Бакунин Михаил Александрович - Письма

Карманном словаре иностранных слов". Первый выпуск его (176 страниц, А - Map) вышел а апреле 1845 г. и был посвящен в. кн. Михаилу Павловичу как главному начальнику военно-учебных заведений издателем, каковым был штабс-капитан Н. С. Кирилов; редактором этого выпуска был В. Майков; он же и Р. Штрандман были главными сотрудниками. Таким образом к первому выпуску и к посвящению словаря Михаилу Павловичу Петрашевский не имел никакого отношения. Второй выпуск словаря (177 - 324 стр.. Map - Орд) вышел в апреле 1846 г. уже под редакциею Петрашевского, которым написаны здесь почти все главные статьи. Петрашевский пользовался сло­варной формой как прикрытием для пропаганды социалистических, преиму­щественно фурьеристских идей, а в философской области - идей Фейербаха. Выпуск словаря был задержан в начале мая, затем книга подвергнута сек­вестру, а после дела Петрашевского полиция начала отбирать и 1 -и выпуск; в 1853 г. были сожжены хранившиеся в цензурном комитете отобранные эк­земпляры 2-го выпуска (1599; всего было напечатано 2000, так что 400 успели разойтись). Преследованию за этот словарь Петрашевский не под­вергался.

   43 О Языковой, Елизавете Петровне, см. том III, passim.

   44 Хоецкий, Эдмунд, псевдоним Шарль Эдмонд (1822 - 1898) - польский писатель, беллетрист и публицист, писал по-польски и по-фран­цузски; в 1844 г. выехал во Францию и в Париже стал сотрудничать во французских журналах ("Независимое Обозрение"). В 1848 г. участвовал в пражском славянском съезде, вернулся в Париж, откуда уехал в Египет для изучения восточных проблем. В 1856 г. был секретарем принца Напо­леона и участвовал с ним в экспедиции на север. Написал по-французски несколько драм и знакомил французов с польскою литературою. Был ак­ционером и сотрудником газеты "Temps". Был знаком с Герценом и с Ба­куниным.

   45 Эренберг, Густав (1816 - 1895) - польский писатель и полити­ческий деятель; родился в Варшаве, учился в Краковском университете, был любимцем молодежи; участвовал в революционном движении и в 1839 г. выехал в Царство Польское в качестве эмиссара "Союза польского народа"; привлеченный к делу Симона Конарского (см. том 111, стр. 552), был приговорен к смертной казни, замененной бессрочными каторжными работами. До 1858 г. пробыл в Забайкалье (здесь написал между прочим "Даурские элегии"), затем вернулся в Варшаву, где служил в управлении майоратами Замойского, а позже библиотекарем в библиотеке ординации. С 1870 г. жил в Кракове, где был профессором литературы на женских курсах.

   46 У Драгоманова напечатано Трентковский вместо Трентовский и Четжовский вместо Цешковский (или Тешковский, Gieszkowski). Это кстати дает некоторое представление о той небрежности и невнимательности, с ка­кими Драгоманов отнесся к взятому на себя делу первого издания писем Бакунина к Герцену и Огареву.

   Трентовский, Бронислав Фердинанд (1807 - 1869) - польский философ, вышел из бедной семьи, в 1826 г. слушал философию в Варшав­ском университете, по окончании которого сделался преподавателем латыни и истории в духовной школе. После революции 1831 г. эмигрировал в Гер­манию; слушал лекции в нескольких германских университетах и в 1836 году получил в Гейдельберге степень доктора философии, В философии держался эклектической позиции, стремясь примирить "немецкий идеализм" с "романским реализмом" для создания "универсальной философии", осно­вы которой пытался изложить в книге "Grundlage der universellen Philosophie" 1837 г.. Был доцентом философии в Фрейберге. Мистик, идеа­лист, кончил теософом. Автор множества книг и брошюр, не имеющих научного значения.

   Цешковский, Август (1814 - 1894) - польский философ и эко­номист; учился в Берлинском университете, был членом многих ученых обществ и учреждений, основал журнал "Варшавская Библиотека" (с 1841 года). Написал много работ по философии и политической экономии на французском, немецком и польском языках. В 1847 г. переехал в Пруссию и был избран от Великого Герцогства Познанского депутатом в прусский сейм. Бакунин в 1848 году часто встречался с ним в Берлине.

  

   No 611. - Ответ "Колоколу".

   (1 декабря 1860 года.)

  

   С негодованием и грустью прочли мы ваши строки под за­главием "Тиранство сибирского Муравьева". Вы с ирониею отзываетесь о поклонниках Муравьева, сами же являетесь слепыми поклонниками Петрашевского. Если бы вы знали, кто такой Петрашевский и что он делал и делает, вам было бы стыдно. И неужели все ваши известия не достовернее тех, которые вы получаете из Восточной Сибири?

