Бакунин Михаил Александрович - Письма

под покровительством немецких правительств захватывало все больше и больше почвы в польских областях, следовательно самые его достоинства представляются поляку или смешными или враждебными. Одним словом это - отношение добродетельного и педантичного, несколько сухого и сурового школьного учителя - ибо немцы в Великом Герцогстве Познанском (1848 год) показали свою суровость - к сангвиничному, нетерпеливому и несколько беспорядочному юнцу. Но если по­думать, что в Великое Герцогство Познанское и в Галицию по­сылались не самые добродетельные и честные школьные учителя, и что немцы в этих провинциях по большей части были представ­лены самым космополитичным народом в мире, а именно оне­меченными евреями ³⁷ или, что еще гораздо хуже, чиновниками и чиновничьими семьями, то легко будет дополнить эту картину.

   Поляк чувствует по отношению к своему немецкому власти­телю не только ненависть, но и, употребляя наиболее мягкое вы­ражение, пренебрежение, и в этом чувстве поляк оказывается на­стоящим славянином. Этим я затрагиваю в высшей степени чув­ствительный и щекотливый пункт, уважаемый господин [защит­ник], и охотно обошел бы его молчанием, если бы только он не имел такого большого, серьезного политического значения, - а именно ненависть к немцам и презрение к ним, которыми одина­ково проникнуты все славянские племена: русские, поляки, чехи, моравы, силезцы и словаки, все южные славяне не только в Ав­стрии, но и в Турции. Эти чувства подобны могучему инстинкту, который ими всеми владеет и образует между ними нерасторжи­мую, хотя и чисто отрицательную связь. На этой антипатии сла­вян к немцам зиждется весь план русского панславизма ³⁸.

   Должен ли я говорить Вам, что я со своей стороны в выс­шей степени не сочувствую этой антипатии, поскольку она на­правлена против всей немецкой нации, а не только против немец­ких притеснителей? Вы это знаете, а в следственных актах Вы найдете доказательства тому, что я рьяно против нее боролся. Не говоря уже о несправедливости такого чувства, мне не требо­валось уроков, данных событиями последних двух лет, чтобы знать, что расовая ненависть между славянами и немцами может и должна была повлечь за собою самые печальные последствия для общего дела человечества и свободы, равно как для блага обеих рас. Но что могут сделать усилия одного человека, даже целого ряда отдельных лиц против столь могучею, вкоренивше­гося, исторически обоснованного чувства, охватившего массу 80 миллионов славян? Ибо эта ненависть к немцам не является вне­запною вспышкою преходящего гнева и не свалилась с неба; она порождена историческими событиями, питалась бесконечным рядом оскорблений, несправедливостей, притеснений и жестоких страданий и в течение нескольких столетий созрела и преврати­лась в действительный факт, (Эта ненависть столь велика, что слово "немец", одинаково произ­носимое на всех славянских языках, считается у всех без исключения на­родов этого племени величайшим ругательством. Слабее всего эта антипатия выражена у русских, но и у этого народа, который является наиболее космополитичным из всех славян и имеет меньше всех их оснований нена­видеть немцев, она все-таки существует и, как я уже выше указывал, при случае поддерживается правительством, несмотря на то, что у него на служ­бе состоит так много немцев - обстоятельство, немало способствующее под­держанию и упрочению этой немцефобии. Состоящие на русской службе немцы, без сомнения лучшие царские слуги, всячески стараются скрыть свое немецкое происхождение и обычно разыгрывают самых пламенных руса­ков. Нет ничего смешнее, когда слышишь, как такой немецкий чиновник в России ругает немцев и на сквернейшем русском языке клянется "вели­ким Союзом русским" - в известных случаях излюбленный оборот в офи­циальных кругах. (Примечание aвтора.), который словами и писаниями может быть в известной [мере] ³⁹ поколеблен, но разрушен может быть только историческими делами, уничтожен и прекращен мо­жет быть только актами справедливости и свободы. Ведь в кон­це концов немцы должны же признать, что как они ни гуманны по своим представлениям и по всему своему воспитанию, но до сих пор они во всех своих отношениях к другим народам высту­пали в качестве величайших притеснителей: в Италии, против по­ляков, против остальных славян. Повсюду, куда они приходили, они приносили с собою рабство. Конечно они действовали просто в качестве орудия своих правительств; но ведь такое же оправ­дание может привести и русский, так как и он также был и до сих пор остается не чем иным как орудием своей деспотической человеконенавистнической власти. И наконец у русских еще не было Франкфуртского парламента, который по собственному по­буждению декретировал противное договорам и оскорбительное для национального чувства включение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] ⁴⁰ и радостно приветствовал побе­ды Радецкого над населением Ломбардии, боровшимся за свою свободу, не говоря уже об австрийских славянах, которых он при­знавал естественными слугами имеющей еще быть им создан­ной немецкой нации. Правда, эта вопиющая несправедливость первого немецкого парламента была вполне перевешена благодар­ственным адресом, посланным немецким консервативным, кажет­ся даже аристократическим, берлинским обществом бану Елачичу в то самое время, когда тот в пражской "Славянской Липе" пи­сал, что "он со своими кроатами пошел на Вену и принял уча­стие в бомбардировке и штурме этого города не потому, что там происходило революционное брожение, а только потому, что он был местопребыванием немецкой партии" (Это письмо было в то время широко известно и упоминалось в большинстве газет.)

