Бакунин Михаил Александрович - Письма

Пруссия, использовав великое общегерманское во­одушевление освободительной войны, в 1815 году захватила большую половину Саксонии? И наконец разве южно-германские правительства не поняли многозначительного намека, данного им в 1814 году оккупацией Рейнской провинции? И кто пове­рит, кто может поверить тому, что если бы этой самой Пруссии ныне снова представился случай завладеть куском Германии, то она простерла бы свою скромность до того, что не воспользова­лась бы этим случаем, что ее удержало бы от такого шага идил­лическое правовое чувство или мягкая деликатность по отноше­нию к своим германским союзникам? Кто не убежден в том, что гегемония или даже только кратковременная диктатура Пруссии в Германии должна была бы повлечь за собою постепенное ослаб­ление остальных германских монархов в пользу прусской дер­жавы, а вскоре и их медиатизацию?

   Весьма возможно, что новое расширение Пруссии за счет германской территории послужит на пользу Германии; по край­ней мере не подлежит никакому опору, что Германия могла бы тогда занять по отношению к России гораздо более независимую позицию, но столь же несомненно, что остальные немецкие мо­нархи в результате такой перемены потеряли бы много, если не все, и потому их нельзя слишком уж сильно упрекать в том, что они выказывают недоверие к Пруссии. Они гораздо увереннее чувствовали бы себя на первое время под верховною властью Австрии, ибо в настоящий момент Австрия заинтересована в защите этих монархов и их легитимных прав от свободолюбивых и объединительных стремлений германского народа, равно как от властолюбия Пруссии. Но австрийская гегемония это - тоже осо­бая статья: во-первых Австрия - уже не немецкая держава, ее нынешние притязания на Германию прямехонько направлены против безопасности, мощи и свободы немецкой нации - все эти положения я постараюсь в дальнейшем доказать. Австрия стала слишком зависимою от России, в гораздо большей мере, чем Пруссия; последняя при известных условиях может еще освобо­диться от удушающей дружбы с.-петербургского кабинета, Ав­стрия же этого уже не в состоянии сделать. Кроме того она свя­зана необходимостью считаться с подавляющею массою своих не­немецких, особенно же славянских подданных, которым она дала определенные обещания. Одним словом, несмотря на свои недав­ние победы в Венгрии и Италии, она больна, она уже не движется, с прежнею свободою, ибо она поражена в самое сердце и отведала верно-убивающего яда русской помощи.

   Сверх того Пруссия столь же мало станет терпеть австрий­скую гегемонию в Германии, как Австрия терпела бы прусскую. С тех пор как Пруссия стала королевством, т. е. около 150 лет, она не переставала стремиться к тому, чтобы вытеснить Австрию из Германии и самой занять ее место. Все ее действия система­тически подсказывались этим неизменным планом и для дости­жения этой цели она, как я выше показывал фактами, не сте­снялась и не боялась ни союза с Французскою республикою и с Наполеоном, носившего тогда в высшей степени антигерманский характер, ни союза с Россиею. Даже самый Германский тамо­женный союз ¹⁹, независимо от его бесспорной и большой поль­зы для всей Германии, она направляла в таком же смысле, т. е. против Австрии. И теперь она сразу бы отказалась от всех плодов столь рассчитанной и трудной работы и от всех преиму­ществ, достигнутых ценою стольких кровопролитий и других жертв, и этим позволила бы снова воскреснуть отмирающему влиянию Австрии в Германии и согласилась бы подчиниться ее преобладанию? Подобный образ действий был бы чистейшим са­моубийством. Пруссия вынуждена остаться и продолжать идти по тому пути, на который она уже вступила, она должна высту­пать против влияния Австрии в Германии до тех пор, пока ей не удастся всецело его разрушить, она должна еще более округ­лять свои владения в Германии: в противном случае она не могла бы долго удержаться на достигнутой ею высоте.

   Пруссия далеко еще не достигла своей конечной цели; в на­стоящее время она еще находится на полпути к ней. Правда она уже возвысилась до положения первоклассной державы, но что­бы удержаться на этой высоте, она должна затрачивать неверо­ятные усилия. Этим положением она обязана не своим естест­венным условиям, а своей искусственной и, можно сказать, на­пряженной военной организации, ловкости своей дипломатии и прежде всего сильной моральной поддержке остальной Германии, которая, несмотря на свою решительную антипатию к прусскому укладу и на неоднократные разочарования, ждет еще от Пруссии в будущем своего освобождения. Ведь Пруссия насчитывает только 16 миллионов душ, в то время как Австрия - 37 мил­лионов, Франция свыше 35 миллионов, Россия около 60 мил­лионов жителей, не говоря уже об Англии, которая кроме своего 25-миллионного населения обладает в своем островном положе­нии, в своем флоте, богатстве и торговле еще рядом добавочных элементов силы и безопасности от внешних врагов. Итак мы имеем чрезвычайно невыгодное отношение для Пруссии, причем эта невыгода даже не перевешивается благоприятным географи­ческим положением, ибо последнее, как известно, благодаря слиш­ком большой растянутости и недостаточной широте территории является в стратегическом отношении самым неблагоприятным в мире. Она также отнюдь не компенсируется особою сплочен­ностью прусских провинций, ибо, не говоря уже о ее польских владениях, узы, связующие вновь присоединенные области с прусским государством, можно напротив назвать довольно не­прочными; эти области держатся скорее механическою военною связью, но долго еще не сольются с основным ядром Пруссии посредством исторической привычки, интересов и симпатий. Кто например не знает, что Рейнская провинция и южная, гораздо большая половина Вестфалии настроены враждебно к Пруссии и тяготеют к южной Германии, что саксонцы, насильственно оторванные от своего основного ствола в 1815 году ²⁰, радостно приветствовали бы воссоединение с последним? И никто не об­винит меня во лжи, если я заявлю, что даже в Силезии, по край­ней мере в Бреславле и за Бреславлем, настроение далеко не благоприятно Пруссии, на что имеется немало оснований - ре­лигиозных, политических, промышленных и пожалуй даже на­циональных, распространяться о которых подробно здесь было бы не у места. Итак рассматриваемая даже с чисто материаль­ной стороны, Пруссия по меньшей мере втрое слабее России и вдвое слабее Австрии. В отдельности взятая, она не в силах про­тивостоять ни французскому, ни русскому оружию, а тем более конечно объединенным силам России и Австрии. О победах Фридриха Великого²¹ здесь не приходится говорить, так как во-первых подобные герои рождаются не часто, а во-вторых мощь России с тех пор необычайно возросла. Сжатая между Россиею и Австриею, Пруссия находится таким образом в постоянной опасности быть ими раздавленною и уничтоженною; положение - чрезвычайно критическое, делающее для нее необходимым бес­престанное, в высшей степени утомительное напряжение. Извест­но также, что Пруссия расходует свыше трех частей своих ежегод­ных доходов на свои военные силы. В случае нужды Пруссия, считая ландвер обоих призывов, может пожалуй выставить армию численностью в 500.000 человек, правда огромную массу, но этим исчерпываются последние средства Пруссии: промыш­ленность и сельское хозяйство после мобилизации такой армии были бы совершенно лишены рабочих рук, и еще большой во­прос, в состоянии ли Пруссия действительно поднять такую мас­су чисто административными средствами, без народного одушев­ления и без народного сочувствия. Но известно, какими средст­вами и какими жертвами покупаются в наше время воодушевле­ние и симпатии народов.

