Успенский Глеб Иванович - Письма

своих карточки (Короленко и Вас<илию> Мих<айловичу", а если есть третья, то и мне. Об адресе я извещу, как только устроюсь. Деньги за девочек я пришлю скоро: ведь мои статьи я отобрал из "Русской мысли" и как где-нибудь устроюсь, то поправлю, и они будут нап<ечатаны> в "Рус<ских> вед<омостях>". Вообще о деньгах теперь можно думать меньше, чем всегда. "Русской мысли" не остался должным ни одной коп<ейки>. Но когда выйдет книга, то я выкуплю у них 2 расписки госуд<арственного> банка. Ну, пока больше писать нечего. Всех крепко целую. Поправляйся.

  

  

  

   Пишу со станции Козлов и убедительно прошу выслать мне, в Воронеж до востребования, - еще 50 рублей. Поездка на лошадях оказалась сущей нелепицей - до Казани 400 верст, а обратно - 800, по ухабам. Словом - никакой возможности к облегчению. В Воронеже я остановлюсь, потому что не в силах переносить долгую езду по железн<ой> дороге, и сейчас у меня в голове помутилось... 50 р. мне необходимы, и я ни в каком случае не попрошу более ни копейки. С Нижегород<ского> вокзала я прямо приехал на Рязанский и поехал в Ростов с глубочайшей неохотой, точно в неволю. Бога ради, не сердитесь на меня.

  

  

   Завтра вечером я уеду из Воронежа в Ростов, и если во время дороги со мной не возобновится болезнь, то проеду в Новороссийск без остановки, а оттуда извещу телеграммой, куда писать мне. Во всяком случае, я возвращусь к 1-му марта непременно.

   Посылаю 100 р. внести за девочек. На имя Анны Павловны Савиной посылаю в Чудово 20 р. - Гофману, 10 р. Ване и Павлу и 20 руб. Жарову в Саратов. Эти деньги получились при расчете с "Русск<ой> мыслью"; так как там две расписки (обе в 3300 р.), то за мной нет никакого долга, и получился остаток в 250 р. Так что если я что-нибудь буду писать этим подлецам, то буду получать чистыми деньгами. Когда выйдет книга, то я квитанции банка возьму от них.

   Спасибо, милый мой друг, за письмо, - слава богу, что всё хорошо. Моя болезнь вовсе не в том, что беспокоит жизнь, - а в том, что я мало ею стал беспокоиться,- вот от какого несчастия надобно лечиться-то. Сашечка не написал сочинения не потому, чтобы не хотел заняться, а потому, что ему нечего было написать. Как провел праздники, вот что задано. Что же было ему написать? Никакого праздника он не проводил, а прожил неск<оль-ко> дней с Лаврентьем. Что же тут писать? Это первый раз, что учитель прочел 2 главы "Полтавы". Обыкновенно дают отрывки из "глупейшей" хрестоматии и говорят- "Перескажи".

   Посылаю в другом конверте один смешной рассказ, где изображены гимназисты и гимназистки так, как они теперь живут. Отлично написан и нехудо им посмеяться. Пусть-ка Шурыч Коле Михайловскому и Леше даст прочесть, - они точь-в-точь такие обожатели.

   В Воронеже я был все время один, - то есть ходил два раза в день гулять и гулял подолгу, - и чувствую себя последние два дня хорошо, т. е. не мучают меня мои болезни; лекарство, однако, принимаю постоянно, как в Петерб<урге>. Я бы уехал раньше, но раз уже пришлось остановиться, - так я и потребовал из "Р<усской> м<ысли>" расчета. Имею телеграмму, что деньги высланы в субботу, пойдут в воскресенье (сегодня), а завтра в 11 ч. будут получены и отправлены. Себе оставлю 150 р., так как у меня денег мало. На эти же деньги я и рассчитывал, когда думал, что остановлюсь где-нибудь в другом месте. Но пришлось остановиться > в Воронеже и <и>стратить все, что было, на дальнейшую дорогу.

   Ну, еще раз душевное спасибо за хорошее письмо. Когда получишь телеграмму, куда писать, то пусть напишет мне и Сашечка и все. Крепко всех целую.

  

  

   Друг мой дорогой! Сегодня в 3 часа я еду опять в Смоленск (от Витебска 4 часа) и там решу, куда ехать, - в Брянск или чрез Вязьму, Ржев, Осташков по Н<иколаевской> ж<елезной> д<ороге> - домой, или же в Москву. С Ремезовым (управл<яющий> Кр<естьянского> банка) мы ездили верст за 40, к переселенцам, кот<орые> и здесь есть, и побывал в белорусских деревнях. И города и места скучные, и люди скучные. Болезни не возобновлялись, но один раз я почувствовал себя (в деревне) нехорошо и первый раз после Вор<онежа> принял лекарство. Все письма получил - спасибо, милые мои. Ворочусь я, однако, не вполне поправившись и боюсь, что всем вам будет скучно, и если я увижу, что мне нехорошо, - так я где-нибудь один еще недели две пробуду. Чечотта я известил о моем состоянии и не знаю, как его благодарить, хотя и ему написал четыре строчки, - писать пока ничего не могу, пробовал и неудачно, - вот и письма мои все скучные! Я выехал из Петерб<урга> под впечатлением подлого поступка "Рус<ской> мысли", которая меня расшибла, и не очувствовался даже и до сих пор - вот почему и поездка моя вышла какая-то бесцельная - прошла только болезнь, и я могу думать не о ней только, как было с ноября месяца до отъезда. Детей отпустят месяца на 4 каник<ул>, Сашечка, - вот этим временем и надо воспользоваться, чтобы хорошо поправиться и тебе и мне.

