Бакунин Михаил Александрович - Письма

"justify">   2 В этом прошении Бакунин продолжает политику использования сво­ей женитьбы для придания себе вида мирного обывателя и для расшире­ния круга своих передвижений. Назначенный в Кийский округ Томской губернии, а затем в Нелюбинскую волость той же губернии, Бакунин по болезни был оставлен на житье в самом Томске. О жизни его в этом городе сведения имеются в книге "Г. Томск", изд. Сибирского тов-ва пе­чатного дела в Томске, Томск, 1912 (приложение к газете "Сибирская Жизнь" за 1912 год), где напечатана статья А. В. Адрианова - "Томская старина", стр. 122 - 126; в брошюре Б. Кубалова - "Стра­ницы из жизни М. А. Бакунина и его семьи в Сибири". Иркутск 1923. Здесь он и познакомился с семьей поляка К. Квятковского и женился на его дочери Антонии Ксаверьевне Квятковской, которую в письме к Герце­ну от 8 декабря 1860 г. (см. ниже) рекомендовал в качестве славянской патриотки, свободной от узко-национальных и католических предрассуд­ков польской шляхты. А. Квятковская была обыкновенной обывательни­цей, весьма далекой от общественных интересов и особенно от воззрений своего мужа, и знакомые, наблюдавшие их совместную жизнь, всегда удивлялись этому браку. Бакунин, как мы увидим из следующего тома, иногда выражал страстную любовь к своей жене, а между тем он по некоторым физическим свойствам не был, по-видимому, способен к брачной жизни. Все дети Антонии были не от него, а от итальянца Карла Гамбуцци. Таким образом кроме сибирской скуки вступление Бакунина в брак с молоденькой, очень мало общего с ним имевшей женщиной можно объ­яснить именно желанием придать себе в глазах начальства мирный вид, дабы тем легче осуществить задуманный побег (если допустить, что уже в 1858 году он решил бежать из Сибири, а это весьма вероятно).

   3 Снова отмечаем этот прием Бакунина, дававшего честное слово, за­ранее решивши нарушить его или заведомо сам не веря своим словам.

  

   No 603. - Письмо князю В. А. Долгорукову. (16 июня 1858 года).

  

   Ваше сиятельство!

   Удостоенный чести видеться и проститься с Вами перед от­правлением меня из С.-Петербурга в Сибирь, я был утешен сло­вами Вашего сиятельства, возбудившими во мне надежду, что государь император, столь милостиво освободивший меня из крепостного заключения, соблаговолит, может быть, со временем еще более облегчить мою участь. Полгода спустя по моем прибытии в Томск я, кажется слишком рано, просил о дозволении мне сво­бодного разъезда по Сибири и о праве посвятить свободное, ни­чем не занятое время делам промышленным и торговым. Такая поспешность с моей стороны после великого царского благодея­ния, только что возвратившего мне свободный воздух и свет бо­жий, была без сомнения большою ошибкою: я мог показаться неблагодарным, нечувствительным к милости государя или несо­знательным важности своего преступления. С покорною и верую­щею терпеливостью должен был я ожидать всего от царского благодушия. Я поступил неблагоразумно; но нужно ли мне уве­рять Ваше сиятельство, что не очерствелость сознания и чувства была виною таковой поспешности, а только жажда дела, которое могло бы дать смысл моему нынешнему бесцельному существова­нию, и пламенное желание освободить как можно скорее мое не­богатое и многолюдное семейство от тягости моего содержания? Мне было отказано.

   Ныне я принужден возобновить мою просьбу обстоятельства­ми, Вашему сиятельству бессомненно известными. Милая и доб­рая девушка привязалась ко мне и любовью своею обещает мне в будущем счастье, на которое ни по летам, ни по положению я рассчитывать не мог. Я желаю на ней жениться. Но для этого кроме разрешения высшего начальства я должен еще испросить право и возможность заниматься делами и трудом своим приобре­тать средства для содержания семейства. Иначе мне жениться будет невозможно. Следуя порядку, я уже обратился с прось­бою по сему предмету к его превосходительству господину Том­скому гражданскому губернатору, а ныне осмеливаюсь обратиться прямо к Вашему сиятельству, прося вас извинить великодушно смелость, внушенную мне Вашею столь известною добротою и благородным снисхождением, оказанным Вами мне в прошедшем.

   Ваше сиятельство! От Вас зависит теперь вся участь моя и возможное счастье всей моей будущей жизни. Не откажите мне, будьте для меня теперь помощником и спасителем, как Вы были им уж раз, когда решался вопрос, важнее для меня вопроса о жизни и смерти, - вопрос о свободной жизни или об ежедневной нравственной пытке в пожизненном крепостном заключении. Одно Ваше слово воскресит меня без сомнения теперь, как и тогда, и, открыв передо мною широкое и законное поприще для новой, правильной, полезной и счастливой деятельности и жизни, даст мне возможность сделаться вновь человеком. И тогда делом, а не словами только постараюсь доказать я, как глубоко умею ощу­щать благодарность и как крепко и свято намерен держать свое честное слово и свою клятву.

   Михаил Бакунин.

   16 июня 1858 г[ода]. Г[оро]д Томск.

  

   No 603. - Опубликовано впервые в нашей книге о Бакунине (1920, стр. 359 - 360). Оригинал находится в "Деле", ч. III, л. 76.