   Впродолжение 13 лет один из лучших русских людей, про­никнутый истинно-демократичным и либеральным духом, тру­дился в поте лица своего, для того чтобы очеловечить, очистить, облегчить и поднять по возможности вверенный ему край. Он совершил чудеса, в особенности чудеса для соннолюбивой Рос­сии, привыкшей заменять дело фразами да мечтами; ничтожны­ми средствами, без всякой помощи и поддержки, почти напе­рекор Петербургу он присоединил к русскому царству огромный благодатный край, придвинувший Сибирь к Тихому океану и тем впервые осмыслил Сибирь; он не жалел ни трудов, ни здо­ровья, он весь отдался великому и благородному делу, сам вез­де присущий и сам всегда работая как чернорабочий. Впродолжение 13 лет он давал нам пример полнейшего самоотвержения; все его стремления, замыслы, предприятия, отличавшиеся истин­но гениальной меткостью и .простотою, проникнуты были вы­соким духом справедливости и желанием общего блага. 13 лет бо­ролся он и боролся небезуспешно за трава сибирского народа, стараясь освободить его, опять-таки сколько было возможно при известных вам политических условиях, от притеснений чиновно-административного, купеческого, горнозаводского, золотопромыш­ленного, равно как и от зловонно-православного притеснения. Он успел очеловечить вверенный ему край, смягчить и облагородить все отношения, так что можно смело оказать, что ни в одной провинции России нет такой свободы движения и жизни вооб­ще, как в Восточной Сибири, и ни в одном провинциальном го­роде не живется так привольно, легко и гуманно, как в Иркутске. Все это - дело Муравьева Сибирского. Что ж, разве стыдно называться его поклонником? В России, стране слов и безделья, чему же и кланяться, как не делу? В Англии, во Франции, вез­де на Западе такой деятель, как Муравьев, был бы признан давно, но мы, русская публика, мы - лакеи, завистливые нена­вистники чужого достоинства и меряющие свое собственное спо­собностью к всеруганью. Что такова русская публика, немуд­рено: мы все знаем, как она произошла. Но вы, благовестники новой России, вы, защитники прав русского народа, как могли вы не признать и оклеветать его лучшего и бескорыстнейшего друга? Незнание не может служить для вас оправданием; гово­ря так громко, так резко, приобретая такую силу в России, вы должны знать много и точно, иначе голос ваш будет бесчестным и вредным. В то время как истина одна может спасти Россию, ложь и к тому же такая громкая ложь становится преступле­нием.

   Вы когда-то проявляли симпатию к сибирскому Муравьеву; вероятно не без данных и не без причин. Но вот вам пришлось решать между ним и Петрашевским, и вы, не усумнившись ни­сколько, позабыв все данные и все причины, осуждаете генерал-губернатора, пишете о тирании сибирского Муравьева. Не ли­цеприятие ли и не чинопочитание ли это? Только в обратном порядке: ведь для вас политический преступник то же, что для простого русского смертного - действительный тайный советник, министр или фельдмаршал. Вы не допускаете, чтобы политиче­ский преступник мог быть мерзавцем, хоть бы напр[имер] кор­респондентом 3-го Отделения, и подивитесь без сомнения немало, когда узнаете, что не одни вы, но с вами вместе и лазурный блюститель порядка с огромным виноградным листом (Т. е. начальник Иркутского губернского жандармского управления.) жалеет о высылке Петрашевского из Иркутска¹.

   Вы учите Муравьева Сибирского, как должно обходиться с сосланными вообще и с политическими в особенности. Если бы вы знали, кого вы учите! Человека, который впродолжение 13 лет, с первого дня своего управления, был горячим заступ­ником, другом всех поселенцев, который, несмотря на множест­во препятствий и неудач, не переставал отстаивать права их в Сибири и в Петербурге, сердце которого, открытое для всех несчастий, полно симпатии и уважения к несчастью незаслу­женному и благородному. И все это не на словах, а на деле, слы­шите ли вы, русские люди, на деле. Как же вы могли об этом не знать? Биографы декабристов, имеете ли вы право не знать, чем Муравьев был для них? С первого дня прибытия его в Ир­кутск в 1848 году пали цепи с благородных рук Петра Вы­соцкого ², заключенные освободились, привязанные к месту по­лучили свободу движения. Проезжая через Западную Сибирь, в Ялуторовске, он гостил у поселенных там декабристов: Му­равьева-Апостола ³, И. И. Пущина, Якушкина ⁴, Басаргина и проч., беседуя с ними не как равный с равными, но как младшие со старшими и, первый генерал-губернатор в России, преклонил голову, непривыкшую гнуться, перед высоким несчастьем. В Иркутске он окружил себя декабристами, сделал их своими ближайшими друзьями, советниками. Разумеется, на него посы­палось множество доносов из Сибири; Сибирь - страна клевет и доносов par excellence (По преимуществу.), - вам это знать не мешает, - и знаете ли, как странно и неожиданно ответил на них Николай:

   "Наконец я нашел человека, который меня понимает; пора же обходиться с ними как с людьми", - и так поступал Му­равьев и так говорил Николай в 1848 и 1849 годах, т. е. в са­мый разгар безумнейшей реакции внутри России. Благодаря Му­равьеву декабристы из утесненных, бесправных сделались пер­венствующими людьми в Восточной Сибири. Спросите у остав­шихся в живых: все без исключения, кроме только трех, все гордились и гордятся дружбою Муравьева. Исключение же со­ставляют два брата Завалишины да еще один псевдо-декабрист, враг Муравьева, которого мы называть не станем, потому что интригуя всеми способами против Муравьева и в Петербурге и в Сибири, он сам еще себя не называет (Бакунин имеет в виду Владимира Федосеевича Раевского.). Один Завалишин (Ипполит Иринархович.) доносчик на декабристов и на брата, был вскоре переведен в Западную Сибирь, где и умер; другой же, Дмитрий Иринархович Завалишин, ненавидит Муравьева за то, что он не дозволил ему поцарствовать по-русски в Чите.

   Но не на одних декабристов, а на всех сосланных поляков распространилось одинаково покровительство Муравьева. До его прибытия в Сибирь они терпели всякого рода притеснения и оскорбления. При нем они сделались неприкосновенными. Мы видели их возвращающихся в край после амнистии, которая ниг­де не была применена так широко, как в Восточной Сибири, и слышали, как единодушно благословляли они имя Муравьева-Амурского; и между ними, к их славе и к нашему русскому сты­ду, не нашлось ни Завалишиных, ни Петрашевского... Мы слы­шали, как отзывался о нем достойный патриарх польской сво­боды, друг Лунина⁵ , Петр Высоцкий: "Муравьев помирил нас и с русскими и с именем Муравьева". Высоцкий жив; спроси­те у него, правду ли мы говорим или нет. Пусть "Колокол" обратится с громким вопросом прямо ко всем полякам, бывшим в Сибири, - недостатка в ответах из польского края не будет^5а На­конец знаете ли вы, что писал тиран Муравьев в Петербург в 1858 году, в день заключения Айгунского трактата, в силу которого Амур стал русскою рекою: "Если я заслужил милость государя, то как единственной награды прошу о прощении..." ("Петрашевского, Снешнева, Львова и родственника моего, Баку­нина". (Примечание Бакунина ⁶.) четырех политических преступников, и между ними первый пои­менован Петрашевский. Каким же образом Муравьев сделался вдруг гонителем -> Петрашевского[Author:LDN] ?

