Бакунин Михаил Александрович - Письма

полагавшего гораздо более крупными средствами, чем бед­ный музыкант, зарабатывавший себе пропитание собственным трудом. Гер­цен помогал Бакунину и позже, когда тот сидел в австрийских тюрьмах. Об этом можно судить по небольшому письму, написанному матери Герцена, Луизе Ивановне Гааг, 15 декабря 1850 из Праги и гласящему: "Ми­лостивая государыня! Ваше почтенное письмо из Ниццы от 26 ноября 1850 года с приложением векселя на имя банкирского дома Леммель на триста французских франков я исправно получил; по размене я получил за вексель сто пятьдесят гульденов, каковая сумма будет употреблена в пользу Бакунина согласно Вашему и его желанию. Он просил меня пере­дать Вам его благодарность. При этом могу сообщить Вам, что физически он чувствует себя прекрасно, вообще же его состояние настолько хорошо, насколько это возможно в его положении, которое по возможности, по­скольку лишь это допустимо в пределах закона, для него облегчается. Про­шу Вас принять уверение в моем совершенном почтении, с которым имею честь быть Ваш покорный слуга" (подпись неразборчива),.

   Автором этого письма (опубликованного в русском переводе в жур­нале "Голос Минувшего" 1913, No 1, стр. 185) был тот самый начальник пражской тюрьмы, где сидел Бакунин, а именно аудитор И. Франц, письмо которого к Георгу Гервегу от 2 ноября 1850 напечатано в неоднократно цитированной нами книге "1848", содержащей часть переписки Гервега. Вот это письмо Франца, вызванное присылкою Гервегом денег для Баку­нина:

   "Милостивый государь!

   "Те двадцать пять талеров, которые Вы 2 августа сего года прислали мне из Турсница для г. Михаила Бакунина, исправно до меня дошли. Так как обстоятельства мои до сих пор мешали мне написать Вам, то я только теперь передаю Вам сердечное спасибо Бакунина за эту поддержку. Он очень нуждался в них, но вопреки моим благожелательным указаниям по­ступил крайне неумно, накупив себе на сравнительно большую сумму сочи­нений по математике, твердо убежденный в том, что получит обещанную с другой стороны помощь от адвоката Отто первого из Дрездена и бывшего министра Габихта из Дессау.

   "Трижды уже писал я по этому поводу каждому из этих господ, но до сих пор к сожалению не получил от них ни ответа, ни денежной помощи. Тем временем сумма в пять талеров, расходуемая по собственному усмот­рению Бакунина, была истрачена, так что "течение самое позднее 14 дней у него не будет ни одного крейцера. А так как он - большой едок (он полу­чает ежедневно двойную порцию), то он в продолжение этого времени будет испытывать нужду и принужден будет совершенно отказаться от своего единственного удовольствия, а именно от курения сигар. Одежда его пре­вратилась в лохмотья, ему очень хотелось бы заказать себе халат, так как от его старого халата остались лишь жалкие обноски. В другом платье он в своем положении не нуждается, но халат для него крайне необходим, одна­ко нет никаких средств заплатить за него.

   "Находясь в таком плачевном положении, Бакунин, которому самому писать не разрешается, поручил мне просить Вас от его имени о новой денежной помощи, выразив при этом твердую уверенность в Вашей дружбе:

   "Так как Вы сами в вышеупомянутом письме предложили мне во всем,. что способно облегчить положение Бакунина, обращаться непосредственно к Вам, то я тем охотнее иду навстречу желанию Бакунина, что хотя с од­ной стороны я строго выполняю все мои обязанности государственного чи­новника и судьи, никогда однако не переставал уважать человека и в пре­ступнике и не упускать ничего могущего послужить ему в пользу, что толь­ко допускается моим долгом.

   "Если Вам, в чем я не сомневаюсь, благоугодно будет удовлетворить просьбу Бакунина, прошу адресовать письмо к.-и. военному суду в Градчине.

   "Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности Иос[иф] Франц,

   капитан и аудитор при к.-и. военном суде в Градчине в Праге".

   Письмо это напечатано на стр. 361 - 362 книги "1848. Briefe von und an Georg Herwegh".

   Этот самый Иосиф Франц был членом военно-судной австрийской ко­миссии, рассматривавшей дело Бакунина, и собственноручно подписал вы­несенный им и другими смертный приговор Бакунину (см. "Материалы для биографии М. Бакунина", т. 1, стр. 92).

  

   Перевод с немецкого. No 538, Письмо Адольфу Рейхелю.

   (9 декабря 1849 года).

   (Кенигштейнская крепость).

   Рейхелю. Улица Св. Доминика, No 37. Сен-Жерменское пред­местье.

   Дорогой мой, твое письмо сняло с меня тяжелый камень, ибо твое молчание казалось мне столь неестественным, что я мог при­писать его только твоей болезни или чему-либо еще худшему. Слава богу ты здоров, это - самое главное, остальное тебе про­щается, но только под условием, что ты не станешь грешить впредь. Если бы ты знал, каким счастьем являются для меня твои письма, и как я перечитываю сто раз каждую строчку, ты писал бы мне ежедневно. Но этого я и не требую, а пиши лишь раз в неделю, хотя бы по несколько слов: до такой степени ты мог бы преодолеть свою лень. Ведь вот я имею гораздо меньше тебе сказать, а между тем я уже пишу тебе третье письмо.

   Итак ты снова совершенно один, но ведь ты свободен, милый друг! Надо посидеть в тюрьме, чтобы как следует оценить свобо­ду. Благодаря некоторым друзьям я имею здесь почти все, чего можно желать, оставаясь в пределах благоразумия - удобную комнату, книги, сигары, и все же я согласился бы годы питаться одним черным хлебом и жить в лесу, только бы быть свободным. Но оставим эту бесполезную тему и поговорим о другом.