   Пишу это утром (вчера ворот<ился> из дерев<енской> поездки), и сейчас надо собираться в дорогу, платить, и уеду на вокзал пораньше. В номере скучно, и надоели мне эти гостиницы до тошноты. Пока до свидания, милые мои, крепко всех целую и хочу видеть.

  

  

   Виктор Александрович! Прилагаю при сем статейку для 2-го отдела, совершенно измененную и переработанную по существу, хотя она и носит старое название. Из старой статьи этого названия взяты только факты, заимст<вованные> из местной печати, и мои личные наблюдения, - но все это в настоящей статье получило совершенно иной, определенный смысл, чего в старой статье, написанной не в здравом уме, не одолела моя больная голова.

   Статья эта получится во вторник, и я полагаю, что двух дней (среда - четверг) будет достаточно, чтобы определить: будет ли она помещена или нет? Я нахожу ее не лишней вообще в понимании "женского вопроса" и в понимании текущей жизни крестьянства. Таким образом, если Вы найдете возможным ее печатать (в апр<еле> или мае, все равно), - то не откажите в моей насущнейшей просьбе и ссудите еще за один лист - 250 р. Эта статья покроет 250 р., высланные в Воронеж, а покрыть теперь просимые 250 р. я тоже не замедлю - у меня после поездки все-таки есть о чем можно писать не из необходимости.

   Первая глава, написанная вся вновь, - укажет цель, с которой написана вся статья.

   Итак, если в течение среды и четверга ред<акция> решит вопрос печатать или не печатать, то в случае благоприятного решения, сделайте милость, похлопочите, чтобы 250 р. были высланы чрез Юнкера в пятницу и чтобы в субботу я мог уехать в Чудово на все праздники. Я поправился от тех болезней, от которых лечился, но боюсь, что суета сует петербургской жизни (и главное, смердящий воздух - признак ранней петербургской весны) - не дадут мне возможности продолжать выздоравливать. Я несомненно ощущаю на самом себе: какой-то ужаснейший кошмар миновал, - надо по возможности уйти от условий, которые напоминают его происхождение. После 20 мая, когда окончатся экзамены, все мы переедем куда-нибудь в другое место, а не в Чудово, а пока я пробуду в Чудове, по временам возвращаясь в Петербург, чтобы заменить Ал<ександру> Вас<ильевну> и дать и ей возможность отдохнуть в деревне.

   Таким образом, Виктор Александрович, отныне мои просьбы о ссудах не будут превышать 250 р., и если я обращусь за ссудой в этих размерах, то не иначе как препроводив в редакцию работу, которая прежнюю ссуду покрывает. Словом, больше 250 р. я никогда должать ред<акции> не буду.

   Итак, Виктор Александрович, если только возможно, исполните мою покорнейшую просьбу. Если бы Вы определили - "да или нет" относительно моей статьи, в течение только середы, - то я бы был счастливейший из смертных, п<отому> ч<то> тогда наверное получил бы возможность ехать. Контора Юнкера открыта до 5 часов, - но не всегда приносят московскую почту в 3- 4 часа, иногда получаешь и в 6.

   Словом, Виктор Александрович, я надеюсь на Вашу помощь и в пятницу или субботу буду ждать Вашего ответа.

  

   Тревожные известия отозвались и здесь.

  

  