   Решаясь ответить на этот вопрос, мы приступаем к весьма трудному и деликатному делу. Во все времена и во всех стра­нах, где был только проблеск человеческого чувства, звание по­литического изгнанника было священно; в России же, особенно в царствование императора Николая, быть политическим преступ­ником значило быть лучшим человеком в государстве. Такое по­нятие было часто не более как фикция, но фикция необходимая, спасительная. Теперь же время фикций прошло. Фикции к чорту или пожалуй на Запад, нам же, русским, для нашего спасения необходима теперь истина полная, чистая, совершенная. Мы са­ми, воспитанные в религиозном уважении к политическому не­счастью, долго не решались отвечать на ваши нападки на Му­равьева Сибирского именно потому, что для полного ответа дол­жны были разоблачить две фикции: Завалишина и Петрашев­ского. На первый раз оставим Завалишина в стороне; но пос­леднею выходкою своею вы поставили так резко вопрос между генерал-губернатором Восточной Сибири, графом Муравьевым-Амурским, и политическим преступником Михаилом Васильеви­чем Петрашевским, что молчать долее, когда ложь говорит так громко и так нагло, было бы с нашей стороны преступлением. Выбор между Муравьевым-Амурским и Петрашевским, т. е. между благородным человеком и... Петрашевским, для нас не труден. Мы сказали довольно о Муравьеве; поговорим теперь о г-не Петрашевском.

   Вероятно по той же самой причине, по которой все полити­ческие преступники безусловно хвалятся в вашем журнале, вы придаете в нем и делу Петрашевского неестественные, громад­ные размеры. В сущности же дело было пустое: если что в нем было громадно, то это - недобросовестность, подлость некоторых правительственных лиц, придавших ему политическое зна­чение в видах придворной интриги и личной пользы. Министру внутренних дел понадобилось отличиться в ущерб тайной поли­ции, для этого Петрашевский был превращен в Брута, а кру­жок из нескольких более или менее пустых молодых людей (пу­стых за исключением может быть одной или двух личностей), собиравшихся вокруг него без цели, просто чтобы покутить да поболтать обо воем, в опасное тайное общество ⁷. Их чуть было не расстреляли и сослали на каторжную работу в Сибирь. Ос­вобожденный вскоре Муравьевым, Петрашевский предался сво­им любимым занятиям: интриге да ябеде, чем и навлек на себя единодушное презрение всех поляков, товарищей по заключению. Вы, может быть, воображаете, что Петрашевский - кровожад­ный революционер с разрушительными замыслами; нисколько. В Петербурге в кружке своем он постоянно противился револю­ционному направлению и всякому практическому применению но­вых идей: он любит проливать не кровь, а чернила: он сидит верхом на своде законов и роскошествует в грязных и темных проходах российского законодательства. Он - агитатор черниль­ный и готов поссорить братьев, друзей для того только, чтобы завести между ними тяжбу. Он поражает своею бессовестностью, наклевещет на вас, и когда вы изобличите его, не краснея ни­сколько, он скажет вам: "Ну что ж, это было необходимо по тогдашним моим соображениям. Зачем вы сердитесь? Более не буду". Честь и личное достоинство для него - понятия чужест­ранные, к нему худо или даже совсем не привившиеся. Клевета и ложь - его мелкая монета, а неутомимость, искусство в интри­ге доходят в нем просто до гениальности. Он возненавидел Бек­лемишева, знаете ли за что? Петрашевский - несчастный (Вероятно здесь у Драгоманова опечатка: по смыслу должно было бы быть "нечестный".) иг­рок, без денег и без уменья, выигрывает - берет, проигрывает - не платит, вследствие чего никто не хотел играть с ним в Ир­кутске. Раз вечером месяца за два до несчастной дуэли он явился к Беклемишеву незванный и нежеланный, стал напрашиваться на игру; с ним играть не хотели, наконец уступили ему, он про­играл и свои деньги и деньги, вымоленные им у присутствовав­ших; ушел, проигравшись в пух, а Беклемишев как хозяин дома заплатил за него около 150 рублей сер., которых Петрашевский ему вероятно никогда не отдаст. Вот из таких-то причин прои­зошла непримиримая ненависть Петрашевского к Беклемишеву и товарищам. И чем же она выразилась? Гнусною преступною клеветою.