   Письмо это написано в тот же день, как и письмо Озерскому. Суть его та же: ссылаясь на свою женитьбу, добиться права свободного пере­движения. Разница в том, что в письме к шефу жандармов Бакунин на­пускает на себя смирение, извиняется за слишком раннее возбуждение аналогичного ходатайства в 1857 г. (вероятно кто-то дал ему знать, что в Третьем Отделении возмущены его "нечувствительностью" и "неблаго­дарностью") и снова подчеркивает свою политическую лояльность и от­каз от всяких революционных помыслов.

  

   No 604. - Письмо А. И. Герцену.

   [Лето 1858 года. Томск.]

  

   Я жив, я здоров, я крепок, я женюсь, я счастлив, я вас люб­лю и помню и вам, равно как и себе, остаюсь неизменно верен.

   Et si quelqu'un soupire,

   C'est moi! c'est moi! c'est moi! ("И если кто вздыхает, так это я, я, я".)

  

   No 604. - Напечатано в "Голосе Минувшего" 1913, январь, стр. 186. Заимствовано из альбома автографов, принадлежавшего А. И. Герцену. Ему по-видимому и была адресована эта записочка, наклеенная в альбоме в виде очень измятой, затем разглаженной узкой полоски бумаги. Записка была очевидно прислана из Сибири с оказией. Вверху ее почерком Гер­цена написано "1858". Обращена она ко всей герценовской компании, в частности к нему и Огареву, о совместной работе которых Бакунин был конечно осведомлен.

  

   No 604 бис. - Письмо Адольфу Рейхелю. 15 декабря 1858 года. Томск.

   ... Когда меня перевозили из Ольмюца в Россию, я взял с сопровождавшего меня офицера честное слово, что он пошлет тебе мой последний привет; исполнил ли он это?..

  

   No 604 бис. - Этот короткий отрывок мы заимствуем из примечания к отрывкам из переписки Бакунина с А. Рейхелем, опубликованным Максом Неттлау в журнале "На чужой стороне" No 7 (1924, Париж), стр. 239. Письмо находится в архиве Рейхелей, который неизвестно где хранится. Неттлау наверно располагает полною копиею этого письма; возможно даже, что оно целиком напечатано в его "Дополнении" к биографии Бакунина, которое он держит под спудом. Пока приходится ограничиться этим от­рывком.

   Письмо было вероятно переслано с оказией, возможно с каким-нибудь возвращавшимся в Россию поляком.

  

   No 605. - Письмо M. H. Каткову. (Точки обозначают обгорелые края письма.)

   21-го января 1859 (В оригинале описка; написано "1858".) [года]. Томск.

  

   После многих, многих лет разлуки пищу я Вам, любезный Катков¹ . Что разделяло нас, давно позабыто, осталось только, по крайней мере в моем сердце, живое и приятное воспоминание о том времени, когда мы оба "im Werden waren" ("Только складывались".). Ведь нас, принадлежавших к станкевическо-белинсковскому кружку, теперь не много, и я рад представляющемуся мне ныне случаю возобно­вить с Вами знакомство ².

   С чего же начну? О себе говорить много не стану: после та­кого долгого молчания высказать себя в немногих словах невоз­можно, а писать целые тетради в виде писем, как делывали мы в юности, для того только, чтобы объяснить свое внутреннее существо, нет охоты. К тому ж несовсем еще освобожденный от внеш­них стеснений, прикованный к месту, от которого надеюсь впро­чем скоро освободиться, я менее живу, чем собираюсь жить, мог бы писать только о надеждах и о возможностях, а о них писать не хочется.

   Вот Вы - другое дело. Вы славно живете; впродолжение не­скольких лет еще в крепости с самого основания Вашего журнала я слежу за Вашим славным делом с живейшим интересом. Назы­ваю журнал Ваш делом, и он в самом деле вполне заслуживает это название. Вы создали действительно благородную и умную силу, влияние которой на хаотическую, но жизни и права жажду­щую Россию неизмеримо. Россия в настоящее время своим чудес ожидающим настроением напоминает мне пору нашей юности - гак и дышит весною. Многое не сбудется, многое сбудется ина­че, чем ожидают, но Россия воскресла и не умрет более. Весело в ней теперь жить и действовать. Ведь не шутка: около 10 мил­лионов бессмертных душ, призванных впервые к жизни! ³

   Как я был рад, когда, бросив неуместное в политическом де­лании беспристрастие - неуместное потому, что в экономии поли­тического од [на] страсть всегда уравновешивает­ся другою прот [ивною]. . когда Вы перестали ман. . .

   в

   когда Вы решительно подняли знамя непримиримой, разруше­ния ее жаждущей, вражды к Австрии или вернее к Австрийской империи. Рад также, что громите ничтожество и постыдную пош­лость настоящей Франции и противопоставляете ей великую и благородную Англию, не будь которой, не было бы свободы а Европе, а может быть и в целом мире⁴.

   Только, любезный Катков, преклоняясь перед бессмертным принципом английской общественной и политической жизни, не слишком ли Вы увлекаетесь своею артистически-философскою, а потому и несколько догматическою натурою? Я говорю "слишком" nie pod wzgledem ("Не под углом зрения" (по-польски).) абсолютной истины, а в видах успеш­ного практического действования. Мнение у нас еще не выра­боталось, и как полуневежественное оно гораздо более доступ­но ярким краскам, чем тонким оттенкам. Вы, как артист по ду­ше, Вы находите особенное удовольствие в изыскивании тонких. профанам незаметных черт, составляющих как бы душевные нер­вы предмета, в них угадываете его существо и жизнь, как ар­тист находите в таковом разрабатывании предмета неизъясни­мое наслаждение и до того увлекаетесь своим тонким анализом, удовлетворяющим эпикурейско-эстетические требования Вашей художнической натуры, что не замечаете, что вокруг Вас Вас перестают понимать, потому что немногие в состоянии за Вами следовать и забываться в отвлеченном созерцании тонкостей жиз­ни и красоты предмета. В Вас иногда художник мешает полити­ку. К тому же Вы, как и я, прошли через немецкую школу и лю­бите обдумывать свои живые убеждения и передавать [их в сис]тематическом виде.