   Вот и еще, Виктор Александрович, "нечто", по моему мнению, достойное напечатания во 2-м отделе "Русской мысли". Да не смущают Вас цифры, которые нет-нет да и проскользнут там и сям, - я и сам боюсь вести разговор с публикой этого рода способом. Но, по возможности, я избег излишеств и цифрами не злоупотреблял, а на следующих 10 страничках и вовсе никаких цифр не будет, за исключением одной стр<оки>. Окончание будет послано завтра, и если Вы, просмотрев это нечто, увидите, что оно подлежит печатанию,- то сделайте великое одолжение, не откажите потеребить ред<акцию> еще на 150 р., в том только, конечно, <случае>, если "Крестьян<ские> жен<щины>" покрывают получ<енные> в Воронеже 250; "Нечто", по Вашим соображениям, покроет 200 р., полученные в Петербурге. Если мне бог даст поехать на Казанскую выставку, - тогда я что-нибудь и путно изобразил бы для "Р<усской> мысли". Кстати: в "Юр<идическом> вест<нике>" в No 2 (и, кажется, в No 4 будущ<ем>) печатают "Тюремные порядки". Рукопись эту передал в "Юр<идический> в<естник>" - я, а получил ее от одного человека. В настоящую минуту у меня есть рукописи того же человека, - в полном моем распоряжении, - но эти рукописи поистине превосходные: "Мертвый дом" изображен автором по личному его опыту. Так не желаете ли, чтобы я, сославшись на вопросы, затронутые "Юрид<ическим> вест<ником>", и особенно ввиду тюремного конгресса, написал бы заметку и таким образом воспользовался бы великолепнейшим материалом? Жду в Чудове Вашего ответа, и если будет возможно исхлопотать мне 150 р., то не откажите повелеть конторе расписку Юнкера переслать также в Чудово; сам я в Петерб<ург> не могу ехать, т. к. приготовляю к изд<анию> мою книгу, - и на расписке надо написать довер<енность> А<лександре> В<асильевне>, кот<орая> их и получит. Буду Вам глубоко благодарен.

  

   7 апр<еля>.

  

  

  

   Сейчас прочитал статью в "Рус<ских> вед<омостях>" "Конгресс английских тредс-юнионов в Ливерпуле". Так как я человек неграмотный, то и не знаю, что это значит "тредс-юнионов"? Неужто по-русски-то нет подходящих слов? По безграмотству я догадывался, что это, должно быть, рабочие союзы, - да так ли? Можно ли сказать: швейцарский юнион? Тройственный юнион? Собрание юнионов "Русских ведомостей"?

   Опять, дорогой мой Александр Сергеевич, впал я в полнейшее расслабление. Это следствие безостановочной поездки в течение 4 недель; едва ли в это время я спал на кровати где-нибудь, кроме Москвы, в последнее время, да в Нижнем две ночи. Ослаб до невозможности и с каждым днем все хуже и хуже. Едва держу в руках перо и боюсь, что написал чепуху. Можно ли мне корректуру с надписью, сколько надобно сократить? Положительно, дор<огой> А<лександр> С<ергеевич>, я теперь вижу, что мне не встать на ноги. Второй год стол заставлен лекарствами. Неужели дело идет к погибели? Вчера я положительно не мог написать Вам двух строк, да и сейчас не могу. Это не сон (я для сна пью воду с огром<ным> кол<ичеством> валерьяны), а какое-то мертвенное состояние; худоба увеличивается с каждым днем. Из деревни просят денег; бывало, я бы и сам обеспокоился раньше их и постоянно беспокоился, теперь вот лежу и не чувствую, не нахожу сил для беспокойства или спокойствия... Господи боже мой! Вот мое положение теперь.

   24 ав<густа>. Корректуру надобно иметь и знать, сколько выбросить. Пришлите, пожалуйста. Н. К. Мих<айловский> пишет Вам новое письмо о р<азных> раз<ностях>.

   Теперь я живу на новой кварт<ире>.

   Вас<ильевский> Остров, 9-ая линия, д. 42, кв. 22.

   Пожалуйста, разыщите No 23 "Восточного обозрения". Там жестоко отделали Белоконского за его очерк "Абаканская степь" (121 No "Русских вед<омостей>"). Вообще с Белок<онским> надо быть остор<ожным>. О нем худая молва в Нижнем, т. е. среди Корол<енко>, Пис<арева> и других, знающих, что это за птица.

   Какой противный рассказ Станюковича! Не печатайте, ради бога, таких "подлостев". Зачем? Нет хорошей беллетристики - так и не надо. Иной раз у вас появляются корресп<онденции> из России, - специально посвящ<енные> какому-нибудь вопросу, - право, лучше этой мазни. Не знает ведь, что пишет, что будет в след<ующей> строчке. На вашем месте я бы не гнался за фельетоном. 2-3 хор<оших> кор<респонденции> в No - поверьте, прочтутся с большим удов<ольствием>, чем такая беллетристика.

   Затем самая покорнейшая просьба. Есть надежда, что очерки Серафимовича могут быть выпущены отдельной книжкой. Да он и сам этого желал бы. Пожалуйста, пришлите все его фельетоны: кажется, 3 или 4, это ничего не значит. Книжка выйдет в таком объеме, как изд<ание> Чехова, - препорядочная. Непременно, дор<огой> А<лександр> С<ергеевич>, присылайте фельетоны.

   Вот по части путаницы реформы 12 ию<ня>.

   (Из "Сельск<ого> вестника", издающегося при "Правительств<енном> вестнике").