   В Германии только демократы признавали свободу остальных народов условием сво­ей собственной свободы, и поскольку это от них зависело, спо­собствовали ей, и им одним, как я думаю, суждено окончательно победить злосчастную, но не совсем безосновательную ненависть славян к немецкой нации. Последние события, показавшие сла­вянам, что они от падения немецкой Вены и поражения мадьяр в Венгрии, которому они сами содействовали, не только ничего не выиграли, но напротив ускорили гибель их собственной моло­дой свободы, а с другой стороны уяснившие немцам, что вклю­чение Великого Герцогства Познанского [в состав Германии] и кровавое подавление освободившейся Ломбардии были не чем иным как первыми шагами к возвращению всей немецкой нации под иго старой неволи, - эти события, говорю я, вероятно не пройдут совершенно бесследно для обеих рас. А теперь я снова возвращусь к полякам.

   Эта антипатия ко всему немецкому присуща полякам в та­кой же мере, как и остальным славянам. Среди народных масс, не исключая и галицийских крестьян, она настолько преобладает и выступает настолько открыто, что нужно сознательно закры­вать глаза, чтобы ее не замечать. Попробуйте сказать галицийскому крестьянину, что он - немец; его энергичный ответ по­кажет вам, как оскорбительно для него такое наименование. На­против у образованных классов это чувство обыкновенно отодви­гается в глубину сердца влиянием искусственного образования и живет там, будучи часто даже неосознанным, но редко совершен­но подавленным. Пока поляки надеялись, что им удастся отвое­вать свою свободу от России с помощью Германии, они старались подавлять в себе эту врожденную антипатию. Теперь же они на­чинают замечать, что немецкое владычество гораздо более опас­но для их национальности, чем даже русское. Русские по край­ней мере не денационализируют Польшу, напротив, так как они сами обладают меньшим образованием, то, приходя в соприкос­новение с поляками, они многое перенимают у них, и все стара­ния петербургского правительства ввести русский язык в Царстве Польском обычно приводили лишь к тому, что русские чиновни­ки сами научались польскому языку и через несколько лет пре­бывания там в конце концов предпочитали говорить по-польски. Таким образом о русификации Польши не приходится и ду­мать. Напротив германизация ее представляется гораздо боль­шею опасностью по той причине, что орудиями ее являются не только правительственные мероприятия, но и могучее действие сильно распространившейся во все стороны культуры и прежде всего неутомимое, всепоглощающее немецкое трудолюбие и не­мецкая промышленность. Поляк же охотнее перенесет самые же­стокие мучения, чем даст себя онемечить: мысль о превращении в немца для него столь невыносима, что он для избежания этой опасности тысячу раз предпочтет броситься в объятия России.

   Немцу нелегко будет понять возможность такого акта от­чаяния. У немца много разума, но мало страсти; он никак не может понять страстности славянской натуры. Немец, собст­венно говоря, - космополит, что для ближайшего будущего мо­жет оказаться большим достоинством, но для настоящего време­ни это качество является источником слабости, так как оно отни­мает у немецкого народа одно из сильнейших побуждений к кон­центрации. Только свобода, только новое, так сказать религи­озное, одушевление общечеловеческим правом в противовес вну­треннему и внешнему, особенно же русскому деспотизму, только могучие моральные и духовные интересы демократии в состоянии объединить немецкий народ и дать ему политическое единство; но этого не может сделать его национальное чувство, которое слишком слабо и едва существует. За последнее время немец мно­го мудрствовал о своей национальности, но мало ее ощущал; до сих пор он чувствовал себя как дома повсюду, где ему хорошо жилось, даже там, где он испытывал в остальных отношениях невыносимый гнет, если только он мог честным путем зарабаты­вать свой трудовой хлеб: не только в Америке, но и в России. Немецкие колонии существуют в южной России, даже в Сибири, даже в Испании, в Греции; весь мир покрыт теперь немецкими колониями, не ставши от этого немецким, так как немецкий на­род наряду с почти безграничной способностью к экспансии не обладает почти никакою способностью к концентрации. Как уже сказано, это - в одно и то же время достоинство и слабость: достоинство для будущего, вероятный демократический дух ко­торого явно ведет нас к полному слиянию всех национальных про­тиворечий в чистой среде общечеловеческого, а в ближайшее вре­мя европейского общества; и слабость для настоящего времени, когда движущая и связующая сила узкого патриотизма пока еще не заменена в достаточной мере никакою другою.

   Почти во всех отношениях, особенно же в этом пункте славя­нин есть антипод немца. Для него национальное чувство стоит превыше всего, даже выше свободы; а за любовью к своей соб­ственной отчизне следует у него расовое чувство: независимость и могущество всего славянского мира пред лицом чужих, особен­но же немецких притязаний и захватов. Трудно представить се­бе, с какою упорною страстью славянин держится за эти чув­ства; для них он готов пожертвовать всем, для них он в случае нужды способен ринуться под власть самой жестокой тирании, если только она не будет носить немецкого имени. Они состав­ляют его религию, его суеверие, ибо славянин в отличие от нем­ца весь состоит из чувства и инстинкта. Мышление приходит к нему лишь после ощущения, а часто в своей чистой форме и вов­се не приходит; славянин почти не знает, что значит размыш­лять: его поступки, хорошие или дурные, почти всегда вытекают из цельности его натуры. Что эта натура столь же мало совершен­на, как и натура немца, понятно само собою, и я отнюдь не на­мерен возвеличивать ее за счет последней. Славянин обладает всеми недостатками и достоинствами, каких нет у немца; и то, что он с такими задатками легко может, если только заранее не примет предохранительных мер, сделаться орудием гнетущего де­спотизма, русским кнутом против Европы и против себя самого, должно было бы быть ясным всякому, даже если бы события последних двух лет не оправдали в столь грустной форме этих опасений. Таким образом я вовсе не намерен пускаться здесь в апологию славян; я просто констатирую здесь резкое различие между немецкою и славянскою натурами как в высшей степени важный и бесспорный факт, который должен служить основою для моих дальнейших рассуждений.