   Из всего этого следует, что Пруссии придется много еще сде­лать для того, чтобы действительно и естественно стать держа­вою первого ранга. До сих пор она удерживалась на достигну­той высоте во-первых благодаря своей из ряда вон выходящей военной организации, во-вторых благодаря благоволению России, в интересах которой было не допускать чрезмерного возвышения Австрии, в-третьих благодаря упомянутой выше моральной под­держке Германии, которая за последнее время впрочем сильно ослабела и дальнейшее сохранение которой зависит от опреде­ленных, неустранимых условий. До сих пор Пруссия счастливо и действительно ловко лавировала между всеми подводными кам­нями, стараясь в то же время удовлетворять следующим трем условиям своего существования: она направила свое главное вни­мание на усовершенствование и усиление своей военной мощи и этим показала, что не собирается отказаться от своего основан­ного исключительно на военной силе государственного устрой­ства; она оказала России всю возможную поддержку в деле угнетения Польши и вообще присоединилась самым решитель­ным образом к реакционной политике России в Европе; но в то же время она заигрывала с германским либерализмом и с гер­манскими стремлениями к единству, стараясь выставить себя в качестве будущего восстановителя германской свободы и чести. Она так глубоко сознавала необходимость снискать симпатии Германии, что уже в 1845 году, т. е. за три года до революции, ввела у себя особый род лжеконституционализма ²².

   Теперь время выжидательной политики прошло; лавировать дальше уже невозможно, и Пруссия должна принять определен­ное решение. Уже в 1845 году Россия именно вследствие этого заигрывания Пруссии с Германией) и свободою повернулась к ней спиною и в настоящее время решительно стоит на стороне Авст­рии. Довольно долго Россия охраняла, подготовляла, подкапывалась и убеждала, теперь она хочет пожать плоды. Двинуться прямо на Германию она еще не может, - этот плод еще слишком зелен и должен под ее незримым попечением еще созреть; но она явно решилась двинуться на Турцию, и весьма правдоподоб­но, что она желает заполучить еще гораздо большую часть пре­жней Польши. Прежде всего она должна подавить вольный дух, который так внезапно поднял голову в Европе и имел достаточ­но бесстыдства, чтобы постучаться в ворота ее собственной им­перии. С другой стороны и немецкий народ стал более бдитель­ным, он чувствует свое опасное положение и уж не дает себя об­мануть мнимыми уступками и посулами журавля в небе. Теперь он требует от своих друзей прямых, решительных действий, и ни­какою другою ценою нельзя завоевать его симпатий, его актив­ной поддержки. Таким образом налицо имеются два лагеря: с одной стороны Германия и свобода, а с другой - Россия и Авст­рия. Пруссия должна сделать свой выбор между ними. Такою, как она есть, отъединенною она не может оставаться; она должна иметь союзников, она должна стать гораздо сильнее; ее нынеш­нее состояние не отвечает критическим требованиям времени, она должна округлиться так или иначе, а для этого ей представля­ются два пути: она должна или снова полностью столковаться с Россиею и Австриею, дабы вместе с ними предпринять частич­ный раздел Германии, причем России придется дать удовлетво­рение в Турции, Галиции и Великом Герцогстве Познанском; или же она должна решиться стать во главе германской нации про­тив России и Австрии, подкрепляя себя поддержкою всей Герма­нии, то ли опруссачив Германию, то ли сама растворившись в Германии, что в конечном счете привело бы к одному и тому же результату. Третьего пути для Пруссии не существует, а о со­гласовании первых двух сейчас не приходится и думать. Оба пути возможны, но оба несвободны также от опасности.