   "Сель<ский> вестн<ик>" No 28 (Ответы редакции)

  

   <Газетная вырезка:>

   Коестьянин Висимоуткинской волости, Верхотурского у., Пермской губ., Клавдий Шишунин пишет, что волостной суд присудил с него 66 рублей по иску старшины Худякова, который представил в суд на лоскутках бумаги только свои отметки о заборе у него из лавки товара, между тем как он, Шишунин, должен ему только 10 рублей. На такие неправильные взыскания в пользу Худякова, постановляемые в угоду ему как старшине, были не раз приносимы жалобы, но оставались без последствий. Спрашивается: может ли старшина по своим частным делам судиться в волостном суде, когда он судом управляет, {Подчеркнуто Успенским. - Ред.} а также может ли он во время службы производить в своем доме торговлю, и куда на него жаловаться, чтобы жалобы не оставались без последствий.

   Всякое должностное лицо крестьянского управления не лишается права обращаться в местный волостной суд по своим частным делам или заниматься своими частными делами в своем доме. Если волостной старшина (который по закону не может управлять судом) {Подчеркнуто Успенским. - Ред.} злоупотребляет своей властью, или если волостной суд при разбирательстве дел не соблюдает установленных правил, то> жалобы можно приносить уездному присутствию, а на бездействие сего последнего - губернскому присутствию.

   Теперь волостной старшина - председатель волостного суда.

   Ред<акция> должна исправить то, что пишет правит<ельственный> орган, и показать, как по нынешним законам выйдет. Может старшина присуждать самому себе!

  

   Пишу это 24 в 8 часов утра, чувствую себя немного бодрей, но через два-три часа - свалюсь непременно. Жду корректуры и фельетонов Серафимовича. Крепко обнимаю и остаюсь болящий, умирающий.

  

  

   Ангел мой, Владимир Галактионович, странничек божий!

   Ударил меня Ник<олай> К<онстантинович> "в совесть",- но она не пробудилась, - она принимаете день раз пять три успокоительных лекарства - ничего ровно не ощущает. Память еще до некоторой степени сохранилась, напр<имер> о деле Серафимовича. Рассказы его я вытребовал давным-давно, и давным-давно говорил с Павленковым (не к Суворину же идти?), но он отказал потому, что не издает якобы беллетристики, в доказательство чего могут служить изд<ания> Решетн<икова> и Успен<ского>. Беллетристики он не издает, анафема! Но дело еще вот в чем - мало! Я пересчитал все количество букв (37 в строке клал), показалось всего 131 тысяча, т. е. чтобы вышло 10 листов, надобно изобрести лист в 13 т<ысяч> букв, - но Вы мне такого не укажете листа. Уж на что Чехов издан разгонисто - а в листе непр<еменно> тысяч 25. Единственный образчик издания в 13 т<ысяч> букв - это Джаншиева книги: "Баловни и пасынки природы", но там 20 таких листов, все-таки книга, хотя текст разогнан до невозможности. Мой совет - перепечатать их все целиком в одной из кн<иг> "Русской мысли", "На крайнем севере", без всяких примечаний.

   Второй удар в совесть также мне памятен, - но я, во-1-х, завален корректурой - читается не меньше пяти коррек<тур> (огром<ный> лист), а иногда и 6. С 15 августа по сей день 17 окт<ября> я прочитал 10 листов (отпечатано 12) и прочитал, поистине говорю Вам, в величайших страданиях; я так исчах, что Ол<ьга> Н<иколаевна> Фигнер (Флерова) не узнала меня. Если бы Вы знали, как я неминуемо иду к погибели и что я с утра до ночи испытываю на душе, то не думали бы, что совесть забывчива, - она мертва, недвижима.

   Вот что происходит, ангелочек мой. Предложен план такой: кое-как дочитать еще 3-4 листа и немедленно лечь в какое-нибудь лечебное заведение или уехать из Петерб<урга> в Архангельск или Ялту, - холод и тепло одинаково действуют на нервы. У Павленкова тьма изданий, и до моей буквы очень еще далеко. Может, я и поправлюсь. Тогда я напишу в тишине два-три эпизодика, которые имели в моей жизни значение, переломили раз, два и три, - и вышла погибель.

   Алекс<андр> Ив<анович>, голубчик? Ник<олай> Александ<рович>? Как и что? Здоровы ли, отцы мои? Семен Яковлевич? Что бы Вам, отцы мои, хоть строчку написать болящему и умирающему. Напишите мне, страннички божий, осияйте мне мою душу мертвую!.. Крепко, голубчики мои, всех целую!

  

   17 окт<ября>.

   В<асильевский> Остр<ов>. На углу 9 и Среднего, No 42, кв. 22.

   На всякий случай посылаю очерк. Странничек божий, может, прямо и пошлет в "Рус<скую> мысль".

   Я так и знал, что "<Русская> мысль" сделает с Вами подлость. Подписка! Разве Вы можете что-то исправлять и просить подождать? Ах, какие сукины дети! Боже справедливый, <2 нрзб.> ты их за буфетом.

