меня по крайней мере, ставите положительно в неловкое и мучительное положение также как будто с равнодушием относительно к старым и прочным литературным связям. Мих<айловский> не нападал на Вас и не Вас считал виновником недостатков "Рус<ской> мысли", - Вы же прямо взялись за него. Между тем Вы сами знаете, что и у Вас и в "Сев<ерном> вестнике" работают люди, общие Вам обоим знакомые. Почему ж Вы о нас-то не подумали и не пожалели? Не знаю, как поступил Короленко и Н. В. Шелгунов, - но я уверен, что Вы очутились в самом неискреннем нравственном состоянии совести.

   Извините меня, многоуважаемый Виктор Александрович, за это письмо, но положение мое до того мучительно, что я положительно не знаю - что мне делать? Мне просто совестно в глаза смотреть людям - и уж какая тут будет работа!

   Для меня было бы величайшим облегчением, если бы Вы отложили мою статью до февраля, приклеив к 1 кн<ижке> ярлычок, что статья запоздала по моей болезни. В этот промежуток времени ошибка, сделанная "Сев<ерным> вестн<иком>" и "Рус<ской> м<ыслью>", вероятно, забудется, потеряет свой острый характер и в то же время постепенно восстановятся мои почти прерванные нравственные связи как с Мих<айловским>, так и с "Сев<ерным> вестн<иком>". "Русск<ая> мысль" не нуждается уж так сильно в моем сотрудничестве, чтобы было невозможно дать мне месяц отдыху. Читатели будут знать, что статья есть (она и есть ведь), - но мне-то Вы сделаете величайшее благодеяние, дав мне возможность быть просто вашим сотрудником, а не врагом "Сев<ерного> вестн<ика>" и Ник<олая> Кон<стантиновича>, которым я вдруг стал теперь. Я надеюсь, что Вы поймете всю напрасность накладывать на мою душу такую огромную муку. За что это? Я и так перемучился много на своем веку. Неужели ж я не имею возможности рассчитывать на простое великодушие людей, знающих мою жизнь. Говорю Вам положительно - я оправлюсь и буду у Вас работать беспрепятственно, если Вы дадите время утихнуть против меня негодованию "С<еверного> в<естника>" и Мих<айловского>. Если ж Вы не найдете возможным сделать это, то только напрасно навалите на мою душу угнетающую тяжесть и самую удручающую тоску и горе. А я и так уж устал непомерно. Вот мое положение!

  

   Если ж Вы окажете мне эту услугу, ничем не вредящую успеху "Русской мысли", я буду благодарен Вам вечно и от всей души, что и докажу на деле.

  

  

  

  

   Нет ли у Вас той книжки "Недели", в которой был напечатан роман графини Лиды? Если есть, - одолжите мне его, пожалуйста. Если ж нет, то не можете ли написать об этом записку Гайдеб<урову>, пусть он Вам даст эту книжку, а посыльный, который принесет Вам это письмо, отнесет Ваше к нему и книгу (если он даст) ко мне.

   Нет ли у Вас также двух моих фельетонов из "Русских вед<омостей>" - "Мелкие агенты" и "Рабочие руки"?.. Тоже бы нужно было мне очень. Да и "Фабрику раменскую" надо на денек.

   Гольцев здесь. Шпалерная, No 6. Лучше всего видеть утром до 11 и только завтра. Завтра же уедет. Хотите, я его позову сегодня ко мне вечером, и тогда Вы зайдете. Как Вам лучше?

  

  

  

   Сегодня послал я Вам доверенность на получение моего хоботья, но, кажется, переврал адрес, написавши так: Больничная, д. Пенской, а надобно, кажется, Попковой. Посылаю это письмо наудачу без всякого адреса, а просто в Нижний к Вам.

   Хламье мое пусть лежит у Вас столько, сколько оно захочет.