   Что Россия и Австрия с великою радостью примут в свой дружественный союз отпавшую от них по указанным причинам, а ныне раскаявшуюся Пруссию, это не подлежит никакому сом­нению. Этим была бы отрублена голова постепенно растущей в Германии силе и воздвигнута новая плотина против духа свобо­ды. Россия ничего так не желает, как восстановления прежнего тройственного союза, так как последний представляет основной базис, на котором основывается и развивается вся ее внешняя политика. С другой стороны, хотя Австрию отделяет от Пруссии сильная и вполне основательная антипатия, однако эта ан­типатия существовала не в меньшей степени в конце XVIII века, когда все три северные державы объединились для совместного разбоя над Польшей - доказательство того, что взаимное со­перничество не может мешать временному соглашению, когда его требуют взаимные выгоды. Сейчас же Австрия настолько плене­на российскою дружбою и в скором времени принуждена будет заплатить за эту дружбу такими значительными жертвами, что ей ничего другого не остается, как расширить свои пределы и компенсировать себя в Италии и в Германии, а для этого ей необходимо соглашение с Пруссией и ее поддержка, ибо в таком случае Австрия будет иметь против себя не только Германию, но и Францию и Англию. Россия и Австрия сами по себе недо­статочно сильны, чтобы отважиться на принципиальную борьбу со всею Европою и в особенности с Европою, одушевленною иде­ями свободы.

   Для такой цели Пруссия может заключить особый договор с обеими северными державами, своими естественными соперни­цами, не нарушая этим своих принципов, не изменяя своей тра­диционной политики и не прекращая своей борьбы на жизнь и на смерть с Австрией. Эта борьба будет только отсрочена на более позднее время, а обе державы постараются использовать этот построенный на чисто временном интересе союз для того, чтобы объегорить друг друга и занять выгодные позиции в пред­видении неминуемого в будущем конфликта ²³ . Чтобы не ходить далеко за примерами, сошлюсь на раздел Польши, который по­казывает нам, что такая политика возможна и нисколько не про­тиворечит ни природе, ни принципам, ни широкой совести прус­ского государства. Раздел Польши доказывает также, что Прус­сия может вступить на этот путь, не подвергаясь опасности со стороны Австрии и по крайней мере непосредственной опасности со стороны России. Опасность грозит в совершенно другом на­правлении: она заключается в современном настроении не только остальных германских народов, но и самого прусского народа, который выказал решительную антипатию к русско-австрийско­му принципу, который решительно хочет свободы, восстановле­ния германской независимости и чести, а в настоящее время, что бы там ни говорили и как бы ни чванились убедительною силою штыков, настроение и волю народа нельзя игнорировать. Союз между Россией, Австрией и Пруссией неизбежно бросил бы подавляющую часть остальной Германии, даже самих германских монархов, интересам которых такой союз явно угрожал бы, в объятия Франции, т. е. в объятия революции.

   Второй путь был бы для Пруссии совершенно новым. В нем имеется много притягательных сторон, но он влечет за собою опасности весьма серьезного характера. Становясь во главе Гер­мании, Пруссия этим самым немедленно объявляет войну России и Австрии, но она делает своими врагами не только их, но и всех остальных германских монархов и принуждает их искать защиты у обеих этих северных держав. Таким путем Пруссия сама высказывается за дело революции, ибо без обращения ко всему германскому народу, без поддержки Франции и Англии такой резкий поворот невозможен, а бог весть как далеко может завести эта революция! Мы видим пролог ее и теперь пережи­ваем ее первый акт, а кому не известно, как ненавидит револю­цию и как боится ее нынешняя Пруссия!

   Таким образом оба пути исполнены трудностей и опасностей, а Пруссии приходится выбирать только между ними, так как она обязательно должна округлиться, укрепиться, никаких же дру­гих средств к этому кроме указанных двух путей не существует. Она должна решиться. Недалеко то время, когда немецкий во­прос должен разрешиться тем или иным способом, сильной вну­тренней или внешней катастрофой, а, может быть, и обеими вме­сте, и горе тем, кто будет застигнут врасплох новою неизбежною бурею !

   На этом я прерываю свое изложение. Как Вам известно, я уже в течение года не читал газет ²⁴ и потому не знаю, что про­исходит на свете. В настоящее время один год значит больше, чем десять лет в другую эпоху, а кто вздумал бы конструиро­вать историю a priori, рисковал бы впасть в серьезные ошибки. До сих пор я основывался на природе вещей, а потому не думаю, чтобы я сильно ошибался. Я хотел только показать, что Пруссия и Австрия, без взаимного соглашения которых остальные немец­кие князья вряд ли в состоянии будут создать что-либо долговеч­ное и прочное, никак не могут договориться для блага герман­ской нации, а напротив могут столковаться только во вред ей, т. е. лишь в смысле раздела Германии; что бы Пруссия ни пред­приняла, выступит ли она совместно с Россиею и Австриею" про­тив остальной Германии или же во главе Германии против Рос­сии и Австрии, ее политика неизбежно будет угрожать самостоятельности и даже существованию остальных германских ди­настий. Об особой позиции Австрии по отношению к Германии и России я еще буду иметь случай высказаться обстоятельно, и, мне думается, нетрудно будет доказать, что политика Австрии безусловно и непосредственно направлена против безопасности и против интересов германской нации, а посредственно также про­тив- самостоятельного существования германских государей. Что­бы закончить картину немецкой смуты и, простите мне это вы­ражение, немецких бед, я должен был бы сказать еще несколько слов относительно особой политики Баварии, но это завело бы меня слишком далеко, и теперь, как я думаю, я с полным правом могу повторить мое прежнее утверждение, что самая добрая воля немецких правительств, вместе взятых, никогда не в состоянии будет осуществить действительное, мощное, от русского влияния независимое германское единство.

