Бакунин Михаил Александрович - Письма

равительству смертельный удар, разрушит существующее государство, а такая революция неизбежна: ничто не в силах ее отвратить, рано или поздно она вспыхнет, и чем позднее, тем она будет ужаснее и разрушительнее.

   Таково внутреннее положение моего отечества ⁴. Я попытался в кратких чертах обрисовать его здесь, ибо оно так тесно свя­зано с внешней политикой русского государства, что нельзя по­нять последнюю, не зная первого. Я охарактеризовал его для того, чтобы доказать, что русский, любящий свое отечество, может ненавидеть русское государство, даже должен его нена­видеть. Ограничившись только тем, что меньше всего известно за границею, я старался особенно подчеркнуть современное со­стояние и настроение собственно народа, так как полное незна­комство с последним дает повод к величайшим ошибкам в суж­дениях о России.

   Это положение ужасно. Весь гнет, весь позор и вся жестокая несправедливость, какие деспотизм может только обрушить на оскверненную голову подвластной ему нации, все бесчестие раб­ства, самые вопиющие оскорбления всякой человечности и вся­кого человеческого достоинства сделались в моей несчастной отчизне повседневным, обыденным явлением. Более того, насилия этого правительства, развращенного сверху донизу, стали на­столько чудовищными, настолько беспримерными, что о них в Европе нельзя рассказывать, ибо там просто этому не поверят. И из этого лабиринта позора и бедствий не осталось уже мир­ного выхода. Положение настолько отчаянное, что если бы Петр Великий, основоположник его, мог вернуться в мир, он с ужасом отступил бы и признал бы себя бессильным его исправить. От­дельная личность, как бы велика она ни была, может пожалуй создать механическое могущество, может поработить народы, но не в силах создать свободный народ. Свобода и жизнь исходят только от народа, а в русском народе имеется достаточно эле­ментов для великого человеческого будущего.

   Нынешний владыка России является верным преемником по­литического направления, созданного Петром, и он проводит эту политику еще более последовательно, чем тот. Его правление есть не что иное как достигшая зрелости и самосознания система гениального творца российского государства, и никогда еще это государство не было столь угрожающим вовне и столь притес­нительным внутри, как именно в наше время.

   Россия есть направленное на завоевания государство. Это не приходится доказывать, об этом говорит история, об этом уже свидетельствуют Польша, Финляндия и часть Турции. Но каким образом она завоевала эти страны? Не так, как варвары, кото­рые разрушили римскую цивилизацию, для того чтобы принести миру новую жизненную силу и даже новые элементы свободы: то было движение народов, движение юных, живых, богатых бу­дущим, хотя и варварских масс. И не так, как магометане, кото­рые обрушились на мир во имя пламенного религиозного увле­чения и с присущей им фанатичностью. И не так, как Наполеон во главе своих воодушевленных полчищ, которые повсюду, где одерживали победу, бессознательно служа великой революции, разрушали последние устои феодализма, вводили свой граждан­ский кодекс, а вместе с ним буржуазное равенство. Наконец, не так, как в настоящее время северные американцы, которые не­удержимо распространяются по американскому континенту в ин­тересах цивилизации, демократии и труда. К завоеваниям Рос­сии русский народ как таковой совершенно не причастен: его гонят в чужие страны тем же самым кнутом, который ныне еще употребляется дома для принуждения его к подневольной ра­боте. Здесь нет и речи о каком-либо религиозном фанатизме, а еще менее о цивилизации, о равенстве, об интересах труда. Рос­сия делает завоевания без страсти, без воодушевления, - она завоевывает исключительно в интересах деспотизма. Россия и есть жаждущая завоеваний нация, она есть жадное до завоева­ний государство, государство, которое, будучи чуждо и враждеб­но самому народу, использует его для порабощения других на­родов - отвлеченный принцип, который тяготеет над русской нацией как над своим подневольным орудием и который уже обратил 60 миллионов человек в своих рабов, дабы с их помощью погасить светоч свободы, жизни и даже малейшую искру чело­веческого сознания в остальном мире.