   Но эстетическая окру[глен]ность и философская систематич­ность .. высокого знания всегда меша[ли]

   . . . . . . . . . . . . В[спо]мните Эра[зма]

   мысль живущей в них силы как бессознательная необходимость, принуждающая их действовать так, а не иначе, и проявляющая­ся в целом ряде живых, по-видимому друг от друга независимых, но в сущности обыкновенно между собою связанных фактов, - система остается у них внутри, редко сознанная ими самими и никогда не проявляется сознательно наружу. Это, по моему мне­нию - тайна их силы. Они увлекают как жизнь, в то время как от систематической, хоть и вполне истинной мысли душа цепе­неет. Вот почему немцы - такие худые деятели на политическом поприще: "Man merkt die Absicht, und man wird verstimmt" ("Когда разгадаешь намерение, то пропадает настроение".).

   Заставьте нас уважать высокий принцип, представляемый Англиею, принцип личной и социальной свободы, принцип поли­тического самоуправления, но действуйте так, чтобы Вас не про­звали профессором англомании, а то мнение отделается от Вас, поместив Вас для собственного успокоения в тесные рамки ка­тегории, и отнимет у Вас возможность, силу на него действовать.

   Вы призваны быть политическим деятелем, и потому берегитесь теоретического уединения и самоуслаждения, купайтесь чаще в волнах общественной жизни, для того чтобы из нее самой из­влечь силы и уменье на нее действовать - пишите менее для се­бя, а более для публики. Пожертвуйте своим собственным насла­ждением для общей пользы.

   Вы способны к такой жертве, Вы доказали это, отказав в ме­сте в своем журнале эстетическим и философским этюдам, к ко­торым Вы преимущественно перед другими имеете особенное при­звание. Нелегко Вам было отказаться от них, однако, поняв не­современность да и относительную бесполезность философии и эстетики в России в наст[оящее время], Вы имели силу

   .

   Вашим противникам не удалось; решительным поворотом и по­бедою над своими собственными наклонностями Вы обманули их расчеты. Обманете и теперь, неправда ли? Не позволите наз­вать себя англоманом, почитанию своему к английскому благо­родному величию не позволите перейти в идолопоклонство, зная, что выше всех оседшихся форм, как бы почтенны они ни были, ток жизни, их порождающий и их разрушающий, и что ток жиз­ни всякого народа индивидуален, недоступен для подражания и только может пробудить в другом народе его собственную твор­ческую деятельность.

   Простите, любезный Катков, что я по старой привычке сам рассуждаю с Вами таким догматическим тоном, как будто бы не протекло почти двадцать лет со времени нашего последнего сви­дания!

   Рад я также, что в великом вопросе крестьянского освобожде­ния Вы требуете совершенной и безотлагательной эманципации крестьян, требуете для них земли, предлагаете устройство пос­редствующих банков и против нелепого романтично-коммунисти­ческого и патриархально-гнилого общинного права поставили пра­во чистой и безусловной собственности как краеугольный камень высшего блага и достоинства в мире: свободы ⁵.

   Наконец, есть еще один вопрос, о котором мне хотелось бы много поговорить с Вами, но к несчастью рамки письма, особливо же спешного письма, тесны; ограничусь несколькими намеками. Зачем оставляете Вы монополию славянского вопроса своим про­тивникам-славянофилам, которые портят и уродуют его [по сво]ему образу и подобию? В этом вопросе есть [без со] мнения много романтичного вздору, миража, [не заслужи] вающего серь­езного взгляда, славян. ..

   кокетничанье с неопределенностями.

   . . . . . . . . . гнил. .серьезная сторона,

   которой ... игнорировать не должен; это -

   вопрос будущн[ости южной] и юго-восточной Европы, пробуж­дение к жизни миллионов соплеменников, к которому, мы, рус­ские, если хотим соблюсти собственную пользу и исполнить свя­щенный долг самопроявления - признак жизни, - равнодушны быть не можем (всё, что живет, вмешивается, а потому система невмешательства всегда казалась мне верхом нелепости или при­творства). А в пробуждение жизни в славянах мы вмешаться должны, потому что это - вопрос пограничный, который должен разрешиться в нашу славу и ли против нас, - к тому же вопрос серьезный, действительный, нисколько не выдуманный филоло­гами, как уверяют иные, а поставленный в настоящее время са­мим движением истории.

   В славянском движении [18] 48-го года было много роман­тически-детского, искусственно-возбужденного и направленного австрийскою политикою, но оказались вместе с тем два огром­ные и несомненные факта: во-первых сознание всех славян без исключения, что им пришла пора жить, сильная потребность организироваться между собою, для того чтобы создать общесла­вянскую силу, а во-вторых общее инстинктивное ожидание спа­сения от России.