   Только германский народ может осуществить такое единство, но и ему придется преодолеть величайшие трудности. Долго меч­тал он о своем единстве, наконец он проснулся и передал в руки своих ученейших мужей великое дело своего освобождения. По­следние собрались во Франкфурте ив качестве настоящих уче­ных не преминули сразу же испортить доверенное им святое де­ло ²⁵. Но тогда народы Германии, части единого неорганического целого, снова поднялись и попытались собственными силами по­дать друг другу руки. Вы знаете, милостивый государь, какой им был дан на это ответ. Что последовало вслед за сим, я не знаю. Но смею сказать Вам и даже моим судьям, что картечь, которою осыпали в мае 1849 года народ в Дрездене, отхватила также кусок германского единства и мощи.

   Задавался вопрос, какой интерес может быть у иностранца, у русского в возрождении Германии. Искренность моих пожела­ний в отношении Германии взята была под сомнение; а между тем дело представляется мне столь простым, что я не могу взять вдомек, как другие его не понимают. Я уже раз заметил, и здесь снова повторяю, что прошло, давно уже прошло то время, когда судьбы народов не зависели друг от друга; они солидарны в счастьи и в горе, в прогрессе культуры и промышленности, а прежде всего в деле свободы. Свобода и величие Германии - ра­зумеется в ее действительно немецких границах, а не вне их не в романтическом охвате тевтономанской патриотической песни²⁶ - составляют необходимое условие общеевропейской свободы, необходимую предпосылку освобождения России. Предрассудки и ув­лечения узкого патриотизма в настоящее время утратили всякий смысл и могут быть теперь понятны только у порабощенных на­родов, как-то итальянцев, венгерцев, поляков и других еще угне­тенных славян. Россия, хотя и погрязла в глубочайшем рабстве, не порабощена никаким иноземным народом, а напротив сама иг­рает роль угнетателя, хотя и делает это против своей воли, буду­чи принуждена к этой позорной и поистине никакой выгоды не приносящей роли с помощью кнута, и только освобождение уже угнетенных ею народов, только пробуждение и самоопределение народов, свободе коих она уже угрожает, в частности Германии, а также австрийских и турецких славян, может сломать этот кнут, первою несчастною и, должен прямо сказать, опозоренною жертвою которого она сама является. Мне кажется, что этих мо­тивов вполне достаточно для того, чтобы оправдать мое действи­тельное, искреннее горячее сочувствие преуспеянию говорящих по-немецки народов, если только это сочувствие вообще нужда­ется в оправдании.

   Ясно, что Германия уже не может долго оставаться в своем современном виде. Ее внутренний нарыв созрел, ее старые формы настолько обветшали, что никто кроме людей, лишенных смыс­ла, ничему не научившихся, ничего не забывших и никогда ниче­го не понимавших, не может о них и думать, а бушующие вокруг бури слишком всемогущи для того, чтобы она, находясь во вла­сти опасной болезни, могла быть ими пощажена. Впрочем Гер­мания издавна была тою ареною, на которой находили свое разрешение величайшие исторические вопросы, и, уже теперь охваченная всеобщим движением, она или будет счастливым кри­зисом исцелена и спасена и вскоре превратится в великую сво­бодную державу или же погибнет; сначала она будет медленно чахнуть, теряя кусок за куском свои лучшие земли в пользу наследственного врага и его союзников, а затем, как некогда Поль­ша, будет окончательно уничтожена смелым ударом или, поль­зуясь классическим и здесь пожалуй более подходящим выражением, смелой хваткой. В Германии всем известно, что этот наследственный враг есть русское государство, а теперь я должен показать, что Австрия является главным союзником России про­тив Германии.

   Для каждого древне-немецкого сердца прискорбна необходи­мость признать, что Австрия перестала быть частью Германии!

   Великие исторические воспоминания и вся германская романти­ка связаны с именем Австрии: германский император, былое гер­манское великолепие, когда имя Германии гремело в половине Европы, и романтика будущего, в сиянии которой весь покорен­ный мир уже казался лежащим у ног вновь возвеличенной Гер­мании и вторил знаменитой песне Арндта (Здесь у Бакунина описка: Arend's вместо Arndt's. Бакунин явно имел в виду не баснописца Леопольда Аренда, а Э. М. Арндта, автора патриотических песен (см. ком. 26 к "тому документу).).

   Прискорбно народу проснуться всего только 35-миллионным после того, как в течение столь долгого времени он воображал себя нациею в 70 миллионов! Отпадением же Австрии затрагиваются не только грезы, но и интересы более важного характера и более действительного значения: судоходство по Дунаю, т. е. вся южно-германская тор­говля, торговля с Италией, Адриатическое море, а вместе с ним и половина германского флота, целая половина германского су­доходства - великолепное будущее! Более того, эта великолеп­ная, миром овладевающая Германия, будучи не в состоянии вслед­ствие своей злосчастной раздробленности оградить свою собст­венную неприкосновенность, привыкла с 1815 года при всех из­вне грозящих опасностях рассчитывать только на Пруссию и Австрию, рассматривать их как единственных хранительниц от всяких вражеских напастей; и в этом распределении охранитель­ных обязанностей величайшая и бесспорно тягчайшая доля до­ставалась Австрии; Австрия должна была противодействовать растущему могуществу России, мешать дальнейшему проникно­вению ее в Турцию, освободить устья Дуная от ее господства; взамен она должна была открыть врата Востока для германских интересов, германского политического влияния и торговли, помо­гая им укрепиться в этой столь важной части света, на которую с некоторых времен обращено главное внимание всей европей­ской политики. А теперь Германии приходится отказаться от всех этих преимуществ, от этой защиты, от этой помощи!