   В апреле 1859 года в отсутствие Муравьева, только что от­правившегося вниз по Амуру в Китай и в Японию, случилась дуэль Беклемишева с Неклюдовым. Это была первая дуэль в Иркутске, чуть ли не в целой Сибири. Она поразила паниче­ским страхом всех иркутян, худо понимающих тонкую, более за­падную, чем русскую черту, отделяющую учтивое убийство по всем правилам рыцарского поединка от простого и грубого смер­тоубийства. К тому же ни Беклемишев, ни его товарищи (У Драгоманова напечатано "товарищ".) не были любимы в Иркутске. Причина же их непопулярности за­ключалась отчасти в них самих: они нередко отталкивали и оскорбляли других важничаньем своим и тщеславием, большею ж частью в том, что, верные и неподкупные исполнители воли генерал-губернатора, они, равно как и сам Муравьев, навлекли на себя гнев и негодование всех приверженцев старого порядка, а таких людей в Иркутске, равно как и в целой России, - ле­гион. Таким расположением умов Петрашевский воспользовался с великим искусством и показал при этом случае замечательный талант к агитаторству. Полчаса после дуэли, при которой, ра­зумеется, ни он, ни его приятели не могли присутствовать, он уж кричал по домам и по улицам об изменническом убиении Не­клюдова. К нему присоединились товарищ его Львов, побуждае­мый одинаковыми причинами, несколько надорванных учителей-недоучек, несколько мелких чиновников, все поклонников его по­литического величия, да еще несколько мещан, товарищей по бил­лиарду. Эта шайка занялась собственно демократическою про­пагандою. День был праздничный, светло-воскресный. Народ ки­шел (У Драгоманова напечатано "кипел".) на площади и по улицам, дело пошло удачно. Петрашев­ский, неутомимый, неумолимый, с яростно взволнованными чер­тами и глазами, бросающими искры, с афишами в руках, бегал "продолжение целого дня из одной улицы в другую, везде вол­нуя народ, раздавая ему афиши и приглашая его на похороны Неклюдова. Не пренебрег он также и гостиными, а благодаря рекомендации Муравьева - он имел доступ во все; и в гостиных также служебное недовольствие и зависть, оскорбленное тщесла­вие вместе с оскорбленным карманом доставили ему слишком много союзников, так что к концу первого дня по дуэли девя­носто девять сотых голосов в Иркутске, слитых в один голос электризующей деятельностью Петрашевского, стали единодуш­но кричать против злодеяния Беклемишева и товарищей, - яв­ление в высшей степени грустное, ибо оно доказывает, как ма­ло в русской публике самостоятельности, критического смысла и справедливости. Мы говорим в "русской публике", потому что нелепая весть благодаря опять-таки удивительной деятельности Петрашевского с быстротою молнии разнеслась по целой Россия и везде нашла ту же глупую, нелепую веру. И сам "Колокол", умный, благородный, спасительный "Колокол", не избег общей участи: тронутый рукою того же Петрашевского, он также за­звонил вздор и гнусную клевету. И странно, никому не пришло в голову задать себе только простые два вопроса.

   Во-первых, возможно ли, чтобы несколько молодых людей, порядочных, воспитанных и прежде всего молодых, следователь­но еще мало испорченных русскою жизнью, спасаемых от общей русской порчи уже одним живым течением крови, возможно ли, чтобы, не подвергаясь сами ни малейшей опасности, они, прене­брегши и честью и совестью и даже удобным случаем безвред­но хвастнуть молодечеством, стали предлагать смертельно ос­корбленному товарищу заменить дуэль благородную и необхо­димую подлым, холодным, изменническим убийством? Заметьте, что мы берем здесь худшее предположение, говоря о молодых людях с самым пустым содержанием, только светски-воспитан­ных, и уверяем вас, что Анненков и Молчанов, секунданты Бек­лемишева и Неклюдова, не только - светски-образованные, но и действительно благородные и честные люди.

   А во-вторых, предположив даже, что Анненков и Молчанов так испорчены, что могли согласиться на подлое преступление в пользу товарища, чем же мог вознаградить их Беклемишев за страшную опасность, которой подвергались они в случае откры­тия их гнусной сделки, скрыть которую было бы так трудно, почти невозможно? А подвергались они, не говоря уже о пуб­личном презрении, лишению прав состояния да каторжной ра­боте. О преданности и самоотвержении говорить тут некстати: подлецы не жертвуют собою; Беклемишев же не богат, не знатен и не силен. Что ж, разве они - дураки? Но ни Петрашевский, ни "Колокол" в идиотстве их не обвиняют. Не ясно ли, что обвинений нелепо, а вместе с тем и преступно? И эту неле­пость, злостно распространенную Петрашевским, повторили по­слушно за ним весь Иркутск, целая Россия, сам "Колокол"! Вот вам и русская публика.

   При этом рождается вопрос: при наших законах, при извест­ных всем порядках где взял бесправный и беззащитный посе­ленец Петрашевский столько силы, чтобы взволновать целый Иркутск? Ответ на этот вопрос будет служить вместе ответом и на печатную клевету против тирана Муравьева. Муравьева в Иркутске не было. При нем, разумеется, грязный агитатор не смел бы и пикнуть, но в отсутствии его он был всемогущ и мог безнаказанно шуметь и клеветать, потому что никто кроме само­го Муравьева не имел над ним власти: так высоко поставлены все политические преступники тираном сибирским. К тому же Петрашевский умел обеспечить за собою еще другую поддерж­ку. Он сделался корреспондентом 3-го Отделения, столы кото­рого, говорят⁸, завалены доносами Петрашевского и Завалишина. Не пренебрегая ничем, он искал опоры в крупном и мел­ком чиновничестве, даже в попах, равно как и в синем мундире. Опираясь таким образом с одной стороны на мнимое сочувствие Муравьева, который с ведома всех принимал его с почетом еще накануне своего отъезда, с другой же - на множество тайных и явных недоброжелателей Муравьева, запугивая одних гене­рал-губернатором, других - жандармами, третьих - "Колоко­лом", Петрашевский безнаказанно и беспрепятственно бушевал в Иркутске целое лето, целую осень, почти ползимы - до самого возвращения Муравьева в январе 1860 года. Он не довольство­вался ни криком, ни клеветами, ни систематическим распростра­нением нелепых и гнусных вестей, ни доносами в 3-е Отделение да в "Колокол" ⁹, нет, он то именем Муравьева, то именем Тимашева и наконец еще именем какого-то генерал-адъютанта, воз­вещенного ему будто бы из Петербурга, старался застращать следственную комиссию, наряженную по делу дуэли; подсылал в нее лжесвидетелей. Потом с помощью друга и союзника сво­его, советника губернского суда Ольдекопа¹⁰, личного врага Беклемишева, до такой степени запугал (Вероятно это опечатка вместо "запутал", как должно быть по смыслу.) несчастных и во всех отношениях ничтожных членов окружного суда, что те, сбитые с толку, произнесли известное вам злостно нелепое решение, ко­торым, признавая с одной стороны, что юридических доказа­тельств не нашлось ни против Беклемишева, ни против двух секундантов, тем не менее присудили их на основании общего говора как убийц к лишению прав состояния и к каторжной ра­боте. Таким же образом старался он действовать и на губернский суд, и все это делал он те скрытно, - в этом его един­ственное достоинство, - он терроризировал целый город, все губернское и городское начальство, - в этом их стыд, - врывался в присутственные места, грозил советникам главного управле­ния, как некогда Петр Великий в сенате, палкою и перед са­мим зерцалом, стращал их то Муравьевым, то синим мундиром, то таинственным генерал-адъютантом из Петербурга, то "Ко­локолом".

