Бакунин Михаил Александрович - Письма

ать, что я никогда на себя начальства не принимал и не хотел оного принять. Никогда я не был предводителем войны и никогда не имел неограниченной вла­сти. По моему убеждению и по всему, что я видел в этом сраже­нии, не было в нем предводителя, ибо Гейнце ⁷ ничего хорошего не сделал, и никто не предводительствовал им. Что подразумевал Гейбнер под названием начальника генерального штаба, я не знаю, ко мне же это звание относиться не может, потому что мне неизвестна и местность Дрездена. Полномочия на неограничен­ную власть я никогда не желал и не получал. Всякий шаг моих действий известен как из моих собственных показаний, так и из показаний других, и все это должно бы убедить, что я никогда не был предводителем в сражении. Из одного самолюбия я бы не должен был отрицать возведенное на меня обвинение в управ­лении сею войною, однакож я думаю все-таки, что сделал луч­ше, не приняв на себя этого звания, по незнанию мною военного искусства.

   В этой войне я участвовал симпатиею и с помощью моих огра­ниченных сил делал все, что только мог, для пользы оной. Я не буду повторять моих прежних показаний, но я подтверждаю все без исключения, потому что в оных заключается совершенная истина. Я не был ни зачинщиком, ни предводителем сей револю­ции; даже не знаю, имела ли таковых эта революция.

   После удаления поляков я остался здесь потому, что, будучи русским, считал бегство позорным. Был ли я зачинщиком дрез­денской революции, о том Вы можете лучше меня судить, будучи юристом, я же в защиту мою более ничего не могу присовоку­пить. ⁸

   Извините мне несвязность сего письма: сегодня я торопился и от этого хуже и неправильнее писал по-немецки, чем пишу обык­новенно; но я надеюсь, Вы будете более довольны моею следую­щею запискою, я буду стараться как можно скорее представить Вам ее.

   Ваш покорнейший слуга

   М. Бакунин.

  

   Еще обращаюсь к Вам с частною просьбою: не можете ли Вы одолжить мне на некоторое время полное издание творений Виланда ⁹ (Кристоф Мартин) или купить мне его, если оно не слишком дорого? Заклю­чение мое столь сухо, что я должен его хоть немного украсить присутствием граций, а Виланд - один из лучших немецких со­чинителей. Еще желал бы иметь для моих занятий географию, статистику, в особенности Германии, Австрии, Италии и Турции, с картою. Извините меня, что беспокою Вас столь многими прось­бами.

   17 марта 1850 г[ода].

  

   No 541. - Оригинал этого документа находится в саксонском государ­ственном архиве, а может быть в пражском военном, куда были пересла­ны из Саксонии бумаги по делу Бакунина (по крайней мере там находятся письма Отто к Бакунину, значит вероятно и обратное). В третье-отделенском "Деле" о Бакунине (часть I, лл. 295 - 306) имеется только русский перевод его, сделанный в 1850 году. Неизвестно, сделан ли этот перевод в Рос­сии или в Германии, и находился ли он в числе документов, присланных в Петербург российским поверенным при саксонском дворе Шредером при письме от 5|17 апреля 1850 г. Несмотря на то, что перевод сделан не совсем удачно, мы все же даем его здесь, так как он написан тогдашним сти­лем, подделаться под который в настоящее время невозможно, и потому более соответствует бакунинскому слогу, чем этого мог бы достигнуть современный перевод (тем более, что немецкого оригинала или копии с него у нас нет).

   Впервые "тот документ на русском языке был опубликован мною в первом издании моей книги о Бакунине (Москва, 1920), а затем напечатан в первом томе "Материалов" под ред. В. Полонского.

   Происхождение этого документа таково. 24 октября 1849 г. было за­кончено предварительное следствие по той части обвинений против Баку­нина, которая касалась саксонских дел (последний допрос по австрийским делам был сделан Бакунину Гаммером лишь в конце февраля 1850 г.). Защитнику его предложено было подготовить защитительную записку, на что ему было дано три недели. По закону подсудимые имели право пред­ставить суду и свою собственную защиту: Гейбнер и Бакунин решили ис­пользовать это право в интересах политического освещения процесса. Но писал Бакунин свою записку (правда отчасти вследствие отсутствия нуж­ных материалов, в частности газет) слишком долго, так что адвокат Баку­нина, Франц Отто I, надеявшийся использовать материалы бакунинской са­мозащиты для своей записки, стал торопить его. Однако из этого ничего не вышло. 12 ноября 1849 г. он сообщил Отто, что если ему не предо­ставят нужных ему материалов, особенно газет, он принужден будет отка­заться от самозащиты. Как мы знаем, часть газет ему удалось доставить в камеру, но от этого дело мало подвинулось вперед. Отто должен был представить свою защитительную записку 13 ноября (а Бакунин к тому времени за свою еще и не принимался!), но он не успел ее составить, про­сил двухнедельной отсрочки и лишь 26 ноября представил суду свою за­писку, не упустив при этом случая протестовать против действий прави­тельственных органов. В своей записке Отто доказывал моральное право Бакунина на революцию (на такой же по существу позиции стоял и Гейб­нер, успевший в отличие от Бакунина представить свою самозащиту).

   Записка Гейбнера была тогда же опубликована под заглавием "Selbst­verteidigung von Otto Неubner".Она была подписана 10 ноября 1849 года. Мы пользовались вторым изданием, Цвиккау 1850. О Бакунине говорится на стр. 98 - 99 этой записки.