   Ты значит занимался алгеброю и занимаешься теперь физи­кою. Это - порядочный успех, не столько в смысле твоих знаний, сколько в том, что ты пробил себе свободную дорогу из зло­счастного заколдованного круга твоих старых, окоченелых пред­ставлений. Я теперь тоже не жажду ничего иного кроме поло­жительного знания, которое помогло бы мне понять действи­тельность и самому быть действительным человеком. Абстрак­ции и призрачные хитросплетения, которыми всегда занимались метафизики и теологи, противны мне. Мне кажется, я не мог бы теперь открыть ни одной философской книги без чувства тошно­ты. Что скажешь ты на это, мой милый шлейермахерианец?

   В моем последнем письме, которое ты, надеюсь, получил, хо­тя оно адресовано еще на твою старую квартиру, я просил тебя о многих книгах по математике. А теперь я обращаюсь к тебе с гораздо более серьезною просьбою: денег, денег, мой милый. Со­вершенно отрезанный от моих естественных источников, я все это время был бы в величайшей нужде, если бы мне не помогали некоторые друзья в Кэтене¹. От поляков мне нечего ждать, большинство из них сами находятся в нужде, а другие благоразумно отходят в сторону. Я мог бы кое-что порассказать о поль­ской надежности и благодарности. Моими вернейшими друзьями все-таки остаются немцы; не удивительно ли, что славянин, рус­ский находит своих последних друзей в Германии?! Теперь я живу на щедроты господина Отто. Я должен сказать тебе это для того, чтобы ты понял всю щекотливость моего положения, и чем более господин Отто любезен по отношению ко мне, тем менее я могу позволить чтобы он приносил жертвы для меня, ко­торый является для него почти совершенно чужим человеком. Не правда ли, какой абсурд: клиент, которому платит его адвокат (От слов "чтобы ты понял всю щекотливость" до слов "eго адвокат" по-французски в оригинале.). Где и как ты найдешь деньги, это - твое дело, но ты должен найти их. Ты не можешь себе вообразить, до какой степени гос­подин Отто предупредителен и добр по отношению ко мне, поблагодари его от своего имени (От слов "ты не можешь" до слов "от своего имени" по-французски в оригинале.).

   Итак Мария Эрн (Марья Каспаровна Эрн.) со своим глухонемым мальчиком (Сын Герцена, Коля.) в Цюрихе. Ты знаешь, что хотя мы виделись почти каждый день, мы были довольно чужды друг другу и расстались довольно хо­лодно; это - не моя вина, ибо я поступил по отношению к ней гораздо справедливее, чем она по отношению ко мне; я думаю, что ее сестра Наталья много способствовала тому, что мы не мог­ли лучше понять друг друга. Как бы то ни было, кланяйся ей от меня, если будешь писать ей. Дал ли ты ей рекомендацию к семейству Фохт? От Цюриха до Берна совсем недалеко.

   Постарайся получить лучшие сведения о Иоганне (Пескантини.); бед­ная, она совсем погибнет вследствие своего ложного положения . Кланяйся Матильде (Рейхель) и благодари ее за ее верную память.

   Кланяйся еще фрейлейн Эмме (Гервег.). Итак ее брат (Густав Зигмунд или Георг Гервег.) совершает уве­селительные поездки по Италии, этого я совсем не могу понять: Италия в настоящий момент вовсе не может выглядеть веселой; мне было бы понятнее сантиментальное путешествие а ля Ио­рик.

   Ради бога не давай заглохнуть своей музыкальной жилке. Из всех видов искусства музыка одна имеет теперь право граждан­ства в мире, ибо там, где говорят пушки и сама действительность, поэзия должна молчать. Живописи пришлось бы живописать только безобразное, а о скульптуре я уж и вовсе не говорю, раз­ве что г-н де Ламартин даст изваять себя как величайшую фразу века (От слов "разве что" и до "века" по-французски, в оригинале.). Архитектура еще не нашла нового божества, которому сна могла бы воздвигать храмы, и должна довольствоваться по­стройкою теплых и удобных зал для болтающих парламентов. Музыка одна имеет место в нынешнем мире именно потому, что не претендует на высказывание чего-либо определенного и выра­жает только общее настроение, великое тоскующее стремление, коим преисполнено наше время. Поэтому она должна быть вели­ким и трагическим искусством. Теперь нет уже места для любов­ных песнопений. Представь себе Петрарку в наше время. Сколь смешон и невыносим должен был бы он казаться всем! Я вовсе не удивляюсь, что ты набросился на религиозную музыку. Ты знаешь мое пристрастие к этому виду искусства, и ты поистине не можешь меня упрекнуть в том, что я придаю хоть какое-либо зна­чение той или иной из существующих религий. Я ничего не нена­вижу так, как лицемерие подогретой лжи. Но мы все нуждаемся в религии, во всех партиях чувствуется недостаток ее. Очень не­многие люди верят в то, что они делают, большинство или дей­ствует по абстрактной системе, словно живая жизнь - лишь при­менение для жалких абстракций, и потому они так бессильны, или же руководится своими материальными интересами. С этими дело обстоит еще лучше всего, ибо они, хотя бы на данный мо­мент, кажутся имеющими твердую почву под ногами, но эта поч­ва давно уже подрыта и скоро поглотит реалистов вместе с ры­царями абстракции. Длительная P (Не есть ли это первая буква слова реакция, которое заклю­ченный не решился целиком написать?), усыпляющий шум расту­щей промышленности и наконец внутреннее разложение старого нравственного и религиозного мира, которое невидимо, но непре­рывно тянется вот уже 50 лет, все это настолько окорнало чело­веческую природу, что большинство даже посреди великих бурь нашего времени не может представить себе, что происходящие ны­не события это - действительность, а не кошмар, не дурной сон. Подобно тому, как современные христиане являются верующими только для будущего, только в абстрактном состоянии, в настоя­щем же держатся не очень высокого мнения о могуществе своего бога, так и большая часть политиков переносят чудеса потрясе­ния нашего мира только в прошлое и крайне удивлены, что нечто подобное могло произойти в наше время. Самую смешную роль играют при этом догматики, профессора и ученые. Если так будет еще долго продолжаться, то они в конце концов все посходят с ума. Это - момент для ловких людей, но именно только момент. Ты не ожидал от меня такой длинной и скучной диссертации;