   Замечательно, что австрийская помощь и австрийская охрана от России никогда не существовали в действительности, а лишь и фантазии немецких мечтателей. Не говоря уже об участии Ав­стрии в ограблении Польши, кто способствовал завоеваниям Ека­терины II в Турции, и вместе с нею даже предпринял, а напо­ловину и осуществил первый раздел этого государства? Авст­рийский император Иосиф II. Разве царь Павел не был вплоть до 1800 года союзником Австрии? Между 1800 и 1815 годами Австрия сама находилась в очень затруднительном положении, И это может служить для нее извинением в том, что в продолжение этого периода она не могла лучше защитить Турцию от рус­ских посягательств; но в 1815 году она снова обрела свободу дви­жений и все свое могущество, теперь она могла повернуть свою политику против России и вправе была в таком случае полностью рассчитывать на активную поддержку Англии. Почему же Авст­рия этого не сделала? Почему она стала вернейшим союзником России? Почему она терпела русские захваты в Турции (1829 г.) и Польше (1831 г.)? А разве теперь она не привязана душой и телом к России? Разве она не делает всего того, что хочет Россия? Разве она не поддерживает Россию в Молдавии и Валахии? Разве она не предает ей и не закрепляет за нею устья Дуная, которые должны были быть немецкими? И кто может сомневаться в том, что она купила себе русскую помощь в Венг­рии только обещанием слепо подчиниться русской политике в Турции? Это ли поступки первой н сильнейшей хранительницы Германии?

   Собственно уже с Вестфальского мира Австрия начала отде­лять свою политику от интересов Германии. С 1806 года и 1815 года она совершенно перестала быть немецкою державою. Ее место заняла Пруссия.

   Стоит только взглянуть на карту: на 38 приблизительно мил­лионов подданных австрийская монархия едва насчитывает 8 миллионов немцев, - и эти 8 миллионов должны были онеме­чить остальные 30 миллионов? Дело шло, пока австрийские вла­стители были одновременно и германскими императорами, шока они носили на голове блестящую римскую корону, пока они могли опираться против друг друга ненавидевших и не прекращавших бесконечной взаимной борьбы славянских, мадьярских, валаш­ских и итальянских племен на если и не очень компактное, то все же кое-как удерживаемое единство 25 миллионов немцев: тогда перевес был на стороне немцев, а различные австрийские народы, частью покоренные оружием, частью приобретенные по договорам и избирательным капитуляциям²⁷, были постепенно принуждены склониться перед преобладающим влиянием Германии. Ныне же отношение изменилось в обратную сторону: теперь немцы стали меньшинством, а остальные 30 миллионов, как всякий мог убе­диться в этом за последние два года, далеко еще не были онемечены.

   Вместо объединенной силы, насчитывающей около 25 - 30 миллионов немцев, в настоящее время имеется только раздроб­ленная, податливая чуждым влияниям Германия, а вместо Рим­ской империи на севере возникла страшная и угрожающая, на­зывающая себя славянской держава с 60 миллионами населе­ния, неудержимо притягивающая к себе 16 миллионов живущих в Австрии славян. Вправе ли еще нынешняя Германия надеять­ся на то, что ей удастся онемечить эти ненемецкие я никогда не бывшие немецкими народы?

   Я здесь совершенно отвлекаюсь от вопроса права. Я не спра­шиваю, будет ли такое предприятие соответствовать понятиям о свободе или справедливости, общим интересам человечества, - я ставлю только вопрос о средствах и о возможности его осу­ществления. Неужели же ненемецкие народы в Австрии действи­тельно настолько слабы, настолько полностью лишены самостоя­тельности и собственной силы, что ими можно помыкать по ус­мотрению? И не имеет ли каждый из них за исключением мадьяр крепкую точку опоры и притяжения за пределами австрийской монархии: ломбардо-венецианцы - Италию, славяне - Россию! Вы разрешите мне, уважаемый господин [защитник], сделать краткий обзор этих народностей. Я начну с Ломбардии.

   Не приходится тратить много слов там, где история уже из­рекла свой приговор. Кто после событий последних двух лет мо­жет еще сомневаться в том, что итальянцы Ломбардо-венециаяского королевства ²⁸ ненавидят австрийское иго, что они со всею энергиею и страстью южного темперамента стремятся к объеди­нению с общим итальянским отечеством, тот заранее твердо ре­шился не видеть самых очевидных фактов и не слышать самых не­отразимых аргументов. Ломбардцы доказали даже больше, чем это: они показали в марте 1848 года, как свободолюбивый и пат­риотически настроенный народ может без оружия побить и вы­гнать из прочно укрепленных позиций армию в сто, в тысячу раз более сильную. Это - славнейшее деяние в летописях свободы, это - блестящий факт, которого никакою софистикою не зама­жешь и никакою заматерелою во лжи и пресмыкательстве диа­лектикою не заговоришь. Эта победа далее доказала, что в слав­ной борьбе приняли участие и этим выказали свою волю к осво­бождению от австрийского рабства и к слиянию с Италиею не одни только города, как утверждали некоторые консервативные германские газеты, но и сельское население, крестьяне, а значит и весь ломбардский народ. Правда ломбардо-венецианское на­селение благодаря предательству итальянских спада (Военачальников, военщины.) снова под­пало под прежнее рабство, правда его вожди снова подверглись преследованию, изгнанию, смертной казни, повешению и расстре­лянию по судебным приговорам или, что еще гораздо хуже, за­ключению в австрийских тюрьмах. Но право же все это - жал­кие аргументы против проснувшегося сознания народов! Свобода питается кровью своих мучеников, и чем больше число павших за нее героев, тем вернее, мощнее и блистательнее ее будущее. Пер­вый крупный шаг сделан: ломбардский, итальянский народ прос­нулся, он действительно ощутил свое живое единство, никакие песни сирены не в состоянии больше погрузить его в старый сон, и из его оплодотворенной пролитою кровью земли восстанут но­вые, лучшие вожди.