   Вся "Самозащита" построена на наивной попытке доказать формаль­но-юридическими соображениями, цитатами из древних и новых юридиче­ских авторитетов и т. п. право народа осуществлять общую волю против частных воль и этим подтвердить законность образования Временного Пра­вительства и правомерность майского восстания. Король мол сам уехал из столицы, власть оставалась вакантною, Временное же Правительство не ставило себе других целей кроме защиты законно принятой высшим в Германии учреждением - Франкфуртским парламентом - союзной консти­туции и т. п. Что же касается участия Бакунина и поляков, якобы доказы­вающего стремление инсургентов к низложению монарха и установлению республики, то Гейбнер заявляет, что с поляками он вообще не встречался, а Бакунин, с которым он впервые увиделся 4 мая 1849 г., ни разу в его присутствии не произносил такого слова, которое давало бы право запо­дозрить в нем такие стремления. Он занимался исключительно стратегиче­скими вопросами и ни о чем другом не заботился. Участие Бакунина и по­добных ему людей в движении его не удивляло; он объяснял его так: про­ведение в жизнь конституции сделало бы немецкий народ свободною и сча­стливою нациею, германское государство мощным и благотворно влияющим на соседей; этих мотивов было достаточно для того, чтобы всякая свобо­долюбивая национальность сочувствовала борьбе за проведение имперской конституции и приняла в ней участие без всяких иных побочных целей.

   Тогда же была сделана попытка популяризовать эти взгляды Гейбнера и его личность среди широких масс, и с этой целью было выпущено народное издание, точнее переработка записки Гейбнера. См. Eduard Sparfeld - "О. L. Heubner und seine Selbstverteidigung... fЭr das deutsche Volk bearbeitet". Zwickau 1850. На стр. 21 этой брошюры приводятся соображения Гейбнера о роли "Бакунина, которого считали инициатором всех насильственных мероприятий".

   14 января состоялся приговор первой инстанции, осудившей Бакунина и двух его сотоварищей на смерть. Так как они обжаловали этот приго­вор, то судебная процедура продолжалась. Однако и теперь Бакунин не мог довести до конца начатого дела. Как мы знаем из Комментария к No 540, Отто должен был представить свою вторую защитительную записку 21 февраля, причем ждал заметок Бакунина для использования их хоть в этой записке. Тем временем рукопись Бакунина (она напечатана у нас под No 542) разрослась до четырех печатных листов, автор отвлекся в сторо­ну, и не видно было, когда он сумеет ее закончить. Ввиду настояний адво­ката Бакунин, отложив на время в сторону расширенный проект записки наскоро составил более краткую ее редакцию, датированную 17 марта 1850. Адвокат по-видимому получил рукопись только 23 марта, судя по" указанию М. Неттлау ("На чужой стороне", No 7, стр. 233), что в копии, сделанной у Ф. Отто Матильдою Рейхель, стоит дата 23 марта 1850. У В. Полонского в предисловии ж переводу большой записки Бакунина, на­печатанному в "Каторге и Ссылке" 1928, NoNo 6 и 7, сказано, что Отто получил эту краткую записку 22 марта, а 27 марта сообщил Бакунину, что свою защитительную записку он уже вручил суду недели три тому назад. Таким образом и эта сокращенная редакция защиты Бакунина за­поздала и в свое время использована не была. Эту краткую редакцию мы и печатаем здесь.

   Специально останавливаться на ее содержании и характере мы не бу­дем, так как находим более правильным представить соответствующие разъ­яснения и фактические указания в комментарии к более полной редакции записки и особенно к "Исповеди" Бакунина, написанной в Петропавловской крепости (см. No 547).

   1 Это место заслуживает быть отмеченным потому, что здесь, как и в других указанных вами местах (см. том 111, стр. 486 - 489, 504 сл.), Бакунин по свежей памяти приписывает возникновение позорящих его слухов рус­скому правительству с одной стороны (как здесь), польским демократам - с другой (как в ряде других мест). Впоследствии по соображениям пар­тийной борьбы в I Интернационале он стал приписывать инициативную роль в этом деле немецким коммунистам, а за ним эту версию начали повторять все анархисты и находившиеся под их влиянием буржуазные и социал-демократические историки.

   Говоря о знатных поляках, Бакунин имеет в виду графа Ледуховского, роль которого в распространении позорящей его сплетни он отмечает в "Исповеди".

   2 То же самое и почти буквально теми же словами Бакунин повторяет в (Исповеди" перед Николаем I (см. ниже No 547). Значит не приходится подозревать Бакунина в неискренности и в желании подделаться под ка­зенный патриотизм, когда читаешь аналогичные его заявления в "Испове­ди", и нельзя думать, чтобы выражением своих "русских" чувств Баку­нин стремился умилостивить царя.

   3 Оба эти обвинения действительно были лживыми и ни на чем не основанными. Против чих Бакунин энергично протестует и в "Исповеди".

   Попали эти обвинения в саксонский обвинительный акт из сообщения берлинской полиции от 26 июня 1849 года, ныне преданного гласности. Это лживое сообщение основано вероятно не только на доносах собственных прусских шпиков, но и на сознательно извращенных сведениях, доставляв­шихся прусской полиции российским дипломатическим представителем Мейендорфом. Приводим соответствующее извлечение из этого берлинского по­лицейского доноса (употребляемые в нем слова "другими путями" по-видимому намекают на российско-дипломатический источник этой клеветы).