   Есть у Вас в Нижнем некто г. Узембло, который месяца 4 тому назад писал мне довольно внушительное письмо. Письмо это, точно, вполне резонное во всех отношениях, и я отвечал на него немедленно, предложив ему напечатать в какой-нибудь мало-мальски своб<одной> польской газете мои подлинные взгляды на "русскую идею". Он предложил мне одну из газет, издающихся в России. На это я согласиться никак не мог, так как, раз вынужденный соврать по-русски в "Русских ведомостях", я неминуемо должен бы был солгать "что-нибудь" и по-польски. На двух, стало быть, языках. Это много. Но вот сию минуту представляется случай поправить мой грех самым лучшим образом. Теперь издаются мои книги, и в 10-й том войдут письма, где я и напишу все так точно, как было у меня в первонач<альном> виде. То же, что напеч<атано> в "Рус<ских> вед<омостях>", есть уже третья переделка, в которой я должен был всеми возможными способами беспокоиться только о том, чтобы "не досталось" ред<акции> "Рус<ских> вед<омостей>", В моем же первоначальном тексте все будет понятно и безобидно. Вероятно (кажется мне, я что-то слышал в Москве), Вы г. Узембло знаете. Так вот, пожалуйста, передайте ему эти слова и скажите ему еще раз, что я очень, очень благодарен ему за его резкое отличное письмо.

   Когда же Вы к нам-то?

   Будьте здоровы и передайте мой низкий поклон Вашей матушке.

  

   Ник<олая> Фед<оровича>, пожалуйста, поцелуйте.

   16 янв<аря 18>88.

  

  

   Виктор Александрович! Посылаю, наконец, ответ общ<еству> л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности>. Ошибок орфографических множество - привычка писать ту букву, которую легче написать при спешной работе. Кроме того, перепутаны страницы 5, 4, 6. Надобно читать по нумерации, как есть.

   Если эта записка прочтется и, может быть, появится в "Рус<ских> вед<омостях>" (в хронике), то я бы желал прибавить в примечании перечисление всех полученных адресов (недавно с юга России получено 4 адреса с 1271 подписью), чтобы этим случаем воспользоваться и поблагодарить за все это удив<ительное> внимание.

   Деньги я получил, душевно благодарю Вас и Вук<ола> М<ихайловича> и буду писать Вам подробно.

   Не могу попробовать исправить этой записки. Некогда, боюсь, что стану переделывать, что-нибудь помешает, и я не кончу еще 2 месяца. Посылаю напропалую.

  

   Если бы Вы завели привычку печатать протоколы общ<ества> л<юбителей> р<оосийской> с<ловесности> в "Русской мысли", это было бы хорошо. Перепечатали бы все, что было, напр<имер>, о Байроне и т. д. Тогда и эту мазню можно бы было пропеч<атать>, если она только будет прочитана.

   Пожалуйста, не откажите исправить слог - я очень спешил.

   Если в начале моего письма Обществу надобно сказать "Мм. гг.", то, пожалуйста, прибавьте.

  

  

  

  

   Обращаюсь с покорнейшею просьбою не отказать мне выдать ссуду в 300 р. на 9 месяцев, - ввиду крайней необходимости, вследствие сильного утомления и нервного расстройства, теперь же оставить на некоторое время Петербург.

  

   Поручители: Анна Евреинова, Ф. Павленков

  

   Адрес мой: Вас<ильевский> Остр<ов>, 11 л., д. 30, кв. 8. Глеб Иван<ович^> Успенский.

  

  

  

   Посылаю Вам половину статейки, а сегодня или завтра пришлю остальную часть, и под этим названием я буду по временам отмечать кое-какие подлинно симпатичные явления в русской жизни и вообще явления подлинные, в которых, несмотря на всякие калечества, видно дело настоящее. Вероятно, таких очерков будет штуки две-три. И вот две моих просьбы:

   1) Когда наберете (если найдете возможным поместить) - то пришлите мне корректуру в двух экземплярах. Одну из них с Вашими пометками. Я ее возвращу в тот же день с курьерским. Присылайте заказным, - и это (т. е. в 2-х экз.) хорошо бы давать всегда. Сегодня пятница. В воскресенье получите окончание, в понедельник мож<ете> выслать коррект<уру>, а в среду получите ее исправленною согласно заметкам редакции.