   Было ли хоть одно русское завоевание результатом порыва русского народа? Нигде и никогда! Все завоевания совершались исключительно государством с помощью хорошо дисциплиниро­ванных армий и еще больше с помощью дипломатии, которая уже приобрела слишком большую известность особыми приема­ми и выдержкою. Воевала ли когда-либо Россия во имя религии?

   Также нет. Русский народ является скорее наиболее терпимым на­родом на свете, он совершенно мирно уживается с татарами, ев­реями, католиками и протестантами, даже с язычниками, ибо в моем далеком отечестве представлены всевозможные религии, и никогда оно не помышляло об обращении этих иноверцев. Рус­ские секты стали фанатичными лишь в результате гонений, но их фанатизм также обращается исключительно против казен­ного культа, т. е. против правительства. Напротив между собою сектанты очень хорошо уживаются друг с другом, несмотря на то, что их догмы отстоят одна от другой так же далеко, как небо от земли; никогда еще не слышно было о конфликтах между ними. Нетерпимость проявляет в России только правительство, да и последнее лишь из политических соображений. Еще не­давно оно похвалялось тем, что по отношению к религиозным сектам является наиболее терпимым правительством и по сути дела оно еще и сейчас проявляет терпимость или точнее пол­нейшее равнодушие ко всем христианским и языческим догмам, доколе они не возбуждают особенного брожения и не вторга­ются в строго заповедную область политики. Все религиозные как христианские, так и языческие нелепости и ломания встре­чают с его стороны одинаковое благоволение, если только они могут послужить как добрая доза опиума для морочения и усып­ления народа, ибо религия для него является просто орудием управления. Так например оно никогда не давало себе труда обратить в христианство магометан или многочисленных про­живающих в России язычников, что однако, казалось бы, состав­ляет священнейшую обязанность правительства, столь пекуще­гося о православии. Но русскому правительству напротив очень хочется иметь среди своих подданных и магометан, так как через них оно может воздействовать на мусульман Турецкой империи. Совершенно иначе обращается оно с своими христианскими сек­тами. Последних оно преследует со всем тщанием и усердием, так как они обнаруживают опасные политические стремления. Со­вершенно иначе обращается оно также с католиками и униатами в Польше, Литве и Белоруссии. Униатство не в меньшей степе­ни, чем родственный ему католицизм, представляется для пра­вославного российского государства, не признающего власти па­пы, стеснительными и непокорными религиями, служащими ору­дием в руках поляков. Вот почему последние годы единоспасительное греко-православное вероисповедание, как известно, проповедывалось там с помощью картечи и массового избиения на­селения (В 1832 а 1833 годах я сам в качестве русского офицера был сви­детелем этих кровавых обращений в губерниях Минской, Виленской и Грод­ненской - слава богу только свидетелем. Они продолжаются до сих пор под руководством ренегата Семашко, бывшего некогда епископом униат­ской церкви, а ныне состоящего русским архиепископом. Униатство, как известно, возникло в результате неудавшейся попытки Флорентинского со­бора объединить греческую церковь с римской. Оно сохранило обряды гре­ческого культа, соединив их с признанием папы, а позже оно благодаря стараниям польских иезуитов приблизилось к римскому культу. Униат­ство распространено по всей Западной России до Киевской губернии, вклю­чая сюда Литву, и с самого своего возникновения подверглось гонениям: сначала со стороны католической Польши, а в настоящее время со стороны русского правительства. Официально оно в России больше не существует с тех пор, как созванный (кажется в 1838 г.) в Полоцке собор, состоявший из немногих отступников, оплаченных или подвергшихся принуждению униатских священников (ибо большая часть их находилась в Сибири или сидела по тюрьмам), торжественно его отменял. Но народ остался верен своей старой религии и не хочет до сих пор, несмотря на пушки и штыки, признавать русских или обруселых попов и вновь устроенных церквей, так что целые местности остаются без крещения, венчания и церковного погре­бения. Замечательно, что эти униаты суть те же самые диссиденты, за которых рьяно заступалась Екатерина II, к великой радости и восхище­нию философского мира (Вольтер писал ей по этому поводу поздравитель­ные письма), и притеснение которых тогдашним послушавшимся плохих со­ветов польским дворянством она избрала предлогом для вмешательства в дела Польской республики, а позже для ее раздела (Примечание автора)).