   "Другими путями было еще выяснено следующее. После вспышки фев­ральской революции в Париже Бакунин из Бельгии отправился туда, примк­нул к Ледрю-Ролену и стал эмиссаром последнего:

   "1. в целях возбуждения стран славянского наречия и республиканизирования их;

   "2. в целях возбуждения войны между Пруссиею и Россиею.

   "Кроме того он получил от польского революционного комитета в Па­риже специальные поручения:

   "1. для Великого Герцогства Познанского.

   "2. для убиения императора российского.

   "Прибыв в Берлин под фальшивым именем, Бакунин старался обстав­лять свои действия тайной, общался только с Цыбульским и Зигмундом (Цыбульский, Адальберт; Зигмунд, Густав; брат Эммы Зигмунд-Гервег. У Керстека здесь сказано "Siegesmund"; не знаем, ошибка ли это его или полицейского протокола.) равно как с неким графом Замойским (Владислав Замойский, эмигрант.), и занят был подготовкою поздней­ших событий в Великом Герцогстве Познанском, в Венгрии и особенно рево­люционного движения на севере Европы. Так как эта деятельность его была тайною, то невозможно точно установить ее подробности. Однако вряд ли Бакунину удастся оспаривать эту деятельность.

   "Во время своего второго пребывания в Берлине в 1848 году Бакунин поддерживал ближайшие отношения с Дестером, Рейхенбахом, Шраммом, Иоганном Якоби, Вальдеком и привлекался к участию в самых секретных совещаниях крайней левой, часто встречался с известным Липским, оказы­вал содействие организации Центрального демократического комитета и вообще был душою революционных стремлений, проявлявшихся тогда в Берлине".

   (Находится в Akta wider den Literat Michael Bakunin, том la, стр. 65; напечатано в немецком переводе "Исповеди" Бакунина под ред. Курта Керстена, Берлин 1926, стр. 97 - 98).

   4 Здесь Бакунин указывает второй источник позорящих его слухов, а именно демократические польские круги. Мы считаем особенно нужным подчеркнуть это место, так как приезд Бакунина в Бреславль состоялся за три месяца до появления известной заметки о нем в "Новой Рейнской Газете" (о ней см. том III настоящего издания, стр. 505 сл.). Следователь­но эту заметку признавать первоисточником клеветы на Бакунина никак нельзя.

   5 Из полицейского "Дела" о Бакунине не видно, чтобы русское прави­тельство имело какое-либо отношение к выставлению против него обвине­ния в подготовлении цареубийства. Равным образом оттуда не видно, чтобы российские дипломатические агенты добивались в тот момент высылки Ба­кунина из Германии или выдачи его русскому правительству. Но бакунин­ская информация, шедшая из германских демократических и либеральных кругов, в общем была довольно точною: попытки эти имели место, но не нашли отражения в названном "Деле". Как видно из нашего комментария к No 512 в томе III, российская дипломатия, вспомоществуемая прусским дипломатическим представителем в Петербурге Роховым, всячески стара­лась скомпрометировать Бакунина. В частности обвинение в замысле на цареубийство выдвинуто было против Бакунина именно русским предста­вителем при берлинском дворе Мейендорфом.

   6 Гейбнер, Отто Леонгард (1812 - 1 893) - саксонский писатель и политический деятель либерального направления, юрист; в 1848 был чле­ном Франкфуртского национального собрания, причем примыкал к левой; будучи членом первой палаты саксонского ландтага, возглавлял там уме­ренную оппозицию. В мае 1849 принял участие в дрезденском восстании, войдя вместе с Чирнером и Тодтом во Временное правительство; вошел в него с целью помешать левым захватить власть, был арестован вместе с Бакуниным в Хемнице. Приговоренный в 1850 к смертной казни, был по­милован, причем казнь заменена ему пожизненным тюремным заключением. Освобожден по амнистии 1859 года, после чего снова занялся адвокату­рою, а в 1869 снова был избран в саксонскую палату депутатов.

   7 Гейнце, Александр Кларус (1777 - 1856) - немецкий офицер, быв­ший подполковник греческой артиллерии; саксонский землевладелец и бывший член распущенной первой саксонской палаты; во время дрезденского восстания был главнокомандующим революционной армии. Был пригово­рен к смертной казни, замененной ему вечным заключением. Умер в Вальдгеймской тюрьме.

   8 То, что Бакунин сообщает здесь о своей роли в дрезденском восста­нии, вполне совпадает с тем, что он говорит по этому поводу в "Исповеди" (см. ниже No 547). Совпадение это важно в том отношении, что придает изложению Бакунина значительную степень достоверности. Показание Ба­кунина перед саксонскою комиссиею (о котором мы подробнее будем гово­рить в комментарии к No 547) еще можно было бы заподозрить в том смыс­ле, что страх подсудимого перед тяжестью грозящего ему наказания за­ставлял его преуменьшать свою действительную роль в саксонских делах; на таком же основании можно было бы отводить и его сообщение в письме к своему адвокату, о котором мы здесь говорим. Но с таким мерилом никак нельзя подходить ;к тому, что Бакунин рассказывает .о своем участии в дрезденских событиях в "Исповеди" перед русским царем, которого революционная деятельность Бакунина на Западе интересовала гораздо меньше, чем например его связи с поляками и его замыслы относительно возбуждения революционного движения в России. А между тем и в том и в другом документе Бакунин рисует приблизительно одинаковую картину своего положения в Дрездене и своей роли в майском восстании. В обоих случаях рассказ Бакунина расходится с двумя крайностями в исторической литературе - как с тою, которая пытается начисто отрицать роль Бакунина в дрезденских событиях (воспоминания С. Борна), так и с тою исто­рическою легендою, которая приписывает ему главную роль в этих собы­тиях и которая нашла даже некоторый отголосок в брошюре Маркса - Эн­гельса "Революция и контр-революция в Германии".