   2) Опять "с прискорбием", - прошу, - пропустите и эту статейку мимо глаз и не глядите на мой счет иначе, как "сквозь пальцы", т. е. выдайте все, что причитается. Осенью у меня будут деньги за 11-й том, который к тому времени напишется, т. е. пополнится до недостающ<его> кол<ичества> листов, и тогда мне легче будет платить редакц<ионные> долги, а теперь трудно.

   Я так утомлен за последнее время, что чувствую только непреодолимое желание выспаться. Но едва ли это будет возможно скоро сделать. Как только окончу статью для No 3 "Сев<ерного> вестни<ка>", так сейчас же приеду в Москву, и мы увидимся и переговорим.

   Где болгарская брошюра Вулковича? Отчего нет конторщицы? Отчего шкафа нет? Нет книги для записи? Словом, вижу, что все идет "как должно!".

   Крепко целую Вас, дорогой мой.

  

  

  

   Вы не можете представить себе, как я был рад Вашему письму и тотчас же написал Вам огромное письмо обо всем, что делается в России, - но, откровенно говоря, - побоялся послать его - Петербург любит читать чужие письма.

   Я душевно рад, что Вы здоровы и что даже почерк в Вашем письме нимало не переменился с годами, а точь-в-точь такой же, как и был, и, стало быть, Вы не состарились ни душою, ни телом, и занятия литературой не тяготят Вас. Долго жить Вам, добрый Василий Егорович! Но живите пока там, за границей. Нехорошо, мучительно жить в России теперь, и я не посоветовал бы такой жизни врагу. Не знаю, что может европейский читатель почерпнуть в русской литературе. Она убита в самых лучших своих стремлениях и приведена к тому, что писатель, садясь за работу, думает о том, чтобы не написать так, как он думает. Это отупило всю русскую молодежь, и литература еле-еле влачит свое неблагообразное существование.

   Сию минуту я посылаю Вам томы 5, 6, 7 и 8, а скоро пришлю и первые четыре тома. Но в этих 4-х томах Вы можете найти много о современном положении народа. Обратите внимание на "Власть земли" - сила заключается в народе. Не так грубо и подло взглянул я на землю, как Золя. Он смешивает две формы жизни (как она и смешалась в европ<ейских> госуд<арствах> действительно), - жизнь на земле для того, чтобы добыть денег. Это в России не так: либо на земле без денег, либо с деньгами без земли. Так вот в первых главах "Власти земли" представлено в очищенном виде. Некто Michel Delines издал в Париже книгу "La terre dans le roman russe", где, говоря с Тургеневе, Достоевском, Толстом, - делает заключительную главу и из моей "Власти земли", отзываясь с похвалой, но выписал он мало и не подумал, что я смотрю на земледельческий труд как на особый порядок жизни. Вы обратите особенное внимание на первые главы I-V, не больше, а то будет скучно, пожалуй.

   Будьте здоровы, Василий Егорович. Желаю Вам всякого успеха и хотел бы видеть Вас, если удастся съездить за границу. А давно бы надо. Россия и русская жизнь и русская мысль заперты в душном чулане, и ох, как отстали от жизни других стран. Если бы мы жили по-своему, - но мы никак не живем и идем, кажется, к полному душевному омертвению.

   Если нужно Вам будет о чем-нибудь спросить меня, - пожалуйста, пишите мне в Петербург, Вас<ильевский> О<стро>в, И л., д. No 30, кв. 8. Я душевно рад, что наше знакомство возобновилось письменно. Не могу ли я что-нибудь писать из России с тем, чтобы Вы переводили? Я бы много хотел сказать правды, а для России это нужно, крепко нужно.

  

  

   Виктор Александрович! Получили ли Вы, во-1-х, мой ответ Обществу л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности>? Он должен быть передан Вам Н. В. Шелгуновым. Я совсем приготовил его послать Вам, но Мих<айловский> взял его прочесть, а утром ехала Давыдова в Москву и взяла этот ответ. Таким образом, письмо мое должно было прийти к Вам позже и, во-2-х, - пришло ли это письмо?

   Находите ли Вы возможным, что моя благодарность О<бществу> л<юбителей> р<оссийской> с<ловесности> будет достаточна? Или мне что-нибудь надобно исправить? Пожалуйста, не откажите мне в ответе и совете.