   Из всех славян одни только поляки за последние два года боролись в рядах защитников свободы. Позже я постараюсь вы­яснить, что парализовало свободолюбивые стремления осталь­ных славянских народов, а часть этих народов бросило даже под стяг абсолютизма. Здесь я хочу только заметить, что поляки в отношении освободительного движения поставлены по-видимому в более благоприятное положение, чем остальные славяне, ибо в то время, как продвижение революции в Европе угрожает или точ­нее якобы угрожает совершенно уничтожить национальную само­стоятельность этих последних, восстановление польской незави­симости - по крайней мере так надеется и думает еще подавляю­щее большинство поляков - обеспечивается успехами революции. "Немцы, - говорят другие славяне, т. е. чехи, моравы, силезцы, словаки, южные славяне, - немцы, - говорят они, - станут нас угнетать тем сильнее, чем более свободными они сами будут ста­новиться; их свобода будет нашим рабством, их жизнь - нашею смертью; они захотят насильно нас онемечить, а это для нас бо­лее невыносимо, чем самое отвратительное рабство, и даже хуже смерти". "Немцы, - говорят напротив поляки, - волей-неволей будут принуждены даровать нам свободу для того, чтобы в каче­стве живой стены выставить нас против русского засилья: их собственная безопасность заставит их даровать нам свободу"-Этим самым, очень хорошо обоснованным аргументом могли бы в конце концов утешиться и остальные славяне; но их положе­ние более запутано н не так легко поддается пониманию, как по­ложение поляков: число тех немцев, которые могут представить себе Германию без Польши, которые даже считают освобожде­ние Польши абсолютным условием германской свободы и сочув­ствуют полякам, чрезвычайно велико; напротив число тех, ко­торые могут представить себе Германию без двух третей Богемии и Моравии, чрезвычайно ничтожно. Этих славян слишком уже привыкли считать принадлежностью Германии, а к этому присоединяется еще теория округления: говорят, что Богемия врезается клином в сердце Германии, и при этом не помышляют о том, что опасность станет гораздо более серьезною, если этот клин превратится в русский клин.

   Отсюда ясно, почему каждый поляк является сторонником революции, и почему даже такие люди среди поляков, которые по своему происхождению, богатству, воспитанию и привычкам кажутся предназначенными к тому, чтобы быть самыми консер­вативными среди консерваторов, да и выступали бы в качестве таковых, если бы родились в другой стране или в независимой Польше, теперь выступают в качестве крайних вольнодумцев и даже относятся благожелательно к тенденциям демократии. От революции, от демократии они ждут освобождения своего оте­чества из-под иноземного ига, а лучшие и них настолько любят свою отчизну, что действительно готовы пожертвовать ради ее возрождения своими личными привилегиями и даже своими пред­рассудками. Я далек от желания утверждать, что все польские демократы являются демократами только потому, что видят в демократии средство к восстановлению Польши; я говорю только об известной части их и очень хорошо знаю, что главная масса польской эмиграции и молодежи в самой стране искренно и, так сказать, со своего рода религиозным воодушевлением склоня­ется к демократическим взглядам. Жуткая история Польши со времени ее первого раздел до нашей эпохи была весьма суровою но вместе с тем весьма поучительною школою законченного де­мократического воспитания, какой конечно не прошел ни один народ на земле. Очищенная своими вековыми страданиями как бы огнем, Польша с неутомимою выдержкою, с беспримерным и непоколебимым героизмом боролась против своей трагической судьбы, ни разу не отчаялась в своей будущности и этим завое­вала себе великие права на эту будущность. Это - бесспорно са­мая свободомыслящая, одаренная в максимальной степени элек­трическою движущею силою славянская страна, и в качестве та­ковой она призвана играть крупную роль среди славян, вероят­но даже возглавить их борьбу - не против России, а против русского деспотизма, рука-об-руку с русским народом.

   И несмотря на все это попробуйте взять сто самых свободо­мыслящих поляков и задать им следующий вопрос: предполагая, что Германия никогда не признает Польшу независимою стра­ною, что бы они предпочли: сделаться немцами и в качестве та­ковых пользоваться свободными демократическими учреждения­ми, разумеется при условии, что с этого момента они отказы­ваются от всякого польского обособления и признают себя нераз­дельною составною частью германского отечества вроде Эльзаса во Франции, или же подпасть под суровое русское иго? По мень­шей мере девяносто из ста, а вероятно и все сто, не задумываясь ответят, что они предпочитают русское владычество, как бы же­стоко оно ни было. Ибо самый решительный польский демократ все-таки остается всегда поляком, а в качестве поляка - славя­нином, ни один же славянин никогда не решится сделаться нем­цем. В качестве русского подданного он остается по крайней ме­ре славянином, а так как все русское государство представляет чисто механическую машину, которая вследствие постоянно и не­избежно возрастающей нагрузки рано или поздно должна раз­лететься на куски, он вместе с тем сохраняет надежду на то, что со временем станет свободным поляком - надежда, которая пу­тем воссоединения всех польских провинций под единым, на пер­вое время хотя бы под жестоким русским владычеством, беско­нечно много выигрывает в смысле перспектив и обоснованности.. Тогда Польша стала бы единым целым, а русское правительство, которое уже не в состоянии подавить непрекращающееся брожение умов и мятежные традиции даже в нынешнем небольшом Царстве Польском, в еще меньшей степени сумеет помешать мо­гучему и в своих действиях неподдающемуся учету подъему поль­ского духа, который явится неизбежным результатом объедине­ния растерзанных членов этой неумирающей страны ⁴¹.