   9 Виланд, Кристоф Мартин (1733 - 1813) - немецкий поэт, один из создателей новой немецкой литературы; сначала выступал как идеолог не­мецкого бюргерства в умеренно-оппозиционном духе, а затем перешел на сторону старого помещичьего быта, став на позицию эпикуреизма и воспе­вания радостей дворянской жизни; отрекшись от временного увлечения либерализмом, выступал в защиту патриархальных отношений и дворян­ской монархии.

  

   Перевод с немецкого.

   No 542. - Защитительная записка М. Бакунина.

   [Декабрь 1849 - апрель 1850 года. Крепость Кенигштейн.]

  

   МОЯ ЗАЩИТА.

   Господину адвокату Францу Отто.

   Глубокоуважаемый господин [защитник] !

   Я долго не решался посылать Вам свою самозащиту, да и во­обще не решался таковую посылать. Должен ли я объяснять Вам причину этого колебания? Если бы мне пришлось защищать себя перед свободным публичным судом, перед судом присяжных, то я не колебался бы ни одной минуты, но когда приходится иметь дело с закрытым судом, который уже по самому своему существу скорее предназначен к вынесению приговора по букве старого за­кона, чем по живому духу современности, какую пользу может принести мне защита, которая содержит и может содержать един­ственно и исключительно моральную мотивировку моей деятель­ности в Германии?

   Тем не менее я попытаюсь представить свою защиту и перед этим судом, и сделаю это в данном письме, а форме обращенной к Вам политической исповеди. Как я уже объяснил Вам в преж­нем письме, также написанном в мою защиту, я всецело предо­ставляю Вашей благожелательной заботливости все то, что каса­ется моего участия в дрезденских событиях. Я не могу ничего прибавить к тому, что уже сказал в дрезденской уголовной ко­миссии ¹. В актах содержится чистая и полная истина. Я удоволь­ствуюсь тем, что в конце настоящего писания коснусь только не­скольких пунктов, которые по моему мнению в обвинительном акте представлены в .неправильном освещении. Моим главным стремлением будет выяснить Вам, а через Ваше посредство моим нынешним судьям, как я, иностранец, русский, пришел к тому, чтобы принять активное участие в дрезденском восстании.

   От поляка всегда ожидают чего-нибудь подобного; даже те, кто не слишком благосклонно относится к подобным движениям, признают за поляками своего рода право выступать повсюду, где происходят волнения; более того, в этом праве все настолько убеждены, что им охотно приписывают и такие дела, к которым они не имеют никакого касательства. Их проклинают, их назы­вают "европейской язвой", но все же очень мало кто не усматри­вает в их нынешних действиях руку Немезиды, историческую месть за совершенное над ними злодеяние.

   Но русский!

   Это участие русского во всеобщем стремлении к свободе пред­ставляется настолько странным, что многие не могут объяснить его себе иначе, как действием противоестественных причин. Так некоторые за последние два года считали меня шпионом русского правительства, напротив другие - наемным эмиссаром Ледрю-Роллена, завербованным для убийства русского царя. Ниже я покажу Вам, что оба эти слуха возникли из одного и того же источника.

   В обвинительном акте я среди других пунктов читаю следу­ющее:

   "Согласно указанию листа 65 акта под литерою В, No 37, тома 1-го, он (Бакунин) сделался эмиссаром Ледрю-Роллена для возбуждения стран славянского наречия и для установления в них республики, равно как для возбуждения войны между Прус­сией и Россией, имел также от польского революционного Коми­тета в Париже специальные поручения относительно Великого Герцогства Познанского и относительно убиения русского импе­ратора, а в Берлине поддерживал теснейшую связь с крайними левыми".

   Сначала я не предполагал отвечать на этот донос, который, как мне сообщила сама комиссия, был прислан здешним властям из Берлина тамошнею полициею без подписи и без дальнейших доказательств. Сама комиссия, казалось, придавала ему так ма­ло значения, что даже не задавала мне в сущности вопросов по этому пункту. Несмотря на это, я по другому случаю дал ей неко­торые разъяснения, которые должны были еще более убедить ее в несостоятельности подобного обвинения, и тем не менее [я] на­хожу его включенным слово в слово в обвинительный акт. Но для меня это обстоятельство оказывается кстати, так как с этим обвинением я хочу связать всю мою защиту. Оно, как Вы видите, содержит 3 различных пункта: во-первых, что я был эмиссаром Ледрю-Роллена; во-вторых, что какой-то Польский революцион­ный комитет послал меня в Великое Герцогство Познанское для убиения русского императора, и наконец, что я поддерживал близ­кое знакомство с деятелями крайней левой в Берлине, - три пункта, из которых последний не давал бы никакого материала для обвинения, если бы берлинский доносчик не припутал его столь же ловким, сколь и хитрым манером к первым двум.