   Прошу Вас также обсудить следующее дело, которое я предлагаю Вам только потому, что был в той же "Рус<ской> мысли" подан пример такому же делу. У Вас был перепечатан "Слепой музыкант" Кор<оленко>, который раньше печатался в "Русских ведомостях". Нечто подобное хочу я предложить Вам.

   У меня накопилось 35 корреспонд<енций> в "Рус<ские> вед<омости>". Приготовил я теперь 10-ый том, и, собрав все это, я увидел, что корреспонденции этих так много, что одни они, напечатанные сплошь, составят около 22 печ<атных> листов такого формата, как беллетрист<ика> "Рус<ской> мысли". Это бы ничего, но все заключающееся в них так спутано, случайно, написано кое-как, с дороги, матерьял переломан, кусками появляется то в одном месте, то в другом, словом - матерьялу самого живого много, но он растерян в массе всяких случайностей и ненужностей, неизбежных при поспешной работе. Вот из этих-то 22 листов я хочу сделать только 5. В примечании будет сказано, из какого материала будут эти пять листов. Но все эти пять листов будут написаны мной вновь, с первой строки до последней, и будет взят самый существенный материал, разделенный на группы, округленный в отдельные очерки, и я уверен (во время работы не знаешь иногда, как много припомнится), значительно дополненные.

   Эти 5 листов я предназначаю для 2-го отдела, мелким шрифтом, и плата 150 р. Вот, если Вы хотите этакой переделки (я уверен, что она не уступит оригинальной работе), так я тотчас примусь за нее, и в марте и апреле у Вас будет по 2 1/2 листа, - а это мне необходимо, я хочу ехать, я просто едва жив. Осенью ж - уж Вы будьте уверены, - я поддержу Вас хорошо. Надо же мне немного сообразить - что делать. Я почти паровой насос - вытягиваю из себя последние силы.

   Жду Вашего ответа скоро.

  

   Мачт<ету> мой искренний привет и соболезнование о см<ерти> А. Вас. Не видал я ее, и очень глубоко жалею об этом!

  

  

   Виктор Александрович! Прилагаю при этом сведения о моих адресах, но положительно боюсь обратить на себя внимание начальства. Ну-ко оно воспретит мое дешевое издание в 3 р.? Ведь оно теперь смотрит на меня во всех отношениях сквозь пальцы, - а когда увидит, что ко мне есть сочувствие, - так ведь, как это всегда делается, ничего иного не изобретет, как только воспретить. Если же оно воспретит, то мне просто беда. Я на то и рассчитываю, что последующие томы (не больше двух) буду выпускать сам, благо дорога им будет проложена моими первыми 10-ю книгами.

   Подумайте, пожалуйста, об этом.

   Вот список.

   В промежуток времени с 24 июля и до сего дня, - а особенно около 14 ноября (до и после), - я постепенно получил от моих читателей следующие сочувственные мне письма и телеграммы. Перечисляю их по порядку получения.

   Письма получены:

   1) От студент<ов> Петров<ской> Акад<емии> . . . . . . . . . 71 подп.

   2) Из Гомеля . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20

   3) Из Петербурга от разных лиц . . . . . . . . . . . . . . . 155

   " " от слуш<ательниц> Фреб<елевских> кур<сов> . . . . . . . 52

   " " Высш<их> жен<ских> кур<сов> . . . . . . . . . . . . . . 87

   " " слуш<ательниц> педагог<ических> кур<сов> . . . . . . . . 42

   В тот же день (14 нояб<ря>) сделали мне честь своим посещением г-да студенты Технологического института.

   4) От земских учреждений . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42

   5) От разн<ых> лиц, жив<ущих> и учащ<ихся> в Петербурге . . . 50

   6) То же . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9

   7) Из Тифлиса от 15 ч<еловек> (рабочих) . . . . . . . . . . . 15

   8) От студент<ов> Мед<ико>-хир<ургической> акад<емии> - подпись старост . . . . . . . . . 12

   9) Четыре адреса <с юга России" в одной роскошной папке . . . . . . . . . . . . . . . 1271

   10) С юга же . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50

   11) Из г. Мценска . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10

   12) 2 письма из Саратова . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

   13) Из Костромы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   14) Со станции Мерефа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20

   15) Со станции Сербиновцы Ю.-З. ж. д. . . . . . . . . . . . . 1

   16) Из Кронштадта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   17) Из Холмогор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

  

   Телеграммы:

  

   1) Из Москвы (44 сл.) с подписью "из Петровск<ого>-Разумовск<ого> . . . . . . . . . . "

   2) Из Москвы (54) с подписью "из деревни" . . . . . . . . . . "

   3) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 подп.

