Бакунин Михаил Александрович - Письма

овь к труду; и способность неутоми­мо работать и наконец полное равнодушие ко всему, что называет­ся удобствами и наслаждениями материальной жизни. Поэтому я надеюсь, что он не пропадет в Петербурге и в самом деле сде­лается человеком. Приласкайте его, милые сестры, и в случае нужды не откажите ему ни в совете, ни в рекомендации. Ему трудненько будет жить и перебиваться в Петербурге, но он не­пременно туда хотел ехать, и я не счел себя вправе держать его. Здесь с своим еще неопределенным и несозревшим направлением он пропал бы или изгадился, а между вами - вы к нам относи­тесь, как Западная Европа к вам - между вами пожалуй выйдет из него что-нибудь дельное и доброе. Итак передаю вам его в руки, уверенный, что насколько Вам будет возможно и насколь­ко он сам заслужить уметь будет, вы будете ему помощницами и доброжелательницами.

   О себе ничего еще положительного не знаю, но Муравьев (Николай Николаевич (Амурский).), Корсаков (Михаил Сергеевич, будущий генерал-губернатор Восточной Сибири.) и вы так положительно обещаете мне доброе, что я успокоился совершенно и жду ваших благ с легким сердцем. Я счастлив, друзья, и стараюсь, чтобы жена моя была так же сча­стлива. Это теперь - первая забота и задача моей жизни. Мы будем оба писать вам на днях. А покамест обнимаю вас за нее и за себя.

   Милые, милые сестры, хлопочите, сколько можете и более чем можете, о деле Бородукова ¹ в сенате. Ведь они, он особ­ливо - праведник перед господом. Они - мои друзья, ибо пер­вые в Томске дали мне почувствовать сердце, и в этом деле - их последний кусок хлеба. Напомните Корсакову, если он еще в Петербурге, что он лично обещал Марии Николаевне хлопотать за нее. И не теряйте времени, потому что дело, кажется, должно скоро решиться.

   А ты, милая Катя, почему не написала ни строчки моей же­не? Она так свято чтит твое имя и так радовалась, что ты к ней напишешь. А тебя, Паша, обнимаю и благодарю от всей души за твое милое письмо к ней. Пиши к нам чаще, мой друг. Мы будем отвечать тебе - так же часто. Письма, в которых не бу­дет заключаться ничего особенно до меня касающегося, что бы, хотя и совершенно невинного свойства, могло бы возбудить не­кстати любопытство 3-го Отделения, такие письма адресуй прямо на имя Юлии Михайловны Квятковской в Томске для переда­чи Антонии Ксаверьевне. Другие же письма пиши на имя моего друга: Его благородию Бертольду Ивановичу Герману, г-ну ве­теринарному врачу в городе Томске, и подчеркни только фами­лию Германа, как я сделал. В письме не говори обо мне ни сло­ва, пиши его как будто бы к Герману, - оно нераспечатанное перейдет в мои руки. Из Иркутска пришлю тебе другой адрес.

   Недавно получил письмо из Прямухина. Слава богу, что ма­меньке лучше.

   Потанин пришел за письмом.

  

   No 606. - Напечатано в "Былом" 1925, No 3/31, стр. 21-22. Оригинал находится в Прямухиноком архиве, хранящемся в б. Пушкинском Доме.

   1 Бородуков или Бардаков - ссыльный мещанин, у которого Бакунин в первое время поселился в Томске. Он вел какую-то тяжбу в Петербурге, и Бакунин, находившийся с Бородуковыми в хороших отноше­ниях, старался им помочь.

  

   No 607. - Письмо кузинам Авдотье, Екатерине и Прасковье Бакуниным.

   4 марта 1859 [года]. Томск.

   Сестрам Eudoxie, Catherine и Pachette.

   Милые сестры, что же вы меня не поздравляете? Ведь я стою на ногах, я свободен!¹ Теперь полно писать скучно-жалобные письма, буду придерживаться слога более описательного, А будет что изучать и описывать, будет также что делать. Как ни мало на первый раз предлагаемое жалование, я безусловно дово­лен². Мих[аила] Сем [еновича] Корсакова, которому так много обязан (равно как и вам, мои неизменные защитницы и помощ­ницы) , ждать здесь не стану, - увижусь с ним в Иркутске, куда едем завтра. Прошу вас выразить Александру Максимови­чу Княжевичу мою глубокую благодарность за его предстательство. Я буду лично благодарить его письмом из Иркутска.

   Итак вырвался я из томского болота, - а впрочем зачем бра­нить Томск? Я жаловаться не должен: нашел двух-трех людей, нашел родное семейство и жену друга-ангела (Дальше по-французски в оригинале.). Озерские³ пре­красно относились ко мне до последнего момента. Вчера они вы­ехали обратно в Барнаул. Я же еду к своему благородному и лю­бимому Николаю Николаевичу (Слова - Николай Николаевич (Муравьев-Амурский) по-русски в оригинале.), с которым надеюсь провести несколько недель, а в мае - была, не была! - мы поедем на Ти­хий океан кушать устрицы (Дальше до конца по-русски в оригинале.). Неведомый, огромный край, пу­стынный теперь, но богатый огромною будущностью и уже ожив­ленный неутомимою энергией великого духа, - ведь это - просто чудо. Есть от чего пробудиться всей было заснувшей романтике юности и старой, русской охоте к бродяжничеству.