  

  

  

   Никоим образом я не могу исполнить обещание - дописать рассказ - идет кипучая работа по изданию, и я утомлен до последней степени. Сию минуту от 30 до 2 у меня будет некоторый перерыв, или некоторое облегчение, - читать свер<станные> листы, и могу окончить статейку, начало которой прилагаю. Она в таком же роде, как "Дер<евенские> раск<ольники>", "Кр<естьянские> ж<енщины>", но любопытней. Если Вы не прочь ее напечатать в ноябр<ьской> кн<ижке>, то окончание будет у Вас 1-го непр<еменно>, и корректуры моей не будет, т. е. корректуру мне надобно прислать, но она У меня останется, а Вы сами уж прокорректируете статейку. Простите, В<иктор> А<лександрович>, что я посылаю такое запачканное письмо, - спешу отправить с почтой. К январю месяцу я исполню свое обещание.

  

   30 ок<тября 18>90.

  

  

   Воскрес я, дорогой, милый Александр Сергеевич! Посников - это значит, что я помилован за мои бессовестные поступки, а если и не помилован, то все-таки "Посников" появился у моего одра смертного. Жив, стало быть, я, - слава богу! Скоро-скоро приеду в Москву по пути в теплые места, и все 400 привезу и все будет хорошо!

   Относительно произведения - надо бы исправить первую главу. Я попробую ее написать вновь. Но прислать корректуру - будет хорошо, так как половина (с 3-й гл<авы>) не окончена и печатать ее в буд<ущем> году - не подобает, а уж лучше печатать в январе - и 1-ю и 2-ю. Я бы желал в месяц раза два, а то и один, продолжать эти "Вести из дерев<ни>". Право, очень-очень много нового, да и старого-то пропасть.

   В большое недоумение впал я, прочитав "Литературные заметки" в No 351. Подписана она буквой З. Кто такой? Замаскированный Иванов, очевидно, и его заметка, очевидно, реклама "Северному вестнику".

   Охаяв какую-то подлую литературу, он пишет: "Среди молодых органов нашей печати, идущих по литературному и общественному пути, первое место, по старшинству (?) и разнообразию программы, занимает "Сев<ерный> вестн<ик>".

   Не меньше 50 р. заплатил Глинский в Континентале!

   Среди молодых... Стало быть, есть и еще молодые органы, "идущие по Литературному и общественному пути"? "Рус<ские> вед<омости>", "Рус<ская> мысль", "Вес<тник> Евр<опы>" это старые органы, идущие по тем же путям. Среди каких же органов (!) первое {Слова: "первое", "первое место" подчеркнуты Успенским дважды. - Ред.} место занимает "Сев<ерный;> вест<ник>"? Но оказывается, что он занимает среди молодых перв<ое> место "по старшинству".

   Не знаю! Таких экивоков я что-то не читывал в "Рус<ских> ведомостях". Молодой, по старшинству, первое место по разнообразию программы.

   Замаскированный Иванов, чувствуя, что он влияет, говорит о молодом органе, на первом месте стоящем:

  

   <Газетная вырезка:>

   Но такова сила господствующего в настоящее время течения; даже несомненно идейные стремления проявляются иногда в крайне своеобразных формах. Вина лежит не на самом журнале: все даже л_у_ч_ш_е_е всегда и всюду неизменно отмечено д_у_х_о_м в_р_е_м_е_н_и; {Слова - "лучшее", "духом времени" напечатаны в газете курсивом и подчеркнуты Успенским. - Ред.} явлений. свободных от этого духа, остается мало. Нет! З. непременно ел "Барань Бретонь". {Такие кушанья публикует Соловьев (б. Палкин} в воскр<есных> обедах с музыкой.}

  

   Я убедительно прошу Вас, дорогой Александр Сергеевич, взять No 10 "Юридич<еского> вестника" и посмотреть "Обозрение журналов за пер<вую> половину 90 г.". Там Вы увидите, "в каких своеобразных формах" выражается в "Сев<ерном> вестнике" "даже лучшее". В этом обозрении идет, между прочим, пересказ статей о финляндском вопросе, причем оказывается, что Глинский (не с октября, а с апреля владеет "С<еверным> в<естником>") - не в "Сев<ерном> вестн<ике>", а <в> "Историческом вестнике", пересказывая содерж<ание> книги Ордина, - в конце статьи говорит, что эта книга написана с злыми целями. В "С<еверном> же вестн<ике>" о той же книге пишет некто П. М.,- уж не считает ее злою, а похваливает, а в "Ж<урнале> м<инистерства> нар<одного> пр<освещения>" тот же П. М. - превозносит эту книгу. Прочти<де> это непременно, вот где дух-то самый, тех молодых органов!

   Глинский дает молодому Водовозову книгу для библиогр<афической> рецен<зии>. Книга Никитина (который добивался золотой медали за книгу о еврейских колониях... и плут самого высшего качества), - и Глинский, вручая ее Водовозову, сказал:

   - Необходимо похвалить!

   - Очень хороша?

   - Я не читал, - но нам надо ее похвалить... У нас есть с ним дела... Ростовщические.

   И вот тоже дух времени. Водовозов это рассказал явившись к Южакову от имени Глинского пригласить его в сотрудники.