   Чтобы удержать Ломбардию, Австрия должна была бы унич­тожить всю Италию, подчинить ее своему игу; ибо до тех пор, пока будет существовать независимая от Австрии Италия, все симпатии, интересы, чаяния и пожелания ломбардо-венецианского населения будут естественно обращаться к ней; до тех пор, пока будет существовать Италия, ломбардо-венецианцы никог­да не примирятся с ролью подножия для ненавистной австрий­ской силы или германского краснобайства. Для достижения своей цели Австрия с 1815 года применяла в Италии совершенно ту же самую политику, которая так удалась русскому кабинету в Гер­мании - политику, которая может быть сформулирована в сле­дующих немногих словах: при помощи их собственных прави­тельств деморализовать народы, разделять, обессиливать их И, усыпляя, приводить в рабство. Кто не знает истории австрий­ского влияния в Турине, в мелких итальянских княжествах, в Риме и Неаполе, в котором это влияние, как известно, старатель­но поддерживалось русским кабинетом? Прошу Вас, милости­вый государь, прошу моих судей позволить мне при этом слу­чае сделать следующее маленькое замечание.

   Факты, о которых я говорю и о которых я здесь просто упо­минаю, известны, они достовернее официальных фактов; всякий, к какой бы партии он ни принадлежал, должен признать их истинность, по крайней мере перед своею совестью, если таковая у него имеется. Какие только средства не употреблялись под вли­янием Австрии и России итальянскими правительствами против итальянского народа, для того чтобы навеки удержать его в со­стоянии .незрелости? Ложь, лицемерие, растление, жестокие убий­ства, расслабление воли, денежный подкуп, застращивание, угро­за нищетою, сеяние суеверий, поповское умопомрачение - сло­вом все, что в состоянии придумать на пагубу и несчастье наро­дов хитрейший и отвратительнейший иезуитизм, не забывая при этом и самих иезуитов. Стоит только напомнить о неаполитан­ских лаццарони ²⁹, которые под руководством камарильи ³⁰ и по­пов во всех великих кризисах неаполитанского королевства иг­рали решающую роль. Эта пагубная политика, с 1815 года слиш­ком хорошо известная под названием Реставрации³¹ и Священ­ного Союза³², распространилась не только в Италии, не только в Австрии, Польше и России, но и по всей Европе. Я не наме­реваюсь огласить списки грехов за последние 35 лет и напом­нить все позорные деяния, которые под официальным покровом совершались во всех концах Европы. Я сам со страхом отступаю перед тем зловонием, которое может явиться в результате такого копания в гнилом, хотя и недалеком прошлом, и не хочу еще более раздражать своих и без того раздраженных противников, подставляя им зеркало. Я хочу только слегка осветить природу этой реставрации.

   После напряженного и лихорадочного сна средневековья ев­ропейские народы впали в мертвенную апатию, которую можно назвать золотым веком абсолютизма. Целиком погруженные в ие­зуитские или пиетистские мудрствования, они, казалось, утрати­ли всякую силу, всякое живое побуждение, можно сказать - да­же самую тень свободного человеческого сознания. В течение этого периода упрочилась европейские монархии, с неограниченною властью царствовали государи над безжизненными, рабскими мас­сами, помыкая ими по своему усмотрению, деля их между собою, грабя и продавая их, как будто бы эти народы только на то и существовали, чтобы служить низшим орудием власти и чувствен­ных вожделений для немногих привилегированных семейств, как будто гордость и жизнь государей обусловливались (У Бакунина здесь описка: сказано "bedient" вместо "bedingt".) поруганием и смертью народов (В доказательство я сошлюсь на классическое произведение ваше­го превосходного немецкого историка Шлоссера "История XVIII века"³³. Почти все страницы этого 8 - 9-томного сочинения наполнены рассказом о княжеских сатурналиях к о порабощении народов. (Примечание М. Баку­нина).). Просвещение XVIII века, порожденная им Великая Французская Революция, а позднее победы Наполео­на пробудили наконец народы от их гибельного сна. Они про­снулись к новой жизни, к самостоятельности, к свободе, к нрав­ственности; повсюду дали себя почувствовать новые запросы, но­вые потребности; родился новый мир, мир человеческого самосо­знания, человеческого достоинства (У Бакунина неразборчивое слово), короче сказать, родилось само человечество в самом священном и глубоком смысле этого слова, величайшая и единственная цель всякого общежития и "сей истории. До того народы были разделены, часто восстанов­лены и враждебно настроены друг к другу благодаря нелепым и искусственно привитым предрассудкам. Теперь они почувствовали потребность в взаимном сближении; правильный инстинкт под­сказал им, что великая цель их освобождения, их очеловечения, к которой они все стремятся, может быть достигнута только объ­единением всех сил. Так постепенно сложилось общеевропейское движение, которое, то зарываясь далеко вглубь, то снова проры­ваясь на поверхность в виде какого-либо громкого деяния, способствуемое успехами общей культуры, особенно же непрестанно растущим расширением промышленности и торговли, незримо, но мощно сплотило все враждебные народы в один великий не­раздельный организм и постепенно создало среди них ту соли­дарность, которая составляет характернейший признак, основную черту новейшей истории. Вы догадываетесь, уважаемый господин [защитник], что я имею в виду либерализм, который я прошу не смешивать с либерализмом нашего времени, так как последний представляет лишь безжизненный труп первого. В ту пору либе­рализм был еще полон свежей силы и жизни; он еще не выполнил своего великого предназначения, будущее принадлежало ему; он мог немного потерять, выиграть же мог все, поэтому он не стра­шился еще никакого движения и был еще чрезвычайно далек от той столь же эгоистичной, сколь и глупой мизантропии, до ко­торой ему суждено было в конце концов опуститься как вслед­ствие своего старчества, так и вследствие достижения им своих специфических целей. В то время он верил в человечество, стоял в оппозиции и сильно способствовал просвещению, эмансипации и даже возмущению масс. Для противоборства этому вновь пробужденному духу, для удушения этого нового мира человечно­сти и свободы в его колыбели был в 1815 году заключен между всеми царствующими династиями Европы пресловутый Священ­ный Союз, который стремился не более, не менее как к возвра­щению народов в рабство, к мертвечине XVII и XVIII веков, к старому безнравственному варварству, и который был не чем иным как перманентным заговором объединенной дипломатии Ев­ропы против цивилизации, против прогресса, против благосостоя­ния и чести человечества (Я не думал, чтобы здесь следовало приводить доказательства: ко­му же неизвестна эта печальная история Реставрации? Но если бы потребо­вались доказательства, то я сошлюсь на письма Берне³⁴ и на собственное знание моих судей, а если этого покажется мало, то на самые консерватив­ные германские газеты 1848 года с февраля по май, например на "Всеобщую Аугсбургскую Газету" (Примечание М. Бакунина).).

