Бакунин Михаил Александрович - Письма

иею. Он крепко наш и луч­ший и сильнейший из нас; в нем - будущность России. Он ре­шился оставить на время службу, несмотря на то, что ему хотят предложить министерство внутренних дел. Он твердо решился не принимать ничего, пока не изменится радикально правитель­ственная система, пока не примется его программа. Программа же в немногих словах следующая: 1. Полное и безусловное ос­вобождение крестьян с землею. 2. Публичное судопроизводство с судом присяжных и подчинение последнему всех служебных чинов по административным грехам, от малого до велика. 3. Образование народа на самых широких основаниях. 4. На­родное самоуправление с уничтожением бюрократии и с воз­можною децентрализациею России, а в Петербурге не консти­туция и не парламент, а железная диктатура в видах освобож­дения славян, начиная с воссоединенной Польши, и борьбы на смерть с Австриею и с Турциею.⁵ Вот вся программа серьезно­го государственного человека, доказавшего, что он умеет испол­нять свои замыслы. Я отвечаю вам за искренность Муравьева, потому что знаю его как своего лучшего друга. Каково же мне, вашему другу, другу вашего "Колокола", честь и влияние ко­торого в России, поверьте, мне не менее дороги, чем вам самим, видеть, как, обманутые, ослепленные, вы проповедуете ложь и клевету, нападая на единственного человека между всеми в Рос­сии, стоющего, чтобы мы стояли за него горою!

   Теперь послушай, Герцен. Если ты мне поверишь, в таком случае не печатай моего ответа в "Колокол": ты сумеешь и без него дать Муравьеву полное удовлетворение так, как именно ты должен дать такому человеку, как Муравьев, sans rctiсences et sans Иquivoques ("Без умолчаний и без виляний".), соблюдая при том осторожность, чтобы не слишком компрометировать его перед правительством. Но если ты не поверишь мне или поверишь только вполовину, так что в душе твоей будут оставаться сомнения, тогда именем всего того, что нас связывало и связывает, я требую от тебя, чтобы ты напечатал без выпусков весь мой ответ, и если это покажется необходимым, пожалуй, хоть и за моей подписью. Есть случаи, когда осторожность и все другие соображения должны итти к чорту. Напечатание ответа моего будет сопряжено, я знаю, с большими неудобствами. Во-первых, оно может еще на несколько лет приковать меня к Сибири; во-вторых преждевременно ком­прометирует Муравьева перед правительством и нас всех в лице Петрашевского перед русскою публикою; наконец сильно ком­прометирует "Колокол", так грубо, так нелепо, так самоубий­ственно ошибающийся. А все-таки я требую напечатания, если в своем сердце и в своем уме ты не найдешь другого средства дать Муравьеву полное удовлетворение. Во всяком деле, как в деле чести, один поступок той или другой стороны ведет за со­бою необходимо неприятные, часто тяжелые последствия для обеих сторон, но от этих последствий ни та, ни другая сторона не имеют права отказаться. Ты напечатал нападение, печатай же и ответ или сознайся громко, что ты был подло обманут и не­простительным образом ошибся. Вот чего я жду от твоей спра­ведливости, от твоего благородства, наконец, от твоей преданно­сти общему делу. Ты - наш судья, Герцен, это - правда, но вместе с тем вопомни, что и мы - твои судьи: между нами со­лидарность взаимной ответственности, которой ни ты, ни мы разорвать не можем.

   Но довольно об этом частном случае, поговорим вообще о положении "Колокола" ⁶. Со всех сторон слышно, что в послед­нее время "Колокол" много утратил влияния. Одна из причин такого падения заключается без сомнения в ложных корреспонденциях: двух-трех таких промахов, как в отношении Муравьева и Вос[точной] Сибири, достаточно, чтоб убить ваше издание. Вы должны соблюдать большую осторожность в выборе ва­ших корреспондентов. Говорят, что Россия оттаивает, но под льдом всегда много навоза, а навоз воняет. Вполне русская жизнь, вполне русские мелкие интриги и страсти, вполне родная вонючая грязь, отстой подлых интересов и мелкого, но неумо­лимого тщеславия - пошлость, зависть, ненависть, пустота и су­хость мертвого сердца и великодушные фразы, мелкие дела и громкие слова, - все это теперь просится наружу и, так как другого свободного органа кроме вашего до сих пор еще нет, все это стремится в "Колокол". А скрыться под маскою либе­рализма и демократизма ныне не мудрено⁷. Кто не знаком с благородными словами и фразами! Они стали так дешевы, так безопасны и безвредны, так часто кстати и некстати слышатся во всех углах даже в Сибири, что право произносить их самому как-то становится стыдно. Казенный либерализм, казенный де­мократизм, - все слова, слова да слова, а за ними такая гнус­ная, мелочная действительность, что становится тошно. Слова в России действуют на меня как рвотное: чем эффектнее и силь­нее, тем тошнее. Верить должно только тому, в ком есть залог, что слово у него перейдет в дело; в отношении же других я по­ступил бы так: чем краснее кто сказал слово, тем выше по­строил бы я для него виселицу. Многие ли из ваших коррес­пондентов способны, готовы к благородному делу, к которому, кажется, обязывают их великодушные фразы? А вы их слу­шаете. Вы взяли на себя трудную, почти неисполнимую обя­занность: в Лондоне судить лица, действующие в России. Пока действовали все люди, вам знакомые, времен николаевских, Клейнмихели, Орловы, Закрепские, Панины⁸ etc. etc., вам было легко, но теперь выступают на арену люди, вам очень мало или совсем неизвестные. Вы должны их судить по данным, при­сланным вам из России. Кто вам поручится за верность данных? Не должны ли же вы иметь несколько единомыслящих людей в России, знающих край я одаренных практическим талантом и смыслом, в добросовестности и в справедливости которых вы были бы уверены как в своих собственных и которые бы про­веряли и укрепляли своим свидетельством все известия, вам посылаемые? Иначе вы будете всегда обмануты и потеряете вся­кую силу в России. А таких людей ведь не легко найти между пишущей братьею, даже между остатками наших бывших круж­ков: большая часть из них окоченели, помертвели и живут и действуют и болтают как мертвые между мертвыми.