   В весьма "своеобразных" формах видна только "деморализация" молодого по старшинству органа, о чем превосходно расследовано Обнинским!

   "Между человеком и природой находится сердце".

   Это говорит тот же самый молодой орган, стоящ<ий> на первом месте.

   Вы не верите? Думаете, я перековеркал по-своему? Опять умоляю, - возьмите 12-ю книжку "Сев<ерного> вестника" и прочитайте рецензию о книге стихотв<орений> Я. П. Полонского "Вечерний звон". На 2-й странице вы найдете не одну строчку о том, что Ваше сердце за окном, а не в Вас, а строк 40 - и буквально между человеком и природой - сердце!

   В фабричной песне по крайней мере сказано:

  

   Посеред души у Маши

   Сердце красное стоит.

  

   А тут между человеком, между Машей и поросенком, который принадлежит к природе, конечно.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Вы, конечно, удивитесь, что в январской кн<ижке> "Недели" объявлено (в No 52) о помещении в ней, между прочим, моего рассказа "Тягота", и можете подумать, что для Гайдебурова я мог написать, а для "Русск<ой> мысли" - отказался. Однако тайна этого появления моего рассказа в 1 No "Недели" заключается в том, что это рассказ не новый, а старый, переделанный несколько для 3-его тома. Целую осень Гайдебуров приставал ко мне "с рассказами". Я прямо говорил ему, что решительно не могу написать чего-нибудь нового, даже строчки, а что вот есть в 3 т<оме> несколько старых переделанных рассказов; но ведь старые перепечатывать не в обычае. Оказалось в обычае, и, переиначив заглавие, Гайдебуров отделался от поклепа в перепечатке примечанием: "Из 3-го т<ома> соч<инений> Г. И. Успенского". Сделано Гайд<ебуровым> это дело своевольно. Я предложил это, чтобы прекратить его приставанья напрасные, - и, подумав, написал ему, что я не согласен и на эту перепечатку, но Гайдеб<уров> ответил, что уже расск<аз> напечатан, и я не получил даже и корректуры. По некоторым обстоятельствам необходимо перетерпеть это гайдебуровское свинство.

   Завтра, 31 декабря, вся остальная часть "Писем переселенцев" будет выслана до конца. Некоторый перерыв произошел вследствие поездки в Чудово за письмами переселенцев, имеющимися у меня в подлиннике, и розыска одной газеты, в которой есть сведения о переменах к лучшему в отнош<ении> к переселенцам в Степн<ом> генерал-губерн<аторстве>.

   3-й том получил вчера, 29, вечером. Но он только завтра, 31, поступит в цензуру.

  

  

   Дорогой Александр Сергеевич! Вчера я прочитал рецензию Н. В. С. о 3-м томе. Решительно не ожидал ничего подобного. Я на этот том смотрел как на "надгробный камень", и когда хотел делать надписи, - то рука моя писала "Под сим камнем..." Теперь я вижу, что я еще пока не под сим камнем.

   Изморил я Вас, дорогой Александр Сергеевич, моим долгом. Я надеялся, что Павл<енков> может уже, по окончании расходов на издание, высчитать, сколько придется на мою долю. Он сам обещал мне дать "обязательство" в том количестве экземпляров и денег, которое принадлежит мне и не должно войти в коловорот денежных операций всех других изд<аний> Павленкова. Но обязательства этого нет до сих пор, и я вынужден взять 1000 р. из банка. В понедельник, 21, я получу эти деньги и, по возможности, отправлю Вам в тот же день не менее 250 р.

   Оказывается, что Ф<лорентий> Фед<орович> не посылал в редакцию "Рус<ских> вед<омостей>", да и вообще никуда, - ни книг, ни объявлений. Из его письма я вижу (по этому поводу), что он старается, чтобы мне больше досталось. Дело это пустопорожнее, просто Ф<лорентий> Фед<орович> забывает о моей книге, так как это в сущности не его издание, а мое. Прилагаю поэтому объявление и прошу Вас не отказать напечатать его 3 раза как объявление, со скидкой 25%, а счет препроводить к Павленкову, адрес которого обозначен.

   Нет, слава богу, пока еще не "под камнем сим", а книги-то пришлю все-таки без надписей: половина написана в самые мрачные минуты юности, а другая в самые мрачнейшие минуты старости. Рука не поднимается, чтобы преподнести эту мрачную книгу наилучшим друзьям. Пусть она придет без надписи.

   Получил я от Павленкова книги только в прошлое воскресенье, - и поэтому запоздал высылкой.