   я - тоже и потому кончаю, тем более что кончается страница.

   Прощай. Пиши скоро и часто.

   Твой преданный

   М. Бакунин.

   9 декабря 1849 года. Кенигштейн.

  

   No 538. - См. комментарий к NoNo 534 и 537.

   Рейхель в ответ на первое письмо Бакунина (см. No 534) написал ему письмо 3 ноября 1849 г. (оно помещено у Пфицнера, стр. 222 - 224; по-русски в "Материалах для биографии", т. 11, стр. 370 - 374), но отослал его только 21 ноября, так что Бакунин получил его лишь 4 декабря. От­сюда тревога Бакунина, выраженная в письме от 24 ноября (см. No 537). На второе письмо Рейхеля Бакунин отвечал .настоящим письмом от 9 де­кабря.

   1 Keппe, Габихт, Бранигк и др.

   2 Эpн, Марья Каспаровна или Кашперовна, как иногда называет ее Герцен (1823 - 1916) - приятельница А. И. Герцена, с которою он позна­комился в Вятке в 1835, куда она в 12-летнем возрасте приехала к брату, вятскому чиновнику я приятелю Герцена. Вместе с матерью она сделалась своим человеком в доме Герценов в Москве, куда уехала в декабре того же 1835 года. В 1847 уехала вместе с А. И. и Н. А. Герценами за гра­ницу. До конца сохранила дружеские отношения к Герцену, к его детям, а также к М. А. Бакунину, с которым сблизилась еще и потому, что в 1850 вышла за А. Рейхеля, второю женою которого и сделалась. На ста­рости лет возвратилась в Россию, где и умерла. В 1909 Л. Э. Бухгейм на­печатал в Москве "Отрывки из воспоминаний М. К. Рейхель и письма к ней А. И. Герцена" ("Материалы для биографии А. И. Герцена", вып. I). Куда девался архив Рейхелей, мы не могли установить.

   3 Иоганна Пескантини (см. том III, стр. 449) жила не в ладах с мужем. В письме от 3 ноября 1849 года Рейхель сообщал Бакунину, что по слухам она снова уехала от мужа из швейцарского городка Нион к род­ным. Действительно она переехала в Данию, куда к ней приехала мать из Лифляндии. Узнав от Матильды Рейхель-Линденберг о заключении Бакунина, она пыталась обратить его в мистическую веру и писала для этого длинные письма. Умерла она в 1856 году.

   У Пфицнера, 1 .с., стр. 224, напечатаны выдержки еще из одного письма Рейхеля к Бакунину от конца 1849 или начала 1850 года. В нем Рейхель извещает о посылке 100 франков, извиняя свое промедление тем, что А. И. Герцен дал поручение молодому Зигмунду, брату Эммы Гервег, выслать Бакунину из Берлина 250 франков, о выполнении какового пору­чения тот сообщил сестре в Париж; но убедившись из письма Бакунина и невидимому также письма Отто, что из Берлина ничего не получено, Рей­хель поспешил послать пока хотя бы сто франков. Ответ Бакунина на это письмо нам не известен. Невидимому его и не было, так как это - скорее записка, чем письмо, требующее ответа. О получении денег вероят­но уведомил отправителя Отто.

   Русский перевод этого письма .напечатан в "Материалах для биогра­фии", т. II, стр. 393 - 394. но без даты и совсем не на своем месте. И здесь приходится отметить, что письма, в оригинале не датированные, оставляются В. Полонским без даты, а так как он не пытался эту дату определить, пись­ма разбросаны в его издании в полном беспорядке и без всякой системы.

  

   Перевод с немецкою. No539. - Письмо Матильде Рейхель.

  

   16 января 1850 года.

   [Кенигштейнская крепость].

   ... Что касается моей здешней жизни, то она очень проста и может быть описана в немногих словах: у меня очень чистая, теп­лая и уютная комната, много света, и я вижу в окно кусок неба. В семь часов утра я встаю и пью кофе; потом сажусь за стол и до 12-ти занимаюсь математикой. В двенадцать мне приносят еду; после обеда я бросаюсь в кровать и читаю Шекспира или же просматриваю какую-нибудь математическую книгу. В два обычно за мною приходят на прогулку; тут на меня надевают цепь, веро­ятно для того, чтобы я не убежал, что впрочем и без того было бы невозможно, так как я гуляю между двумя штыками, и бег­ство из крепости Кенигштейн кажется по крайней мере мне не­возможным. Может быть, это - тоже своего рода символ, чтобы напоминать мне в моем одиночестве о тех невидимых узах, кото­рые связывают каждого индивидуума со всем человечеством. Как бы то ни было, но украшенный сим предметом роскоши, я не­много гуляю и издали любуюсь красотами Саксонской Швейца­рии. Через полчаса я возвращаюсь, снимаю наряд и до шести часов вечера занимаюсь английским. В шесть я пью чай я опять принимаюсь за математику до половины десятого. Хотя у меня нет часов, но время я знаю довольно точно, так как башенные часы отбивают каждую четверть часа, а в половине десятого вечера слышится меланхолическая труба, пение которой, напоми­нающее горькую жалобу несчастного влюбленного, служит зна­ком того, что надо тушить свет и ложиться спать. Понятно я не могу сразу заснуть и обычно не сплю за полночь. Это время идет [у меня] на всевозможные размышления, особенно о тех немно­гих любимых людях, дружбою которых я столь дорожу. Мысли беспошлинны, не стеснены никакими крепостными стенами, и вот они бродят по всему свету, пока я не засыпаю. Каждый день повторяется та же история...