   Прошло пол-лета, Петрашевский называл себя еще привер­женцем Муравьева, тремя единственно против молодых людей, будто бы компрометирующих генерал-губернатора. Но вот при­шли вести с Амура. Муравьев ясно выразил свое негодование против Петрашевского, велел напомнить ему его невыгодное по­литическое положение и советовал ему замолчать. Вместе с тем, оставаясь верным системе, принятой им раз навсегда в отноше­нии к политическим преступникам, он писал к иркутскому на­чальству: "как ни прискорбны действия Петрашевского, я же­лаю, чтоб они остались для него без последствий". С тех пор Петрашевский стал отъявленным врагом Муравьева и слил свою злость с более старинною злобою Завалишина, с которым всту­пил с тех пор в дружескую переписку. Наконец Муравьев воз­вратился.

   Терпеть действия Петрашевского он не мог ни как генерал-губернатор, ни как благородный человек; что же он сделал? Он отказал Петрашевскому от дома, отрешил товарища его Львова от места, занимаемого им в главном управлении, и велел ска­зать им обоим, что если они не перестанут неистовствовать, он будет вынужден выслать их из Иркутска. Что же тут жесто­кого и тиранического и можно ли было поступить мягче? ¹¹

   Львов и Петрашевский как политические преступники, ска­жете вы, заслуживали всякого уважения и снисхождения. Но если политический преступник украдет, разве он будет не вор [ом]; не убийцею, если он убьет того; не мерзавцем и не подлецом, если он наделает мерзостей? Неужели кто-нибудь в мире, царь ли он или политический преступник, может безнака­занно творить мерзости, и с которых пор мерзавец, носящий не­достойным образом имя политического преступника, сделался святым и неприкосновенным? Где же справедливость и логика? Как благородный человек и как правосудный генерал-губернатор Муравьев должен был положить конец проискам и безза­кониям Петрашевского. Вы спрашиваете, зачем он не пред­ставил его к переселению в Западную Сибирь или на Кавказ. Но во-первых такие представления редко удаются, ибо переселе­ние в Западную Сибирь считается милостию, хотя и совершен­но напрасно: для политических преступников жизнь в Восточной Сибири несравненно легче и привольнее, чем в Западной, где они до сих пор подвергаются бесчисленным утеснениям и оскор­блениям, так что в последнее время многие поляки перепроси­лись в Восточн[ую] Сибирь, где они находят и более уважения, свободы и гораздо более надежды возвратиться на родину. Итак по вашему человека, так много напакостившего и писавшего доносы на Муравьева, Муравьев .должен бы был или представить к милости, - но тогда где ж бы были разум и правосудие? - или должен был объяснить петербургскому правительству при­чины, побудившие его просить об удалении Петрашевского из Иркутска, т. е. сделать неисправимое зло самому Петрашевско­му. Оставалось еще третье: предать его суду за громкую и оче­видную противозаконность его поступков, что повлекло бы за собою неминуемо наказание Петрашевского плетьми, потому что по русским законам поселении, подвергается плетям и за мень­шие преступления. Для того чтобы спасти Петрашевского от его собственного безумия и от последствий ею безумных поступ­ков, Муравьеву ничего более не оставалось делать как выслать его из Иркутска. А в доказательство, что им руководила не злость и не мелкая мстительность, заметим только, что если бы он хотел сделать зло Петрашевскому, то он послал бы его так же легко в Туруханск или в Якутскую область или в Баргузин за Байкалом, а не в благодатный Минусинский край, один из цент­ров золотопромышленности, на границе Западной Сибири.

   Во все время пребывания Муравьева в Иркутске Петрашев­ского не было слышно, он присмирел. С Муравьевым шутить неудобно; трудно найти человека благороднее, великодушнее, но при всей доброте он - лев, а львиный гнев вызывать опасно. В Петрашевском много дерзости, но не храбрости, - интрига ред­ко бывает мужественна, и храбрость не есть дело законников. Петрашевский знал Муравьева, а потому и молчал. Обманутый этим молчанием, Муравьев, уезжая в Петербург, просил гене­рала Корсакова (Михаил Семенович.), которому передал на время управление Во­сточною Сибирью, оставить Петрашевского в покое, пока он сам не нарушит покоя. Но едва лишь только лев скрылся, как волк-Петрашевский, ставший было овечкой, вновь обратился в дикого волка; едва прошла неделя по отъезде Муравьева, как он вор­вался с старыми угрозами в два присутственные места, требуя в одном неправильно денег, в другом - объяснения причин уда­ления его товарища Львова из главного управления, и наконец подал в губернский суд ябеднически пасквильную просьбу по золотопромышленному делу, по которому он действовал как до­веренный: в этой просьбе требовал он отвода помощника пред­седателя губернского суда Молчанова, якобы причастного в смер­тоубийстве (в то время как губернский суд решением своим при­знал уже правильность дуэли), и по поводу каких-то 20.000 руб., будто бы следуемых от некоего золотопромышленника его до­верителю, сумел письменно официально приплесть всю беклемяшевскую историю, перебрать и перебранить Беклемишева с товарищами и в сотый раз повторить нелепую, гнусную, им же самим сознательно созданную клевету. Генерал Корсаков пригласил к себе Петрашевского, желая в последний раз по­пробовать над ним меры кротости и убеждения; он старался его урезонить, но Петрашевский, не слушая ничего, стал грозить ему "Колоколом". Тогда, скрепя сердце, наместник генерал-гу­бернатора в исполнение воли Муравьева сослал Петрашевского в Минусинский округ¹². Для того чтобы дать вам последнее до­казательство долготерпеливости Муравьева, прибавим, что Пет­рашевский проживал до сих пор в самом городе Минусинске, и что около месяца тому назад, следовательно гораздо прежде по­явления вашей филиппики против тиранства сибирского Муравь­ева, он дозволил Петрашевскому жить в губернском городе Кра­сноярске.