   Впрочем не бойтесь, друзья, бродяжничать и бездельничать я не буду: буду учиться делу и по лучшему разумению стараться делать дело. Первым условием моим было, что я не расстанусь с женою, поеду с нею на Амур. Она у меня - молодец, ничего не боится и всему радуется как дитя. Я же буду беречь ее как цветок своей старости. Нам будет весело вместе, и никогда ни она, ни я не забудем, что по крайней мере вполовину мы вам всем обязаны. Из Иркутска буду писать более и пришлю свой адрес, а покамест пишите на имя Германа.

   Прощайте, и вы также благословите нас на дальний путь и на новую жизнь. Будет о чем писать вам ⁴.

   Ваш брат и друг

   М. Бакунин.

   (Дальше идет приписка Антонии Ксаверьевны Бакуниной).

  

   No 607.-Напечатано в "Былом" 1925, No 3-31, стр. 22-23. Оригинал находится в Прямухинском архиве, хранящемся в б. Пушкинском доме.

   Свободою Бакунин называет здесь свой переезд в Иркутск, куда за ним последовала вся семья Квятковских. По-видимому за Бакунина кроме Муравьева хлопотали М. С. Корсаков, его помощник, а затем преемник на посту ген.-губ. Вост. Сибири (при котором Бакунин и бежал), в также его кузины А. Е. и П. Бакунины. Судя по данному письму, Бакунин выехал из Томска в Иркутск 5 марта 1859 г. Но в "Деле" Бакунина (ч. 111, л. 85; имеется копия отношения председателя совета главного управления -Запад­ной Сибири на имя ген.-губ. Восточной Сибири от 23 апреля 1859г., сооотающего, что вследствие просьбы канцелярского служителя из государствен­ных преступников Михаила Бакунина (так его титуловали в официальных бумагах, хотя на государственную службу он не вступил) о выдаче ему подорожной на проезд в г. Иркутск для поступления там в гражданскую службу томский гражданский губернатор снабдил Бакунина видом на сво­бодное проследование в г. Иркутск, о чем и сообщается начальнику тамош­ней губернии. Но установить точно, кто и когда разрешил Бакунину пере­ехать из Томска в Иркутск, по официальным документам невозможно. Это сделалось как-то неофициально, вероятно по просьбе Муравьева. По-видимому было негласное распоряжение Третьего Отделения, неизвестно как переданное местной администрации: иначе неожиданный либерализм Озерского был бы непонятен (см. ниже No 617 и комментарий к нему).

   2 Одновременно с переводом в Иркутск его покровители, в частности А. М. Княжевич, устроили ему место в Амурской компании.

   3 Семья томского губернатора Озерского.

   4 В Иркутске Бакунин поступил на службу в незадолго до того обра­зовавшуюся Амурскую компанию, а в следующем году по протекции Му­равьева к золотопромышленнику Бенардаки (он же откупщик, к откупным делам которого Бакунин не имел никакого отношения).

  

   No 608. - Письмо П. В. Анненкову.

   25 февраля 1860 [года]. Томск (в это время Б. совершил поездку в западную сибирь (см. комментарий к No614.).

  

   Любезнейший и добрейший Павел Васильевич, я Вам писал года два тому назад, но не получил ответа. Думаю, что мое пись­мо до Вас не дошло, и вот второй раз к Вам обращаюсь. Пись­мо мое передаст Вам Николай Александрович Спешнев ¹, чело­век, с которым Вам приятно будет познакомиться. Он же позна­комит Вас, если Вы захотите, с графом Николаем Николаевичем Муравьевым-Амурским, человеком, которого в последнее вре­мя подлецы Завалишин ² и Петрашевский ³ старались замарать всячески, но который, по моему трехлетнему опыту и твердому убеждению, и по сердцу и по уму и по делам и по направлению и по всему, чего от не[го] должно ожидать в будущем, один из лучших и необходимейших людей в России. Я бы очень желал. чтобы Вы с ним познакомились, а там как знаете.

   Вы слышали, что я женился. Живу теперь в Иркутске, слу­жил в Амурской компании, но Амурская компания лопается, ес­ли уже не лопнула, а я опять ищу места и занятий для содержа­ния жены и себя. Муравьев обещал мне выхлопотать мне право возвращения а Россию. Не сомневаюсь в том, что он будет хло­потать от всей души, но удастся ли ему, это - другой вопрос⁴. Если удастся, так в будущую зиму увидимся, - я буду рад Вас встретить, как Вы? Но я никогда не забуду, что Вам отчасти я обязан свободою - жизнью, Вам и графу Толстому ⁵.

   Что сказать Вам еще? Сказал бы много, если бы только дал себе (В оригинале "себя".) волю расписаться. Но расписываться теперь не хочу, по­дожду лучше Вашего ответа, а то распишешься да останешься без ответа - ведь стыдно будет.

   Итак прощайте, крепко жму Вам руку.

   Преданный Вам

   М. Бакунин.

  

   Если захотите писать мне, Спешнев и Кавелин ⁶ скажут Вам мой адрес. Можно, во-первых, писать прямо: "Его превосх[одительству] Михаилу Семеновичу Корсакову в г-д Иркутск", а на внутреннем пакете с облаткою мое имя. Можно писать также и через курьеров. Пришлите мне только свой прямой адрес, а кста­ти и какой-нибудь дамский.

  

   No 608. - Печатается впервые. Оригинал хранится в рукописном отде­лении Академии Наук СССР и любезно сообщен нам Вс. И. Срезневским. О попытках Бакунина возобновить переписку с П. В. Анненковым до сих пор не было известно. Судя по письмам к Каткову и Анненкову, Ба­кунин хотел вновь связаться с старыми приятелями по московским и петер­бургским кружкам 30 - 40-х годов. Как видно из начала данного письма, оно было не первым. Отвечал ли ему Анненков или, верный своему фили­стерскому характеру, предпочел не связываться с опасным человеком да еще ссыльным, неизвестно. Дальнейших следов этой переписки не суще­ствует.