   Итак начну с г-на Ледрю-Роллена; остальное выяснится само собою в течение настоящего писания. Конечно, если бы я имел честь ближе знать г-на Ледрю-Роллена, то я подобным знаком­ством гордился бы. Ибо он несомненно является одним из самых значительных и выдающихся людей нашего времени и очевидно будет занимать еще более видное место в судьбах своего велико­го отечества. Но случай захотел, чтобы за всю свою жизнь я встретился с ним один только раз и говорил с ним не долее пя­ти минут (время слишком короткое для того, чтобы сделаться его агентом).

   И вообще я решительно протестую против предположения, что я был чьим бы то ни было агентом, будь то одного лица или комитета. После вспышки третьей французской или скорее пер­вой европейской революции я отправился в Германию по соб­ственному побуждению. Что меня к этому побудило. Вы легко поймете, если позволите мне, уважаемый господин [защитник], изложить Вам мои политические воззрения, равно как мое отно­шение к своему отечеству.

   Совершенно отрезанный от внешнего мира, я не знаю, какие ныне господствуют на свете настроения, и в какой мере можно позволить себе говорить правду. Но как бы велики ни были из­менения, наступившие в Германии с 1848 года, дозволительно будет, даже сидя в немецкой крепости, высказать свою любовь к свободе и ненависть к деспотизму. Нигде эти два чувства не расцветают так сильно, как в России, где свобода маячит в ка­ком-то недостижимом отдалении, и только самая гнетущая тира­ния, рабство в самом отвратительном виде составляют действи­тельность.

   В других странах можно оспаривать право на революцию, но в России это право стоит вне спора. Там, где царит систематиче­ская, организованная безнравственность, всякое возмущение представляется нравственным деянием; быть свободным это - не только право, но и высшая обязанность каждого человека.

   Что в моем отечестве господствует самый невыносимый и са­мый пагубный деспотизм, известно в Германии каждому. За по­следнее время столько писали о России, что ни один образован­ный человек, мало-мальски претендующий на добросовестность, не вправе в этом сомневаться. Известно, что в России нет прав, нет признания человеческого достоинства, нет прибежища для свободной мысли. Сама религия составляет в России просто ору­дие управления, кнут является символом самодержавной власти, а деньги единственным средством добиться правосудия или ско­рее удовлетворения, ибо о правосудии и не приходится говорить, оно давно поглощено болотом русского суда.

   Гораздо менее известно то в высшей степени важное обстоя­тельство, что русская нация становится все более и более чуждою царскому государству и в настоящее время .не имеет с ним в сущ­ности ничего общего. Это отчуждение началось, собственно гово­ря, еще при Петре I, великом притеснителе русского народа. Петр насильно навязал некультурному, патриархальному, деморализо­ванному татарским игом и последовавшею гражданскою войною, раздробленному и все же связанному каким-то мощным инстинк­том народу европейскую цивилизацию в той форме, в какой она тогда существовала в Германии, и которая, как Вы очень хорошо знаете, стояла не слишком-то высоко. В то время в Германии не интересовались ни нравственностью, ни человеческими права­ми; о самих народах совершенно не заботились, их продавали и торговали ими как бездушными вещами. Божественное право цар­ствовавших династий и округление географических границ, созда­ние механически-мощных государств всеми возможными способа­ми - таков приблизительно был весь политический кодекс в на­чале XVIII века, века политической безнравственности и бессове­стности в Европе. Эта политика в России превратилась в посто­янную систему, она и в настоящее время вдохновляет русских властителей.

   Только Петр сделал Россию государством в собственном смыс­ле слова, государством по тогдашним понятиям, направленным исключительно к насильственному расширению, машиною для порабощения иноземных наций, причем сам народ рассматривал­ся не как цель, а как простое орудие для завоевания. На этой основе развивалось российское государство, и в течение одного столетия оно возвысилось до уровня величайшей европейской дер­жавы. Ныне его влияние простирается до отдаленнейших пунктов европейского материка. Но чем более оно расширяется вовне, тем более оно становится чуждым собственному народу. Это объясня­ется самым естественным образом.

   Механическое, направленное исключительно на завоевания го­сударство может требовать от своего народа только трех вещей: денег, солдат и внешнего спокойствия, относясь равнодушно к средствам, с помощью которых последнее поддерживается. Такое государство третирует свой собственный народ как народ завое­ванный, оно является государством угнетательным внутри, как и вовне. Все управление обращается в полицию. Так например Петр Великий прикрепил к земле прежде гораздо более свободного крестьянина не из каких-либо политических принципов и не из желания усилить этим .могущество аристократии - никакой ари­стократии он не признавал, и если в России некогда существовала таковая - бояр уже до Петра часто по одному мановению царя били батогами, - то он ее совершенно искоренил, превратив се в добываемое заслугами или точнее служилое дворянство. Кресть­ян же он закрепил просто по полицейским соображениям для то­го, чтобы возложить на помещиков ответственность за покорное поведение крестьян, за регулярную уплату ими налогов и постав­ку рекрутов.

   В том же духе продолжали править и его преемники. Чем больше расширялись российские пределы, тем больше требова­лось солдат и денег, тем притеснительнее становилось правитель­ство. О цивилизировании народа, о поднятии его материального благосостояния, равно как о его духовном развитии, никогда серь­езно не помышляли, и это по вполне понятным причинам: каж­дый успех народного сознания действовал бы чрезвычайно разру­шительным образом на весь механизм подобного государства и потому должен был скорее подавляться, чем поощряться. В этом отношении знаменательны слова Екатерины II, великой императ­рицы и просветительницы России, прославленной всеми филосо­фами XVIII века. На письмо московского генерал-губернатора (не припоминаю его фамилии), который жаловался на недоста­точное число народных школ, высокопоставленная дама отписала собственноручно: "Нам в нашем государстве нужны школы для того, чтобы общественное мнение не выключило нас из числа цивилизованных наций; но мы не должны считать бедою то, что эти школы у нас плохо прививаются, питому что если бы наш на­род действительно научился когда-нибудь читать и писать, то вряд ли я и Вы остались бы на своих местах".