   4) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51 под<п>.

   5) Из Москвы, одно слово "поздравляю" . . . . . . . . . . . . 1 под<п>.

   6) Из Одессы (13 сл.) - подпись "Читатель"

   7) Из Одессы (25) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11

   8) Из Одессы (22) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5

   9) Из Москвы (18) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   10) Из Твери (135) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51

   11) Из Тифлиса (63) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16

   12) Со ст. Ганновка (21) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   13) Из Винницы (57) (Стихами) . . . . . . . . . . . . . . . . 2

   14) Из Петерб<урга> (14) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   15) Из Петерб<урга> (17) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1

   16) Из Гомеля (13), подписано "Читатели"

   17) От Ред<акции> "Рус<ских> вед<омостей>"

   18) От Ред<акции> "Рус<ской> м<ысли>"

   19) От Ред<акции> "Одесск<ого> листка"

  

   Кроме того, прислано мне: 1) венок из полевых цветов "от детей села Аксиньина". 2) Пресс-папье из замуравленных под толстым стеклом сухих цветов. 3) Живой цветок от неизвестного. 4) Альбом фотографий из Одессы.

   Как мне благодарить, господа, всех Вас, почтивших меня таким горячим сочувствием? - Я знаю одно, - что минуты, которые Вы дали мне пережить, - не повторяются в жизни и никогда не забываются. Также никогда не замолкнет во мне и благодарное о Вас воспоминание.

  

   Викт<ор> Александ<рович>! Я думаю, что следует в примечании только последние 5-6 строк, найдя для этого в тексте подходящее слово. Если можно, не откажите изменить начало и вместо: "2 с половиной месяца тому назад" написать: 19 ноября прошлого года и т. д.

   Я теперь сижу за переработкой писем и буду высылать их на днях постепенно.

   Крепко жму Вашу руку.

  

  

   Простите, глубокоуважаемая Христина Даниловна, что я тотчас по получении Вашего письма не поспешил ответом. Была неотложная работа. Но и не в ней дело, а в том затруднительном положении, в котором я нахожусь относительно необходимости отвечать печатно на полученные мною адресы. Я положительно боюсь делать это так, как бы хотел. Теперь, как, вероятно, Вам известно, приготовляется издание в 10 т. моих книг, дешевые, в 3 р., и не обрати я на себя особенного внимания начальства, - это издание пройдет в цензуре незамеченным. Но если я позволю себе обратиться с благодарностью к обществу в том объеме, как я хотел это сделать, то, уверяю Вас, я тотчас сделался бы самою приметною личностью в глазах петербургского начальства, и с меня бы не спускали глаз. Ведь адрес Оресту Миллеру, составленный в жен<ских> кур<сах> после того, как он вышел из унив<ерситета>, отобран и отобран грубейшим образом, - просто обыскивали ящики в столах и рвали бумаги. Вы не знаете, что это за ужасное место - Петербург. Вот почему я все время не мог ничего нужного придумать и положительно измучился: я знаю, знаю, что мне ответить надо, но погубить дешевое издание - также мне крайне жалко.

   И вот что я придумал:

   Так как благодарить общество и ссылаться на 25-летний юбилей невозможно, запрещено (юбилей 19 фев<раля> не мог быть празднуем), - то я решился при. драться к избранию меня почетным членом Общ<ества> люб<ителей> росс<ийской> слов<есности> в Москве. Его мне теперь благодарить надо, и вот я написал туда большой ответ, который, когда его напечатают (в "Русской мысли" и в "Рус<ских> вед<омостях>"), будет прямым ответом всем высказавшим мне сочувствие. Но прямо этого мне сказать опять-таки нельзя, не у места, я должен был сделать примечание, в котором перечислил кстати все присланные мне адресы - прибавил и особую благодарность. Это все крайне прискорбно, но ничего иного сделать было нельзя, и даже самое слово адрес пришлось заменить словом письмо. Что прикажете сделать! Но вот что я скажу еще: как только выйдут в свет мои 10 книг,- это будет около октября месяца, я тотчас же напечатаю (в том же формате и тем же шрифтом) в 1 печ<атный> лист брошюру, специально обращенную к публике, где отвечу ей самым достойным образом. И брошюра эта будет бесплатно прилагаться к 10 томам, а в такие места, как Харьков, Одесса, Москва, я разошлю ее в большом количестве экземпляров "на память". Вот что я мог придумать.

   Нет, Христина Даниловна, - Вы непременно приняли в этом деле большое участие. Я рад и благодарен всем, - но Вас благодарю больше всех.

   В последнее время я очень утомлен, именно беспрестанной, в течение двух лет, подцензурной работой. Главная в ней забота, чтобы не написать того, что надо и что хочешь, - а это действует убийственно. Я чувствую это на себе и боюсь, что раз утраченное, умышленно умерщвленное - не оживет. Вот в чем моя беда. Свирепствуют цензоры и в бесцензурн<ых> изд<аниях>, но писатель-то, работая для них, может сам не стесняться в работе, - "вырезывай, мол!" А здесь заранее, как только взял в руки перо, уж надо думать, чтобы ослабить свою мысль и задачу. Это ужаснейшее дело, гибель и особливо теперь, когда мне надо и можно писать не пустяки. Вот моя участь! Всю жизнь так-то. Когда мне именно хочется и я желаю работать дельно, тут-то я по тысяче причинам должен урезывать себя во всех отношениях: вот даже по совести не могу ответить yf адресы и должен подавлять в себе то, что желал бы

   Будьте здоровы, глубокоуважаемая Христина Даниловна. Всего Вам хорошего желаю и еще раз бесконечно благодарю.

  

  

  

   Посылаю Вам II и III главы первого очерка "Веселые минуты". Не пугайтесь их видимой обширности, - это только так кажется. Я хотел ограничиться этими 3-мя главами, но оказывается необходимым написать еще одну, IV, и написать совершенно вновь. Это я сделаю завтра, и тогда вся первая статья будет иметь совершенно определенный законченный характер, причем 2 главы сов<ершенно> новые. И так будет дальше.

   Я крайне желал бы, чтобы Вы печатали эти 4 главы в апреле. Мне хочется перечитать корректуру до отъезда и прибавить в предисловии, что вслед за этими переработками будут печататься новые письма с дороги. Вы хорошо бы сделали, если бы печатали мои 3 статьи в апр<еле>, мае и июне, а в августе и сентябре у Вас были бы уже новые письма. А затем поговорим. Из "Русских вед<омостей>," я получил 2 фельетона, но одного самого мне необходимого - не получил, именно фельетона в январских NoNo прошлого 87-го года "Человек, природа и бумага", где рассказана история ходока Данкова. Этот фельетон необходим до крайности. Пожалуйста, не откажите его выслать и извините за беспокойство.

   Спешу работать. Григ<орию> Александровичу > мой привет. Скоро увижу его.

  

  

  

   Никаких денег я с Вас не возьму, и Вы совершенно напрасно делаете, что пишете об этом. Четыре первых тома я Вам вышлю, но через некоторое время. Но они хуже тех, которые я Вам прислал. Обратите внимание на первый очерк V тома. На "Власть земли", "Маленькие недостатки механизма", "Иван Ермолаевич", "Пришло на память", "Перестала".

   Я сейчас приехал из деревни и уезжаю в Москву, а затем, быть может, буду и за границей 1 месяц.

   Со второй недели великого поста начинается новое издание моих сочинений. 10 томов будут стоить 3 руб. Издание в маленьких книжечках. Оно вновь пересмотрено и исправлено. Не лучше ли, если издатель будет присылать Вам, по мере печатания, листами. Лист будет как раз в величину конверта, и печатание пойдет быстро. Да я это и сделаю.

   Будьте же здоровы, Василий Егорович, и извините меня, что я замедлил ответом.