   Таким же точно образом недавно в Лифляндии, Курляндии и Эстляндии велась открытая пропаганда, и бедный темный протестантский люд склонялся лживыми посулами к перехо­ду в греческую церковь, так как существуют опасения, что про­тестантизм может послужить лишним связующим звеном между Германией или Швецией и этими провинциями (Так всем обращенным обещалось свободное переселение со своим имуществом в южную Россию. Все это движение открыто исходило от та­мошнего епископа Иринарха⁵, следовательно от самих властей. Целые об­щины захотели перейти в новую веру и переселиться, так что правитель­ство вскоре увидело себя вынужденным пустить в ход пушки против этих бедных им же самим взбудораженных и соблазненных масс. Да и без того известно, как усиленно правительство старается русифицировать эти про­винции Примечание автора).)

   Не требуется, кажется, больше доказательств для того, что­бы убедиться в том, что русский народ сам по себе никогда не предпринимал и не предпримет никаких завоеваний ни из рели­гиозного фанатизма, ни из других побуждений. Но в тем боль­шей мере это следует сказать о российском государстве, не имею­щем никакой другой цели кроме завоеваний и порабощения. Что оно при атом и не помышляет о цивилизировании покоренных им народов, ясно уже из того, что большинство из них гораздо более цивилизовано, чем Россия. Что оно напротив стремится задушить все зачатки жизни и цивилизации насильственною рукою, об этом в достаточной мере свидетельствуют события в Польше, Литве, Остзейских провинциях, равно как в Финляндии. Что сталось с университетами Варшавским, Виленским, Дерптским, что сталось с этими некогда столь цветущими странами? Они превращены в безмолвное кладбище, заваленное убитыми жерт­вами. Русское уголовное уложение и свод гражданских зако­нов, русские чиновники, нищета, рабство, мрак и запустение - вот то, чем грозит это государство еще непокоренным народам.

   Для чего оно делает завоевания и будет ли оно делать их впредь? Оно не может поступать иначе, оно должно действовать именно так. Оно должно делать это уже ради одного своего самосохранения. Оно лишено всякой внутренней жизни, всякого движения, всякого прогресса, всякой цели внутри России. Вся его природа направлена на внешние проявления, и только бла­годаря этому постоянному распространению вовне, благодаря этому беспрерывному стремлению ко все большему расширению своих границ оно сохраняет свою напряженную силу, свое про­тивоестественное, смертоубийственное существование. В нравст­венном мире, как и в физическом, каждое существо живет лишь до тех пор, тюка оно выполняет свое внутреннее назначение; не­подвижность равносильна смерти, а так как российское госу­дарство может развиваться только вовне, то оно должно уме­реть, как только прекратит свои завоевания. Я сказал, что рус­ское государство не есть русская нация, а лишь абстрактный принцип, нависший над этою нациею. Это - принцип абсолю­тистской власти, служащей для себя самоцелью, принцип по­мрачения и подавления народов во имя божественного права. Это - отовсюду изгнанный бес деспотизма, который бежал в Рос­сию и окопался в этой стране как в своем последнем оплоте, да­бы отсюда по мере возможности снова распространиться по всей Европе еще мрачнее и ужаснее, чем прежде. Я уже показал, что русский народ вовсе не так покорен и терпелив, как обычно ду­мают; под снегом, покрывающим эту беспредельную империю, как будто обреченную на смерть, пламенеет вулкан, извержение которого можно задержать или вернее отсрочить только ограж­дением его от живого духа Европы. Эта опасность еще возросла с тех пор, как Польша была включена в состав России. Польша это - страж русского народа, живой посредник между мим и Европою. Польша, по прекрасному выражению Ж. - Ж. Руссо, проглочена Россиею, но ею не переварена и никогда не будет ею переварена. Польша - это пятно на совести русской империи и самая чувствительная ее часть, это - ее больное место, которое сна не может от себя оторвать, не разрушая этим всего своего организма, но которое в случае сохранения заразит и разъест все остальные ее части. Деспотическая Россия рядом с свобод­ною Польшею невозможна, но столь же невозможна порабощен­ная Польша рядом с действительно свободною, самостоятельною и объединенною Германиею. Именно по этой причине российское государство является естественным врагом германской силы, гер­манской свободы и чести, именно по этой причине оно не хочет немецкого единства. Вот почему она должна как можно дальше распространить свои завоевания и свое растлевающее влияние в Германии, оно должно стремиться, к этому в интересах само­сохранения. Да, оно дошло уже до такого положения, что его точка равновесия, его главная опора находится скорее в Гер­мании, а именно в Пруссии и Австрии, чем в самой России, и для сохранения этой опоры оно должно подчинить всю Герма­нию если не прямо своей власти, то по крайней мере непосред­ственному влиянию.