   Русский народ до сих пор еще не научился хорошо читать и писать, и тем не менее он сделал большие успехи, - но понятно успехи в смысле совершенно противоположном правительству и враждебном ему. Соприкосновение с Европою, в которое нас привели завоевательные стремления наших владык, оказали бла­годетельное влияние, несмотря на все предупредительные меры против "моральной чумы", несмотря на трусливый карантин, которым Россия ограждена в течение вот уже 25 лет.

   В России появилось как среди дворянства, так и среди город­ского сословия большое число образованных людей молодого и более зрелого возраста, которые нетерпеливо и даже с чувством стыда переносят омерзительный гнет и с радостью будут привет­ствовать всякую перемену, всякий шаг к освобождению и примут в них активное участие. Что указанное чувство - не простая фан­тазия и не благочестивое пожелание с моей стороны, а реальная действительность, это показывает подавленное восстание дво­рянства в 1825 году. В Германии и вообще за границей очень мало знают о характере этого восстания, его нередко и, разумеет­ся, несправедливо смешивают с частыми дворцовыми или янычар­скими переворотами, которые со смерти Петра Великого до убий­ства Павла почти всегда устраивались самими наследниками пре­стола и стоили жизни многим русским царям. Восстание 1825 го­да имело совершенно иное значение. Оно вытекало из того же источника, которому Германия также обязана началом своего возрождения, а именно из столкновения народов между 1812 и 1816 годами. Оно ставило себе целью освобождение крестьян с наделением их свободною собственностью, свободное государ­ственное устройство, освобождение завоеванной Польши и установление федеративной славянской республики. Оно не уда­лось, возможно потому, что было слишком зеленым и романтиче­ским как юность. Оно было подавлено и подобно всем побежден­ным непризнанно и оклеветано. Но отголосок его в России остал­ся, павшие богатыри посеяли семена, которые не погибли. Под строгим нажимом нынешнего правительства русская молодежь стала серьезнее и рассудительнее, а усиленная охрана способна была только усилить во всех сердцах любовь к свободе.

   Еще гораздо более важною является великая перемена, которая за последние 40 лет наблюдается среди народа в собствен­ном смысле. В Германии до сих пор принято говорить о фанати­ческой приверженности русского народа к своему правительству. Нет ничего менее основательного, чем это утверждение. Религи­озное почитание царя как видимого воплощения божеской воли относится к давно забытым временам. Нынешняя эпоха об этом и знать не знает, она одушевлена совершенно иными потребностя­ми и чувствами. Напротив для большинства религиозных сект, которые подрывают русскую почву и вопреки всем религиозным преследованиям развивают разрушительную пропаганду, царь как раз представляется антихристом, а время его правления - тем апокалиптическим испытанием, за которым должно насту­пить обетованное тысячелетнее царство. Таким образом царь яв­ляется лишь верховным главою полицейской церкви, но послед­няя не пользуется ни малейшим влиянием на народ. Попы под­вергаются насмешкам и презрению. Живая церковь или точнее церкви (ибо таковых в России существует бесчисленное множе­ство) все настроены к нему враждебно. Каких-нибудь два года тому назад я имел в Праге случай снова убедиться в том, что даже староверы, самые смирные из всех и до известной степени терпимые еще правительством, также в сильнейшей мере настрое­ны против него ². Правительство знает об этом очень хорошо и подвергает религиозных бунтовщиков самым безжалостным гоне­ниям: сотни из них ежегодно подвергаются истязанию .кнутом, много тысяч ссылаются в Сибирь или нездоровые местности Кав­каза. Ничто не помогает. Фанатизм растет вместе с ростом го­нений. Подвергнутые наказанию кнутом и ссылке почитаются на­родом как святые мученики, на место одного изъятого вырастают десять новых, и ничто не может подавить этой грозной пропаган­ды, так как правительство не в состоянии проникнуть в замкну­тую внутреннюю жизнь этих бесчисленных народных масс.

   Чтобы показать Вам, какою энергиею одушевлены русские сектанты, я расскажу Вам только об одном случае, имевшем ме­сто в 1838 году, во время моего пребывания в Петербурге. Один молодой крестьянин пришел пешком из отдаленнейшей губернии в столицу только для того, чтобы дать пощечину тамошнему мит­рополиту. Он очень хорошо знал, какая ужасная кара ожидает его за это, и радостно, с воодушевлением мученика умер под кну­том, гордясь своим поступком ³.