   Странное явление представляет ныне русская публичная жизнь, официальная и неофициальная! Это - царство теней, в котором подобия живых людей двигаются, говорят, кажется мыс­лят и действуют, а между тем не живут. Есть в них риторика всех страстей, нет страсти, нет действительности, ни общего преобладающего характера, ни характеров. Все - литература, писание да болтание, а ни капли жизни и дела; нет ни к чему действительного интереса. И говорить даже ни с кем не хочется, потому что наперед знаешь, что из слов не выйдет дела. Лите­ратуре теперь лафа, это - ее царство. Панаевы⁹ торжествуют и пишущая братия бьет себя страстно в пустую грудь, а грудь издает громкий звон, потому что в ней нет сердца; в головах полированные засушники с готовыми категориями и словами, а не живой производительный мозг; в мышцах нет силы, а в жи­лах нет крови - все тени, красноречивые, пустозвонные тени, и сам между ними становишься тенью. Они ведут теперь мелоч­ную торговлю с помощью небольшого капитала, собранного Станкевичем, Белинским, тобою, Грановским, они спят, бредят вслух, размахивая руками, и только тогда пробуждаются к чув­ству действительности, когда затронуто их лицо, их тщеславие, единственная действительная страсть между так называемыми людьми порядочными точно так же, как карманная страсть ис­ключительно преобладает во всех прочих слоях русской пуб­лики ¹⁰. От теней ли ждать чудес? А между тем Россия может быть спасена только чудесами ума, страсти да воли. Я ничего не жду от известных в литературе имен, верю же в спящую силу народа, верю в среднее сословие, - не в купечество, оно гнилее даже дворянства, - но в фактическое, официально не­признанное среднее сословие, образующееся постоянно из от­пускных людей, приказчиков, мещан, поповских детей, - в них сохранились еще и русский сметливый ум и русская удалая пред­приимчивость; верю также, что в самом дворянском сословия кроется много ("На этих словах оканчивается первый лист письма. Затем второй, другого формата, но нумерованный "2" - начинается, как напечатано далее, представляя в начале вариант окончания первого листа". (Примечание М. Драгоманова.) наполненный тщеславным самообольщением. Странное зрелище представляет ныне русская публичная жизнь, официальная и не­официальная! При Николае можно было предположить, что она заключает в себе много невыясненных тайн, много сдержанных, спертых сил. Теперь она открыта, и что же мы видим? Это - царство теней, в котором подобия живых людей говорят, дви­гаются, кажется мыслят и действуют, а между тем не живут. Есть в них риторика всех страстей, нет страсти, нет действитель­ности, нет ни характера, ни характеров. Все - литература, многописание, многоболтание, но ни капли жизни и дела. Нет ни к чему действительного интереса, кроме [как] к себе, так что и сам между ними становишься тенью, и даже говорить ни с кем не хочется, потому что чувствуешь, что никому нет ни до чего дела, и знаешь .наперед, что из слов никогда не выйдет дела. Литературе теперь лафа, это - ее царство. Панаевы торжествуют, и пишущая братия бьет себя страстно в пустую грудь, и грудь издает громкие звуки, потому что в ней нет сердца. В головах полированные засушники с готовыми категориями и словами, а не живой производительный мозг; нет силы в мыш­цах, нет крови в жилах - все тени, красноречивые, пустословные тени. Теперь они ведут мелочную торговлю с помощью неболь­шого капитала, собранного Белинским, тобою, Грановским, они спят, бредят вслух, размахивая руками, и только тогда пробуж­даются к чувству действительности, когда затронуто их лицо; их тщеславие, - единственная действительная страсть между людьми, называющимися порядочными, точно так же, как кар­манная страсть преобладает во всех прочих слоях русской пуб­лики.

   От теней ли ждать чудес? А между тем Россия может быть спасена только чудесами ума, страсти, воли. Страшна будет рус­ская революция, а между тем поневоле ее призываешь, ибо она одна в состоянии будет пробудить нас из этой гибельной летар­гии к действительным страстям и к действительным интересам. Она вызовет и создаст, может быть, живых людей, большая же часть нынешних известных людей годна только под топор. Таково мое убеждение. Я спрашиваю даже: много ли уцелело из наших? Деятельность утомляет, сжигает людей, но русская обыденная пошлость их стирает и стаптывает. Тургенев (Иван Сергеевич.), Ка­велин, Корш¹¹ - живые ли люди? Ваших прочих друзей и зна­комых я не знаю, жизнь сохранилась ли в них? Мне обещают, что в нынешнюю весну я получу позволение ехать в Россию; буду искать людей: для меня это - интерес первостепенный.