   1 Спешнев, Николай Александрович (1821 - 1882) - русский по­литический деятель, сын помещика, учился с Петрашевским в Царскосель­ском лицее. С 1842 г. жил за границей, где сблизился с польскими эми­грантами и стал коммунистом. По возвращении в Россию в 1846 г. примк­нул к кружку петрашевцев, занимая левый фланг этого движения, задумы­вал народное восстание на Урале, на Волге и в Сибири и приступил к устройству тайной типографии. Арестованный 22-23 апреля 1849 г., был приговорен к смертной казни, замененной 10 годами каторги. В 1856 г. вышел на поселение и поступил на службу; Муравьевым переведен из За­байкалья в Иркутск, где сделан редактором официальной газеты, а затем начальником путевой канцелярии генерал-губернатора. С мая 1857 г. по март 1859 г. редактировал "Иркутские Губернские Ведомости", где сотруд­ничали Петрашевский, Львов, Черносвитов и др. В апреле 1859г. был произведен в первый чин, а в 1860 г. ему были возвращены права дво­рянства без прав на прежнее имущество. С 1861 г. занимал должность ми­рового посредника в Псковской губернии, отстаивая интересы крестьян. Умер в Петербурге.

   2 Завалишин, Дмитрий Иринархович (1804 - 1892) - русский по­литический деятель и писатель; сын генерал-майора; лейтенант 8-го флот­ского экипажа; собирался основать мистический орден, который Рылеев признал двусмысленным по характеру; стоял собственно в стороне от заго­вора декабристов и после восстания 14 декабря был привлечен к делу не сразу; по суду признан виновным и приговорен к бессрочной каторге, со­кращенной до 20 лет; в ссылке у него вследствие неуживчивого характера создались неблагоприятные отношения со многими товарищами. Вышел на поселение в 1839 г. Писал в "Морском Сборнике" статьи по амурскому вопросу против Муравьева, который вследствие этого добивался перевода его из Сибири в Европейскую Россию; вернулся в Европейскую Россию в 1863 г. и конец жизни прожил в Москве, где между прочим был знаком с Л. Толстым, который имел его в виду при выработке планов, романов "Декабристы" и "Война и мир". Б. Эйхенбаум в своем труде "Лев Толстой" (Ленинград, кн. 2, 1931, стр. 203) называет его толстовцем до Толстого.

   3 Петрашевский или Буташевич-Петрашевский, Ми­хаил Васильевич (1821 - 1866) - русский политический деятель, дворянин, сын врача, кончил Александровский лицей и Петербургский университет, служил переводчиком в департаменте внешних сношений м-ва ин. дел. Со­брал большую библиотеку социалистических книг; с 1844/45г. завел у себя журфиксы по пятницам, на которых велись беседы о назревших реформах, а позже велась пропаганда социалистических, преимущественно фурьеристских идей; в феврале 1848 г. распространил на дворянских выборах в Пе­тербурге записку, в которой проводилась мысль об освобождении крепо­стных. Был главою кружка, названного его именем. 23 апреля 1849 г. аре­стован, приговорен к смерти, замененной бессрочною каторгою на самом месте казни и сослан в Нерчинский округ. В 1856 г. выпущен на поселение. Жил в Иркутске, сотрудничая в газетах и занимаясь хождением по делам. За агитацию по делу дуэли в Иркутске выслан в село Шушу Минусинского округа, но добился разрешения жить в Красноярске. До конца жизни не переставал протестовать против своего осуждения в 1849 г., считая его не­законным и подавая по этому поводу бесчисленные записки в разные уч­реждения вплоть до высших (Бакунин называл это "доносами" без всякого основания), что признавалось признаком "закоснелости" и за что он под­вергался репрессиям. Из всех осужденных по процессу петрашевцев он был единственным, так и не выбравшимся в Россию и умершим в Сибири. Скон­чался в селе Бельском Енисейского округа.

   4 Наряду с хлопотами H. H. Муравьева-Амурского, которому не уда­лось добиться освобождения Бакунина, не оставляли хлопот и его родные. Так 5 сентября 1859 г. мать его снова обратилась с просьбою к Долгору­кову исходатайствовать ее сыну полное прощение ввиду близости ее смерти ("Дело" о Бакунине, ч. III, л. 82; напечатано в "Материалах", I, стр. 308 - 309), но злобный Александр II повелел не только оставить просьбу Баку­ниной без последствий, но даже не отвечать ей.

   Ниже мы приведем еще ходатайства H. Муравьева-Амурского от 11 ноября 1860 г. и матери Бакунина от 20 апреля 1861 г. Все они оста­лись безрезультатными.

   5 Это место наводит на мысль, что Анненков и Л. H. Толстой тоже принимали какое-то участие в хлопотах об освобождении Бакунина из кре­пости. В частности Анненков мог оказывать здесь некоторые услуги благо­даря тому, что его родной брат был петербургским полицмейстером и имел отношение к жандармерии. В упоминавшемся нами дневнике Алексея Ба­кунина под 15 ноября 1856 г. записано о встрече у Вл. П. Безобразова (родственник Бакунина по матери) с Л. Толстым и Анненковым: "с первы­ми двумя возобновил ближайшее знакомство: с Толстым - на основании Александра Бакунина (оба они был участниками севастопольской оборо­ны. - Ю. С.), вопроса о крестьянах и Бетховена; с Анненковым (который в 1846 г. отдал мне в Москве портрет М[ишеля] бородатый) - на основа­нии Станкевича и Мишеля". Что именно сделали для Бакунина Толстой и Анненков, неизвестно; но возможно, что роль их Бакуниным преувеличе­на по "дипломатическим" соображениям.