   Всем сердцем преданный

  

   18 янв<аря 18>91 г.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Меня часто стали поругивать мои близкие знакомые за то, что я, посылая третий том, не делаю поименных надписей и не выражаю вообще уважения, посылая этот том. Есть и такие, что говорят - "бросил полтора рубля и ни слова не сказал". И то и другое несправедливо. Люди пишут об уважении, когда и сами уважают книгу, а я третий том не уважаю, для меня он надгробная плита, издание, вынужденное нуждой, крайней необходимостью не поколеть с голоду и вообще от первой до последней строки напоминающее мне "бедствия" юных лет и бедствия преклонных лет; все, что писалось с 88 г., писалось в ужаснейших условиях, в душевном расстройстве, не предвещающем ничего, кроме гибели. Так Вы можете судить - поднимется ли у меня рука преподнести надгробный камень "в знак уважения"? Не поднимется, и книга посылается единственно для того, чтобы было 3 т<ома> у имеющих 2 пер<вых>. На первом томе-искренние надписи, а на третьем рука пишет: "под сим камнем погребено... пока еще не тело, а сердце, седое".

   А<лександру> Ив<ановичу> Эртелю будет также послан 3 том. Отлично он пишет, прелесть! Видимо, н освободился от толстовского скопчества и дал волю своему сильному таланту. Вся 1-я часть превосходна. Сохрани бог, если у него появится Элиз ди Коман-ву-порте-ву. Во 2-й части и Каронин, кажется, выбрался на дорогу. Будут ли напечатаны мои "Кочевники"? Если не будут, то все-таки одолжите мне корректуру с моими поправками. Если же будут, то я б значительно дополнил их гибельными опытами правительства, не обращая внимания на почв<енные> и климатические условия, заселять Новороссийский край на разные манеры, кочевников (ногайцев) превращать в земледельцев, а земледельцев помещать в степях кочевников. Об этом киргизском вопросе идут обширные толки. Материал дополнительный готов, и потребуется дня 2. Множество матерьяла об одной Сыр-Дарьинской области. Так вот, Виктор Александрович, во-первых, примите книгу так, просто, не читайте ее, а поставьте на полку; затем не откажите написать строчку в ответ. Искренно преданный Вам

  

  

  

   На этих днях я получил письмо от молодого, начинающего и талантливого писателя Александра Серафимовича Попова с просьбой достать ему 100 рублей, необходимых для лечения тяжелой болезни.

   О достоинствах его произведений может свидетельствовать Н. К. Михайловский, а также и то, что Ф. Ф. Павленков изъявил желание издать их осенью отдельной книжкой, о чем Попову уже известно. Очерки его изображают природу и людей полярных стран крайнего севера: "На льдине", "В тундре", "На плотах" и т. д. Все эти очерки печатались в "Русских ведомостях" под псевдонимом Серафимовича. Судя по письму, бедственное положение А. С. Попова требует пособия гораздо более, чем 100 р. Мне кажется, что ему следует дать ссуду в 200 и 300 р. Ввиду этого я обратился к Ф<лорентию> Ф<едоровичу> - может ли он поручиться за Попова, если бы эти 200-300 рублей были испрошены у Лит<ературного> фонда. И Флорентий Федор<ович> Павленков 25 февр<аля> ответил мне так: "Я готов поручиться за Попова и на 200 и на 300 руб.". Затем он прибавляет, что книжка А. С. Попова не может быть издана раньше осени 91 года и, следовательно, ссуда должна быть выдана на 9-10 месяцев. Поручительства Ф. Ф. Павленкова весьма достаточно, чтобы ссуда была возвращена без малейшего промедления.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Глубоко сожалею, что мне не пришлось видеть Вас в Петерб<урге>. Но я не в своей воле и власти, и болезнь постигает меня, когда ей это будет угодно. Кажется, будет возможность четыре недели великого поста пробыть на юге; это будет известно в воскресенье, и тогда мы увидимся.

   Н. А. Шульгина пришлет Вам полный перевод психологического этюда Поля Бурже. Никакого романа не оказалось, всего 18 фельетонов, будет листа два с половиной. То, что я прочитал в переводе, - положительно умно и прочтется с большим интересом. Есть у меня и еще просьба: в "Русских ведомостях" было помещено три очерка Серафимовича из жизни и природы крайнего севера: "На льдине", "В тундре", "На плотах". Если Вы просмотрите их, Вы увидите, какой это большой художественный талант. По-моему, это Брет-Гарт в лучших своих первых рассказах. Ведь "Слепой музыкант" был перепечатан, и ничего кроме благодарности читателей не заслужила эта перепечатка; точно так же с величайшим удовольствием прочтутся одновременно напечат<анные> и очерки Серафимовича. Павленков дал слово Серафимовичу издать эти очерки, но тогда, когда их прибавится еще четыре или пять. В. Г. Короленко - вот судья истинный, а он первый и надоумил Павленкова издать оч<ерки> Серафимовича (Алек<сандр> Серафим<ович> Попов, казак, сосланный на север, теперь возвращ<енный> в Усть-Медведицкую станицу, на родину). Эти очерки я Вам пришлю на этих днях, и тогда Вы убедитесь в их достоинстве. Поддержка ему нужна. Он болен теперь, и Литературный фонд не усумнился оказать ему пособие в 100 р., раз только Н<иколай> Конст<антинович> и В. И. Семевский заявили о его произведениях с самой лучшей стороны.