   Славянский вопрос это - положительное выражение видимо предстоящего великого отрицания Австрийской и Турецкой мо­нархий. Нужно же приготовить мнение в России, тем более ну­жно, что в славянской среде легче всего разрешается трудный русско-польский вопрос, а этот вопрос для внешней жизни Рос­сии то же, что вопрос о крестьянах и об эманципации всех клас­сов - для внутренней. Польша - наша Ирландия, мы пара[ли]зированы ею во всех наших внешних начинаниях, и система ее притеснения становится необходимо системою нашего собствен­ного рабства. Польша для нас хуже и опаснее Ирландии, во-первых, потому, что она обширнее, и большая половина ее не в наших руках, а во-вторых, потому, что в нас далеко нет над нею того нравственного, умственного и материального преобладания, каким пользуется Англия в отношении Ирландии. Ирландцы - наивно-мифический, Польша - исторический великий народ, индивидуальность которого мы не сотрем никогда, - в этом было время нам [убедиться] . .го,

   сделается мессианическим народ[ом] нашего времени, к чему к несчастию он стал [высказы]вать некоторую склонность. Но но­сить та [кой] ядовитый камень в своем организме в высшей сте­пени опасно. Помните слова Jean-Jacques Rousseau (Жан-Жак Руссо.) к князю Радзивилу ⁶: "Si vous ne pouvez empЙcher la Russie d'avaler la Pologne, faites de sorte que jamais elle ne parvienne Ю la di­gИrer" (Если вы не можете помешать России проглотить Польшу, устрой­те так, чтобы ей никогда не удалось ее переварить".). Желудок наш до сих пор не сварил и никогда не сварит Польши.

   Между нами вопрос историею поставлен так тесно, что мы будем всегда или страстными и непримиримыми врагами и бу­дем есть друг друга до тех пор, пока оба не рушимся, или дол­жны сделаться тесными друзьями и братьями на равных пра­вах свободы и независимости. Поэтому мы для собственного бла­га должны признать их право и подать им дружескую руку; они на том же основании должны принять ее: это - объективная не­обходимость как для нашей, так и для их стороны, и никакие субъективные чувства и сюсептибельности (Щепетильность.) не могут поме­шать осуществлению того, что внутренне необходимо. Мы долж­ны сделать первый шаг и потому, что в настоящее время мы - виновные, мы - торжествующие, и потому, что нам хорошо, и головы наши свободнее, мы должны сделать первый шаг и не смущаться первыми неудачами, а они неминуемы: слишком мно­го законного гнева и раздражения против нас с польской сто­роны. Мы, как свободные головою и сердцем, должны нежно и почтительно помочь им освободиться от польской idИe fixe (Навязчивая мысль), которая, устремляя все их помышления на единую цель польско­го восстановления, делает его невозможным, должны помочь им избавиться от этой мессианической окаменелости, которая тес­нит их головы и души.

   Ради бога пишите о них в своем журнале, отыскивайте в польской истории, Вам не менее известной, чем польский язык, отрадных для них явлений и фактов, не пропускайте ни одно­го случая сказать им доброе слово, чтобы они почувствовали что мы, русские, хотим уважать и любить их. Теперь и для Польши. . исходу.

   В Томске, впродолжение этого [времени] я [успел] позна­комиться с несколькими весьма замечательными людьми, возвра­щавшимися из ссылки на родину: в них всех без исключения за­метил я решительную перемену. Они решительно убедились в бесплодности конспирации и понимают теперь, что если для Польши есть возрождение, то на пути нормального, широкого, основательного и разумного развития как в нравственном, так и в материальном отношении, и что, оторвавшись от старых тради­ций, убедившись в их совершенной несостоятельности, им нужно создать новую жизнь и искать новых путей для достижения лю­бимой цели. Они поражены пробуждением новой жизни в Рос­сии, смотрят на нее с поразительным недоумением, и хотя не находят еще в себе силы [чтобы] поверить в действительность этого явления и чтобы подойти к нему ближе, ощупать его, как Фома осязал Спасителя, но сознаются, что фиксированные, сте­реотипные предубеждения, составившиеся в их головах о России, сильно пошатнулись. Состояние душ и умов их смутно, они все находятся как в угаре: переход от окаменелого в текучее состоя­ние - славное время для того, чтобы для взаимной пользы на­шей на них действовать.

   У Вас, любезный Катков, под руками огромная возможность сближаться с поляками и на них действовать. Всякий год при­езжают в Москву и поступают в университет сотни молодых людей: я познакомился и подружился с одним из таких, с док­тором Маткевичем, учившимся под влиянием Грановского, Куд­рявцева и под Вашим влиянием. Ваши имена для него священ­ны: вот Вам доказательство, что поляки способны признавать и любить русских.⁷ Беседуя с ним, я убедился также, как благо­детельно действует московско-университетская умственная атмо­сфера на польский ум: она расширяет его, расширяя вместе с тем и сердце, а это - первое условие, соnditio sine qua nоn (Основное условие ) польского возрождения. От Вас зависит расширить и упрочить это благодетельное влияние на поляков, последствия которого для них, равно как и для нас, неисчислимы. ..

   лучшим полякам, пусть пер

   холодность. Постоянство и выдержка в. . - за­лог политической силы - и Вы увид[ите], сколько выйдет из этого добра.

   Ну, теперь о политике и об общих предметах довольно. Не надоел ли я Вам, и какое впечатление произведет на Вас мое письмо? Я писал его с неизъяснимым удовольствием, с открытым сердцем, с высоким уважением к Вам и с горячим желанием, чтоб оно было началом новой и крепкой дружбы - виноват, порядоч­ные люди говорят "приязни" - между нами.