   К сожалению портрет Бакунина с бородою, относящийся к 40-м годам, т. е. к периоду его первого пребывания за границей, нам неизвестен. Его бы следовало отыскать (быть может в Прямухинском архиве он сохранил­ся?).

   6 Кавелин, Константин Дмитриевич (1818 - 1885) - русский уче­ный, историк и юрист, и общественный деятель умеренно-либерального на­правления; примыкал боком к кружкам Станкевича и Белинского; познако­мился с Герценом и Бакуниным в конце 30-х годов. С 1844 г. читал в Мо­сковском университете лекции по истории русского права, а с 1857 по 1861 год - в Петербургском университете. В 1857 г. был одним из наставников наследника Николая Александровича, но уволен с этого места за оглаше­ние Чернышевским в "Современнике" части его записки по крестьянскому вопросу, несколько расходившейся с программою господствовавшей партии-крепостников и распространявшейся нелегально. Во время подготовки крестьянской реформы стоял за освобождение крестьян, но с соблюдением ин­тересов дворянского сословия в полном размере. В своей записке проводил проект увековечения консервативного настроения крестьянства путем прину­дительного навязания ему общинного устройства и недопущения образова­ния многочисленного пролетариата. При этом он проповедывал ограбление крестьян в пользу помещиков не только за землю, но и за личность крепо­стного. Высказывался против конституционного движения среди дворян и на этой почве порвал с Герценом. Был консервативно настроенным чело­веком, врагом социализма и демократии.

   Имя Кавелина здесь впервые появляется в корреспонденции Бакунина. Братья Бакунина были знакомы с Кавелиным по университету в 40-х годах.

   Кавелин очевидно знал адрес Бакунина от Спешнева, вернувшегося из Сибири.

  

   No 609. - Письмо M. H. Каткову.

   21-го июня. Иркутск, 1860 [года].

  

   [Мой]) милый друг,

   Не помню уж сколько я писал тебе писем, не получая от те­бя [ни] строчки. После твоего первого письма ты замолчал так упорно, что я мог [бы] подумать, что ты умер, если бы не слы­шал от других и не находил в "Русск[ом Вестнике" следов тво­ей благородной и живой деятельности. Или ты боишься писать ко мне? По почте такой страх понятен, но есть другие безопас­ные пути, напр[имер] через курьеров. Отдай твое письмо пода­телю сего, Евгению Ивановичу Рагозину¹, а он мне перешлет его с курьером - и если хочешь, то я даю тебе честное слово, что сожгу твое письмо сейчас по прочтении.

   Рекомендую тебе Евгения Ивановича как умного, благород­ного, дельного молодого человека, страстно желающего с тобою сблизиться. "Русский Вестник" по его собственному признанию много способствовал к его политическому воспитанию. Он знает хорошо и Амур, особенно же Забайкальскую область, и может передать тебе о них много интересных, дельных, а главное вер­ных сведений. Прими же его и ради меня и ради его, я не пошлю к тебе дурного или пустого человека.

   А что, брат, чем-то кончатся ваши мирные реформы? Смотри, чтобы дв[орянская] глупость, а главное петербургские ребяче­ство, легкомыслие не вызвали [из] глубины народной жизни страшного подзем [ного] духа, а России еще страшнейшего, ч [ем] где бы то либо². Впрочем не все дворя[нство] глупо, в иных гу­берниях есть умн[ое] меньшинство, и дай бог, чтобы о [но] увлекло за собою всю массу двор[ян]. Я прочел соображения Унковского³, [без] сомнения тебе известные, и кроме одного пункта, а именно того, в котором тверское дворянство требует для себя особенной привилегии на службу по выборным должностям, вполне с ним согласен. Этот пункт - чистая уро[дли]вость. Что дворянство по материальному и духовному преобладанию своему будет искать и найдет должное влияние на внутреннее управле­ние, я нахожу это не только натуральным, но [и] законным - я желаю такого влияния; но чтобы это влияние перешло в юриди­ческую привилегию, было приз[нано] за ним как исключитель­ное право, вот где я вижу вредную нелепость. Аристократия ни­когда не привьется в России, а создавать искусственную аристо­кратию опасно и глупо. Впрочем мне кажется, что тверское ли­беральное большинство комитета, [принимая] единственный не­симпатичный [пункт] своего положения, нисколько несоответ­ствующий духу и гармонии целого, собственно [сделало] уступ­ку, для того что[б] увлечь за собою большинство тверского дво­рянства, - и кажется, что успело в этом намерении. Порадовало меня особенно то, что братья и другие единомыслящие с ними дворяне ⁴ приступили к фактическому освобождению крестьян с землей и к [преобразованию своего хозяйства на основании вольнонаемного труда, не ожидая петербургских бюрократиче­ских разрешений; и вообще начала их за исключением одного вышеозначенного пункта мне безусловно нравятся: мне кажется, что только широкое и безотлагательное применение их может спасти Россию от революции.

   Остается решить один вопрос: освободив общину, как осво­бодить лицо от общины? А это столь же необходимо, как и пер­вое, без этого не будет жизни в России ⁵.

   Я рад, что ты познакомился с другом моим Гейнрихом Краевским ⁶. Я уверен, что ты его полюбил; он же вполне удовлетво­рен сближением с тобою и пишет мне, что нашел более, чем на­деялся найти. Прими же и Рагозина не как моего друга, но как.. человека, заслуживающего .

   и симпатии.

   А теперь прощай, [желаю] тебе всего лучшего, а главное - успеха в святом деле.

   М. Бакунин.