   Кажется, прибавлять нечего. Вы можете быть обмануты, но обманывать не станете и не откажете в должном удовлетворе­нии благородному Муравьеву-Амурскому; а вместе с тем вероятно также согласитесь с нами, что для оправдания Петрашевского остается одно только средство: объявить его безумным.

   В самом деле в последние годы близкие люди нередко заме­чали в нем все признаки сумасшествия.

   Михаил Бакунин.

   1-го декабря 1860 года г. Иркутск.

  

   No 611. - Напечатано в "Письмах" Бакунина, изданных Драгомановым.

   Эта статья Бакунина представляет ответ на заметку Герцена "Тиран­ство сибирского Муравьева", напечатанную в No 82 Колокола", вышед­шего 1 октября 1860 (значит на доставку номера в Иркутск понадоби­лось около трех месяцев; отсюда вывод, что на получение Герценом пи­сем Бакунина требовалось тоже примерно столько же времени, ибо и то и другое шло с оказиею). Вот что гласила заметка, на которую откликнул­ся Бакунин: "Дело Беклемишева и Неклюдова открыло нам такое обилие поклонников (Герцен не мог здесь иметь в виду Бакунина, так как письмо Баку­нина, написанное в ноябре, получено было им в лучшем случае в конце года.) сибирского Муравьева, что мы даем им новый случай по­казать свою преданность и, если можно, объяснить человечески, по­чему по отъезде Муравьева Петрашевский был схвачен и сослан на по­селение за Красноярск, верст 40 от Минусинска. Неужели у графа. Амур­ского (Игра слов; Амур значит также любовь, каковая сопоставляется с ненавистью.) столько ненависти? Неужели прогрессивный генерал-губер­натор не понимает, что вообще теснить сосланных гнусно, но теснить по­литических сосланных времен Николая, т. е. невинных, преступно? Если же он не может с ним ужиться, то благороднее было бы, кажется нам, просить о переводе Петрашевского в Западную Сибирь, на Кавказ или куда-нибудь".

   Ответ Бакунина, излагающий в сокращенной форме содержание, письма от 7 - 15 ноября, столь же пристрастен, неубедителен и скандален для Ба­кунина, как и названное письмо. На оригинале этого манускрипта кем-то, вероятно лицом, через которое было переслано письмо, -написано: "Статья эта прислана мне для передачи. Это и есть единственная причина, почему я ее посылаю. В целом и в частях это - компиляция близорукая и пристрастная, которая никогда не должна увидать печатного станка".

   1 Это - повторение гнусной клеветы на Петрашевского, ничем не под­тверждаемой и не доказываемой.

   2 Высоцкий, Петр (1799 - 1875) - польский политический деятель; состоя с 1817 г. в королевской гвардии, он в 1824 г. поступил в школу подхорунжих был произведен в подпоручики, организовал широкий заго­вор, результатом которого было восстание 29 ноября 1830 г. Участвовал в военных действиях, а затем с корпусом Дворницкого отступил в Галицию. Вернувшись вскоре в Польшу, Высоцкий участвовал в обороне Вар­шавы я раненый был взят в плен (6 сентября 1831 г.). Приговорен к смертной казни, замененной каторжными работами в Сибири. Здесь за участие в заговоре 1837 года получил 1 000 палок (пять его сопроцессников засечено на смерть). В 1857 г. вернулся в Польшу и жил под Вар­шавой.

   3 Муравьев-Апостол, Матвей Иванович (1793 - 1886) - рус­ский военный и политический деятель, сын посланника в Испании; учился в Политехнической школе в Париже; участник Отечественной войны, от­ставной подполковник, один из основателей "Союза Спасения" и "Союза Благоденствия", член "Южного Общества"; принимал участие в восста­нии Черниговского полка; приговорен к смертной казни, замененной за рас­каяние каторгою на 20 лет, сокращенной до 15 лет; каторга, в конце концов, заменена была ссылкою в Вилюйск; в 1829 г. переведен в Бухтарминскую крепость, а в 1836 г. в Ялуторовск Тобольской губ.; здесь вместе с И. Д. Якушкиным основал ланкастерскую школу. Амнистиею 1836 г. восстановлен в прежних правах; в 1857 г. поселился в

   д. Зыковой Мос­ковской губ., с 1860 г. в Москве. Оставил воспоминания, напечатанные в "Русской Старине", 1886 г.