   Разве Россия и сейчас не хозяйничает в Германии? Я не хочу говорить от себя, пусть говорит за меня немецкая газета, газета, хорошо известная своими консервативными принципами и могу­щая по своему политическому положению быть названною гер­манским "Journal des DИbats", если бы в такой раздробленной стране, как Германия, вообще мыслим был "Journal des DИbats". Итак в No 86 "Всеобщей Аугсбургской Газеты" ⁶ за 1848 г., на странице 1369, я читаю следующее:

   "Только через труп Польши Россия могла бы добраться до сердца Германии, только подавление всякой свободы в Герма­нии могло бы обеспечить господство кнута и в Польше". "Из­лишне возвращаться здесь к старой злосчастной истории наси­лий над Польшей, она памятна всему миру, упомянем лишь об одном эпизоде из целого ряда событий, обрушившихся за послед­ние 80 лет на эту несчастную страну. В 1790 году Пруссия сообразила опасность, угрожающую ей в случае разгрома Поль­ши, и заключила с Польшею, Голландией и Англиею союз для сохранения республики в ее тогдашнем состоянии. Через два года после того она снова позволила России оплести себя и упла­тить себе за свое политическое предательство значительнейшую часть добычи. Доля Пруссии в третьем разделе [Польши] была максимальною, не шедшею ни в какое сравнение с долею Авст­рии и России, ибо тогда дело шло об удержании Пруссии в маги­ческом кругу русской политики. Последствия этого известны. Пруссия снова потеряла большую часть своей добычи, а Рос­сия добилась своей цели, не допустив сохранения самостоятель­ной Польши. Известно, к каким печальным результатам привела русская запретительная система, проведению которой Пруссия сама способствовала картельным договором, и мы готовы без всяких околичностей признать русскую политику прусского дво­ра настоящею и почти единственною причиною революции. На­род глубоко чувствовал, что наследственный враг сидит у него на шее и что основная часть монархии почти беззащитна от его нападения; сверх того русская запретительная система была ис­точником обнищания для большой части Силезии, для западной и восточной Пруссии. До тех пор, пока русская запретительная система изолирует Польшу, не приходится и думать о серьез­ном процветании этих провинций, и нетрудно себе представить, какое настроение создалось и продолжало поддерживаться по­добным положением вещей. Люди стремились к свободе не из теоретического предпочтения (!?), а с целью освободиться при помощи общественного мнения от предательской дружбы Рос­сии, которая по мнению народа имела своих оплаченных сторон­ников в самом королевском дворце".

   В другой статье в No 80 того же года я снова встречаю следующие строки:

   "В одной из последних статей мы, основываясь на современ­ных отношениях, показали, что присоединение Германии к рус­ским должно при всех обстоятельствах послужить нам во вред. При этом мы в известной мере оставались на теоретической по­чве, но мы можем также подтвердить сказанное на чисто прак­тической почве опыта. В отношении русской помощи мы имеем за собою поучительное прошлое".