   Дай пожалуйста Рагозину рекомендательное письмо к Кавелину (Константин Дмитриевич.).

  

   No 609. - См. общие замечания к No 605.

   1 Рагозин, Евгений Иванович (1843 - 1904) - экономист и обще­ственный деятель умеренно-консервативного направления; писал в газетах и журналах, либеральных и консервативных, по вопросам о налогах и т. п. Был членом Комитета для содействия русской торговле и промышленности; много его докладов в этой области напечатано в "Трудах" Вольного Эконо­мического Общества. Словом был деятелем по индустриализации России в буржуазном направлении.

   2 В этом и дальнейшем местах данного письма Бакунин также выска­зывается в духе умеренного дворянского либерализма и никак не в духе крестьянского социализма. Какая часть приходится здесь на долю притвор­ства перед умеренным помещичьим идеологом Катковым, благоволение ко­торого Бакунин стремился снискать по разным мотивам, я какая на долю действительного перехода Бакунина на рельсы умеренного либерализма в бур­жуазном духе, сказать трудно. Но имело место и то и другое: с одной стороны Бакунин нарочито подчеркивал свое благоразумие и практичность в письмах к Каткову (быть может и в расчете на жандармскую любознатель­ность), а с другой - он в этот период и вплоть до 1864 года несомненно стоял на более правых, чем в 40-е годы, позициях, разделяя в этом отно­шении судьбу всего своего круга, в том числе и герценовского кружка, ко­торый с началом буржуазных реформ в России занял соглашательскую по­зицию, как мы еще увидим в следующем томе. Большую роль в поправе­нии Бакунина несомненно играло и сближение его с Муравьевым-Амурским, который пожалуй гораздо больше повлиял на Бакунина, чем тот на него. Так или иначе, но в данном письме мы встречаем определенно выраженный страх Бакунина перед крестьянской революцией, которую он призывал в 40-х годах и с середины 60-х, и не менее определенное сочувствие програм­ме умеренной дворянской партии.

   3 Унковский, Алексей Михайлович (1828 - 1893) - русский об­щественный деятель умеренно-либерального направления. Тверской дворя­нин, он служил по дворянским выборам, в 1857 г. был губернским предво­дителем дворянства; принимал активное участие в подготовке крестьянской реформы в качестве председателя тверского губернского комитета; в конце 1857 г. Царю записку, распространявшуюся им негласно среди дво­рян Тверской губернии, но встретил сочувствие лишь со стороны меньшин­ства, несмотря на то что его проект строго охранял интересы помещиков. Отстаивая идею выкупа не только земли, но и личности крестьянина. В по­литической области тоже держался весьма умеренных взглядов, которые мо­гли считаться крамольными только в царской России: он высказывался за гласность, за судебную ответственность чиновников, независимость суда, местное самоуправление в хозяйственных вопросах. Несмотря на это под­вергался преследованиям и даже был на время выслан в Вятку. После су­дебной реформы 1864 г. был присяжным поверенным Петербургского окру­га. Писал в передовых журналах статьи по крестьянскому и судебному во­просам.

   Как видим, до Бакунина доходили такие подпольные вещи, как запис­ка Увковского и подобные издания, распространявшиеся из-под полы. Воз­можно, что он получал их от Муравьева-Амурского.

   4 Братья Бакунина принадлежали к либеральному крылу тверского дворянства, за что впоследствии даже пострадали (см. в следующем томе).

   5 Снова отмечаем враждебное отношение Бакунина к крестьянской об­щине, в которой он усматривал препятствие к всякому прогрессу, в том чис­ле и развитию личности.

   6 Краевский, Генрих (1824 - 1897) - польский юрист и полити­ческий деятель умеренного направления, учился в Варшавском и Московском университетах, кончил последний с званием кандидата юридических наук в 1847 г. (был университетским товарищем Каткова); по возвращении в Вар­шаву занимался юридическою практикою; в начале 1850 г. был арестован по политическому делу и за участие в заговоре сослан в 1854 г. на каторгу в Сибирь, где пробыл до 1860 г. в районе Нерчинской Даурии. Бакунин познакомился с ним, когда он возвращался на родину. По возвращении в Варшаву а 1861 г. был участником "Делегации" до ее роспуска. В феврале 1862 г. выслан в Тамбов, причем при проезде через Москву возобновил свои отношения с Катковым, который тогда еще разыгрывал роль либерала и друга Польши. Принял деятельное участие в восстании 1863 г., писал во французских газетах в защиту Польши, был выразителем июньского Ржонда Народового, а с половины октября - белой диктатуры Траугута. В 1864 г. выслан на 3 года в Пензенскую губернию. По возвращении в Вар­шаву занимался адвокатскою практикою.

   7 Это место можно понимать в, том смысле, что сам Бакунин по каким-то мотивам, например недостаточно близкого знакомства, не снабдил Ра­гозина рекомендательным письмом к Кавелину, равно как и в том смысле, то он хотел подкрепить свою рекомендацию поддержкою Каткова.

  

   No 610. - Письмо А. И. Герцену.

   7 ноября 1860 г [ода]. Г[ород] Иркутск.

  

   Любезный Герцен! Месяцев 7 тому назад я написал тебе предлинное письмо в 20 листов. По разным обстоятельствам оно до тебя не дошло. Это был первый взрыв освобожденного слова после долгого молчания. Теперь буду короче. Прежде всего поз­воль мне, воскресшему из мертвых, поблагодарить тебя за благо­родные симпатичные слова, сказанные тобою обо мне печатно во время моего печального заключения ¹. Они проникли через ка­менные стены, уединявшие меня от мира, и принесли мне много отрады. Ты хоронил меня, но я воскрес, слава богу живой, а не мертвый, исполненный тою же страстною любовью к свободе, к логике, к справедливости, которая составляла и поныне составля­ет весь смысл моей жизни.