   Здесь кроме Муравьева я узнал еще одного человека, это - молодого генерала Николая Павловича Игнатьева ¹², сына санкт-петербургского генерал-губернатора и, если я не ошибаюсь, тво­его знакомого, Герцен. Он возвращается теперь из Китая, где он наделал чудес. С 19 казаками, в виду английского и фран­цузского посланников лорда Ельгина (Эльджин.) и барона Gros¹³ с их армиями, он сумел сыграть самую блистательную, первую роль и извлечь для России наибольшие выгоды, несравненно большие, чем сами французы и англичане. О трактате, им заклю­ченном, вы узнаете из газет, но о чем не услышите, это - о бес­примерном варварстве английских, особливо же французских войск в Китае. Первые довольствовались большею частью гра­бежом и состоят притом по преимуществу из сипаев, но вто­рые, чистые французы, по всей дороге до Пекина насиловали женщин и потом топили, убивали их, отрезывали у них ноги. Этим воспользовались русская сметливость и русская дисципли­на: во главе 19 казаков Игнатьев явился как спаситель Китая, и теперь мы стали уже совершенно крепкою ногою на Тихом океане. Но возвратимся к Игнатьеву. Это - человек молодой, лет тридцати, вполне симпатичный и по высказываемым мыслям и чувствам, по всему существу своему, смелый, решительный, энергичный и в высшей степени способный. Он честолюбив, но благородно-горячий патриот, требующий в России реформ демо­кратических и со-вне политики славянской, одним словам - с легкими различиями того же, чего требует Муравьев. Они со­шлись и будут действовать заодно. Вот с такими-то людьми не­худо бы вам было войти в постоянные сношения; они не резо­нерствуют, мало пишут, но зато много знают, и - редкая вещь в России - много делают¹⁴.

   Теперь что скажу вам о себе, друзья?

   Я намерен вскоре послать вам подробный журнал моих faits et gestes ("Дел и поступков".) со времени нашей последней разлуки в Avenue Marigny ("Авеню Маринки", улица в Париже, на которой жил в 1847 - 48 годах А. И. Герцен.), а теперь окажу только несколько слов о своем настоя­щем положении. Просидев год в Саксонии, сначала в Дрездене, потом в KЖnigstein (Кенигштейн - город и крепость в Саксонии.), около года в Праге, около пяти меся­цев в Ольмюце, все в цепях, а в Ольмюце и прикованный к сте­не, я был перевезен в Россию. В Германии и Австрии мои отве­ты на допросы были весьма коротки: "Принципы вы мои знае­те, я их не таил и высказывал громко; я желал единства демо­кратизированной Германии, освобождения славян, разрушения всех насильственно сплоченных царств, прежде всего разруше­ния Австрийской империи; я взят с оружием в руках- - доволь­но вам данных, чтобы судить меня. Больше же ни на какие во­просы я вам отвечать не стану" ¹⁵.

   В 1851 году в мае я был перевезен в Россию, прямо в Петро­павловскую крепость, в Алексеевский равелин, где я просидел 3 года. Месяца два по моему прибытию, явился ко мне граф Орлов от имени государя: "Государь прислал меня к вам и при­казал вам оказать: "скажи ему, чтоб он написал мне, как ду­ховный сын пишет к духовному отцу". Хотите вы писать?" Я подумал немного и размыслил, что перед juri (Жюри, суд присяжных.), при от­крытом судопроизводстве я должен бы был выдержать роль до конца, но что в четырех стенах, во власти медведя, я мог без стыда смягчить формы, и потому потребовал месяц времени, согласился и написал в самом деле род исповеди, нечто вроде Dichtung und Wahrheit ("Вымысел и правда".); действия мои были впрочем так открыты, что мне скрывать было нечего. Поблагодарив государя в приличных выражениях за снисходительное внимание, я приба­вил: "Государь, вы хотите, чтоб я вам написал свою исповедь: хорошо, я напишу ее; но вам известно, что на духу никто не должен каяться в чужих грехах. После моего кораблекрушения у меня осталось только одно сокровище: честь и сознание, что я не изменил никому из доверившихся мне, - и потому я ни­кого называть не стану". После этого, Ю quelques exceptions prХs ("За немногими изъятиями".), я рассказал Николаю всю свою жизнь за границею, со всеми замыслами, впечатлениями и чувствами, причем не обо­шлось для него без многих поучительных замечаний насчет его внутренней и внешней политики. Письмо мое, рассчитанное во-первых, на ясность моего по-видимому безвыходного положения, с другой же - на энергический нрав Николая, было написано очень твердо и смело и именно потому ему очень понравилось. За что я ему действительно благодарен, это [за то], что он по получении его ни о чем более меня не допрашивал¹⁶.

   Просидев три года в Петропавловской [крепости], я при нача­ле войны в 1854 году был перевезен в Шлиссельбург, где проси­дел еще три года. У меня открылась цинготная [болезнь] и по­выпали все зубы. Страшная вещь - пожизненное заключение: влачить жизнь без цели, без надежды, без интереса; каждый день говорить себе: "сегодня я поглупел, а завтра буду еще глупее"; с страшною зубною болью, продолжавшеюся по неделям и возвращавшеюся по крайней мере по два раза в месяц, не спать ни дней, ни ночей; что бы ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать какое-то неспокойное ворочание в сердце и в печени с sentiment fixe: ("Постоянное чувство".) я раб, я мертвец, я труп! Однако я не упадал духом. Если бы во мне оставалась религия, то она окончательно рушилась бы в крепости. Я одного только желал: не примиряться, не резиньироваться, не изменить­ся, не унизиться до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане ¹⁷, сохранить до конца в целости святое чув­ство бунта.