   Но мне могут возразить, что эгоизм, личные интересы поль­ского дворянства наверное не дозволят ему променять гуманное прусское господство на жестокое русское. Эгоизм? Я вовсе не собираюсь игнорировать его влияние в людских делах; но с дру­гой стороны со мною согласятся, что существуют могучие стра­сти, которые по временам охватывают целые народы, способны даже заставить их подняться выше своих временных интересов, и что любовь поляков к своей несчастной отчизне, их горячий порыв, их неутомимое стремление к ее восстановлению составля­ют именно такую страсть. И если бы в истории не существовало никакого другого примера, то Польша служила бы доказательством этой истины, - доказательством, которое длится вот уже целое столетие и с каждым годом не только не ослабевает, но на­против приобретает все больше энергии и величия; я имею в виду эту непрерывно растущую массу польской эмиграции, по большей части землевладельцев, т. е. поставивших и до сих пор еще про­должающих ставить на карту не только свою жизнь, но и то, что в наш век ценится дороже жизни, а именно свое имущество; это множество жертв, населяющих австрийские, русские и прусские тюрьмы, равно как и Сибирь, и украшающих собою русские и ав­стрийские виселицы. Но к чему перечислять дальше?! Кто не знает, что Польша ежегодно поставляет богатую жатву мучени­ков, дабы этим самым как бы возвестить миру, что она далеко еще не сдалась?

   Но и с точки зрения его личных интересов эта замена при­несет польскому дворянству лишь самые ничтожные убытки, а галицийскому дворянству прямо-таки никаких. "У кого есть день­ги, тому везде хорошо", - говорит старая и очень правильная пословица; поэтому галицийские аристократы и плутократы на­верное будут так же хорошо чувствовать себя под властью само­держца всероссийского, как и под австрийским владычеством. Ведь с конституцией, обещанною в 1848 году Галиции наряду с остальными странами Австрии, дело наверное будет обстоять не очень то блестяще, да в конце концов зачем этим господам конституция? Конституция их редко устраивает, так как у них в распоряжении имеются совершенно иные средства для удов­летворения своих личных интересов. Напротив под властью Рос­сии они могут обрести успокоение в весьма важном для них во­просе, а именно под защитою русского правительства, покуда у него еще останется сила, они будут обеспечены от тарновских сюрпризов и коммунистической пропаганды австрийских чинов­ников. Что же касается патриотической части галицийского дво­рянства, то и она ничего не потеряет: как уже сказано, австрий­ская конституция, если таковая и будет существовать, не может быть не чем иным как обманчивым миражом, лжеконституциею. Австрия в своем нынешнем состоянии не может при наилучших намерениях предоставить своим народам какие-либо серьезные права, и эта конституция ни в коем случае не будет благоприят­ствовать восстановлению Польши, единственной цели всех поль­ских патриотов. И я не вижу, чем немецкие и австрийские бом­бардировки, осадные положения, экзекуции, военно-полевая юсти­ция, обыкновенные и чрезвычайные уголовные суды, тюрьмы и виселицы гуманнее русских. Совершенно иначе обстоит дело в Великом Герцогстве Познанском. Там управление бесспорно в тысячу раз гуманнее и либеральнее, чем в Царстве Польском. Эта провинция не отрезана от Европы; помещики, образованное со­словие пользуются там всеми преимуществами и удобствами ци­вилизации европейских стран, а этим сказано немало. Но как раз в этой провинции ненависть к немцам сильнее, чем где бы то ни было, потому что опасность онемечения здесь больше, чем в другом месте. За последние два года эта ненависть настолько усилилась, что немец, не живущий в самом Великом Герцогстве, едва ли может составить себе о ней представление. Дворянство и народ в этом чувстве вполне солидарны. Апрельские и майские события 1848 года ⁴², неслыханная грубость немецкого и еврей­ского населения, франкфуртский декрет об инкорпорации ⁴³ оста­вили в сердцах познанских поляков непримиримое раздражение, которое рано или поздно прорвется либо при помощи германской революции, либо при помощи России. Я сам, уважаемый госпо­дин [защитник], вскоре после этих событий, после бомбардиров­ки Кракова, Праги и Лемберга, которая, как Вы знаете, вскоре последовала одна за другою и вместе с тем послужила прелюдиею к бомбардировке Вены ⁴⁴, я сам имел часто случай спорить с раз­ными поляками из Познани и Галиции, с большою горячностью утверждавшими, что у них не остается никакого другого выхода кроме ожидания и даже призыва русской помощи и перехода под власть России; и смею Вас уверить, что если бы в то время рус­ской политике заблагорассудилось выкинуть панславистское зна­мя, то не только немецко-польские провинции, но наверное и подавляющее большинство австрийских славян с расовым бешен­ством обрушились бы на живущих среди них немцев.

   Я не говорю, что все поляки держались того же мнения. Ко­нечно в обеих провинциях было много польских демократов, ко­торым это лекарство казалось наводящим на размышления и даже более опасным, чем сама болезнь, но они оказывались всегда в меньшинстве, и как раз те, кто самым решительным образом вы­ступал против этого и на мой взгляд чрезвычайно пагубного те­чения, часто в горьких, почти отчаянных выражениях жаловались передо мною на то, что немцефобия и руссомания сделались на­столько преобладающим настроением в Великом Герцогстве Поз­нанском, особенно среди народа собственно, среди крестьян, что прихода одного русского полка с дозволением бить немцев и ев­реев было бы достаточно, чтобы превратить всю прусскую Поль­шу в русскую Польшу ⁴⁵.