   Восьмилетнее заключение в разных крепостях лишило меня зубов, но не ослабило, напротив укрепило мои убеждения. В кре­пости на размышление времени много; инстинкты мои, двигатели всей моей молодости, сосредоточились, пояснились, как будто ста­ли умнее и, мне кажется, способнее к практическому проявлению. Выпущенный из Шлиссельбургской крепости почти 4 года тому назад, я окреп и здоровьем, женат, счастлив, в семействе и, не­смотря на это, готов по-прежнему, да, с прежнею страстью, уда­риться в старые грехи, лишь бы только было из чего. Я могу повторить про себя слова Фауста:

   Ich bin zu alt um nur zu spielen,

   Zu jung um ohne Wunsch zu sein

  

   ("Я слишком стар, чтобы лишь играть,

   и слишком юн, чтоб не желать". ),

   а будущее и даже близкое будущее, кажется, обещает многое. На­чалась и для русского народа погода, и без грома и молнии, ка­жись, не обойдется. Русское движение будет серьезным движе­нием; ведь фантазерства и фраз мало, а дельного склада много в русском уме, а русское широкое, хоть и беспутное сердце пу­стяками удовлетвориться не может. Мы здесь живем день ото дня, яко чающие движения воды, следим за всеми знамениями, прислушиваемся ко всем звукам, ждем и готовимся. Много хоте­лось бы мне поговорить с вами ² о том, что делается и не делает­ся в России и вне России. Но не за тем взялся я теперь за перо. Завтра должен я отдать это письмо курьеру, а мне нужно пого­ворить с вами, друзья, о предмете столь же важном для вас и для нас, и предотвратить вас, если возможно, от несправедливости против одного из лучших и полезнейших людей в России и от преступления против ваших собственных убеждений.

   Есть в самом деле один человек в России, единственный во всем официальном русском мире, высоко себя поставивший и сде­лавший себе громкое имя не пустяками, не подлостью, а великим патриотическим делом. Он страстно любит Россию и предан ей, как был ей предан Петр Великий. Вместе с тем он - не квасной патриот, не славянофил с бородою и с постным маслом. Это - человек в высшей степени современный и просвещенный. Он хо­чет величия и славы России в свободе. Он - решительно демо­крат, как мы сами, демократ с своей ранней молодости, по всем инстинктам, по ясному и твердому убеждению, по всему направ­лению головы, сердца и жизни; он благороден как рыцарь, чист как мало людей в России; при Николае он был генералом, гене­рал-губернатором, и никогда в жизни не сделал он ничего про­тив своих убеждений. Вы догадываетесь, что я говорю про Му­равьева-Амурского, против которого вы выступаете теперь врагами. Скажите, как это могло случиться, как вы, возложившие на себя высокую и трудную обязанность блюсти за Россиею, как вы могли не заметить, не узнать единственного патриота и го­сударственного человека в нашем отечестве, которого мы можем назвать безусловно нашим, и от которого Россия может теперь ждать действительной службы, может быть спасения, - я гово­рю вам о человеке, с которым я дружен и с которым вижусь по­чти каждый день вот уж два года.

   Вот его политическая программа. Он хочет безусловного и пол­ного освобождения крестьян с землею, гласного судопроизводства с присяжными, безысключительного подчинения такому суду всех (У Драгоманова опечатка "всем".) лиц частных и служебных, от малого до великого, безуслов­ной неограниченной печатной гласности, уничтожения сословий, народного самоуправления и народных школ на широкую ногу. В высшей административной сфере он желает следующих ре­форм: во-первых уничтожения министерств (он - отъявленный враг бюрократии, друг жизни и дела) и на первых порах не конституции и не болтливого дворянского парламента, а временной железной диктатуры, под каким бы то ни было именем, а для достижения этой цели - совершенного уничтожения николаев­ского, пожалуй и александровского вольноотпущенного петербург­ского лакейства. Он не верит не только в московских и петербург­ских бояр, но и в дворян вообще как в сословие и называет их блудными сынами России. Вообще он питает одинаковое и вполне заслуженное презрение ко всем привилегированным или, как он их называет, ко всем несекомым сословиям, не верит в пуб­лику и верит только в секомый народ, его любит, в нем един­ственно видит будущность России. Он не ждет добра от дворянско-бюрократического решения крестьянского вопроса, он надеет­ся, что крестьянский топор вразумит Петербург и сделает в нем возможною ту разумную диктатуру, которая по его убеждению одна только может спасти Россию, погибающую ныне в грязи, в воровстве, в взаимном притеснении, в бесплодной болтовне и в. пошлости. Диктатура кажется ему необходимою и для того, что­бы восстановить силу России в Европе, а силу эту хотелось бы ему прежде всего направить против Австрии и Турции, для освобождения славян и для установления не единой панславистической монархии, но вольной, хотя и крепко соединенной сла­вянской федерации. Он - друг венгерцев, друг поляков и убеж­ден, что первым шагом русской внешней разумной политики дол­жно быть восстановление и освобождение Польши.

   Нравится вам эта программа? И вспомните, что это - про­грамма не кабинетного идеалиста и фантазера, которому все лег­ко, все возможно, потому что он никогда ничего не сделал, нет, это - мысли, громко высказываемые мысли генерал-губернато­ра, опытного, испытанного государственного человека, который болтовни не терпит, у которого всю жизнь слово было делом, воля у которого железная, а ум граничит почти с гениальным.