   До приятного свидания, как говаривали наши отцы и деды, да и нам не мешает говорить такожде.

   10 марта <18>91 г. СПб.

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Мчусь в Чудово и пишу коротко: какова участь перевода Н. А. Шульгиной? "Русские вед<омости>" начали печатать; но ведь был пример, что и в "Рус<ских> вед<Ч>мостях>" и в "Русской мысли" печатали "Порт Тараскон". "Озлобленный мученик", мне кажется, явственнее изображает тип, чем "Бедное чудовище" - это бессмыслица. Там много вычеркнуто, но и оставить не будет лишним. Во всяком случае перевод лучше оригинала "Император Михаил". Положительно, это написано, как "Битва русских с кабардинцами". Да и немец, изображающий итальянские нравы, тоже грубоват, хотя несравненно лучше битвы русских с кабардинцами.

   Не откажите мне в покорнейшей моей просьбе: нельзя ли мне получать те провинц<иальные> газеты, которые получались покойным Н<иколаем> В<асильевичем>? Стоит только конторе известить о перемене адреса, разослав хоть бы отпечатки адреса моего, по кот<орому> посыл<алась> "Рус<ская> мысль".

   Я бы с удовольствием принялся бы за такие же компиляции, как "Крестьянс<кие> жен<щины>", публицистику и т. д. Может быть, начав это дело - я бы и перешел к беллетристике. Премного буду Вам благодарен.

   О чудеснейших похоронах Н<иколая> В<асильевича> я буду из Чудова писать "всему московскому литерат<урному> миру" особое письмо.

   Пробуду в Чудове до 2-го дня пасхи.

  

  

   Премного благодарен, дорогой Виктор Александрович, за газеты. Газеты следует высылать в Петербург по моему адресу. Если, паче чаяния, я скоро ворочусь в Чудово (а я на днях уезжаю и увижу Вас скоро) - то обязательно 2 р<аза> в месяц <буду> ездить из Чудова в город. В конце июня или начале июля я уж должен возвратиться, и тогда швейцар мне будет высылать каждую неделю.

   Есть у меня новый превосходный рассказ Серафимовича "Бегство в Америку" (из школьных воспоминаний). Я Вам привезу его, и Вы увидите, что его непременно след<ует> напечатать в ближайшей книге "Р<усской> м<ысли>". Это даровитейший молодой писатель.

   Скоро увидимся.

  

   В июле месяце я непременно сяду за работу,- это необходимо, да и жить без работы - одуреешь окончательно.

   Адрес, так<им> обр<азом>, тот же, по кот<о-рому> пос<ылалась> "Русская мысль".

  

  

   Дорогой Виктор Александрович! Не успел я поговорить с Вами относительно газет: первейшая в настоящее время для меня необходимость, - всякого рода азиатские газеты. Необходимы и все европейские, - но азиатские дела - первенствуют над страной земских начальников. "Окраина", Областные ведомости, Туркестанские, Самаркандские, Степного генерал-губ<ернаторства>, Омские и Владивосток. "Окраины" я получил всего 2 нумера в первой посылке, а она необходима ("Сиб<ирский> листок", "Вост<очное> обоз<рение>", "Вол<жский> вест<ник>" - я имею), чтобы иметь возможность составить первое обозрение к августу (а это для меня необходимо); я бы просил ред<акцию> "Русск<их> вед<омостей>" израсходовать несколько рублей на телеграммы с просьбой выслать эти газеты на мое имя в Петербург с наложенным платежом, который я и принимаю на себя с величайшим удовольствием: Владивосток, Омск, Самарканд. "Окраину" Вы получаете, и надобно сказать в конторе, чтобы ее берегли. Затем я просил бы пересылать в мое отсутствие из Петербурга, недели через две (в б<олее> прод<олжительный> срок газеты могут растеряться), посылками "до востребования".

   В Туманове у А. С. Посникова было бы очень хорошо пожить, если бы не проклятый холоднейший ветер. 4-го июня уезжаем вместе с Сашей - сыном в Черниговскую губ.

   Всего хорошего желаю Вам.

  

  

  

   Прилагаю при сем рукопись А. С. Попова (Серафимович) - "Бегство в Америку" - и надеюсь, что Вы оцените его по достоинству. "Детство и отрочество" Толстого, "Семейная хроника" Аксакова, детские годы М. Е. Салтыкова (в "Иудушке") и т. д. - ни в чем не подобны детству юнейшего поколения. Ни я, ни Вы, ни Вас<илий> Мих<айлович> Соб<олевский>, ни Н<иколай> К<онстантинович> Михайловский, ни Вук<ол> Ми-х<айлович>, ни А<лександр> С<ергеевич> Посников и т. д., - никто не бегал в Америку, а юнейшее поколение бегало, и, след<^овательно>, в его нравственном настроении есть нечто нам непонятное. Для юнейшего поколения бегство понятно, и у Серафимовича это изображено блистательно, особливо с VIII главы. Я на всякий случай подразделил на 2 час