   Николай умер, я стал живее надеяться. Наступила корона­ция, амнистия. Александр Николаевич собственноручно вычерк­нул меня из поданного ему списка, и когда спустя месяц мать моя молила его о моем прощении, он ей сказал: "Sachez, Madame, que tant que votre fils vivra, il ne pourra jamais Йtre libre" ¹⁸ ("Сударыня, доколе сын Ваш будет в живых, он свободен не будет".). После чего я заключил с приехавшим ко мне братом Алексеем условие, по которому я обязывался ждать терпеливо еще месяц, по прошествии которого, если б я не получил свободы, он обе­щал привезти мне яду. Но прошел месяц, - я получил объяв­ление, что могу выбрать между крепостью или ссылкою на по­селение в Сибирь. Разумеется, я выбрал последнее. Не легко досталось моим освобождение меня из крепости. Государь с упорством барана отбил несколько приступов; раз вышел он к кн. Горчакову (министру иностр[анных] дел) с письмом в ру­ках (именно тем письмом, которое в 1851 г[оду] я написал Ни­колаю) и сказал: "mais je ne vois pas le moindre repentir dans cotte lettre" (Но я не усматриваю в этом письме ни малейшего раскаяния.) - дурак хотел repentir! (Раскаяние¹⁹.). Наконец в марте 1857 года я вышел из Шлиссельбурга, пробыл неделю в 3-ем Отделении и по высочайшему соизволению сутки у своих в де­ревне, а в апреле был привезен в Томск. Там прожил я около двух лет, познакомился с милым польским семейством, отец ко­торого Ксаверий Васильевич Квятковский служит по золотопро­мышленности. В версте от города, на даче или, как говорится в Сибири, на заимке Астангово жили они в маленьком домике тихо и по-старосветски. Туда стал я ходить всякий день и предложил учить французскому языку и другому двух дочерей, сдружился с моею женою, приобрел ее полную доверенность; я полюбил ее страстно, она меня также полюбила, - таким обра­зом я женился я вот уже два года женат и вполне счастлив. Хо­рошо жить нe для себя, а для другого, особенно если этот дру­гой - милая женщина. Я отдался ей весь, она же разделяет и сердцем и мыслью все мои стремления. Она - полька, но не католичка по убеждению, поэтому свободна также и от полити­ческого фанатизма: она - славянская патриотка. Ген.-губ. За­падной Сибири Гасфорд без моего ведома выхлопотал мне вы­сочайшее соизволение на вступление в гражданскую службу, - первый шаг к освобождению из Сибири, но я не мог решиться воспользоваться им: мне казалось, что надев кокарду, я потеряю свою чистоту и невинность. Хлопотал же я о переселении в Во­сточную Сибирь и насилу выхлопотал; боялись для меня сим­патии Муравьева, который приезжал в Томск отыскать меня и явно, публично высказал мне свое уважение. Долго не согла­шались, наконец согласились²⁰. В марте 1859 г [ода] я пересе­лился в Иркутск, вступил в службу только что образовавшейся Амурской компании; ездил в следующее лето по целому Забай­калью, а в начале 1860 года оставил компанию, убедившись, что в ней прока не будет. Теперь ищу службу по золотопромыш­ленным делам у Бенардаки; до сих пор еще дела мои не увен­чались полным успехом, а хотелось бы обойтись без помощи братьев. Они не .богаты; к тому [же], не ожидая петербургского решения, они фактически освободили своих крестьян с землею и производят все работы наемным трудом, что сопряжено с боль­шою тратою капитала. Как бы то ни было, живу я здесь в об­стоятельствах довольно стесненных, но надеюсь, что дела мои скоро поправятся.

   Пора в Россию. До сих пор все старания Муравьева выхло­потать мне право возвращения были безуспешны. Тимашев и Долгоруков (У Драгоманова напечатано Долгорукий.), основываясь на каких-то сибирских, доносах, счи­тают меня человеком опасным и неисправимым²¹. Впрочем Му­равьев уверен, что ему удастся освободить меня ныне весною. Теперь я сильно надеюсь на успех, и ехать в Россию стало для меня действительною необходимостью. Я не рожден для спокой­ствия, отдыхал поневоле столько лет, пора опять за дело. Деятельность моя в Сибири ограничилась пропагандою между по­ляками, - пропагандою "прочем довольно успешною: мне уда­лось убедить лучших и сильнейших из них в невозможности для поляков оторвать свою жизнь от русской жизни, а потому и в необходимости примирения с Россиею; удалось убедить также и Муравьева в необходимости децентрализации Империи и в ра­зумности, в спасительности славянской федеративной политики. Теперь надо в Россию, чтобы искать людей; вновь познакомить­ся со старыми и открыть новых, чтобы ознакомиться живее с самою Россиею и постараться угадать, чего от нее ожидать мож­но, [чего] (Это слово вставлено видимо по смыслу М. Драгомановым.) нельзя. Странно будет, если внутреннее движение, возбужденное крестьянским вопросом, вместе с внешним, по­рожденным невидимому Наполеоном, в сущности же - далеко не умершею революциею, которой Наполеон - только один из органов ²², странно, говорю я, если все это вместе не расшатает Россию. Будем надеяться, пока есть возможность надеяться, а до тех пор, друзья, прощайте.

   Преданный Вам

   М. Бакунин.

  

   С будущим письмом пришлю письмо к другу Рейхелю и приложу мой портрет.

   Вы без сомнения захотите ответить мне. В таком случае, про­шу вас, присылайте ваши письма через верных путешественни­ков в Петербург или на имя Николая Павловича Игнатьева или...

  

   No 612. - Напечатано в "Письмах" Бакунина Драгомановым (стр. 63 - 74). Оригинал хранится в семейном архиве Герценов в Лозанне.

   Это письмо является ответом на какую-то записку Герцена, получен­ную Бакуниным в начале декабря 1860 г. в Иркутске. Совершенно оче­видно, что записка не стоит ни в какой связи с письмом Бакунина от 7 - 15 ноября, которое Герцен никак не мог получить до писания упомя­нутой записки (от Иркутска до Лондона письму требовалось не меньше двух месяцев, да обратно столько же). Вернее всего, что благодаря мас­совому возвращению ссыльных поляков на родину установились надежные связи с Восточной Сибирью, а Герцену через своих польских друзей ни­чего не стоило переправить Бакунину записку. К этому его могли побу­дить рассказы возвратившихся ссыльных поляков о житье-бытье Баку­нина в Сибири, дошедшие до Герцена, а может быть и переданный ему че­рез них поклон Бакунина. Как бы то ни было, но для нас ясно, что Ба­кунин получил от Герцена весточку раньше, чем тот письмо от него (если не считать записочку от лета 1858 г., напечатанную нами под No 604).