   Я много встречал людей, но не знал еще [ни] одного, в ко­тором сосредоточено было бы так много друг друга дополняю­щих даров и способностей: ум смелый, широкий, жгучий, реши­тельный; природное увлекающее, воспламеняющее красноречие и вместе простота понимания и изложения удивительная. От прикосновения его мысли светлеют и простеют самые сложные, самые мудрые вопросы; пошиб мысли совершенно русский, прак­тический. Память редкая, обнимающая равно и дела и людей. Заговорите с ним о любом деле или вопросе, касающемся 12-лет­него управления его Восточною Сибирью; во всякое время и чем бы он ни был занят, он вам объяснит его со всеми подробностя­ми до мелочей и расскажет так, что вы уж никогда не забудете. Голова его всегда занята множеством разнороднейших дел, но всегда свежая и ясная, кажется, хранит и вмещает в себе все, что хоть один раз ее занимало. Докладчик, докладывающий ему о деле, никогда сам так хорошо его не понимает, как когда ему об нем докладывает. Голова его в вечной работе, он занимается, ког­да не спит, а спит не более 5 - 6 часов в сутки, и между тем вы никогда не заметите в нем скрипа рабочего. Он - самый любез­ный собеседник, всегда живой, остроумный, милый, но милый до того, что в него влюбляются не только женщины, но и мущины. Да и нельзя не любить его: он сам так горячо ненавидит и любит, у него так много сердца, он - весь сердце. К нему нельзя быть равнодушным ; его должно или любить, или ненавидеть. Он - такой верный и нежный друг, так много деликатности и возвы­шенного благородства во всех его отношениях. Он прям, открове­нен и никогда не усумнится высказать свою мысль или чувство. Он берет правдою, широкою, прямою, сердечною правдою. Гнев его должен быть ужасен, презрение его уничтожает. Вот вам нравственный человек. Прибавьте самоотвержение, пренебреже­ние к собственным интересам исключительное - il est d'une genИrositИ princiere ("Он отличается княжескою щедростью"). Он не богат, так не богат, что, оставляя ныне Сибирь, если, что очень возможно по политическим причинам, он оставляет и службу, то ему почти нечем будет жить; а между тем в последние три года во время своих поездок на Амур, в Китай и Японию и благодаря только им он потерял на акциях 80.100 руб. сер., и только мельком раз я слышал от него об этой потере.

   Он до такой степени бескорыстен, что отказался принять пожизненную пенсию, которую ему хотели дать за амурское де­ло, - и все это делается просто, без тени тщеславия; так нату­рально, как другой выпивает стакан воды. В этом замечательном человеке нет ни капли эгоизма или тщеславия ; он дорожит прав­да названием Амурского, но ни во что не ставит ни свое гене­ральство, ни свое генерал-губернаторство, ни свое графство. Ему нужна сущность, а не форма власти - еще сходство с Петром Великим, которого гениальною простотою своею так часто напо­минает мне Муравьев-Амурский. К нему во всякое время открыт доступ для всех, и для каждого у него есть и память и сердце. Это - настоящий человек, но вместе и настоящий опытный го­сударственный человек; с его умом ни один урок жизни, ни один лично им пережитой государственный факт не мог пропасть да­ром.

   Прежде всего у него русский ум, и его обмануть трудно; он смотрит насквозь в вашу душу и, когда не хочет открыться, не покажет вам своей души. Ум его столь же гибок и тонок, сколь­ко и прям, и в дипломатии его никто не перещеголяет. Он, ка­жется, способен на все кроме литературы и профессуры, к кото­рым, несмотря на образованность и любознательность свою (он до сих пор читает и учится), он питает инстинктивное отвраще­ние; друг дела, он ненавидит болтовню. Он так же способен к дипломатии, как и к внутреннему управлению или к военному делу. Он знает людей, умеет обходиться с ними, уговаривать, убеждать, увлекать их; невидимо подчинять их своей мысли и воле. Il semble nИ pour commander ("Он как бы рожден, чтобы повелевать"). Что же касается до воен­ного дела, то все знавшие его на Кавказе, где он впервые по­казал себя как самостоятельный начальник, все знающие его близко теперь убеждены, что он одарен всеми способностями первоклассного генерала: быстрота и ясность соображения, при­сутствие духа, находчивость в критическую минуту, военное зда­ние, дух непоколебимый, а главное - смелая и счастливая, истин­но героическая решимость - все залоги победы в нем соединены в высшей степени, и если теперь что-нибудь льстит его самолю­бию, так это только мысль командовать армиею против австрий­цев, которых он ненавидит не менее меня. Он - истинно гени­альный администратор, вносящий толк, разум, ясность и про­стоту во все части своего управления, а в минуты трудные на­ходящий там средства, где их никто не видит. Дело у него горит под руками, он поражает внезапностью своих решений и неудер­жимою стремительностью своих исполнений, почти всегда вер­ных, метких, счастливых, потому что они - плод глубокого пред­варительного размышления. Когда дело идет о деле, он не жале­ет ни себя, ни своих служащих; впродолжение 12-летнего управ­ления он сделал верхом, в тарантасе, в телеге, пешком, на лодке более 200.000 верст. Он первый в 1854 г[оду] поплыл на лод­ках вниз по Амуру и если бы рассказать в подробности вое его амурские подвиги, подвиги неустрашимости, самопожертвования, сердца, ума, то право вышла бы геройская эпопея. И этот чело­век теперь еще - во всей силе своего ума, своих необыкновен­ных способностей, сердце его нераздельно принадлежит России, делу ее освобождения, славянскому делу. Он - весь наш и убеж­дениями и делами своими, еще более тем, что он хотел бы сде­лать для России; я не знаю, да и вы, друзья, не знаете другого человека, от которого Россия могла бы ожидать для себя столько великой пользы. Я помню, как вы оплакивали смерть генера­ла Пассека³, - вот вам другой Пассек, во всех отношениях луч­ше, дельнее, умнее, сильнее и, может быть, преданнее Пассека, потому что в Муравьеве гениальная преданность мысли и делу. Вот вам готовый спаситель России, а вы - его враги. Что это значит? И как же велика ответственность, которую вы на себя берете перед Россиею и перед самими собою! От легкомыслия и легковерия, незнания или недостатка критики вы становитесь клеветниками против лучшего человека в России. Ведь это - уродство и преступление.