  

  

   Анна Михайловна! В последние дни в "городе", т. е. в кругу лиц, с которыми приходится встречаться по всяким делам и случаям, - ходят слухи о том, что Вы недовольны "Северным вестником" и особенно Н. К. Михайловским как виновником того, что содержание "Северного вестника" тускло, нежизненно - не захватывает массы живых явлений жизни, о которых должно говорить непременно.

   Такая характеристика "Северного вестника" совершенно справедлива, и так его характеризуют уж давно многие из числа сотрудников, мало в нем работающих. Так как я работал очень часто и, следов<ательно>, до некоторой степени, в случае неуспеха "С<еверного> вестy<ика>" должен принять и на свою шею некоторую долю вины, то вот я, и хочу обратить Ваше внимание на существенную причину неуспеха (да правда ли еще это?) "С<еверного> вестн<ика>".

   Искать "виноватого", который бы собств<енными> руками делал неуспех вместо успеха, - это совершенно несправедливо. Я, мелкая сошка, - знаю по себе, почему может бледнеть не только журнал, а и целый человек и вся его духовная деятельность. Я начал в "Сев<ерном> вестн<ике>" ряд рассказов "Хорошего понемножку". И первая статья была зачеркнута цензурой вся; это заставило меня бросить весь заготовленный и обдуманный для очерков матерьял. Второй раз я начал ряд очерков под названием "Мечтания- о трудовой жизни". И первая статья была до того изуродована безбожно и бесчеловечно, что и эту тему я бросил, и матерьялы рассыпались прахом по разным фельетонам. Только тогда я, скрепя сердце, решился писать очерки под бессмысленным названием "Кой про что". Я всегда писал так, что, начиная первый оч<ерк>, знал, какой будет и десятый. Тут в "Сев<ерном> вестн<ике>" я впервые перестал знать - что писать, стал постоянно ослаблять работу своей мысли, стал покоряться безобразиям цензуры и положительно махнул рукой, не протестовал ни словом, являясь перед моими читателями в самом изуродованном, расплюевском виде. Есть корректуры, на которые страшно смотреть. Пять строк от конца одной главы - столько же от начала другой - соединялись метранпажем "ручным способом", и получалась глава. Это было полное унижение, а чувствуя его в совести, - не беспокойтесь, не процветешь. Теперь вот с "Жив<ыми> циф<рами>". Конец последнего очерка так изуродован, что мне невозможно продолжать, и я должен бросить писать то, что задумано, или переделать и перекалечить все вновь для фельетонов.

   Если от цензуры, от этой тюрьмы, - может бледнеть и угасать издание, - то потому, что она же угашает и ум, мысль, талант писателя. Следов<ательно>, справедливость требует сожаления к людям, которые сидят в этой тюрьме.

   Что, например, я мог бы сделать для моих читателей (об их желаниях и отношениях ко мне Вы знаете из адресов), если я, принимаясь за перо, должен думать только о том, чтобы мое писание прошло. А ведь мне теперь самая пора работать как следует и действительно со всею искренностью! К "Сев<ерному> вестн<ику>" я пристал потому, что натерпелся в барышническом кругу, и потому, что здесь можно было (казалось) дружней работать, здесь больше литературного интереса. Материальной выгоды - нет для меня никакой. Везде я получал и получаю 250 р. за лист. В "Рус<ских> вед<омостях>" - 20 к. за строку, - больше, чем в "Сев<ерном> вестн<ике>". Предполагалось, что все поправится, и будет устранена главная язва, препятствующая успеху журнала, - т. е. цензура. И вот оказывается, что виноваты кой-какие из главных сотрудников. Они виноваты тем, что добровольно подчинились лютому врагу, цензуре, и согласились на унижение - являться перед читателями "не в своем виде". Это долго продолжаться не может. Еще год такой работы, - забудешь, что такое и литература и жизнь и употребишь все усилия, чтобы писать так, чтобы ничего не вышло.

   Вот Вы рассудите это серьезно. Какие такие светила работают в "Вестн<ике> Европы", например? Не будь одной только живой души, души Арсеньева, - и что бы он был? В "Русской мысли" также одна только живая душа - Шелгунов, - и вся та орда,