   "Россия довольно скоро стала враждебно относиться к пер­вой французской революции. Екатерина II в 1793 году выслала всех французов, не согласившихся отречься от принципов рево­люционной Франции, из своей страны и признала графа Про­ванского⁷ регентом Франции. Сын Екатерины Павел в начале своего царствования запретил носить в России французскую одежду. Он не позволял российской Академии рассуждать о переворотах небесного свода. В июле 1 799 года он объявил "без­законное" стоявшее у власти во Франции правительство "от­верженным богом" и запретил датским судам и подданным до­ступ в Россию "за то, что в Копенгагене и во всей Дании суще­ствуют клубы и общества, разделяющие принципы, выдвинутые французскою революциею, а датское правительство это допу­стило". Вторая коалиция против республики ⁸ была если не прямо делом царя, то во всяком случае самым горячим его же­ланием. Но как только во Франции, отчасти в результате этой коалиции, начала возвышаться военная монархия, между нашим восточным и западным соседями начали уже завязываться отно­шения более мирного рода. Павел вступил в дружескую пере­писку с Бонапартом, в которой обсуждался вопрос о будущем устройстве Германии. Убийство русского императора ничего в этом отношении не изменило. Его преемник Александр считал более выгодным идти с французами, чем против них. В секрет­ных статьях договора от 11 октября 1801 г. с.-петербургский и французский кабинеты договорились об общих действиях отно­сительно Германии. 18 августа 1802 г. послы Франции и России передали имперской депутации план, составленный обеими дер­жавами в целях нового территориального деления Германии и при этом установили двухмесячный срок для окончания перего­воров по сему предмету. План был принят, и первым послед­ствием принципиальной" борьбы, которую Россия с Германиею начали против Франции, было то, что духовные курфюршества, Майнцское, Трирское и Кельнское, были уничтожены, все со­хранившиеся еще епископства и аббатства, все самостоятельные мелкие графства и баронии, все свободные имперские города кроме шести утратили свою независимость, великий герцог Тосканский получил Зальцбург, а герцог Моденский - Бресгау. Первым последствием войны между Россиею и Германиею будет уничтожение мелких государств, но не в интересах немецкой свободы, а в интересах чужеземных правительств и абсолютист­ской власти.

   "Громкие предостережения 1802 года не были услышаны германскими кабинетами. Когда Австрия снова выступала про­тив Наполеона, остальная Германия с нею не поднялась. Наши государи ставили постыдный нейтралитет или еще более позор­ное увеличение своих владений выше общих интересов нации. В день битвы трех императоров (2 декабря 1805 года) рядом с австрийскими войсками стояла не прусские, а русские. Побитый лотарингец ⁹ не нашел в побитом вместе с ним Романове никакой по крайней мере сильной поддержки. Русские офицеры говорили о Германии как о самой презренной части земного шара (В этом отношении до сих пор ничего еще не изменилось. Ненависти, а особенно презрение к Германии старательно поддерживаются и возбуж­даются в русском народе свыше. Когда русская гвардия возвращалась с знаменитых маневров в Калите¹⁰ (которые были устроены с определенным намерением сблизить русскую армию с прусской) в Петербург, их встретил тогдашний командир гвардейского корпуса, ныне покойный генерал-лейте­нант фон-Бистром¹¹, и после первых приветствий спросил их: "Ну, ребята, вы повидали немецких солдат; не правда ли, дрянь?" "Дрянь, ваше высоко­превосходительство". "Ну, я так и знал", ответил генерал, который сам был немцем и не умел правильно говорить по-русски. Горе тому, кто по­зволил бы себе в России сказать, что император Николай - Голштейн-Готторп, а не Романов, что он немецкого, а не русского происхождения. Сибирь была бы для него еще легким наказанием. (Примечание М. Ба­кунина)).

   У поистине не слишком патриотически настроенного Гентца¹² пере­ворачивались его "немецкие" внутренности, когда он видел, как русские топчут ногами австрийцев, и слышал, как великий князь Константин третирует австрияков. И концом русско-немецкого союза был Пресбургский мир (21 декабря 1805 года). По этому миру австрийцы потеряли тысячу квадратных миль земли, три миллиона душ и пятнадцать миллионов гульденов дохода. Осла­бление одной немецкой великой державы без непосредственной выгоды для России было вторым следствием русско-германской борьбы против Франции..

   "Мы должны были пережить еще третье.