   Я женился три месяца тому назад (5 октября 1858 года.) и вполне счастлив⁸. Те­перь жду разрешения оставить Томск и вступить в Амурскую компанию, где cousin (Кузен.) Муравьев-Амурский⁹, благородный, де­ятельный, энергический и во всех отношениях замечательный че­ловек, солнце Сибири, с исчезновением которого все здесь погру­зилось бы в мрак и неподвижность, нашел для меня место ¹⁰. На­деюсь, что месяца через два начнется для меня деятельная жизнь. Бездействие меня давит, а тогда я буду вполне доволен своею судьбою и, если позволите, узнав получше край, буду по­сылать Вам статьи о Сибири и об Амурском крае.

   А теперь пора мне сказать Вам несколько слов о молодом человеке, подателе сего письма. Он принадлежит к казацкому со­словию в Западной Сибири и насилу и несовсем освободился от обязательств, налагаемых этим странным николаевским сред­невековым, а у нас совершенно нелепым созданием. Григорий Николаевич Потанин ¹¹ учился в Омском кадетском корпусе, где в нем пробудилась редкая и благородная любознательность, и, дослужившись до чина поручика в казачьем войске, с большим трудом выхлопотал себе отставку с целью ехать в Петербург и учиться там при университете. Он сам лучше меня расскажет Вам, как и чему он хочет учиться. Он - человек дикий, неопы­тен и наивен часто до детства, но в нем есть ум действительный и ориги[на]льный, хотя и не всегда проявляющийся, благородное стремление ко всему лучшему, жажда знания и редкая между рус­скими способность трудиться, редкое равнодушие ко всем внеш­ним удобствам и наслаждениям жизни, есть также и упорное постоянство, залог успеха. Эти качества заставляют меня думать, что из него может что-нибудь выйти, несмотря на настоящую, впрочем при неведении его довольно естественную неопределенность и неясность стремлений. Он очень горд и лучше согласятся голодать, чем быть кому в тягость, хотя и не всегда догадыва­ется, когда он в самом деле бывает в тягость. Он собрал доволь­ное количество интересных сведений о Сибири, которые могут служить материалом для журнальных статей, и Вы их примете у него, неправда ли? Деньги ему очень нужны. Мы собрали для него здесь всё, что могли - очень немного, - и отправляем его с серебряным караваном.

   Надеюсь, любезный Катков, - помня наше древнее москов­ское участие ко всему, что стремится к лучшему и высшему, - что Вы примете в нем участие и, сколько будет возможно, помо­жете ему советом, рекомендациями в Петербург и делом, т. е. денежным сбором, который вероятно окажется необходимым, по­тому что у него нет [ни] гроша. Или Москва очень изменилась, или Потанин не пропадет между вами. Он труда не боится и сам хочет и будет зарабатывать хлеб свой, лишь бы ему дали работу, и лишь бы эта работа оставляла ему время на слуша­ние университетских лекций. Пожалуйста, обласкайте нашего си­бирского Ломоносова

   Сейчас пере [чел] мое письмо, которое написано так,

  

   шности, чем бы следовало; но мысли высказаны довольно ясно, и потому переправлять и переписывать его [не стану]. В стари­ну Вы мою руку разбирать умели, может быть сумеете и теперь., Захотите ли Вы отвечать мне и примете ли дружескую руку, ко­торую я Вам так искренно и с таким истинным уважением к Вам протягиваю?

   Если вздумается Вам писать мне, то, не называя меня, пиши­те прямо моему другу Герману и адресуйте Ваше письмо так: в г[оро]де Томске, его благор[одию] Бертольду Ивановичу Герману, г-ну ветеринарному врачу в г[оро]де Томске", и подчерк­ните фамилию Германа: тогда письмо нераспечатанное получится мною. Этот путь совершенно безопасен и нисколько Вас не ком­прометирует; к тому же у нас обоих совесть чиста: ни Вы, ни я не предпринимаем ничего такого, что бы нам скрывать надле­жало.

   Прощайте, Катков, спешу.

   Истинно Вас уважающий

   [М. Бакунин] ¹².

  

   No 605. - Напечатано с ошибками и неточностями в журнале "Печать и Революция", 1924, книга 4, стр. 78 - 88. Там сказано, что печатаются четыре письма, тогда как их сохранилось только три (они находятся в б. Пушкинском Доме Академии Наук СССР, где мы с ними и познако­мились в 1922 году); кроме того там делается возражение Каткову, пра­вильно отнесшему первое письмо к 1859 году, и утверждается, будто оно относится к 1858 г.

   Письма Бакунина к Каткову (которых, как видно из их содержания, было возможно и больше) дошли до нас в весьма поврежденном виде, сильно обгоревшими и с каждым днем все более разрушаются. Сейчас в них можно разобрать уже меньше строк и слов, чем 10 лет тому назад, а через несколько лет они разрушатся совершенно. Такие исторические документы обязательно должны быть фототипированы, что при нынешней

   технике стоит недорого.

   В тот момент, когда Бакунин писал эти письма Каткову, последний еще не успел сделаться тем глашатаем самой оголтелой и бесшабашной дворянско-бюрократической реакции, каким он стал через несколько лет. Но если бы Бакунин был в то время несколько более проницателен в поли­тическом отношении, если бы он сам во многих пунктах не стоял на дво­рянски-либеральной и буржуазной, а подчас и прямо завоевательной по­зиции, то он сумел бы и в англомане Каткове разглядеть довольно явст­венно выраженный зародыш реакционно-дворянского идеолога. Дело объ­ясняется не одною политическою неразборчивостью Бакунина, но и его несомненною в то время политическою наивностью, неопределенностью его воззрений, которые не только не были крайними, но напротив в ряде пунк­тов мало чем отличались от воззрений умеренных слоев общества, стояв­ших в лучшем случае за мирное и постепенное буржуазное развитие Рос­сии. Лишь изредка в нем прорывались взгляды более решительные, присущие крестьянскому социализму, от которого в рассматриваемое время он был вообще весьма далек.