   4 Якушкин, Иван Дмитриевич (1793 - 1857) - русский политиче­ский деятель, отставной капитан, один из основателей "Союза Слоения" и "Союза Благоденствия", затем член "Северного Общества"; в 1817 г. за­думал убить Александра I; в восстании 14 декабря не мог принять уча­стия, так как находился не в Петербурге. На допросах держался стойко и никого не выдавал. Приговорен к смертной казни, замененной 20-летней каторгой, сокращенной до 15 лет. В 1832 г. вышел на поселение в Ялу­торовск, где жил до амнистии 1856 г., занимаясь педагогическою деятель­ностью. После амнистии вернулся в Россию и умер в Москве. Оставил за­писки, многократно переиздававшиеся (полное издание вышло в 1926 году).

   5 Лунин, Михаил Сергеевич (1783 - 1845) - русский политический деятель, служил в кавалергардском полку, участвовал в Отечественной войне, после которой вышел в отставку и уехал в Париж, где, между прочим, познакомился с Сен-Симоном; здесь же перешел в католичество, по возвращении в Россию вступил вновь на военную службу, был подполков­ником л.-гв. Гродненского гусарского полка; один из основателей "Союза Спасения", член "Союза Благоденствия" и "Северного Общества"; прожи­вая в Варшаве, перешел в "Южное Общество". Приговорен к 20 годам ка­торги; в 1836 г. вышел на поселение в село Урик вблизи Иркутска. Вслед­ствие перехваченных писем его к сестре, которые признаны были преступ­ными и направленными против правительства, был снова арестован и от­правлен в Акатуйский рудник, где и умер.

   5а Вот что сам Муравьев выставлял одним из мотивов помилования поляков в письме своем к, шефу [жандармов Орлову от 3 августа 1850 г. из Иркутска (цит. соч. Барсукова, том II. стр. 62); "Облегчая участь этих преступников, сближая их с родиною переводом во внутренние губернии, правительство в то же время избегнет чрезмерного уже накопления поляков в Восточной Сибири, где но (малочисленности населения распространение польского духа, более или менее, до всегда враждебного России, может быть от них ощутительно, тогда как во [внутренних губерниях при многочисленности народонаселения дух этот никакого влияния от 150 лиц иметь не может, и сами они скорее обрусеют". Что это говорилось не только пе­ред всесильным шефом жандармов, для того чтобы выпросить у него облегчение участи политических жертв самодержавия, а всерьез и искрен­но, видно из письма того же Муравьева, уже удалившегося на покой и теперь действительно имевшего основания дуться на правительство, к своему пестуну и преемнику М. С. Корсакову, которого он обучал правитель­ственной мудрости. В этом интимном письме от 19/31 октября 1861 г. из-за границы (I. С. I, стр. 630 - 631) Муравьев в предвидении нового на­плыва ссыльных поляков советует Корсакову не допускать их в свой район: "Советую тебе оградить Восточную Сибирь от этого нового нашествия иноплеменных. Польская аристократия и ксендзы безусловно враждебны России,.. а конечно их-то и будет больше всего в числе ссыльных. Все они довольно образованы, и, как несчастные, скоро получат большое влияние в народе, а этого-то влияния я и боюсь для Восточной Сибири... В 1850 го­ду а самой [секретной переписке моей с графом Орловым я просил в виде помилования перевести всех ссыльных поляков из Сибири во внутренние губернии или по крайней мере в Западную Сибирь; там изложены тоже и причины, .о которых я здесь говорю... По-моему это весьма важно потому, что распространение в этой отдаленной стране ненависти к России в народе чрезвычайно опасно; довольно уже и того, что толкуют привилегированные сословия в Сибири, т. е. купцы, почетные граждане и чиновники... Я сам убедился, как много польских понятий распространилось те только в Забайкальской области, но и в Иркутске и в окрестных селениях и заво­дах, где наиболее пребывали поляки. Я знаю много коренных сибиряков, ко­торые гораздо более расположены к Польше, чем к России". И этого че­ловека наивные люди вроде П. Кропоткина (в "Записках революционера") пытались представить в виде оппозиционера, вдобавок чуть ли не мечтав­шего об отделении Сибири от Российской империи!

   6 См. выше комментарий 10 к No 605. Эта выдержка из конфиден­циального письма Муравьева-Амурского к шефу жандармов от 18 мая 1858 г. могла быть сообщена Бакунину только самим Муравьевым, кото­рый явным образом участвовал в сочинении писем к Герцену.

   7 В этой оценке Бакунин в значительной мере прав: дело петрашевцев, само по себе довольно невинное, было сознательно раздуто жандармами, провокатором Липранди, шпионом Антонелли и пр. Но это не имеет ни­какого отношения к трактуемой им теме, а в особенности к параллели между царским сатрапом Муравьевым и революционером Петрашевским, чего революционер Бакунин не понимал, а главное не чувствовал.

   8 Здесь клевета на Петрашевского прикрывается словечком "говорят". Кто, где, когда, что говорит, - неизвестно. А между тем с какою злобою Бакунин отзывается о немецких журналистах, "еврейчиках", как он выражается, которые в своей "грязной" полемике прибегают по отношению к своим противникам к таким, недопустимым приемам, как "говорят", "слышно" и т. п., и применяют их к таким людям, как например М. А. Ба­кунин! См. в дальнейших томах "Исповедание веры русского демократа-социалиста", письма к А. Ришару и т. п.

   9 Здесь Бакунин увлекся и нечаянно раскрыл свои карты, сопоставив доносы в Третье Отделение с "доносами" в "Колокол", т. е. жалобами без­властных и задавленных обывателей на произвол всесильных царских сат­рапов вроде Муравьева.

   10 Ольдекоп, Карл Карлович (род. в 1810) - русский политиче­ский деятель; немец, дворянин; окончил, юнкерскую школу, поручик, чи­новник особых поручений при Государственном Банке; был арестован по делу петрашевцев в апреле 1849 г. как посетитель "пятниц", но в июле того же года освобожден. В 1860 г. был советником губернского суда в Иркутске и за свое судейское мнение по делу иркутской дуэли подвергся преследованию.