   "У гроба Фридриха Великого прусский король и русский царь поклялись друг другу в вечной дружбе. Личные узы обоих госу­дарей, одинаковый страх перед Наполеоном, казалось, делал их союз против императора французов нерасторжимым. После сра­жения при Фридланде Александр все еще располагал слиш­ком достаточными средствами для ведения продолжительной войны с французами в пользу Пруссии, но не счел нужным использовать эти средства. По Тильзитскому миру (7 и 9 ию­ля 1807 года) Пруссия потеряла половину своих владений; зато Россия получила до тех пор принадлежавший Пруссии Белостокский округ (размером в 206 кв. миль) (И требовала еще уступки ей Данцига, на что Наполеон однако не согласился. (Примечание М. Бакунина).), а секретным пунктом договора устанавливалось, что если Порта, на владения которой Россия давно уже бросала алчные взоры, откажется принять посредничество Наполеона в ее войне с царем, то Франция и Россия совместно должны объявить ей войну и отнять у нее все ее владения кроме Румелии и Константинополя. Третьим следст­вием немецко-русского союза было то, что вторая немецкая ве­ликая держава была ослаблена к непосредственной выгоде Рос­сии, что Россия получила виды на Дунайские княжества, эту столь важную для нас область (А теперь именно Австрия отдает в руки России Дунайские кня­жества и Турцию вообще. (Примечание М. Бакунина).), и что Россия и Франция отны­не вступали в союз.

   "Если дружба России чуть не довела нас до гибели, то вражда ее угрожала окончательно ввергнуть нас в пропасть. Не­смотря на то, что по постановлению Тильзитского мира русские войска должны были быть выведены из Молдо-Валахии, они с согласия Франции остались в этих областях до Эрфуртского конгресса. На этом конгрессе Наполеон (12 октября 1808 г.) согласился на присоединение Молдавии и Валахии к Российской империи; вскоре после того это присоединение состоялось, чем у нашего германского юго-востока был бы перехвачен кровеносный путь, а 14 октября 1809 г. состоялось новое расширение цар­ской империи непосредственно за счет Германии. По Венскому миру Австрия уступила союзной с Францией России часть во­сточной Галиции с населением в 400 тысяч человек. Если бы союз Франции с Россией [продлился] еще несколько лет, Гер­мания стала бы антикварным понятием, исторической ремини­сценцией. От такого несчастья нас спасла страсть Наполеона к завоеваниям, но прежде чем мы были спасены, мы должны бы­ли получить новые доказательства русских замыслов относитель­но Германии.

   "Чтобы иметь достаточно сил для борьбы с Франциею, Рос­сия 24 марта 1812 г. заключила наступательный и оборонитель­ный союз с Швецией, в третьей статье которого устанавлива­лось: Швеция получает Норвегию, которую Дания должна ей уступить; если Дания сделает это добровольно, то она получает за это соответствующую компенсацию в Германии. В четвертой статье Александр заставлял Швецию признать расширение рус­ской границы до Вислы. В январе 1813 г. русские стояли в на­шем отечестве; их прокламации дышали дружбою к Германии и ненавистью к Франции; в них можно было прочитать, что "рус­ский народ протягивает немцам руку а целях их освобождения", "продвижение русских войск диктуется целью, стоящею выше всяких корыстных расчетов". То обстоятельство, что вскоре по­сле того в завоеванной Саксонии неограниченно распоряжался русский генерал-губернатор, который назначал офицеров ниже полковника, в то время как русский царь по его представлениям выбирал штаб-офицеров, в сутолоке событий не так бросалось в глаза. Зато заветные стремления России можно было ус­мотреть в более поздних переговорах между европейскими дер­жавами.

   "Главным условием этих переговоров, приведших 30 мая к первому Парижскому миру, Александр поставил сохранение Эльзаса и Лотарингии за Франциею (Это он сделал правильно. В интересах цивилизации и свободы, равно как европейского счастья, великая Франция не должна подвергаться обкарнанию. Хотя Эльзас и Лотарингия происходят из германского корня, но по настроению и симпатиям они стали насквозь французскими, что они неоднократно доказали во время революционных войн и позднее, когда со­юзники вторглись во Францию (Примечание М. Бакунина.)).