   Совсем иным было тогда положение, а значит и настроение народа в Галиции. Народ только в 1848 году добился оконча­тельного освобождения от барщины и других обязательных ра­бот и денежных повинностей в пользу помещиков, ему ни в ка­кой мере не угрожало насильственное онемечение, а потому у него не было никакой причины быть недовольным. Известно, как ав­стрийское правительство сумело обработать галицийского мужи­ка: землевладельческое дворянство имело на него феодальные и, должно признаться, чрезвычайно обременительные для крестья­нина права, очень похожие на те, которые ныне существуют еще в России; оно жило потом бедных крепостных и таким образом держало их в вечной нищете. Такое отношение, что бы ни гово­рили в его защиту поклонники старого, золотого, патриархаль­ного уклада, было противоестественно, в высшей степени неспра­ведливо, для обоих классов гибельно и не могло служить источ­ником любви и взаимного доверия между обращенным в вьюч­ный скот народом и его праздными господами. Это чувство­вала также просвещенная часть галицийского дворянства, кото­рая постепенно привлекла к своим более правильным взглядам большинство помещиков. С 1831 г. не проходило почти ни одно­го года, чтобы галицийское дворянство во всеподданнейшей петиции не просило разрешения изменить это положение и освобо­дить народ от его тягот: без высочайшего соизволения монарха в этом самодержавном государстве такой реформы нельзя была осуществить; это было бы государственною изменою. Известно, что этого дозволения никогда дано, не было. Австрийское прави­тельство имело свои особые виды; оно хотело не смягчить, а усугубить ненависть мужика к дворянству, - с какою целью, мне не приходится разъяснять: она слишком ясна, - и нужно признать, что австрийское правительство шло к своей цели чрез­вычайно умело и добилось ее. В то время как поневоле угнета­тельское дворянство принуждено было обременять бедный народ работою, в то время как оно отвечало перед правительством за уплату крестьянами налогов и поставку рекрутов своим имуще­ством и своей личностью, благодаря чему, как это само собою разумеется, оно становилось для народа еще ненавистнее, пра­вительство учредило особых чиновников для охраны прав народа от дворянства именем императора (Лет 12 тому назад в России захотели ввести аналогичный институт: был учрежден особый вид сельской полиции для посредничества меж­ду крестьянами и помещиками. Но так как отношения в России резко от­личались от галицийских, и этот институт дал прямо противоположные результаты. Он только усилил ненависть народа к правительству, и рус­ский мужик ничего так не боится, как этого варварского и дорогостоящего посредничества. (Примечание М. Бакунина.)

   Для бедного, темного, вдо­бавок обработанного иезуитами мужика все угнетение шло от дворянства, а освобождение и надежда - от императора. Такое фальшивое и натянутое положение неизбежно должно было до­водить лучших и либеральнейших помещиков до самых возму­тительных поступков, а что среди них имелись и такие, которые угнетали народ в силу дурной привычки и эгоистических наме­рений, это было в природе вещей, ибо ничто не портит так че­ловека, как предоставленная ему возможность порабощать дру­гого человека. Но, как мы видим, главное зло заключалось в упорно проводимой политике венского кабинета, который в 1846 году не преминул пожать плоды своей жатвы. Отставной солдат Шеля, чудовищный вожак тарновской резни, которая своею каннибальскою жестокостью приводит на память самые мрачные и позорные дни человеческой истории и даже оставляет за собою столь охаянные сентябрьские дни Дантона, Шеля по­лучил тогда в награду за доблесть и верность медаль и пожиз­ненную пенсию от австрийского правительства, этим отличием признавшего себя вдохновителем галицийских зверств перед всем миром ⁴⁶. Дело, которому нет имени и которое так долго подготовлялось этим правительством, совершилось. В смущении от испуга и нечистой совести, в которое австрийское правитель­ство ввергнуто было краковским восстанием и, надо правду ска­зать, очень плохо проведенною подготовкою к восстанию в Галиции, оно выпустило свою последнюю и вместе с тем самую опасную мину, - самую опасную не столько для тех, в кого эта мина была пущена, сколько для того, кто ее пустил; ибо для того, чтобы расшевелить крестьян, австрийские чиновники не останавливались ни перед какими посулами; не только освобож­дение от всякой барщины, но и раздел помещичьих имений были от имени императора обещаны всем тем, кто примет участие в избиении дворянства. Но как можно было сдержать эти обеща­ния, раз не считали даже целесообразным отменять барщину? Уже в 1848 году усердие обманутого народа в отноше­нии императора и его чиновников заметно убавилось, когда новая буря заставила наконец на этот раз еще более испу­гавшееся правительство весною этого рокового года провозгласить отмену всех принудительных работ и других повинностей. В этом году галицийский крестьянин сделался свободным, совер­шенно независимым землевладельцем, но вместе с тем резко из­менилось его отношение к дворянству и к императорским чи­новникам. Дворянство сохранило только право и средства делать ему добро, и в большинстве случаев оно этого хочет. Вся поли­цейская служба, собирание податей и особенно ставший за пос­ледние два года столь обременительным рекрутский набор оста­лись теперь в ведении одних чиновников; всякий гнет исходит от них, т. е. от императора, коего представителями они являются, и уже не дворянство, а император представляется отныне естест­венным врагом народа. Уже в конце 1848 года стало заметно сближение народа с дворянством и растущее недоверие его к чи­новникам; пройдет еще несколько лет, и придется признать, что тарновский эксперимент не принес никакой пользы, а только вред и срам австрийскому правительству. Для всякой монархии, особенно же для такой, как Австрия, опасно играть с демокра­тическим оружием, оно легко ранит неопытную руку, а ранение его смертельно.