   11 Если Бакунин всерьез хотел, чтобы эти разглагольствования, оправ­дывающие насилия сатрапа над бесправными политическими ссыльными, были напечатаны в "Колоколе" да еще за его подписью, то надо только удивляться силе его увлечения любовью к Муравьеву и ненавистью к сото­варищам по ссылке, лучше его понимавшим характер сибирского диктато­ра и его позиции. Более верного способа опозорить себя навеки, чем опуб­ликование этого "Ответа", у Бакунина не было. Но к счастью для него Герцен был слишком умен и политически разборчив, чтобы печатать такой скандальный документ. В разговоре с доктором Белоголовым Герцен при­знал, что поведение в деле Муравьева - Петрашевского заставило в его глазах сильно потускнеть образ революционера Бакунина. А ведь Герцен, стоявший на буржуазной позиции, не мог еще заметить и как следует оце­нить с классовой точки зрения выраженные в этой переписке взгляды Ба­кунина на колониальные захваты, надругательства над свободой и жизнью населения, превращаемого в казачье сословие, на признание умеренно-дворянской программы (которую принимал тогда сам Герцен) и т. п.

   12 Итак после долгих и увертливых рассуждений Бакунин принужден признать, что Корсаков, действовавший здесь явно в духе и несомненно по желанию Муравьева, выслал Петрашевского из Иркутска за то, что тот позволил себе пригрозить жалобою на беззаконные действия местной вла­сти в "Колокол"! Это - последний штрих, убивающий все до тех пор при­водившиеся хитросплетения Бакунина, впрочем ни для кого не убедительные и слишком наивные.

   13 Вот что говорится в известной брошюре Энгельса - Лафарга "Альянс социалистической демократии", выпущенной в Лондоне в 1873 году и направленной против работы Бакунина в Интернационале: "В то время в Сибири находился Петрашевский, глава и организатор заговора 1849 года. Бакунин вступил с ним в явно враждебные отношения и всячески старался повредить ему, что ему легко было сделать благодаря своему родству с тамошним царским наместником. Это гонение на Петрашевского дало Бакунину новые права на милости со стороны начальства. Темное дело, возбудившее большой шум в Сибири и в России, положило конец борьбе между обоими ссыльными. Когда поведение одного из либераль­ничавших высших чиновников сделалось предметом критических толков, то в результате в окружения генерал-губернатора разразилась буря, за­кончившаяся дуэлью и смертью одного из дуэлянтов. Все это дело на­столько пропитано было личными интригами и мошенническими махина­циями, что все население было им возмущено и обвиняло высших чинов­ников в том, что они сознательно убили павшую во время дуэли жертву, - молодого приятеля Петрашевского. Агитация приняла такие размеры, что правительство боялось народного возмущения. Бакунин принял сторону высших чиновников, в том числе и Муравьева. Он использовал свое влияние для того, чтобы добиться высылки Петрашевского в более отда­ленную местность и выступил на защиту его гонителей в длинном письме, написанном им в качестве очевидца и посланном Герцену. Последний, напечатав его в "Колоколе", выбросил все содержавшиеся в нем нападок на Петрашевского, но рукописная копия, сделанная с этой корреспонден­ции во время ее нахождения в Санкт-Петербурге, циркулировала там и ознакомила публику с оригинальным текстом".

   Составлявший эту часть брошюры Н, И. Утин, основывавшийся главным образом на слухах (материалы по этому делу тогда не были еще опубли­кованы), несколько сгустил краски, но, в общем, изложил дело довольно точно. Разумеется, высылка Петрашевского из Иркутска не была резуль­татом домогательств Бакунина: Муравьев и Корсаков не нуждались в его советах, чтобы расправиться с неугодным ссыльным.

  

   No 612. - Письмо А. И. Герцену.

   8 декабря 1860 [года]. Иркутск.

  

   Друг Герцен! Записка твоя застала меня, когда я кончал прилагаемый ответ в "Колокол". Говорить о моей глубокой, тре­вожной радости при виде твоего драгоценного почерка было бы лишним. Но она ободрила меня еще и в другом отношении, возбудя во мне надежду, что слова мои найдут в тебе веру. Это - мое третье письмо к тебе: первое по крайней мере в 20 листов до тебя не дошло, второе листов в 12 взял с собою твой знако­мый ***** тому назад три недели (См. выше письмо от 7 ноября 1860 года (No 610).). Надеюсь, что оно дойдет до тебя, если не прежде, то по крайней мере вместе с этим; оно не кончено, но конец пришлю скоро, благо нашел дорогу к тебе. Все три письма имеют главным предметом Муравьева Амурского, на которого ты с некоторого времени по какому-то странному ослеплению стал нападать жестоко и несправедливо. А между тем, не говоря уже о том, что твои нападения лишены всякого основания и совершенно противны истине, Муравьев, повторяю тебе в третий раз, - единственный человек между всеми поль­зующимися силой и властью в России, которого без малейшей натяжки и в полном смысле этого слова мы можем и должны безусловно назвать нашим.¹ Он - наш по чувству, по мыслям, по всем прошедшим делам, по стремлениям, желаниям и твер­дым намерениям. Каким же образом ты не узнал его? Ведь пра­во стыдно, Герцен. Если б ты знал, как любит он "Колокол"² и как прискорбен ему всякий промах, компрометирующий его, как симпатично уважает тебя, и как ему горько было услышать твои незаслуженные обвинения, клеветы, раздавшиеся именно в то время, когда восстала против него со всех сторон зависть и подлая интрига под предводительством нашего Philippe EgalitИ, самого вел. кн. Константина Николаевича ³. "Своя своих не познаша", - вот его слова о тебе.

   Теперь он оставляет Сибирь и службу, едет за границу и непременно хочет увидеться с тобою⁴. Ты познакомишься с ним и скажешь, что это - человек, полный во всех отношениях: и сердцем и умом и характером и энерг