   Это так называемое дело реставра­ции, этот по-видимому только в шутку окрещенный именем "свя­щенный" союз, лишь надорванный, но не разорванный июльскою революциею, просуществовал до 1848 года, и я вероятно не очень сильно ошибусь, если выскажу предположение, что сейчас снова работают над его восстановлением.

   Итак, милостивый государь, во всех цивилизованных стра­нах, как Вам очень хорошо известно, существуют законы, строго карающие преступника, который совращает малолетнего приме­ром, наставлением или другими средствами; но разве преступле­ние, выражающееся в погублении целых народов, держании их во тьме и втаптывании их в грязь, не является в тысячу раз бо­лее тяжким, более возмутительным и более наказуемым, чем пре­ступление против одного ребенка? Или же преступление переста­ет быть таковым, когда оно из низших областей жизни подни­мается в просвещенные сферы официальной деятельности? Или же по отношению к сильным мира сего не существует правосу­дия?

   Гнев божий - конечно фикция, но народный гнев не яв­ляется таковою. Над положительным правом, милостивый госу­дарь, стоит более высокое право истории, и последнее страшно мстит за попранное достоинство народов. А тогда говорят, что народ еще недостаточно созрел для свободы! Как будто бы при данной системе он когда-либо может созреть, как будто бы эта система не рассчитана как раз на то, чтобы не дать ему никогда созреть, и как будто бы существует другая система воспитания к свободе помимо самой свободы. И тем не менее, несмотря на эту систему затемнения, несмотря на все старания - и какие старания! и поддержанные какими страшными, сильными средства­ми! - несмотря ни на что, европейские народы за последние три года показали, что они хотят свободы, что они достойны свободы и даже что они умеют завоевывать свободу, когда им не предоста­вляют ее добровольно. Ядовитые испарения умирающего мира могут еще втечение некоторого времени заволакивать небосклон, но жгучее солнце свободы скоро разгонит эти тучи.

   Мое замечание оказалось более длинным, чем я хотел. Теперь я возвращусь к Италии и Австрии.

   Натура народов оказалась сильнее того яда, которым ее поили в течение 35 лет. Вопреки всем стараниям Австрии уничтожить Италию последняя сильна и здорова. Энергия и пыл, с которыми она поднялась в 1848 году, повергли в изумление даже ее врагов и превзошли все ожидания. С такою Италиею Австрия никогда не справится, даже в том случае, если Франция и впредь будет по-прежнему держаться чудовищной политики своего русофильствующего президента, что представляется совершенною невоз­можностью. Серьезнейшие и важнейшие интересы Франции не позволяют ей допускать перевес австрийского могущества в Ита­лии, и недолго еще будет все более проникающийся демократи­ческими настроениями французский народ равнодушно взирать на страдания и угнетения прекрасной соседней страны. В скором времени - позволю себе сделать предсказание - Италия будет независима и свободна, а ломбардо-венецианское королевство со­ставит часть свободной Италии назло всем австрийским и рус­ским штыкам - я говорю "русским штыкам", так как не подле­жит никакому сомнению, что Россия всемерно будет поддержи­вать итальянскую политику Австрии. Ибо главное ее стремление сводится к тому, чтобы передвинуть центр тяжести австрийского могущества от Турции к Италии и Германии.

   Нет поэтому никакой надежды на то, чтобы Италия когда-либо стала немецкою. Остаются мадьяры, галицийские поляки и остальные славяне, не говоря уже о валахах, которые в Авст­рии не имеют большого политического значения, т. е. в целом население примерно в 22 - 23 миллиона, столь же мало поддаю­щихся онемечиванию.