   Если бы я захотел рассказать Вам обо всех замечательных сторонах русского сектантства, то должен был бы написать целую книгу. Я бы даже не позволил себе приводить и эти подробности, если бы они не нужны были для дальнейшего обоснования моей записки. В России существуют и коммунистические секты, кото­рые уже и сейчас осуществляют общность имущества и жен. Даже самый протестантизм не остался без влияния на русский народ. Существуют также анархистские секты, твердо убежденные, что всякая власть - от дьявола. В невежественной фантазии русско­го сектанта различные элементы перемешаны самым причудли­вым образом, нелепейшие представления - с гуманными принци­пами и глубочайшими предчувствиями лучшей не небесной, а земной будущности. Следует заметить, что как раз эта часть рус­ского народа живет в достатке, в величайшей чистоте и в челове­ческой обстановке. Среди них уже имеется значительное число людей, умеющих хорошо читать и писать, и вообще они выделя­ются из массы более гуманным обхождением, известным чувством собственного достоинства и взаимным уважением. Это доказыва­ет, что секты в России содержат живое зерно цивилизации, ко­торое может получить большое значение в дальнейшем развитии этой страны. Но прежде всего я усматриваю в этом доказатель­ство того, что в жизни русского народа не наступило мертвого затишья, и что хотя он совершенно задавлен своим правитель­ством и угнетается всеми возможными способами, тем не менее он стремится вперед собственными силами и сумеет собственны­ми путями пробить себе дорогу к свету и свободе, несмотря на все виды полиции, на Сибирь и на кнут.

   Политическое значение сект в России стало ясным уже во вто­рой половине XVIII века. Пугачевское восстание еще не было во всем его значении оценено Европою. Это была первая крестьян­ская революция в России, но не последняя. В то время как Ека­терина II была занята разделом Польши, Пугачев, простой дон­ской казак, собрал на границе Сибири огромные крестьянские массы, провозгласил себя царем под именем Петра III, увлекая все за собою, громя все в своем молниеносном продвижении, до­вел свои растущие полчища до стен Казани, которую взял присту­пом и предал огню. Со своими недисциплинированными толпами он разбил дисциплинированные армии; вся империя дрожала при его имени, слух о котором распространялся в народе с быстротою электрической искры. В Москве возбужденные массы уже ждали его с нетерпением, и если бы он дошел туда, кто знает, не повернулись ли бы тогда совершенно иначе судьбы Польши и России? Вначале его полчища состояли по большей части из сектантов. Лозунгом его было освобождение крестьян, а имя его и поныне живет в памяти русского народа.

   1812 год также не остался без влияния. Россия освободилась от наполеоновского ига не столько благодаря сопротивлению сво­их армий (которые, собственно говоря, почти повсюду были им побиты), сколько благодаря восстанию своего народа. Даже су­ровый климат не мог бы победить Наполеона, если бы он нашел в России благоприятно настроенный народ, а вместе с ним про­довольствие и зимние квартиры. Но народ повсюду поднялся мас­сою, опустошая и сжигая собственные деревни: он бежал в леса, оставляя Наполеону пустые поля, и повел против него жестокую партизанскую войну. Таким образом он, по крайне мере на боль­шую половину, способствовал освобождению страны. Это созна­ние прочно держится в народе. В 1813 и 1814 годах во всех ча­стях империи произошли крупные народные восстания: возму­тившийся мужик заявлял, что он участвовал в изгнании непри­ятеля и таким путем заслужил себе волю, и не хотел больше воз­вращаться к подневольному труду. Произошло много кровавых выступлений, о которых за границей конечно очень мало известно, как вообще в Европе редко узнают о том, что происходит в этой империи. Можно доказать, что с 1812 года крестьянские бунты в России сделались постоянным явлением, они усиливаются и рас­ширяются угрожающим образом, с каждым годом приобретая все больше энергии и глубины. Народ пришел к сознанию, он выра­ботал общую, ясно выраженную волю, и прежде всего он требует освобождения от крепостного ига и свободного владения соб­ственностью. Его требования стали настолько уже громкими и угрожающими, что даже нынешнее правительство, напугано ими, начало всерьез задумываться над средствами, которые мог­ли бы хотя частично удовлетворить народ. Опасность слишком очевидна и слишком велика, так что она не могла не привлечь к себе всего внимания правительства. Но правительство совершен­но бессильно: его реформаторские попытки только ухудшают и без того невыносимое положение крестьянства.

   Удивительно, в какой степени это деспотическое правитель­ство, столь могущественное вовне, оказывается немощным, как только оно предпринимает какие-либо улучшения внутри страны. И не нужно думать, будто его добрая воля наталкивается на всевозможные препятствия, на какое-либо политическое сопротивле­ние. К моему великому удивлению я довольно часто слышал от очень образованных людей в Германии разговоры о какой-то русской боярской аристократии, о каком-то сенате, которые яко­бы имеют право и силу держать в границах царскую волю. Так мало знают еще о России в Европе! Мне даже рассказывали, что существует основной закон, согласно которому цари, только про­царствовав 25 лет, приобретают абсолютную власть и потому обычно умерщвляются высшим дворянством незадолго до истече­ния этого срока! В России не существует ни аристократии, ни дру­гого привилегированного класса, который как таковой имел бы за­конное право, силу и смелость каким-нибудь образом воспротивиться царской воле. Царь является самодержцем в самом широ­ком смысле этого слова, а так называемые русские аристократы суть его всепокорнейшие слуги, которые живут его улыбкою, за­мирают при движении его бровей, и если пользуются влиянием, то это совершенно естественное влияние слуги на своего господи­на, влияние, которое может быть определено тремя словами: об­мануть, обокрасть, ввести в заблуждение. Если таким образом по­пытки русского правительства облегчить положение народа кон­чаются сплошь неудачей, то а этом повинно не внешнее противо­действие. Скорее они разбиваются о внутреннюю природу прави­тельства, природу, столь тесно связанную со всеми главными по­роками империи, что невозможно коснуться последних, не рискуя при этом задеть само правительство и даже окончательно его по­дорвать. В России каждая реформа есть только лишний шаг к революции. Полицейское государство в том виде, в каком его создал Петр [I] и в каком оно существует до сих пор, не способно ничего улучшить, ничего освободить, ничего реформировать. Оно может только угнетать и мешать - мешать покуда возможно.