   Теперь мой внутренний мир - книга за семью печатями, о нем я не смею и не хочу говорить. Как я сказал, я спокоен, со­вершенно спокоен и готов ко всему. Я еще не знаю, что со мною сделают; надеюсь скоро выслушать первый приговор. Я равно готов как снова вступить в жизнь, так я расстаться с нею. Те­перь я - ничто, т. е. только думающее, значит не живущее су­щество; ибо, как это недавно узнала Германия, между мыслью и жизнью - все же широкая пропасть...

  

   No 539. - См. комментарий к No 534.

   Это письмо Бакунина, только небольшая выдержка из которого опуб­ликована Максом Неттлау, а оригинал которого неизвестно где находится, является ответом на письмо Матильды Рейхель (в замужестве Линденберг) от 3 января 1850 г. из Грауденца. Это письмо, подсказанное уверенностью в неминуемой близкой казни Бакунина, написано в восторженном духе и показывает лишний раз, как сильно Бакунин влиял на истеричных женщин. Сообщая Бакунину, что она пережила все его страдания, что она любит его теперь сильнее, чем когда-либо, и напоминая о том, что он некогда огненными буквами записал в ее духе и сердце учения, коим она вечно пребудет верна, она подчеркивает, что, отвергая его политическую дея­тельность и присущие ему революционные тенденции, тем не менее прекло­няется перед ним как перед "великим и добрым человеком, полным любви и чистейшего стремления к истине". Далее она сообщает, что отыскала Иоганну Пескантини, находящуюся в Копенгагене, но еще не добившуюся свободы; "она любит Вас, Бакунин, она охотно отдала бы свою жизнь, чтобы облегчить Ваше положение и доставить Вам утешение".

   Это письмо Матильды Рейхель опубликовано частично у Пфицнера, стр. 224 - 225, и по-русски с ошибками в "Материалах для биографии", т. II, стр. 376 - 378, при чем В. Полонский, видимо не зная имени Зеебек, уверяет, что это слово написано в оригинале "неразборчиво", что не поме­шало однако Пфицнеру прекрасно его разобрать.

   Из той части письма Бакунина, которая опубликована Максом Нет­тлау, и которую мы здесь приводим, не видно, что отвечал Бакунин на все эти излияния.

  

   Перевод с немецкою. No 540. - Письмо Матильде Рейхель.

   16 февраля 1850 года.

   [Кенигштейн].

   ... Итак Вы уже знаете, что я приговорен к смерти. Теперь я должен сказать Вам в утешение, что меня уверили, будто приго­вор будет смягчен, т. е. заменен пожизненною тюрьмою или столь же продолжительным заключением в крепости. Я говорю "Вам в утешение", потому что для меня это - не утешение. Смерть была бы мне куда милее. Право, без фраз, положа руку на сердце, я в тысячу раз предпочитаю смерть. Каково всю жизнь прясть шерсть или сидеть в одиночестве, в бездействии, никому ненужным в крепости за решеткой, просыпаясь каждый день с сознанием, что ты заживо погребен, и что впереди еще бесконечный ряд таких безотрадных дней! Напротив смерть - только один неприятный момент, к тому же последний, момент, которого никому не избе­жать, наступает ли он с церемониями, с законными заклинания­ми, трубами и литаврами, или захватывает человека неожиданно в постели. Для меня смерть была бы истинным освобождением. Уже много лет нет у меня большой охоты к жизни. Я жил из чув­ства долга, смерть же освобождает как от всякого долга, так и от ответственности. Я вправе желать смерти, так как ничья жизнь не связана неразрывно с моею...

   ... Правда, за последние два года в Германии у меня было мало радости. Часто я бывал в самом затруднительном поло­жении. Один, очень часто без денет, я был вдобавок ославлен как русский шпион, а в то же время с другой стороны на меня смотрели как на неистового, безумного якобинца. И то, что меня считали за русского шпиона, толкнуло меня на некоторые сознательно неосторожные шаги, запутавшие и скомпрометировавшие меня. Я мог, но не хотел бежать из Дрездена. Чего я хотел, я скажу Вам, дорогой друг, поскольку я могу позволить себе здесь говорить свободно: я бросился между славянами и немцами, ме­жду двумя великими, но к сожалению взаимно друг друга нена­видящими расами, бросился, чтобы предотвратить гибельную борьбу и повести их соединенные силы против русской тирании, не против русского народа, нет, а для его освобождения. Это бы­ло гигантское предприятие. Я был один, не имей ничего кроме доброй, честной воли, и, может быть, меня могли упрекнуть в том, что с моей стороны было донкихотством думать о такой ги­гантской работе. Я же рассчитывал на более продолжительный прилив в движении. Я ошибся в расчете: отлив наступил раньше, чем я ожидал, и вот я засел в Кенигштейне на самой высокой точке Саксонии. Собственно Дрезден был для меня случайно­стью; но в нем-то как раз я и потерпел кораблекрушение...