   Но чтобы вернуться к своему предмету, я должен здесь за­метить, что половина жителей Галиции, русины, по языку и обычаям весьма родственны живущим в России малороссам, при­надлежат в большинстве к греко-униатскому, но в значительной степени также к греко-православному вероисповеданию, что их духовенство в течение многих лет с крайним упорством и выдерж­кою - с упорством и выдержкою, вообще присущими русской политике, - обрабатывается русскими духовными эмиссарами, попами и монахами, и что среди этого духовенства даже суще­ствует уже весьма сильная русская партия. Все это - неопровер­жимые факты, с очевидностью доказывающие (если это еще нуждается в доказательстве), что Россия имеет виды на Галицию. А теперь я оставлю Галицию с тем по-моему достаточно обосно­ванным предсказанием, что если австрийская и прусская части Польши не получат в скором времени своей свободы от немецких мероприятий, если им перед лицом России не будут развязаны руки для борьбы за восстановление Польши в полном объеме. то в скором времени они обе подпадут русскому владычеству и в русских руках превратятся в весьма опасное орудие против Гер­мании. Что от этого выиграет Германия, о том я предоставляю подумать самим немцам.

   Та же опасность, хотя и не столь непосредственно, угрожает немецкой нации со стороны остальных славян. Они будут либо независимыми и свободными, либо русскими. В первом случае они будут выступать против русского деспотизма в союзе с при­миренною дружественною Германиею; а во втором случае они будут самыми непримиримыми врагами Германии. Что это не произвольно придуманная, а действительная, на бесспорных фак­тах основанная дилемма, я попытаюсь теперь доказать.

   (На этом рукопись обрывается).

  

   No 542. - В комментарии к No 541 мы говорили о той подробной защитительной записке, которую Бакунин готовил для своего адвоката Ф. Отто, с своей стороны составлявшего записку в саксонский апелляционный суд, которому предстояло рассмотреть дело Бакунина и его сотоварищей по дрезденскому восстанию. Не написанная к сроку (октябрь - ноябрь 1849 года), записка не могла попасть в суд первой инстанции, но продолжала видимо писаться для суда второй инстанции, куда осужденные обжаловали приговор. Когда именно Бакунин начал ткать эту записку, трудно уста­новить с полной точностью (вряд ли это могло иметь место раньше конца ноября 1849 года), но во всяком случае она продолжала писаться в февра­ле - марте 1850 года. Так как адвокат, нуждавшийся для составления своей второй записки в фактических сообщениях Бакунина, торопил своего подзащитного, то последний, отложив в середине марта в сторону растя­нувшуюся защитительную записку, набросал для Ф. Отто ту короткую записку от 17 марта, которая напечатана у нас под No 541). Судя по письму к А. Рейхелю от 7 апреля 1850 года (см. No 543), Бакунин продолжал писать свою большую записку и в апреле, но она все-таки осталась неза­конченною. Была ли рукопись ее у Бакунина отобрана крепостным началь­ством или же она стала ненужною вследствие окончания следствия, неиз­вестно, но, как сообщает Чейхан (цит. соч., стр. 99 - 100), в нюне 1850 года защитительная записка Бакунина через посредство австрийского посла графа Куфштейна была саксонским военным министерством на время пе­редана австрийской военно-судной комиссии. расследовавшей дело в Праге, с тем чтобы с нее была снята копия. Но австрийская следственная комис­сия не озаботилась снятием этой копии, а просто приложила оригинал к протоколам по делу Бакунина, связанному с заговором в Чехии. Позже эти протоколы были сданы на хранение военному министерству в Вене (В Вене эти протоколы были временно предоставлены в распоряжение проф. Грюнберга, но он не мог узнать из них о существовании защити­тельной записки.)

   Там записка в течение многих лет оставалась погребенною и недоступною иссле­дователям. Не знали даже о ее существовании. Правда, в "Исповеди" име­ется фраза, которая могла бы навести на мысль о наличии такого докумен­та. А именно на стр. 87 - 88 первого издания сказано: "я мало знаю Рос­сию, и что знал об ней, высказал в своих немногочисленных статьях и бро­шюрах, а также и в защитительном письме, написанном мною в крепости Кенигштейн". Однако внимание читателей "Исповеди" на этом не останавливалось. А когда была найдена в 1920 году опубликованная мною в первом издании тома I моей книги о Бакунине краткая защитительная записка, т. е. письмо Бакунина к Ф. Отто от 17 марта 1850 г., то это письмо и было принято за ту защитительную записку, о которой Бакунин говорит в приведенном месте "Исповеди", а данное им в этом письме обещание до­ставить адвокату продолжение записки было признано неисполненным.

   Записка Бакунина пролежала в австрийском архиве до распадения мо­нархии Габсбургов в результате мировой войны. После того дело Бакунина в числе других документов, до Чехия относящихся, было передано новому государству Чехо-Словакии и ныне находится в архиве военного ми­нистерства в Праге. Отсюда и извлек ее молодой чешский историк Вацлав Чейхан, опубликовавший ее в приложении к своей книге "Бакунин в Че­хии", вышедшей в 1928 году в Праге. (Dr. Vaclav Ceychan - "Bakunin v СechБch", стр. 95 - 189). Из этой именно книги, а вовсе не с оригинала и заимствовал ее В. Полонский,, напечатавший ее русский перевод, далеко не свободный от пропусков и ошибок, в NoNo 6 и 7 "Каторги и Ссылки" за 1928 год. Мы сделали новый перевод с немецкого текста, напечатан­ного в книге Чейхана.