   1 Итак здесь Бакунин во-первых устанавливает тождество между своею тогдашнею программою и умеренно-дворянскою программою Герце­на - Огарева, а во-вторых -между своею программою и программою Му­равьева, которая даже и от умеренного герценовского либерализма далеко отстояла. Все это не свидетельствует в пользу ясности и революционности тогдашних политических взглядов Бакунина и представляет огромный шаг назад в сравнении с тем, что он говорил в 1848 - 1849 гг.

   2 А между тем по признанию самого Бакунина только за обещание пожаловаться в "Колокол" Петрашевский был выслан из Иркутска в глу­хое захолустье, которое Бакунин изображает в виде рая.

   Филипп Эгалитэ (Равенство) - революционная кличка герцо­га Орлеанского, Луи Филиппа Жозефа (1747 - 1793); он заигрывал с духом времени, приспособляясь к буржуазному характеру новой Фран­ции; при дворе его ненавидели, а Мария Антуанета была его смертельным врагом; во время революции он примкнул к ней против абсолютизма; двор выслал его за это в Англию; вскоре после его возвращения оттуда король Луи XVI был низложен, и престол стал вакантным. Герцог Орлеанский объявил себе сторонником крайней левой, был избран членом Конвента, пе­ременил имя герцога Орлеанского на Филипп-Равенство, голосовал за казнь короля и т. п. По-видимому втайне он стремился к захвату вакантного королевского престола и возбудил подозрение искренних демократов. Изме­на генерала Дюмурье окончательно его погубила; преданный суду револю­ционного трибунала, он был осужден и гильотинирован в тот же день.

   3 Константин Николаевич (1827 - 1892) - великий князь, второй сын Николая I; в 1849 г. участвовал в венгерском походе, в 1850 г. назначен членом Гос. Совета, в 1852 г. товарищем морского министра, в 1853 г. управляющим морским министерством. Разыгрывал либерала и видимо мечтал таким путем достигнуть престола (поэтому Бакунин и срав­нивает его с Филиппом Эгалитэ). Официальный журнал министерства "Морской сборник" сделался при нем чуть ли не либеральным органом (здесь Завалишин и печатал свои статьи против Муравьева Амурского). Стоял за освобождение крестьян при удовлетворении интересов помещиков, участвовал в отмене телесных наказаний, смягчении цензуры, в издании закона о всесословной воинской повинности и пр.; по существу все это означа­ло стремление к объединению дворянства с крупной буржуазии для упроче­ния монархии. Действительную цену своего либерализма он показал своею двойственною и демагогическою политикою в Польше, куда в 1862 г. был послан в качестве наместника. В 1865 г. был председателем Гос. Совета, но не пользовался влиянием, так как большинство правящего класса стояло за безусловную реакцию. Со вступлением на престол Александра III был как "либерал" устранен от дел и прожил последние годы в своем крымском имении в стороне от политики.

   4 По-видимому это была попытка снискать благоволение Герцена, к которому впрочем заезжали тогда на поклон многие сановники. Но это обещание Муравьевым исполнено не было; насколько известно, он у Гер­цена не побывал (да и с Бакуниным, как читатель узнает в шестом томе на­стоящего издания, встретился за границею весьма холодно).

   5 Эта программа дворянского авантюризма далеко отстает даже от программ, выставлявшихся тогда умеренными либеральными группами, не говоря уже о действительных революционерах вроде кружка Чернышев­ского, о котором Бакунин вообще не упоминает, а если, как увидим ниже, я упоминает, не называя его, то в отрицательном духе. И эту программу Бакунин считал своею и притом самою передовою из тогда существовав­ших! Невелики же были тогда его политические требования.

   6 Но пообещав перейти к другой теме, Бакунин все-таки снова загова­ривает о Муравьеве и повторяет свои аргументы в его пользу.

   7 Только к Муравьеву Амурскому Бакунин не применил этого золото­го правила, а оно спасло бы его от многих ошибок.

   Любопытно, что Муравьев около того же времени дает оценку "Ко­локолу" приблизительно в тех же выражениях. Так в письме к М. С. Корсакову от 30 апреля/12 мая 1861 г. (цит. соч. Барсукова, том I, стр. 629) отставной сановник пишет: "Герцен в глазах моих совершенно себя уронил своей неосновательностью и диктаторскими своими приго­ворами; то и другое вместе стало уже смешно: у него, как видно, нет никакой цели; и хотя изредка являются дельные статьи, полезные тем, что государь прочтет то, чего другим путем узнать не может, но эти дельные статьи затемняются множеством клеветы, и всякое доверие к нему исчезает".

   8 Клейнмихель, Петр Андреевич (1793 - 1869) - русский госу­дарственный деятель реакционного направления, сын павловского холопа и любимца, служил в гвардии, в 1812 т. был адъютантом Аракчеева, ко­торый в 1816 г. произвел его в полковники и сделал его в 1817 г. на­чальником штаба поселенных войск; на этом посту Клейнмихель проявил страшный произвол и зверскую жестокость, за что все время повышался в чинах: в 1842 г. член Гос. Совета, с 1842 по 1855 главноуправляющий, а затем министр путей сообщения и публичных зданий. Отличался расто­чительностью при возведении казенных сооружений, а также взяточниче­ством и бесчеловечным отношением к рабочим. В 1855 г. уволен с остав­лением членом Гос. Совета.