   Заслужил ли я смерть? По законам, насколько я их понял из объяснений своего адвоката, да. По совести моей - нет. Законы редко согласуются с историей и почти всегда отстают от нее. По­этому-то на свете происходят и всегда будут происходить рево­люции. Я действовал согласно своему искреннему убеждению и для себя не искал ничего. Я сел на мель, как многие, лучшие - до меня, но то, чего я желал, не может погибнуть, не потому, что я этого желал, а потому что то, чего я желал, необходимо, не­избежно. Рано или поздно, с большим или меньшим количеством жертв, оно вступит в свои права и осуществится. В этом мое утешение, моя сила, моя вера. Дорогой друг, Вы мечтаете о царстве небесном на земле, Вы считаете, что довольно только слова, чтобы обратить мир, чтобы вести людей к человечности и свободе. Но откройте летописи истории, и Вы увидите, что малейший прогресс человечества, каждый новый живой плод произошел из облитого человеческой кровью - и потому мы можем надеяться, что и на­ша тоже не пропадет напрасно.

   ... Примирение [между лагерями революции и реакции] не­возможно, как между огнем и водой, которые вечно борются ме­жду собою и асе же силою природы принуждены жить вместе. Я знаю, Вы ненавидите бури, но правы ли Вы, вот вопрос. Бури в нравственном мире так же нужны, как и в природе: они очи­щают, они молодят духовную атмосферу; они развертывают дрем­лющие силы; они разрушают подлежащее разрушению и придают вечно-живому новый неувядаемый блеск. В бурю легче дышит­ся; только в борьбе узнаешь, что человек может, что он должен, и поистине такая буря нужна была теперешнему миру, который был очень близок к тому, чтобы задохнуться в своем зачумлен­ном воздухе. Но она еще не прошла; я думаю, я твердо убежден, что пережитое нами является только слабым началом того, что еще наступит и будет долго, долго продолжаться... Час его [час "этого, так называемого цивилизованного мира"] пробил; его теперешняя жизнь - не что иное как последний смертельный бой; но не бойтесь, дорогой друг, за ним придет более молодой и прекрасный мир. Жаль только, что я его не увижу, да и Вы тоже, потому что, как я сказал, борьба продлится долго и пере­живет нас обоих...

   ... Сейчас я нахожусь в положении пятнадцатилетней девоч­ки, которая и строчки не смеет написать без папиного и маминого просмотра; не знаю, пропустят ли это письмо многочисленные папаши и мамаши, блюдущие теперь мою добродетель, - хочу наудачу сдать его завтра...

  

   No 540. - Это письмо Бакунина, также опубликованное Максом Неттлау лишь частично и в таком виде приводимое нами, является ответом на пись­мо Матильды Рейхель от 26 января (последнее напечатано у Пфицнера, 1. с., стр. 225 - 226; по-русски в "Материалах для биографии", т. II, стр. 379 - 380). Когда Матильда писала это письмо, она еще не полу­чала письма Бакунина к ней от 16 января (см. No 539) : оно по-видимому дошло до нее только в середине февраля, если судить по ее ответу на него, датированному 15 февраля 1850 г. и напечатанному у Пфицнера на стр. 226 - 227; по-русски в "Материалах для биографии", т. II, стр. 380 - 385. Письмо ее от 16 января носит еще более восторженный ха­рактер, чем первое ее письмо в тюрьму. Объясняется это тем, что до нее дошла уже весть о вынесенном Бакунину смертном приговоре. От имени своего, Адольфа Рейхеля и Иоганны Пескантини она шлет Бакунину пред­смертный привет и протягивает ему руку, говоря, что они, его друзья, смыкаются вокруг него, неся ему любовь, утешение и веру. Бакунин спо­койно старается вернуть взволнованную приятельницу на землю и мягко отстраняет ее мистические разглагольствования.

   У Пфицнера напечатаны еще два ее письма к Бакунину: от 15 февра­ля, о котором мы упоминали выше, и от 22 марта 1850 г. в ответ на его письмо от 16 февраля, печатаемое нами под настоящим номером (стр. 227; по-русски в "Материалах", т. II, стр. 387 - 390, при чем оно там датиро­вано почему-то 2 марта; возможно, что это - опечатка).

   Все эти и последующие письма Рейхелей к Бакунину находятся в праж­ском военном архиве, куда они видимо были пересланы из Саксонии вместе с другими документами по делу Бакунина.

   Когда Бакунин писал предыдущее письмо, он еще не знал, что за два дня до его написания он был саксонским судом приговорен к смертной казни вместе с О. Гейбнером и А. Рестелем. Подсудимые подали прошение о помиловании, и король заменил им смертную казнь пожизненным заклю­чением в крепости. Гейбнер просидел в тюрьме до 1859, а Реккель до 1862 года.

   Герцен, неизвестно на основании каких источников, пишет по этому поводу в письме к Мишле: "Арестованный через несколько дней после взятия Дрездена, Бакунин был судим военным судом и приговорен к смер­ти вместе с двумя своими храбрыми сподвижниками, Гейбнером и Реккелем. По прочтении приговора, который не могли привести в исполне­ние, так как смертная казнь для политических преступников, отмененная Франкфуртским парламентом, не была еще восстановлена, приговоренных обманули, предложив им подать просьбу о помиловании. Бакунин отка­зался и сказал, что единственная вещь, которой он боялся, это попасть в руки русского правительства, но так как его предполагают гильотинировать, то он не имеет ничего против, хотя и предпочел бы лучше расстреляние. Адвокат поставил ему на вид, что один из его товарищей, имевший жену и детей (Реккель. - 10. С), вероятно согласился бы просить помилования, но отказывается от этого, узнав о словах Бакунина. "Так скажите ему, - тотчас ответил Бакунин, - что я соглашаюсь, что я подпишу прошение". Больше на этом не настаивали и сделали вид, что смягчение наказания было самопроизвольным актом королевского милосердия" (Герцен, "Со­чинения", т. VI, стр. 483).