   О существовании писем Бакунина к Каткову мы знали из статьи Кат­кова в No 4 "Московских Ведомостей" за 1870 год. Вот что там писал Катков, желавший в лице Бакунина и Нечаева опорочить всех "нигили­стов": "В 1859 г., когда Бакунин еще проживал в Сибири я служил по от­купам (это неверно: Бакунин служил у Бенардаки по делам Амурской компании, а не по откупам. - Ю. С.), мы получили от него неожиданно. письмо, в котором он припоминал о нашем давнем знакомстве и которое показалось нам искренним. Мы предложили ему попробовать писать в наш журнал ("Русский Вестник", который тогда был умеренно-либеральным " аристократическом вкусе. - Ю. С.) из его далекого захолустья, которое для ума живого и любознательного должно представлять много новых и интересных сторон. В течение 1861 - 1862 гг. (это - ошибка: Бакунин в конце 1861 г. бежал из Сибири, хотя могло случиться, что письмо, от­правленное Бакуниным с оказией в 1861 г., дошло до Каткова а 1862 г. - Ю. С.) мы получили от него еще два-три письма через ссыльных из поля­ков, которые, быв помилованы, возвращались на родину. Оказалось, что он жил в Сибири не только без нужды, но и в избытке (?), ничего не делал и читал французские романы, но на серьезный труд, хотя бы малый, его не хватало. Русскую литературу он не обогатил своими произведениями. В письмах его к нам проглянул прежний Бакунин: от них веяло хотя бла­гонамеренным, но пустым и лживым фантазерством. Местами он загова­ривал тоном вдохновения, пророчествовал о будущих судьбах славянского мира и взывал к нашим русским симпатиям в пользу польской нации. Пе­реписки со своей стороны мы не поддерживали. Последнее послание мы получили от него уже в эпоху варшавских демонстраций (так как послед­ние имели место в 1860 и начале 1861 г., то этим опровергается выше­приведенное указание Каткова, будто последнее письмо от Бакунина он получил в 1862 г. - Ю. С.). Прежний Бакунин явился перед нами во всей полноте своего ничуть не поврежденного существа. Он потребовал от нашей гражданской доблести присылки ему денег, по малой мере 6000 рублей. Дабы облегчить для нас это пожертвование, он дозволил нам открыть в его пользу подписку между людьми, ему сочувствующими и его чтящими, которых по его расчету долженствовало быть немало. Зачем же вдруг и так экстренно понадобилась ему вышеозначенная сумма? Вот зачем: однажды его осенило сознание, что он получал даром жалованье от откупщика, у которого состоял на службе, ничего не делая; он вдруг сообразил, что откупщик выдавал ему ежегодно впродолжение трех лет по две тысячи рублей единственно из угождения генерал-губернатору, ко­торому Бакунин приходился сродни. Сознание это не давало ему де покоя и он решился во что бы то ни стало возвратить откупщику всю впродолжение трех лет перебранную сумму. Благородный рыцарь, он хотел пода­янием уплатить подаяние и из чужих карманов восстановить свою репута­цию во мнении откупщика (ясно, что речь идет об январском письме 1861 г., и что по словам Каткова оно было последним. - Ю. С.). Мы не могли ему быть полезны, и письмо его осталось втуне".

   В настоящее время нам известны три письма Бакунина к Каткову;

   1) от 21 января 1859 г. из Томска, печатаемое здесь; 2) от 21 июня 1860 г. из Иркутска;

   3) от 2 января 1861 г. оттуда же. Указания Катко­ва, как мы видели, не отличаются особою точностью. Есть указание Баку­нина, которое может быть истолковано в смысле признания наличия боль­шего числа писем. Так в начале второго письма он говорит, что написал Каткову несколько писем, не получая на них ответа. Таким образом мож­но допустить, что между первым и вторым письмом имелось еще несколь­ко, на которые Катков не отвечал, не желая, как он говорит, поддерживать переписку. Но возможно также, что ничего подобного не было, а что Ба­кунин, когда ему понадобилось послать второе письмо, просто приду­мал рассказ про оставленные без ответа свои письма, для того чтобы смяг­чить факт своего долгого молчания на ответное письмо Каткова.

   Письмо это по ошибке датировано Бакуниным 1858-м годом. Это - ошибка, довольно обычная в начале года, когда рука машинально пишет привычную цифру года истекшего. Действительная дата устанавливается всем содержанием письма, в частности словами Бакунина в середине пись­ма: "я женился три месяца тому назад", а женился Бакунин в октябре 1858 г. Значит письмо относится к январю 1859 г.