  

   Орлов, Алексей Федорович, граф и князь (1786 - 1861) - русский военный и государственный деятель, внебрачный сын Ф. Г. Орлова, одно­го из убийц Петра III; во время восстания декабристов, будучи команди­ром л.-гв. конного полка, выказал верность Николаю и повел, хотя не­удачно, своих солдат в атаку на инсургентов. С тех пор сделался прибли­женным Николая I, возведен в графское достоинство; в турецкую войну командовал кавалерийскою дивизиею, в 1833 г. был полномочным послом при султане, в 1835 г. членом Гос. Совета. После смерти А. Бенкендорфа в 1844 г. назначен шефом жандармов и главным начальником III Отделения и оставался во главе политической полиции до 1856 г. На этом посту проявил все свои таланты душителя. В 1856 г. был представителем Рос­сии на Парижском конгрессе, а по заключении мира назначен председа­телем Гос. Совета я Комитета министров, получив княжеский титул.

  

   Закревский, Арсений Андреевич, граф (1783 - 1865) - русский военный и полицейский деятель; из захудалой дворянской семьи, выдви­нулся благодаря близости к гр. Н. М. Каменскому; принимал участие в финляндской, турецкой и Отечественной войнах. В 1823 г. ген.-губ. Фин­ляндии, в 1828 г. член Гос. Совета и министр внутренних дел. После хо­леры 1831 г. ушел в отставку, но в 1848 г. в разгар реакции снова при­зван к власти, назначен членом Гос. Совета и московским генерал-губерна­тором. На этом посту объявил войну всем проявлениям общественной само­деятельности и довел полицейский террор до крайних размеров. Ярый кре­постник, никак не мог приспособиться к условиям первых лег нового цар­ствования и в 1859 г. вышел в отставку.

  

   Панин, Виктор Никитич, граф (1801 - 1874) - русский государствен­ный деятель реакционного направления; служил по министерству иностран­ных дел, а затем в министерстве юстиции. В 1839 г. назначен управляющим министерством юстиции, а в 1841 г. министром юстиции; на этом посту оставался до 1862 г., развив в судах взяточничество и беззаконие до край­них размеров. С 1860 г. был председателем редакционных комиссий, в ка­ковых старался посильно проводить политику крепостнической партии. Одна­ко полностью приостановить крестьянскую реформу его партии и ему не удалось: им пришлось пойти на компромисс и ограничиться посильным ухудшением освобождения крепостных. В 1864 - 1867 гг. был главноуп­равляющим 2-го Отделения с. е. и. в. канцелярии.

   9 Панаев, Иван Иванович (1 81 2 - 1 862) - русский писатель и пуб­лицист, учился в благородном пансионе пpи Петербургском университете; до 1845 г. состоял на службе, с 1847 г. начал издавать вместе с Н. А. Не­красовым журнал "Современник". Литературная деятельность его началась с 1834 г.; он писал рассказы, стихи, публицистические фельетоны. Был одно время близок к В. Белинскому. Оставил воспоминания об эпохе 40 - 50-х годов. Главное его право на память потомства - издание радикального "Современника".

   10 Здесь Бакунин повидимому говорит о кружке "Современника", на что наводит упоминание имени Панаева, который вместе с Некрасовым был издателем этого радикального журнала. Великий дипломат Бакунин, дабы тем вернее заполучить Герцена на свою сторону в деле обеления Муравье­ва, льстит своему приятелю и повторяет по существу содержание его статьи "Very dangerous!!!", напечатанной в No 44 "Колокола" от 1 июня 1859 г. и направленной против радикального кружка "Современника" (че­рез несколько лет Бакунин впрочем высказался иначе и признал в уче­никах Чернышевского истинных революционеров). Более того, можно пред­полагать. что в момент писания данного письма Бакунин уже был знаком и со второю статьею Герцена против кружка "Современника", напеча­танной под заглавием "Лишние люди и желчевики" в No 83 "Колокола" от 15 октября 1860 г. Это видно как по времени, так и по двум замеча­ниям: 1) о тщеславии неназываемых им писателей, в данном случае Чер­нышевского, беседу с которым передает в означенной статье Герцен, и 2) о карманной страсти публики, в которой можно усмотреть намек на Некрасова, выходкою, против которого как против мошенника и вора и кончается эта статья Герцена.

   11 Коpш, Евгений Федорович (1810 - 1867) - журналист и пере­водчик; по окончании университета служил по министерству внутренних дел; с 1835 по 1841 г. был библиотекарем университета, с 1842 по 1848 г. редактором ("издателем") "Московских Ведомостей". В 30-х и 40-х годах он был членом московского литературного кружка, к которому в разные времена примыкали В. Белинский, А. Герцен, Т. Грановский; всегда был умеренным либералом обывательского типа; постепенно с оставшимися в России членами кружка "западников" вроде Грановского, Щепкина, Кетчера и т. п. все более правел, пока не приблизился к консерваторам типа Каткова 50-х годов. В 1858 - 1859 гг. издавал журнал "Атеней". С 1862 по 1892 г. был библиотекарем Публичного и Румянцевского музеев. Из­вестен более всего своими переводами.

   12 Игнатьев, Николай Павлович, граф (1832 - 1908) - русский государственный деятель; происходя из чиновной семьи, быстро сделал карьеру: в 27 лет был уже генералом; учился в Пажеском корпусе и Ака­демии генерального штаба, но рано оставил военную службу для диплома­тической. Пробыв около года военным агентом в Лондоне, был назначен начальником военно-политической миссии в Хиву и Бухару, а в 1859 г. послан в Китай для проведения ратификации Айгуйского договора Ки­таем. В 1864 г. назначен посланником в Константинополь, где проводил политику угроз и застращивания; в своих публичных заявлениях высту­пал в роли воинствующего панслависта в казенно-захватническом духе: был одним из провокаторов русско-турецкой войны 1877 г., показавшей банкротство игнатьевской политики. В 1879 - 1880гг. был временно ниже­городским генерал-губернатором, в 1881 г. министром государственных имуществ, а затем министром внутренних дел, призванным положить ко­нец революционному движению. На этом посту подготовил переход от политики вынужденного лицемерия царизма к политике открытой реакции, от Лорис-Меликова к Д. Толстому, для каковой цели не постеснялся из­влечь из старого славянофильского арсенала идею Земского Собора для парализования конституционных требовании либеральной части русского общества, но и от этой мысли быстро отказался, когда увидал, что и она вызывает враждебное отношение сторонников полной реакции. Он же явился организатором еврейских погромов на юге для борьбы с револю­ционным движением - орудие, которым широка воспользовалось самодер­жавие впоследствии. При нем введено было Положение об усиленной и чрезвычайной охране, действовавшее с 1881 по 1917 г. После 1882 r. он уже нe играл видной политической роли.