   А. Реккель в своей книге "Sachsens Erhebung", 1865, рассказывает об этих обстоятельствах несколько иначе. Предполагая, что смертный приго­вор вынесен ему и его товарищам для блезиру, и что реакция удовольст­вуется высылкою их за границу, Реккель после долгого сопротивления сог­ласился на подачу его адвокатом вместе с адвокатами Гейбнера и Бакуни­на прошения о помиловании, каковым шагом он преследовал цель добиться разрешения на выезд в Америку (стр. 229).

   Фактически положение обстояло так. 14 января апелляционный суд, рас­смотрению которого подлежало дело о майском восстании, вынес приго­вор, коим Бакунин, Гейбнер и Реккель (их дела были решены в один день) были осуждены на смертную казнь. 19 января Гаммер сообщил подсудимым об этом вердикте, после чего Бакунин немедленно пожелал видеть своего защитника. Все три осужденных решили обжаловать приго­вор. Адвокат Бакунина, имевший с ним свидание в присутствии следова­теля 26 января, получил три недели на подготовку второй защитительное записки, но принужден был просить об отсрочке, так как Бакунин не пред­ставил ему вовремя нужных для того заметок (и здесь у подошвы эшафо­та Бакунин остался себе верен!). 11 марта (вместо назначенного 21 февра­ля) Отто представил свою вторую защитительную записку, не содержав­шую впрочем новых соображений, и только 17 марта Бакунин наконец пред­ставил свои замечания на первый приговор, которые пришли слишком позд­но. Как и можно было предвидеть, высший апелляционный суд, в который перешло дело, подтвердил 6 апреля приговор первой инстанции- Только 3 мая подсудимым объявлен был новый приговор. После долгих перегово­ров осужденные решили подать общую просьбу о помиловании, не содержа­щую личных мотивов, что и было исполнено 16 мая. Но король заставил себя довольно долго ждать: помилование последовало только 6 июня, а объявлено оно было осужденным только 12 июня. Объяснялось это про­медление соображениями высшей политики. Дело в том, что на рассмот­рении саксонских палат находился тогда внесенный правительством проект займа в сумме 13 миллионов; в надежде, что сейм даст согласие на этот заем, правительство избегало его раздражать (выдача же Бакунина Авст­рии наверно восстановила бы его против министров), а потому Бейст про­сил своего австрийского коллегу потерпеть недельки три, после чего Ба­кунина можно будет выдать без опасения. Вот почему помилование имело место только в июне.

   В тот же день, как Бакунину было объявлено это помилование, он был увезен в Австрию. В ночь с 12 на 13 июня он в половине второго ночи был разбужен и закован в кандалы. Он думал, что его ведут на казнь, но скоро понял, что его только переводят в другое место. Под сильным конвоем он был доставлен на австрийскую границу, где ему сооб­щили, что его выдают австрийцам. "В продолжение всей этой процедуры Бакунин вел себя молчаливо и сдержанно", как гласит донесение саксон­ского офицера, его сопровождавшего (Керстен, стр. 104). 14 июня Баку­нин сидел уже в австрийской тюрьме в Градчине (часть Праги). С этого момента начинается австрийская часть бакунинского мартиролога (см. Пфицпер, стр. 205 сл.).

  

   Перевод с немецкою No541. - Письмо адвокату Францу Отто I.

   (17 марта 1850 года. Кенигштейнская крепость).

   Я намерен был прежде прислать Вам все мое оправдание, на­деясь гораздо раньше оное приготовить, но вижу теперь, что дело это не может идти так скоро. Записка моя (См. дальше No 542.), хотя больше чем вполовину готова уже, но не будучи в состоянии свободно выра­жаться по-немецки, я боюсь, чтобы она не заняла меня еще не­делю, и потому для выиграния времени я решился послать Вам часть моего объяснения - о том, что относится лично до меня; остальное же, касающееся моральных причин моих действий, я доставлю Вам при первой возможности.

   Я должен начать с того, чтобы Вам вкратце изложить поли­тические начала, на которых я основывался во всем том, что я писал и делал. Я не имею счастья быть с Вами знакомым, наше знакомство началось в тюрьме, где мы имели слишком мало случая говорить между собою, известности я не имею никакой, и потому я должен указать Вам основание, которым Вы, мой за­щитник, должны руководствоваться при Ваших обо мне сужде­ниях, если желаете быть справедливым, в чем я разумеется ни­мало не сомневаюсь.

   Я - русский и сердечно люблю мое отечество, но вольность я люблю еще более; а любя вольность и ненавидя деспотизм, я ненавижу русское правительство, которое считаю злейшим врагом свободы, благосостояния и чести России. Основание сих чувств я изложу Вам в следующем моем объяснении. Российское прав­ление не имеет другой цели существования и другой возможности поддержать себя как только завоевывать свободные народы и об­ращать их в рабство. Оно должно уничтожать свободу и самосто­ятельность Европы во всей Германии, иначе само должно погиб­нуть. Таким образом оно покорило Польшу и стремится тихим, но верным путем завладеть всеми славянскими поколениями в Австрии, Пруссии и Турции. Подробное доказательство сего Вы также найдете в следующей моей записке. Правительство это есть естественный враг свободы немцев, ибо она может иметь по­следствием единство и могущество Германии, за которыми неми­нуемо последует война с Россиею, а с нею восстановление Поль­ши и уничтожение царства.