   Петербург, весь высший официальный мир его ненавидит; в Третьем Отделении, куда почти ежедневно пишут ваши коррес­понденты, герои, любимцы Завалишин и Петрашевский, в Треть­ем Отделении он записан как архикрасный; вообще его зовут там le gИnИral rouge ("Красный генерал".), - все это очень естественно ⁴. Между мертвыми он - один живой, между мелкими, своекорыстными интриганами и эгоистами он один предан делу, он не берет пен­сии, - как его не ненавидеть! Он присоединяет огромный край исключительно сибирскими средствами, совершает великое дело почти без средств, он щадит государственные финансы, подает проект за проектом для упрощения администрации, для упразд­нения ненужных служебных мест, для освобождения, для облег­чения участи миллионов, угнетенных воровским меньшинством, он не дает спать, заставляет думать о деле, он - в высшей степени человек беспокойный, к тому же громко выражающий свое него­дование, свое презрение и к принципам и к людям петербург­ским, не щадя даже героев ектении (Т. е. царя и династию.). За это его Петербург не­навидит, и это естественно. Естественно также, что не любит его большинство храброго российского дворянства. Он так глубоко вник в хамски-аристократический блуд российских бояр и так метко честит его - любить не за что. Он любит народ, зато и народ в него верит, имя Муравьева не умрет в Сибири. Не лю­бят его также и литераторы; опять понятно: литераторы - народ щекотливый, тщеславный, вчера дрожали они, сегодня разыгры­вают силу и болтовню принимают за дело. Они - монополисты тощего русского просвещения, монополисты ума во фраке и лю­бят поклоны. Муравьев их презирает и им не кланяется. Они - либералы, он - простой демократ, нет ничего общего между ни­ми. И так понятно, что вся привилегированная, болтающая и пра­вящая публика не терпит Муравьева, но как вы, друзья народа, могли стать его врагами, как могли так легкомысленно поверить людям, как Завалишин и Петрашевский, о которых поговорим по­сле, - вот чего я решительно не понимаю. Своя своих не познаша.

   Вы спросите, чем же доказал Муравьев свои способности, свое честное и полезное направление. 12-летнее управление его Во­сточной Сибирью - самый лучший ответ на этот вопрос. Один из моих добрых знакомых, политический поляк Вебер ⁵, доско­нально знающий Сибирь, ибо был сослан сюда еще до назначе­ния Муравьева, могущий поэтому сравнить положение ее до Муравьева с ее нынешним состоянием, сказал недавно, что если бы напечатать все, что написал Муравьев впродолжение этих 12 лет, особливо бумаги, посланные им в Петербург к императо­ру и к разным министрам, то это одно составило бы блестящую биографию; из этой переписки ясно бы стало, чего он хотел, к чему он стремился. Всякая бумага дышит гуманностью, высокою справедливостью, светлым разумом, пользою государства и края. Главною и постоянною целью всех его предположений и дей­ствий было возвышение, облегчение, возможное освобождение всего, что притеснено в России, т. е. по преимуществу народа.

   Не помню кто-то, кажется Rene de Taillandier ⁶, говоря о Сперанском⁷, заметил, что в то время как государственные лю­ди других земель находят крепкую опору в общественном мне­нии, в России они опираются единственно на милость и доверие одного лица, поэтому должны употребить три четверти времени своего на борьбу для удержания своего места и только четверть остается у них на дело. Это вполне подтвердилось на Муравьеве. Малейшую возможность сделать добро он должен был брать с боя и сколько сил, сколько жизни он положил на борьбу с Пе­тербургом, и как дорого стоила каждая победа! Ведь вы знаете, что такое наши министры, наши петербургские государственные люди. Мелкие и пошлые люди с пышною обстановкою, дураки с глубокомысленно-размышляющими минами, недоученные, недо­деланные, мелкие эгоисты и честолюбцы с патриотическими фра­зами, возвысившиеся и поддерживающиеся интригою и подло­стью, машинные формалисты, рутинеры, не имеющие даже и предчувствия о живом, действительном деле. Этим развратным машинально живущим и действующим мумиям кроме себя ведь нет zи до кого и ни до чего дела, и всякий преданный человек с живою, плодотворною мыслью вам смешон, пока он бессилен, и становится их врагом, если он может заставить их слушать себя. Муравьева они с первого раза встретили как врага. В ко­митете министров он нашел только одного истинного неизменно­го союзника: Киселева (Павел Дмитриевич⁸.), ныне посланника во Франции. Все же остальные были против него и постоянно впродолжение 12 лет старались парализовать его начинания то интригою, то систе­матическим, тупым невниманием.

   При таких-то условиях Муравьев должен был действовать. Что ж успел он сделать? Главным делом его без сомнения яв­ляются присоединение Амура к России. Я не стану распростра­няться о нем; для того, чтобы говорить об этом предмете под­робно, теперь уже понадобились бы толстые брошюры, если не целые книги. Ограничусь несколькими замечаниями. Амурское дело, великое по своем