   Оригинал этой записки на немецком языке (латинскими буквами) су­ществует в двух видах: 1) в виде тетрадки, содержащей предварительные наброски записки, и 2) в виде начисто переписанного Бакуниным экземп­ляра, занимающего 26 страниц большого формата. Чейхан опубликовал полностью чистовик записки, который мы и даем здесь в переводе. Что же касается черновика, то он отличается от чистовика лишь в стилистическом отношении; в случае более серьезных различий Чейхан в примеча­ниях приводит и текст черновика. Наиболее существенные из этих разно­чтений приведены и у нас.

   Кстати озаглавлена записка "Meine Verteidigung. An Herrn Advokat Franz Otto", т. е. "Моя защита. Господину адвокату Францу Отто", как и переведено у нас. Заглавие Политическая исповедь" придумано произвольно В. Полонским.

   Эта записка Бакунина, равно как и короткое письмо его к Ф. Отто, важны как существенное дополнение и корректив к "Исповеди", написанной для Николая I в Петропавловской крепости. В основном и главном все эти документы совпадают, что придает значительную степень достоверности сообщаемым в них фактам. Но между ними имеется и немаловажное разли­чие. Во-первых в последним из них, именно в "Исповеди", слышится не­которая нотка усталости и разочарования, тогда как в первых замечается больше бодрости, свежести и веры в близкое возобновление революцион­ного движения. Конечно в разочаровании, выражаемом "Исповедью", мно­го деланного, притворного: как известно, Бакунин обманывал николаевских жандармов в расчете, что таким путем ему удастся скорее вырваться на свободу и снова приняться за революционную работу. Но вместе с тем при­ходится допустить, что с одной стороны долговременное мыкание по тюрь­мам австрийским, саксонским и российским не осталось без известного влияния на настроение Бакунина, а с другой - и это главное - нараста­ние реакции и убывание шансов на скорое возобновление революции к моменту писания "Исповеди" выяснились гораздо сильнее, а это, разумеется, не смогло не оказать своего действия на самочувствие узника. Во-вторых разница между документами той и другой группы заключается в том, что в первых двух Бакунин обращается к европейской публике, преимущест­венно демократической, а в третьем - к русскому царю, вследствие чего в них выпячены различные по существу моменты. Обращаясь через голо­вы своих немецких судей и адвоката к европейской демократии, Бакунин в письмах к Ф. Отто старается выяснять перед нею свои заветные полити­ческие стремления и рассеять существовавшие в некоторых ее кругах на его счет предубеждения Вот почему Бакунин в этих документах посильно затушевывает свой панславизм и наоборот подчеркивает свою ненависть к царизму, свои симпатии к полякам и европейской демократии вообще, " частности и в особенности свое сочувствие борьбе немецких демократов за освобождение и объединение Германии. Напротив в "Исповеди" Бакунин, приспособляясь к господствовавшей в русских дворянских и официальных кругах идеологии, выпячивает свою антипатию к немцам, свой русский пат­риотизм и славянские чувства, договариваясь до разглагольствований о "гнилости Запада", т. е. до взглядов, которых он вообще вовсе не разделял. Не следует впрочем забывать, что все эти документы одинаково, хотя и в различной степени, писались из-под палки, сиречь в тюремных камерах, потому в них надлежит внести поправки сообразно этой обстановке их со­ставления.

   1 Следствие против Бакунина велось уголовным отделением Дрезденского городского суда. Показания его перед саксонской следственной комис­сией, оригинал которых находится в деле о Бакунине, хранящемся в Го­сударственном дрезденском архиве, опубликованы частично в русском пареводе В. Полонским в No 7 54 "Пролетарской Революции" за 1926 год (стр. 166 - 226). Здесь напечатаны протоколы допросов с 3 августа 184 по 28 февраля 1850 года. Замечательно, что ряд вопросов предлагало" Бакунину немецким судом по просьбе российского посольства, причем не­мецкие чиновники ничуть не постеснялись увековечить это свидетельство своего холопства в следственных протоколах. Другая часть допросов Ба­кунина, связанная с дрезденским восстанием, опубликована тем же лицо" в No 27 "Красного архива" (стр. 162 - 188). Здесь мы имеем протокол" допросов от 14 мая по 20 октября 1849 года. Все эти допросы перепеча­таны во втором томе "Материалов для биографии Бакунина", стр. 112 - 184..

   2 Бакунин повидимому имеет здесь в виду свою встречу с попом Алимпием Милорадовым на пражском славянском съезде (см. ниже в "Испове­ди").

   3 По сообщению В. Бурцева в "За сто лет" такой случай произошел с молодым духобором Лямсом, посаженным за оскорбление Серафима в ду­ховную тюрьму. На самом же деле у Бакунина речь идет не о молодом духоборе, прибывшем из Саратовской губернии, а о сорокалетнем крестья­нине Улеаборгской губернии Петре Лямсе, беспоповце, фанатике, слу­жившем работником у извозчиков, ударившем Серафима в его доме во вре­мя официального приема 11 августа 1839 года. По приказу Николая I Лямс, очень смело державшийся на допросах, был административно поса­жен, но не в духовную тюрьму, а в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где и умер в 40-х годах. Замечательно, что Бурцев ссылается на тот самый источник, из которого мы и заимствовали эти сведения, но в который он видимо не заглянул: мы имеем в виду заметку М. М. - "Петр Лямс" в "Русской Старине" 1875, сентябрь, стр. 204 - 209.