   Здесь возникает вопрос; деспотическая Россия, усиленная сла­вянами, задавит ли Европу и всю Германию, или свободная Ев­ропа с освобожденными и самостоятельными уже славянами вне­сет .под покровительством Польши свободу в Россию? Послед­нее по моему мнению есть главная современная дилемма, которая не допускает другого решения, и так как я из всеобщей любви к свободе и из особенной любви к моему отечеству не желаю, что­бы русский кнут одержал победу над европейскою свободою, так как я знаю, что народ русский есть невольное орудие русского властолюбия, что его несчастие, его рабство усиливается с рас­пространением границ России, и что нестерпимое уже теперь со­стояние русского народа делается хуже с каждым новым завоева­нием; так как я вообще завоевания в Европе считаю политикою безнравственною и гибельною для свободы, и так как я - враг русского правления и вижу, что все могущество оного заключает­ся только в насильстве, то я - и враг иностранной его политики.

   Как враг русского правления я желаю всего, что противопо­ложно настоящему стремлению России, и чистосердечно желаю Германии свободы, единства и могущества истинно германского. Это должно служить и ответом моим на замечание, сделанное в обвинительном акте вследствие принятого мною с двумя поляка­ми участия, что не непризнание франкфуртского парламента, а что-нибудь другое было поводом " сражению в Дрездене: "Уча­стие русского Бакунина и незадолго до него прибывших из Па­рижа польских выходцев Гельтмана (Виктор.) и Крыжановского (Александр.), кото­рым едва ли можно доверить успех в деле германского уложе­ния" (Т. е. Конституции) и проч.

   Я желаю германского могущества и германского величия, но не угнетения славян Германиею. Знаю очень хорошо, что славя­не не так легко могут сделаться германцами, тем менее еще иско­ренить свою национальность, ибо благодаря бога они - не северо­американские индейцы. В несправедливом к тому стремлении гер­манцев я вижу величайшую опасность как для самой Германии, так и для общей свободы, ибо оно есть вернейший способ отдать всех славян в руки России. Кто знает славян хотя немного, тот не может сомневаться в том, что славяне скорее отдадут себя под защиту русского кнута, нежели согласятся обратиться в немцев. Итак скажу в нескольких словах, что единство и величие Герма­нии и вместе с сим свобода и величие славян, дружеское обоих их согласие как в охранении цивилизации и прав человечества, так и в освобождении русского народа от деспотизма есть все, что я желал и чего желаю теперь с такою искренностью и силою воли.

   Эти же самые мысли я говорил громко в Париже до февраль­ской революции, 29 ноября 1847 г. в одном торжественном поль­ском собрании (См. эту речь в т. III настоящего издания, стр. 270 - 279.). Я старался вразумить поляков, что устроить свою судьбу они могут только вместе с устроением судьбы Рос­сии, и что они должны внести в Россию свободу и, дабы сверг­нуть русское иго, подать руку русским как единоплеменным сво­им братьям, несмотря на то что теперь они - их притеснители. Эта речь моя была переведена на немецкий язык, и вы этот пе­ревод найдете может быть в Дрездене. Речью этою я навлек на себя большую грозу, - я приобрел себе через нее могущественно­го и непримиримого врага. Российский посланник (H Д. Киселев.) потребовал сейчас же от бывшего тогда под влиянием России и Австрии ми­нистра иностранных дел Гизо моего изгнания из Франции, что и было обещано. Российское посольство не довольствовалось этим, оно уверило французское правительство, разумеется в большой тайне, что я был агент русского правительства, имел от оного поручения, но выйдя из пределов данной мне инструкции, не мог быть терпим во Франции. Гизо вверил эту важную тайну неко­торым знатным полякам, и таким образом я прослыл русским шпионом ¹. Когда же я приехал в Бельгию, я нашел там другой обо мне отзыв, полученный прямо из французского министерства к брюссельскому начальству: что я бежал из своего отечества не по политическому делу, но вследствие похищения мною ста тысяч франков.

   После разразившихся в Париже, Вене и Берлине револю­ций (В феврале и марте 1848 года.) все ожидали общей войны освобожденной Европы про­тив России. Доказывать Вам то, что действительно так думали не только вo Франции, но и в Германии и в самом Берлине, я считаю излишним. Каждый листок, даже консервативные газе­ты того времени наполнены нареканиями (В немецком оригинале сказано "Rodomontaden".) против русского царя и выражали симпатию к поляками. Ни о чем более не было тогда говорено, как о том, чтобы Россию отбросить в Азию. Мне как русскому было это слишком уже чувствительно³. Я желал войны европейской, войны против русского правления для осво­бождения Польши, а не для уничтожения русского народа, кото­рый я душевно уважаю. Я знал также, что не так легко уничтожить 40 миллионов народа, и я был уверен, что если подобная война против России будет предпринята, то она будет столь же неудачна, как была для Наполеона в 1812 году, и что через это самое деспотизм в моем отечестве еще более утвердится. Я ду­мал и думаю еще теперь, что Польша только в согласии с русским народом может освободить себя и уничтожить русское царство. Чтобы содействовать такому согласию, я решился в конце марта 1848 года отправиться в Великое Герцогство Познанское с воз­вращавшимися туда поляками.

   Как я был задержан в Берлине, Вам это уже известно. Там меня обвинили, что я - агент Ледрю-Роллена, и что я хотел от­правиться в Польшу и Россию от Польского революционного ко­митета, чтобы посягнуть на жизнь российского императора. К большому моему удивлению нахожу я опять это самое обвинение в обвинительном акте, хотя комиссия неоднократно сама повто­ряла, что она этому не придает большой важности, потому что донос о сем поступил к здешнему начальству от берлинской поли­ции без подписи и без доказательства.