   1 Катков, Михаил Никифорович (1818 - 1887) - журналист и по­литический деятель реакционного направления; сын мелкого чиновника и грузинки; в молодости примыкал к кружку Станкевича и Белинского, но уже в молодые годы выказал эгоизм и карьеризм; по окончании словесного факультета Московского университета в 1838 г. слушал в 1840г. лекции Шеллинга по философии в Берлине; в 1845 г. представил диссертацию "Элементы и формы славяно-русского языка"; до 1850 г. был адъюнктом по кафедре философии в Московском университете, но принужден был от­казаться от места после того, как вышло распоряжение о поручении чтения лекций по философии преподавателям закона Божия. Сделался в 1851 г. редактором университетских "Московских Ведомостей" и чиновником осо­бых поручений при министерстве народного просвещения, а затем, когда после разгрома царизма во время Крымской войны повеяло либерализмом, Катков начал с 1856 г. издавать журнал "Русский Вестник", в котором развивалась весьма умеренная консервативно-либеральная программа в английско-аристократическом духе. Это доставило Каткову, обнаружив­шему некоторый журналистский талант, немалую известность в умеренных кругах. Но Катков недолго удержался на позиции даже умеренного либе­рализма. В начале 60-х годов он резко выступил против радикалов-раз­ночинцев, уже тогда не останавливаясь перед литературными доносами на своих противников, а в 1863 г. с началом польского восстания выступил в роли главного идеолога дворянски-полицейской реакции, придав "Москов­ским Ведомостям" роль органа дворянской диктатуры, направленной про­тив всех элементов, не принимавших самодержавия без оговорок.

   2 После истории с дракой и предполагавшейся дуэлью (см. подробно в томе II настоящего издания) Бакунин вряд ли мог питать действительную симпатию к грубому и черствому Каткову. И если тем не менее он решился вдруг написать ему письмо да еще в столь дружеской и хвалебной форме, то это могло произойти лишь потому, что Бакунин намеревался использо­вать Каткова и приобретенное им влияние для своих личных и обществен­ных целей, в частности для поддержки польских требований, которым Ба­кунин сочувствовал с середины, а может быть и с начала 40-х годов. Воз­можно, что он надеялся даже проводить свои политические взгляды руками Каткова в редактировавшемся последним "Русском Вестнике". Неумеренные похвалы Бакунина по адресу Каткова и его журнала производят особенно неприятное впечатление в связи с резким отзывом о литературной деятель­ности самого передового тогда в России кружка "Современника", которую Бакунин в письме к Герцену характеризовал через два года как сплошную болтовню.

   3 Речь идет о подготовлявшемся освобождении крепостных крестьян, которых насчитывалось около 11 миллионов ревизских душ.

   4 Разрушение Австрийской империи было всегдашним коньком Баку­нина, хотя он здесь и дальше приписывает Каткову свои бакунинские взгля­ды на этот предмет. Тогдашняя императорская Франция возбуждала омер­зение во всех революционно и даже просто прогрессивно настроенных лю­дях. Равным образом английские вольности при всей своей ограниченности и классовом характере, не говоря уже о северо-американской демократии, представлялись тогда тем же людям чем-то особенно положительным ввиду царившей в то время повсюду политической реакции.

   5 Здесь Бакунин выступает уже не в виде крестьянского социалиста, а в виде либерального дворянина, восхваляющего частную собственность и выкуп крестьянами земли за деньги. Мы готовы были бы принять эту солидаризацию с программою Каткова, т. е. умеренного дворянства, за сплошное притворство Бакунина, за его подлаживание к Каткову, которого он в глубине души быть может презирал, если бы не имели ряда других доказательств поправения Бакунина в рассматриваемую пору (как например. ниже печатаемые письма к Герцену). Правда Бакунин всегда (за ничтож­ными временными исключениями) относился отрицательно к русской кресть­янской общине, усматривая в ней главную причину нашей всесторонней отсталости, но отсюда до восхваления дворянской программы "Русского Вестника" - дистанция огромного размера. Позже, как мы увидим из его писем к Герцену 1866 и 1867 гг., он умел сочетать отрицание патриар­хальной общины с не менее решительным отрицанием дворянской програм­мы и в частности права помещиков на крестьянский выкуп. В данном месте Бакунин высказывается за западно-буржуазный панславизм против во­сточно-патриархального панславизма славянофилов.

   6 Радзивил, Карл Станислав (1734 - 1790) - литовский аристо­крат, польский патриот, всячески и до конца боролся против раздела Поль­ши и присоединения большей ее части к Российской империи.

   7 Бакунин имеет здесь в виду таких поляков, как Г. Краевский (см. ком. 6 к No 609). При массовых расправах царизма с польскими оппози­ционерами в ссылку попадали иногда весьма умеренные люди, которые были принципиальными противниками революционных движений, особенно таких, которые для своего успеха требовали активного участия трудящихся, а по­тому связаны были с необходимостью социальных реформ: такие элементы стояли за соглашение с царизмом на базе более или менее широкой авто­номии, если можно - политической, а не то так и чисто культурной и адми­нистративной. Но среди ссыльных поляков все же преобладали элементы более революционные, готовые биться с царизмом за освобождение отчизны с оружием в руках. Бакунин сознательно преувеличивает мирные и согла­шательские тенденции польской ссылки, для того чтобы склонить Каткова на их сторону и заставить его поддержать эти тенденции к компромиссу между польской аристократией и царизмом в влиятельном "Русском Вестни­ке". Что Бакунин никакого успеха в этом отношении не добился, показала вся дальнейшая деятельность Каткова в области русско-польских взаимо­отношений.

   О Грановском, Т. Н. см. том I, стр. 458.

   Кудрявцев, Петр Николаевич (1816 - 1858) - русский историк; учился в Московском университете, где был учеником Грановского. В 1845 - 47 слушал лекции за границею, в частности у Шеллинга. С 1847 чи­тал лекции в Московском университете. Написал несколько книг по истории Италии, но они не имеют научного значения. Был представителем умерен­ного либерализма в духе правого западничества, что доставило ему неко­торую популярность в прогрессивных кругах русского общества.

   8 Это место устанавливает дату письма: январь 1859 года.