   13 Эльджин Джемс Брюс, граф (1811 - 1863) - английский госу­дарственный деятель; был членом палаты общин, в 1842 г. губернатором Ямайки, в 1846 г. губернатором Канады, в 1857 г. послан был в Китай. Узнав о восстании сипаев, Эльджин направил свой эскорт в Индию, сам же захватил Кантон и принудил китайцев подписать тяньцзинский трак­тат. По возвращении в Англию был в 1859 г. назначен начальником поч­тового ведомства, но в 1860 г. вернулся в Китай, чтобы прекратить на­рушение тяньцзинского трактата. При произведенном европейскими вой­сками разгроме Китая он захватил огромную часть добычи из разграблен­ного летнего дворца богдыхана. В 1862 г. назначен генерал-губернатором Индии.

  

   Гpо, Жан Батист Луи, барон (1793 - 1870) - французский дипломат; в дипломатическом ведомстве начал работать с 1823 г.; получал различ­ные миссии: в Египет, Мексику, Боготу, Лаплату, Англию, Афины. По­сланный в 1857 г. в Китай, подписал в 1858 г. тяньцзинский трактат, а за­тем в Иеддо торговый договор с Японией. В 1859 г. сенатор; затем по­сылается для заключения мира с Китаем после войны 1860 г.; в 1862 - 1863 гг. был послом в Англии.

   14 В примечании к этому месту Драгоманов ("Письма" М. А. Баку­нина, стр. 70), ссылаясь на рассказ А. Н. Муравьева, известного путе­шественника в Иерусалим, помещенный в "Русской Старине" 1882, том XII, стр. 644 - 646, напоминает, что гр. Игнатьев, будучи в то время дирек­тором азиатского департамента в м-ве внутренних дел, принимал активное участие в навязывании М. Н. Муравьева Александру 11, не любившему его, на роль диктатора в Вильне. Эта протекция вешателю по словам Дра-гоманова доказывает, что уже в 1863 г. Игнатьев отказался от своих взглядов 1861 г. По нашему мнению у него никогда и не было никаких прогрессивных взглядов, а их ему навязал Бакунин, которому достаточно было пары фраз в панславистском духе (а на них Игнатьев был мастер) для того, чтобы зачислить их автора по своему ведомству ("наши").

   15 Это изложение несовсем точно: на самом деле Бакунин как в Саксонии, так и в Австрии давал показания более подробные, временами да­же детальные, занимающие многие десятки страниц. Но по существу он излагает дело верно: его показания носят приблизительно такой характер, и если иногда он показывал подробнее, то лишь для того, чтобы выгородить кого-либо из сопроцессников или запутать следователей, но никогда не для того, чтобы предать кого-нибудь или облегчить собственную участь (хотя и не полностью, показания эти опубликованы в томе II "Материалов для биографии Бакунина"; некоторые изложены в книге Чайхана: фото­снимки с саксонских показаний имеются в Институте Маркса, Энгельса, Ленина). Даже в "Исповеди", как мы знаем, он старался никого не на­зывать, чтобы не дать жандармам материала, а если кое-где приводит имена, то обыкновенно таких людей, которые уже были осуждены или на­ходились вне пределов досягаемости вследствие отъезда в Америку я т. п.

   16 И это место довольно близко соответствует действительности. См. общие замечания в комментарии к "Исповеди" (No 547).

   17 Здесь Бакунин явно имеет в виду распространившиеся было одно время слухи, будто он в крепости стал христианином и пиетистом. См. вы­ше комментарии к No 548.

   18 О факте личного свидания матери Бакунина с Александром II ни­чего неизвестно. Здесь какая-то путаница. См. комментарий к No 574 в связи с новым прошением Бакуниной об освобождении сына.

   19 Здесь Бакунин излагает факты совершенно неточно и сознательно путает даты, что впрочем вполне понятно, так как ему было чрезвычай­но неприятно сообщать друзьям действительные условия своего выхода из тюрьмы. Первая и основная неточность его рассказа заключается в том, что он пытается убедить своих друзей, будто освобождение его из кре­пости произошло вследствие хлопот его родных, тогда как на самом деле все эти хлопоты оставались безрезультатными до тех пор, пока царизм не вырвал у него заявления о раскаянии. Неточно изложен и инцидент с умыслом на самоубийство. Мы знаем, что в одной из записок, тайком пере­данных Бакуниным родным на свидании в феврале 1854 г. (см. No 566) он просил у Татьяны и Павла доставить ему средства покончить с собою в случае неудачи их хлопот об его освобождении; но срок ожидания там не указан (об этом мог быть впрочем разговор на личном свидании). Ука­зание Бакунина относится по-видимому не к этому обстоятельству, а ко вре­мени его последнего свидания с Алексеем, имевшего место в конце ноября 1856 года: но ведь освободили-то Бакунина не через месяц после этого разговора, а через три (в марте 1857 г.). Равным образом рассказ этот не может относиться к свиданиям с Алексеем в январе 1856 г. и в августе того же года, хотя казалось бы, что слова Бакунина о первом свидании после неудачи прошения, поданного матерью в марте 1855 г., указывали бы на свидание в январе 1856 г. Словом тут у Бакунина одна неточность следует за другой.

   20 И по этому пункту, до сих пор не разъясненному, Бакунин выра­жается нарочито туманно. Кто согласился, как, когда, при каких условиях, неизвестно.