   В обвинительном акте значится:

   "По акту стр. 65, под лит. В, No 37, 1-й части Бакунин состо­ит эмиссаром Ледрю-Роллена для возмущения славянских наро­дов, для обращения их в республику и для возбуждения войны между Пруссиею и Россиею; также послан от парижского рево­люционного комитета с особенным поручением в Великое Герцог­ство Познанское и для убиения российского императора, и нако­нец в Берлине состоял в тесной связи с левою партиею".

   После того, что я слышал от комиссии, я мог бы избавить себя от труда возражать на столь нелепый донос. Но так как это помещено в означенном обвинительном акте и вероятно вклю­чено в оный не без намерения, то, я должен отвечать на это хотя в нескольких словах:

   1 ) Мог ли кто-нибудь в продолжение моей жизни заметить во мне малейшую способность к человекоубийству?

   2) Гласность моих поступков и всегдашняя откровенность, с какою я высказывал все желания мои, согласуются ли с боязли­вою осторожностью убийцы?

   3) Убийством я гнушаюсь, а над невеждами настоящего вре­мени смеюсь, считая их сумасбродными.

   4) Если бы я имел личное знакомство с столь замечательным человеком, как Ледрю-Роллен, я бы мог этим гордиться, но я должен по справедливости сказать, что во всю мою жизнь я толь­ко один раз и притом не более пяти минут говорил с ним.

   5) Когда я прибыл в Бреслав[ль] из Берлина, я к сожале­нию должен сказать, что я узнал там, что демократические поля­ки распустили молву о том, что я - русский шпион ⁴. Мне ка­жется этого довольно, чтобы доказать несправедливость сделан­ного на меня доноса.

   К сему еще присовокупляю, что впродолжение кратковремен­ного заключения в Берлине мне официально было сказано, что сей донос поступил от российского посольства, и что оно, как я узнал из полуофициальных источников, три раза впродолжение моего в Пруссии задержания, с начала мая до половины октября, требовало под теми же самыми предлогами выдачи меня, и что в этом было оному отказано ⁵; даже все это время с дозволения прусского правительства я мог оставаться в Пруссии, и только в октябре месяце без всякого основательного повода изгнан отту­да после столь долгого задержания прусскою полициею, которая однако ж, как мне известно и как само собою разумеется, следи­ла за каждым моим шагом и ничего другого не могла на меня показать как только то, что значится в гнусном на меня доносе, а потому из этого можно заключить как о том, что объявление, сделанное против меня, есть ложное, также и то, как неоднократ­но я объяснял комиссии, что я никогда не вмешивался ни в какие дела Германии.

   Что же касается до того, что я делал и что хотел сделать, бу­дучи членом славянского конгресса в Праге, то Вы это уже зна­ете из моего воззвания к славянам и также из прежних моих по­казаний и из того,, что я в письме сем выше объяснил. Дальней­шее по этому предмету объяснение изложу Вам в следующей моей записке. После насильственного разрушения славянского конгресса, возвратясь в Пруссию, я оставался там, как выше ска­зано, до половины октября, если не ошибаюсь. Причины того, что я остался в Германии, легко можно объяснить: я ждал луч­шей погоды и не хотел удаляться с театра, где только один я мог действовать. Вся деятельность моя в Германии заключалась в сле­дующем: я старался употребить по возможности в пользу мои знания и отношения, чтобы привести в Германии в действие пе­реворот мнений и образа мыслей славян. Почему я желал сего, это объясняется из вышесказанного. Что при этом я был более в сообществе с демократами, это объясняется тем, что эти люди вообще не разделяют мнения прочих партий в Германии относи­тельно образа мыслей польских славян; что же касается того, что я до восстания в Дрездене не вмешивался ни в какие политиче­ские общества, это, я думаю, уже достаточно доказано.

   Теперь о Саксонии. Относительно пребывания моего в Лейп­циге и Дрездене до дрезденского восстания я сказал уже все, что знал, и не имею ничего прибавить к тому. Никогда ни к ка­кому саксонскому клубу и парижскому собранию я не принадле­жал и никогда не слыхал о каких-либо тайных движениях, приго­товлениях или обществах и даже по сие время не знаю о сущест­вовании оных. Я не ожидал революции в Дрездене и ни словом, ни делом, ниже другим каким-либо способом не участвовал в оной. Она меня поразила удивлением, и первою моею мыслью было удалиться оттуда. Того же мнения, как мне известно, были Крыжановский (Александр.) и Гельтман (Виктор.), которые, как сами мне говорили, приехали из Парижа в Дрезден не по дрезденскому делу, но по делу Польши, которая, как известно, ближе к Дрездену, не­жели к Парижу. Чтобы не удалиться от театра действий сла­вянского предприятия и венгерского дела после вмешательства в оное России, я остался однако в Дрездене. Остальное Вам все известно, и я только сделаю еще некоторые замечания против моего обвинительного акта.

   Оставаться без всякого в деле участия было мне невозможно. Об образе и о подробностях участия моего в дрезденской рево­люции я достаточно объяснил комиссии и повторяю еще раз: ни­чего более, ничего менее того, что я сказал. Я полагаю, что и следствием это подтвердилось, и поэтому меня удивило, когда я прочел в акте следующее против меня обвинение:

   "С сего времени, именно после удаления поляков, Бакунин один управлял войною, обнаруживая притом неограниченную власть".

   В Полномочии, стр. 12, часть I, сказано: "Гейбнер (Отто Леонгард.) назы­вает его начальником генерального штаба".

   Я объяснил ясно и надеюсь доказ