   Так например устройство государственных крестьян должно было служить образцом для всех частных землевладельцев. Что же произошло? Государственным крестьянам живется гораздо хуже, они подвергаются гораздо большим притеснениям и ограб­лению, чем даже помещичьи .крестьяне. Они управляются рус­скими чиновниками - и этим сказано все. Прежде чем подумать о проведении малейшей реформы в России, нужно было бы очи­стить авгиевы конюшни русского чиновничества. Но как? ими руками? Ведь нынешнее правительство не имеет никаких других органов, да и не может иметь никаких других кроме этих чиновников, от которых нельзя же ожидать самоубийства. Года четыре тому назад царь хотел сам предпринять эту геркулесову работу. Была учреждена особая комиссия под его собственным высочай­шим наблюдением; все воры и преступники подлежали увольне­нию, обесчещению, истреблению с лица земли. Какой же полу­чился результат?

   Прогнали около 200 мелких чинушек, как раз наиболее невиновных, которые еще [не] научились как следует заметать следы. Только 200! Капля в море! Комиссия же была закрыта, ибо вскоре убедились, что если действовать последова­тельно, то нужно было бы прогнать всю официальную Россию вместе с женами и детьми из страны. Эта язва России, этот рак, разъедающий правительство до мозга костей, словом это чинов­ничество не является случайным злом. Это - естественное и не­избежное порождение русской правительственной системы. Пра­вительство не может его тронуть, не повредив самому себе, оно должно им пользоваться, оно должно позволять ему медленно вести себя к гибели, ибо это правительство не может иметь дру­гого чиновничества. Деспотизм может обслуживаться только ра­бами, а от рабов нельзя требовать ни человечности, ни привязан­ности, ни честности.

   И выходит, что даже самые лучшие намерения этого прави­тельства при проведении их в жизнь влекут за собою еще более невыносимый гнет. Страдания, недовольство и нетерпение наро­да растут с каждым новым паллиативным средством, которое пы­таются применить свыше для улучшения его положения. Но рус­ское правительство может применять исключительно паллиатив­ные средства, ибо употребление всяких других для него невоз­можно по самой природе и конечной цели его организации, соз­данной не для освобождения, а для подавления народов. Чтобы доставить народу существенное облегчение или действительную свободу, оно должно было бы подорвать основные устои своего собственного могущества, [так как] это могущество целиком И полностью основано на порабощении народа.

   Как я уже выше заметил, Петр подчинил русский народ вла­сти дворянства не для того, чтобы этим пожаловать последнее, а скорее для того, чтобы превратить всех помещиков в бесплат­ных царских полициантов, служба которых при этой системе не­заменима и без посреднических действий которых вся государ­ственная машина должна была бы остановиться. Здесь дело об­стоит не так, как в Австрии, где чиновники и помещики составляют два различные класса - разделение, которое в 1846 году кровавой памяти позволило этому аристократическо-монархическому государству проповедывать в Галиции коммунизм и из­влечь временную пользу из жестокого мужицкого бунта. В России каждый помещик является, так сказать, чиновником, а все чиновники сами являются помещиками или по крайней мере их родственниками.

   Русский народ ненавидит чиновников в соб­ственном смысле еще сильнее, чем помещиков, так как послед­ние особенно за последнее время, отчасти из страха, а отчасти под благодетельным влиянием растущего просвещения (что осо­бенно заметно на младшем поколении), обращаются с своими крестьянами уже гораздо человечнее и проявляют по отношению к ним гораздо больше справедливости, чем прежде. Поэтому народная ненависть обратится прежде всего против царских чиновников, а засим частью и против дворян-помещиков, т. е. она парализует все органы правительства и уничтожит само пра­вительство.

   Австрийское государство в 1846 году могло по крайней мере рассчитывать на то, что возбужденная им гроза, ограничившись одною Галицией, даст ему возможность во все продолжение вол­нений извлекать необходимые правительственные средства из своих остальных провинций. Совершенно иначе обстоит дело в России. Здесь нет этих резких национальных разделений, сель­ское население почти во всех провинциях проникнуто одинако­вым духом, вся империя охвачена одним и тем же движением. Откуда же в таком случае взять нужные деньги, откуда взять солдат? Ясно, что не путем добровольных приношений, не путем волонтерства из среды взбудораженного народа, который уже сейчас часто сам калечит себя, лишь бы избежать ужасных мук российской солдатчины. Наконец нужно заметить, что русский крестьянин - совсем не тот человек, что галицийский. Он обна­руживает гораздо больше энергии, самостоятельности, даже го­раздо больше свободного сознания, чем последний, несмотря на то что он подвержен гораздо более суровому гнету, чем тот, какой когда-либо испытывал галицийский крестьянин. В нем со­вершенно незаметно признаков той тупой ограниченности, кото­рую можно объяснить только влиянием католицизма и которая превратила галицийского крестьянина в слепое орудие попов и других императорских креатур. Русский крестьянин не подвер­жен никакому казенному влиянию и, как я уже выше сказал, носит в себе целый самобытный мир, - безграничный мир по­желаний, чаяний и мести. Крестьянская революция в России на­несет п