   Начну с Галиции, ибо эта провинция подобно Ломбардии при­надлежит еще к тем, на которые ненасытный аппетит германских шовинистов притязает сравнительно мало. Но ведь подобные притязания были бы слишком смешны, так как за исключением императорских чиновников, кучки лавочников - по большей ча­сти евреев, говорящих по-немецки, но также и по-польски, в Га­лиции нет ни одной немецкой души. Как эта провинция стала австрийскою, известно; известно также, какие жестокие сред­ства применялись австрийскою политикою для удержания своей власти над этою провинциею, и несколько зазорно признать эту политику немецкою. Правда и в самой Германии имелось доста­точно добродушных людей, тайком радовавшихся "великому со­циальному разрыву", который резня 1846 года должна была вызвать между крестьянами и дворянами. Надеялись, что дво­рянство, напуганное этою кровавою демонстрациею, откажется наконец от своих стремлений к восстановлению единства Польши; с другой же стороны рассчитывали навеки привязать крестьян к австрийской монархии, а через нее и к Германии. В обоих отно­шениях глубоко ошиблись: дворяне и горожане Галиции а массе столь же страстно желают восстановления польской отчизны, как и прежде. Надо совсем не знать поляков, чтобы сомневаться в этом: нужно было бы перебить всех поляков, мужчин, женщин и детей, чтобы положить конец этим стремлениям, и если позор­ная, варварская демонстрация 1846 года ³⁵ принесла кому-либо пользу, то не Германии и не Австрии, а одной только России. Галицийская аристократия, которая до тех пор была достаточно непатриотична для того, чтобы поддерживать добрые отношения с венским двором, сразу отвернулась от него и открыто начала заигрывать с петербургским двором. Уже в 1846 году появи­лись польские брошюры, которые совершенно открыто говорили, что всякая надежда на восстановление свободной и независимой Польши с помощью Европы отныне должна быть признана неле­пою, что немцы являются гораздо злейшими противниками поль­ской национальности, чем даже русские, и что поэтому необхо­димо хотя бы на некоторое время отказаться от русофобства и всяких дальнейших планов и помышлять только о воссоединении польских провинций, доставшихся Австрии и Пруссии, с Царст­вом Польским под владычеством России (Имеется в виду письмо маркиза А. Велепольского к гр. Меттерниху (см. комментарий 45 к настоящему документу).

   Известно также, какой неодинаковый прием оказан был в Кракове в 1846 году русским и австрийским войскам: русских встретили почти с радостью - явление, которое уже тогда вызвало некоторые неприятные трения между австрийским и рус­ским офицерством. Мне не приходится говорить о том, что поль­ская демократия сильно боролась с такою переменою настроений в пользу России, но что она была чрезвычайно желательна для русского кабинета, и насколько ему позволяла это его деспотиче­ская природа, он старался использовать ее к своей выгоде: бе­жавшим тогда из Галиции в Царство Польское дворянам было оказано всякое покровительство, - разумеется постольку, по­скольку они не принимали участия в тогдашнем восстании; на­против тарновские крестьяне, посмевшие перейти границу Царст­ва Польского, были избиты плетьми. Я уже старался объяснить, почему русское правительство не могло и не может последовать австрийскому приему: крестьянское восстание в Царстве Поль­ском неизбежно вызвало бы такое же восстание в Литве и в Рос­сии, а этого правительство правильно боится больше всего. Кроме того не так легко возбудить восстание крестьян против дворян­ства в Царстве Польском, где крестьяне, хотя еще и лишены соб­ственности, но почти свободны, настроены гораздо более патрио­тично, чем в Галиции, живо помнят еще о революционных боях 1831 года, в которых принимали участие, и ненавидят русское господство, хотя бы из-за рекрутчины. Таким образом, делая из невозможности добродетель, Россия в 1846 году выступила пе­ред лицом Австрии в качестве защитницы преимуществ и прав той части польских помещиков, которые оставались чужды поли­тике, и попыталась использовать эгоизм галицийского дворянства в своих интересах. Впрочем не один только эгоизм, но и другие чувства и соображения нашли свое выражение в упомянутых вы­ше брошюрах.

   Если бы поляки действительно когда-либо пришли к убежде­нию, что им для восстановления своей отчизны нечего больше ожидать от справедливости, понимания и симпатии более свобод­ных народов Европы, если бы им пришлось отказаться от мысли добиться своего освобождения от преобладающего русского мо­гущества, то все, все они были бы тогда одушевлены единственным желанием: объединиться под скипетром России для того, чтобы обратить против Германии накопившуюся вековую жаж­ду мщения.

   Это - не мечта, милостивый государь, не пустое воображе­ние, а действительная, угрожающая опасность, и я говорю об этом с такою уверенностью потому, что я имел случай лично ознакомиться с чувствами, настроениями и стремлениями поляков. Они конечно ненавидят русскую тиранию, они ненавидят русских как ее орудие и открыто выражают эти чувства, так что поляк по­всюду известен как наследственный враг России. Но в глубине своего сердца они ненавидят своих немецких владык с еще боль­шею силою, и немецкое иго для них еще более ненавистно: оно оскорбляет, возмущает их национальную гордость еще намно­го больше, чем русское.

   Причина этого чрезвычайно проста: поляки - славяне. В рус­ском они ненавидят просто орудие, а не его природу, так как их собственная природа при некоторых отличиях представляет из­вестное родство с нею, несмотря на различие тенденций и не­одинаковость образования, а также несмотря на все историко-политические антипатии. Русский говорит на очень сходном языке, почти на их собственном: они нередко понимают друг друга с полуслова, так как основная окраска, основной тон их житейских воззрений как в высших классах, так и в народе являются од­ними и теми же. Несходство и расхождение в религиозных поня­тиях, равно как и в области интеллигентской мысли наблюдаются часто, так как поляк более склонен к религиозной мечтательно­сти и мистицизму и обладает большею силою воображения и фантазии, русский же практичнее; но в естественных порывах сердца и во всем том, в чем непосредственно проявляется сила природы, они почти неразличимы друг от друга. Русский и по­ляк друг друга уважают ³⁶. Совершенно иным является отноше­ние поляка к немцу. Немец поляку глубоко чужд, его натура ему даже антипатична, все его существо, его образ жизни, его при­вычки, его неистощимое терпение, равно как его самодовольство, его космополитический, направленный исключительно на зарабо­ток ум, а с другой стороны его безмерное, всепоглощающее тру­долюбие, которое