   9 Муравьев, Николай Николаевич, Амурский (1809 - 1881) - рус­ский военный и государственный деятель, сын статс-секретаря Ник. Назар. Муравьева, влиявшего на М. Бакунина в его юности; учился в Пажеском корпусе, участвовал в турецком и польском походах (1828 - 1831) и кав­казской войне; в 1846 г. был тульским губернатором, а в 1847 г. назначен генерал-губернатором Вост. Сибири. После ряда военных экспедиций заклю­чил 16. V. 1858 г. в Айгуне договор, по которому к России присоединялся Амурский край, за что возведен был в графское достоинство с наименова­нием Амурским. В 1859 г. заключил в Иеддо выгодный для России дого­вор с Японией; при нем же 2.Х1.1860 г. Н. П. Игнатьевым подписан был договор с Китаем, по которому за Россией юридически закреплен был Ус­сурийский край. Не столь удачны были его опыты чисто царистской коло­низации Амурского края. Для своих целей Муравьев умело использовал интеллигентные силы, заброшенные царизмом в Сибирь, особенно полити­ческих ссыльных. В 1861 г. вышел в отставку и поселился за границейю, проживая преимущественно в Париже и иногда наезжая в Петербург для участия в заседаниях Гос. Совета, членом которого он был с 1861 г. В 1877 г. просил дать ему какое-либо назначение в армии, действовавшей против турок, но предложение его было отклонено.

   10 Бакунин имел в виду хлопоты о нем Н.. Н. Муравьева, генерал-гу­бернатора Восточной Сибири, который был его родственником и в то время разыгрывал либерала. Отправляя на одобрение царю договор, заключен­ный им с китайцами о присоединении к России Амура (за что он и получил титул Амурского), Муравьев 18 мая 1858 г. одновременно обратился с письмом к шефу жандармов, в котором просил его ходатайствовать перед Александром II о личной и лучшей для него награде, а именно о прощении с возвращением прежних прав состояния остававшимся еще в Восточной Сибири государственным преступникам Николаю Спешневу. Федору Львову, Михаилу Буташевичу-Петрашевскому и сосланному в г. Томск родственни­ку его Михаилу Бакунину (копия этого ходатайства Муравьева, для са­новника действительно несколько необычного, находится в "Деле" о Ба­кунине, ч. III, л. 80, а подлинник приобщен к делу о Спешневе 1849 г., No 214, часть 30). На эту просьбу Муравьева Долгоруков по поручению царя отвечал, что лица, о коих он ходатайствует, забытыми не останутся, но что теперь участь их изменена быть не может. Однако ни Бакунин, ни Муравьев своих хлопот не прекращали и в конце концов добились перевода Бакунина в Иркутск.

   11 Потанин, Григорий Николаевич (1835 - 1920) - русский ученый, этнограф и общественный деятель. Родом из казаков, учился в Омском ка­детском корпусе, добился звания поручика, затем с трудом освободился от принадлежности к казачьему сословию, чтобы уехать в Петербург учиться. Бакунин, который в известном смысле "открыл" Потанина, помог ему в этом по рассказу Потанина Катков был очень обрадован письмом к нему Бакунина и созвал знакомых для выслушания рассказов Потанина, причем все расспрашивал, такая ли еще у Бакунина грива, как прежде. В 3 года Потанин прослушал в Петербургском университете курс физико-математиче­ских наук, причем в 1861 г. был арестован за участие в студенческих вол­нениях. В Петербурге он вместе с Ядринцевым был руководителем сибир­ской молодежи. В 1865 г. переехал в Томск, где был секретарем губерн­ского статистического комитета и руководителем "Томских Губернских Ведо­мостей". Здесь он был арестован, увезен в Омск и заочно осужден москов­ским отделением сената на 5 лет каторги за стремление отделить Сибирь от России. После отбытия каторги в Свеаборге был поселен в Никольске Воло­годской губ. В 1874 г. по ходатайству Русского Географического Общества был амнистирован. После того совершил ряд путешествий по Азии, особен­но по Монголии, давших много материала для науки, в частности для геог­рафии и фольклора.

   12 Катков ответил Бакунину и видимо тепло. Содержание его письма нам неизвестно, так как оно до нас не дошло (мы знаем из него только упоминаемое самим Катковым предложение Бакунину писать о Сибири в "Русский Вестник"), но что оно было написано в дружеских тонах, можно судить по тому, что старые приятели быстро перешли на "ты" (см. Следующие письма).

  

   No 606. - Письмо кузинам Екатерине Михай­ловне и Прасковье Михайловне Бакуниным.

   Январь 1859 годе. Томск.

  

   Милые сестры, писать много некогда, а потому окажу вам в двух словах, в чем дело. Посылаю и рекомендую вам сибирского Ломоносова, казака, отставного поручика Потанина (Григорья Николаевича), оставившего службу для того, чтобы учиться, и горящего непобедимым желанием слушать лекции в Петербург­ском университете. Он - молодой человек дикий, наивный, иног­да странный и еще очень юный, но одарен самостоятельным, хо­тя и не развитым умом, любовью к правде, доходящей иногда до непристойного дон-кихотства, - вообще он не успел еще жить в свете, вследствие чего говорит и делает странные дикости, но все это со временем оботрется. Главное, у него есть ум и сердце. Он все отдает старому отцу, который со своей стороны не держит его эгоистически при себе, а желает только, чтоб он сделался чело­веком. Потанин так горд, что ни за что в мире не хотел бы жить на счет другого. В нем три качества, редкие между нами, русски­ми: упорное постоянство, люб