   21 Таких доносов в "Деле" о Бакунине не имеется, а потому мы ду­маем, что предположение его насчет роли доносов в его оставлении в ссыл­ке ошибочно. Уже после побега Бакунина Долгоруков отправил 24 нояб­ря 1861 г. отношение провинившимся сибирским чиновникам, в котором писал, что царь "тем менее мог ожидать снисходительности к Бакунину, что поведение его в Сибири не соответствовало той милости, которая была ему дарована освобождением из крепости, о чем неоднократно было мною сообщаемо графу Муравьеву-Амурскому и вследствие чего повторные хо­датайства графа об облегчении его участи не были удовлетворяемы". На какие провинности Бакунина намекает Долгоруков, решительно непонятно. Напротив, как мы видели, отзывы о Бакунине давались сибирскими чи­новниками самые благоприятные. Поэтому приходится допустить, что при­знак нераскаянности жандармы усматривали именно в попытках Бакунина вырваться так скоро из ссылки. Догадывались ли жандармы, что Бакунин добивается свободы для продолжения революционной деятельности, мы не знаем, но это возможно. Из текста письма видно, что Бакунин надеялся вскоре добиться с помощью Муравьева права возвращения в Россию, чтобы там "искать людей". Вряд ли ему удалось бы долго оставаться там на почве той умеренно-путаной программы, которую он излагает в письмах ж Герцену.

   22 Речь идет об императоре французов Наполеоне III и о том броже­нии, какое вызвано было в Европе и в частности во Франции его вмеша­тельством в национальный конфликт между Пьемонтом и Австрией. Со времени австро-французский войны 1859 года в Европе начинается поли­тическое оживление, охватившее почти все страны и докатившееся даже до России.

  

   No 613. - Письмо M. H. Каткову.

   2-го января 1861 [года]. Иркутск.

  

   Мой милый друг,

   Сегодня встал и первый раз с постели после трехнедельной болезни, - горячки и рожи, - и чувствую еще большую сла­бость и в руках и в голове; а потому извини, если почерк мои будет хуже обыкновенного, и если не найдешь в самом письме строгой логичной последовательности. А между тем я хочу пого­ворить с тобою о предмете для меня весьма серьезном, т. е. о моем будущем. Граф H. Н. Муравьев-Амурский, старания ко­торого [в] мою пользу оставались до сих пор тщетными, гово­рит теперь с уверенностью об успехе, так что, если ожидания [исполнятся], то в мае или в начале июня мне можно будет ех[ать в] Россию.

   15-го января.

  

   Тщетны же были старания потому, что кн. Долгорукий (В. А. Долгоруков.), судя по дон[о]с[ам], [получен]ным им против меня из Сибири, не находит во мне и капли раскаяния ¹. я, разумеет­ся, не буду, надеюсь однако, что сила Муравьева возьмет свое. Пора мне [ехать, здесь] делать мне нечего. Искал я дела у Бенардаки по Амурским делам (разумеется, не то [откупно]му), но служба по частным делам мне не только что не удалась и не принесла никакой пользы, но вовлекла меня а долги и совершен­но расстроила мои фи[нанс]ы; два года получал я жалование без дела, и, не получив окончательно никакого дела, считаю себя обязанным возвратить Бенардаки все двухгодовое жалование, около 5.000 руб., дабы не сказали потом, что Бакунин как род­ственник генерал-губернатора Муравьева жил у откупщика Бе­нардаки на пенсии.² Расплатятся с ним братья и вычтут эти деньги из части моей в общем имении; при нынешних обстоя­тельствах, когда все помещичьи имения расстроились и без сом­нения упали в цене, им это будет не легко; но что ж делать, честь прежде всего. Заплатив эти деньги, они без сомнения не будут в состоянии прислать мне что-либо в нынешний год. А именно в нынешний год мне деньги будут необходимы для того, чтобы, расплатившись с некоторыми долгами, выбраться из Сибири.

   Думал я, думал и наконец решился прибегнуть к твоей лич­ной дружбе и к политической симпатии твоих друзей, - к ко­му ж и прибегать в крайних случаях как не к политическим друзьям, если такое выражение имеет уже смысл, стало воз­можно в России? Залогом уплаты должны служить остаток моей небольшой части в имении братьев и моя будущая дея­тельность. Ты, кажется, не потерял веру в последнюю, да и я чувствую себя вправе о ней говорить, потому что сознаю в себе еще много силы и охоты на дело ³. Сумма же мне нужна доволь­но значительная: 4.000 р. сер., пожалуй хоть и не вдруг, но по частям, как будет можно, с тем однако же, чтобы к концу мая собрались все 4.000. Я решился на такую просьбу, потому что не вижу для себя другого исхода; в случае невозможности с вашей стороны исполнить ее, мне придется остаться в Сибири. Если она исполнима, то посылай деньги, а также и письма на имя иркутского гражданского губернатора Петра Александро­вича Извольского, моего большого приятеля ⁴, с коротеньким письмом к нему с просьбой передать деньги и письма Михаиле Александровичу без фамилии. Письма ко мне не должны, ра­зумеется, заключать в себе ничего слишком вольного. Если же просьба моя неисполнима, то напиши прямо и просто, так же, как и я пишу тебе теперь, [и] будь уверен, что принужденный отказ твой не возбудит в душе моей ни тени сомнения насчет твоей дружбы. Только прошу тебя, чтобы в никаком случае не было огласки, [и чтобы] даже братья мои ничего не знали; они решились бы на чрезмерные жертвы, вредные для благосос­тояния всего семейства, [а я] именно не хочу этих жертв.

   Теперь, кажется, об этом предмете довольно. Буду с тобою браниться.

   Скажи ради бога, за что ты так полюбил Австрию? Может ли и должен ли р