  

   Серафим, в мире Степан Васильевич Глаголевский (1757 - 1843) - митрополит Новгородский, Петербургский, Эстляндский и Фин­ляндский; с 1813 член синода; с 1821 получил новгородскую и петербург­скую епархии, которыми правил в течение 24 лет. Вместе с Аракчеевым, архимандритом Фотием и т. п. возглавлял реакционную партию; вел борьбу с мистиками, масонами, либералами и пр., способствовал закрытию Биб­лейского общества; во время восстания 14 декабря 1825 года выходил крестом увещевать инсургентов, а затем во время суда над декабристами настаивал на применении к ним смертной казни.

  

   4 Вся предыдущая характеристика внутреннего состояния николаевской России совпадает иногда буквально с тем, что говорится по этому же по­воду в бакунинской брошюре "Русские дела", напечатанной в третьем томе настоящего издания.

  

   5 Иринарх, в миру Яков Дмитриевич Попов (1790 - 1877) - рус­ский церковный деятель; кончил Петербургскую духовную академию; с 1817 г. пострижен в монашество; 15 сентября 1836 г. назначен епископом в Ригу, где пытался обратить эстов и латышей в православие. Пробыл на этом посту до конца 1847 года, когда был переведен в Острогожскую епар­хию (Воронежской губернии); позже был епископом вологодским и киши­невским В 1845 г. возведен в сан архиепископа; в 1866 - 67 был рязан­ским архиепископом. Известен как проповедник.

   6 "Journal des Dеbаts" - старая французская газета, основан­ная 29 августа 1789 Бодуэном, типографом Национального Собрания, для печатания отчетов о его заседаниях. С 1799 превратилась в настоящую по­литическую газету. В 1805 захвачена Наполеоном I, который отдал ее в руки своих полициантов и сам в ней сотрудничал. Во время первой Рестав­рации ее владельцы Бертэны вернули газету себе, но во время Ста дней она снова попала в руки бонапартистов, а в период второй Реставрации снова стала на сторону Бурбонов. Умеренно-либеральная с сильным консерватив­ным оттенком, газета выражала настроения крупной цензовой буржуазии и во время Июльской монархии защищала правительственную политику. Во время февральской революции 1848 года поддерживала генерала Кавеньяка, душителя парижского пролетариата; во время Второй Империи оказы­вала бонапартовскому правительству слабую оппозицию, а после сентябрь­ской революции 1870 года примкнула к консервативной республике, защи­щающей интересы крупных собственников. Продолжает существовать и те­перь в виде мало-распространенной вечерней газеты, утратившей былое влияние и вытесняемой реакционною бульварною прессою демагогического пошиба.

   "Allgemeine Zeitung" ("Всеобщая Газета") - немецкая поли­тическая газета умеренно-либерального направления, основанная в 1789 го­ду в Штутгарте И. Коттою. Запрещенная вюртембергским правительством, она в 1803 перекочевала в Ульм, в 1810 в Аугсбург, где оставалась до 1882 года (отсюда ее название "Вс. Аугсбургская Г."), - это была эпоха ее расцвета, - а с этого года перенесена в Мюнхен. Переменив мно­го издателей, она с 1912 до 1914 года выходила в Берлине только один раз в месяц. В свое время в ней сотрудничали выдающиеся немецкие ли­тераторы. в том числе Г. Гейне, Берне, Гуцков и др.

   7 Титул, который носил до смерти дофина ("Людовика XVII") буду­щий французский король Людовик XVIII, восстановленный на престоле союзными монархами в 1815 году.

   8 Вторая коалиция против французской республики составилась в 1799 году В нее вошла Англия. Россия Турция, Австрия и Неаполь. Она была разрушена победою Наполеона I при Маренго, за которую последо­вали в 1801 и 1802 Люневильский и Амьенский трактаты.

   9 "Битвою трех императоров" (австрийского, русского и французско­го) прозвали французские солдаты сражение 2 декабря 1805 под Аустерлицем. где Наполеон I на голову разбил соединенные армии австрийцев и русских. "Лотарингец" означает здесь австрийского Императора Франца II, ввиду того что габсбургский дом, владевший Австро-Венгрией, был в последнее время габсбурго-лотарингским, каковым он стал благодаря бра­ку герцога лотарингского Франциска III с Марией Терезией, императрицей австрийской (в 1745 г).

   10 Калишские маневры были устроены в 1835 году под Калишем Ни­колаем I. Здесь собрано было много русских войск, всего около 54.700 че­ловек, и царь встречал своего верного союзника и друга, прусского короля Фридриха-Вильгельма III, который с своей стороны назначил для участия в маневрах около 4.800 человек. Решено было таким путем ознаменовать "ту дружественную связь между войсками российскими и прусскими, коей следствием были: для войск сих - неувядаемая слава, для Европы - мир и независимость", т. е. разгром революции. Подготовка к маневрам шла с июля, а состоялись они с 5 по 10 сентября в присутствии царской семьи и ряда немецких князьков. В память этой контр-революционной монархиче­ской демонстрации был сооружен под Калишем особый памятник.

   11 Бистром, Карл Иванович (1770 - 1838) - русский генерал, выд­винулся в боях против Наполеона I, в 1825 был назначен командующим всею пехотою гвардейского корпуса, а в 1837 - помощником командира гвардейского корпуса.

   12 Гентц, Фридрих (1764 - 1832) - немецкий публицист, пруссак, продажная натура, за деньги служил монархам против свободы, писал пам­флеты против французской революции, за которые ему платили правитель­ства Австрии и Англии; с 1802 перешел на австрийскую службу и с 1812 стал другом и советником Меттерниха; играл немалую роль на Венском конгрессе, продавая свои услуги французам и англичанам; позднее редак­тировал все акты германской реакции, в частности Карлсбадские постанов­ления и т. п.

   13 Пальмерстон, Генри Джон Темпль, виконт (1784 - 1865) - англ