   На Венском конгрессе Рос­сия потребовала для себя всей Польши и утверждала, что "тре­бование это составляет моральную обязанность для царской им­перии; оно необходимо для улучшения управления польскими подданными его императорского величества и для обитателей Герцогства Варшавского, которые в настоящее время в силу во­енной оккупации герцогства также являются его подданными" - указание, что при благоприятных обстоятельствах Россия может признать своею моральною обязанностью теперь, когда пробу­дилась идея панславизма. С большим трудом выступавшие про­тив этого державы добились того, что Александр удовольство­вался нынешним Царством Польским, которое в доброй своей части состояло из земель, уступленных Пруссиею, т. е. Германиею по Тильзитскому миру. Когда вслед затем Людовик XVIII вторично был возвращен во Францию с помощью собственно германских войск, Александр добился от нового короля обеща­ния, что он будет поддерживать русские планы относительно Польши и Востока, и в том, что второй Парижский мир (20 ноя­бря 1815 г.) оказался для нас, немцев, не более благоприятным, кроме Англии повинна прежде всего Россия.

   "В течение 23 лет с 1792 по 1815 г. Россия в качестве на­шего принципиального союзника против Франции принесла нам больше вреда, чем в качестве открытого союзника Франции про­тив нас. А сколько зла частью морального, частью материального принесла нам Россия в следующие 23 года с 1815 по 1848 г. также в качестве принципиального союзника против Франции, об этом в Германии знает каждый ребенок, об этом достаточно вра­зумительно свидетельствуют устья Дуная. Опасная сторона цар­ской империи для нас заключается не в личности отдельного рус­ского царя, а в направлении русской политики в том виде, как она определяется особенностями этого государства. Принципи­альное нерасположение Павла к Франции кончилось сговором Франции и России против нас; принципиальное нерасположение Александра к Наполеону кончилось соглашением обоих импера­торов, которое должно было отдать в руки одного восток, а в руки другого - запад Европы; принципиальное нерасположение царя Николая к конституционной Франции кончилось тем, что незадолго до июльской революции 1830 г. царь и Карл Х стол­ковались в том смысле, что один должен был расширяться на восток нашего полушария, а другой захватить левый берег Рейна. Признак того, что принципиальное нерасположение того же Ни­колая к Луи-Филиппу с течением времени прошло, можно было явственно наблюдать в течение последних месяцев в связи с рус­скими займами. Если бы была написана секретная история изгнан­ного французского короля, то в ней было бы сказано, что эта новая дружба между востоком и западом была дружбою в ущерб Германии, и как бы теперь Россия принципиально ни ненавидела республику, тем не менее не преминет наступить день, когда рес­публика и абсолютная монархия начнут действовать против Гер­мании сначала тайно, а затем открыто" (Автор [статьи] судит о современной Франции и о нынешней Фран­цузской республике по первой республике, которая несла в себе возмож­ность превращения в военную монархию. С тех пор и обстоятельства И Франция стали совершенно иными. (Примечание М. Бакунина).).

   Автор этой статьи заканчивает первую часть ее следующими словами:

   "Мы будем поляками XVIII века, если в разгар нынешней мировой бури у нас не хватит решимости стоять на собственных ногах без посторонней помощи".

   Так выражается "Аугсбургская Всеобщая Газета". Мне не приходится говорить, что я совершенно не согласен с тем духом, которым проникнута эта статья. Автор ее очевидно принадле­жит к консервативной, тевтономанской, народо-ненавистнической партии, которая втайне преклоняется перед колоссальным эгоизмом русской политики и лишь сожалеет о том, что Германия не может занять место России, к той партии, которая не только хочет сохранить под властью Германии иноземные народы, еще стонущие под прусским и австрийским игом, но и готова лить слезы по поводу того, что не весь мир родился немецким, - к партии, которая за последние два года как раз больше всего и способствовала тому, что справедливейшие чаяния Германии не осуществлялись. Но факт остается фактом, и последнее опасение автора, что Германию может постигнуть печальная участь Поль­ши, не только основательно, но уже находится на пути к осу­ществлению.

   Германия, взятая в целом, уже сейчас находится в таком же, а, быть может, и худшем внутреннем положении, чем Польша накануне первого раздела. Последняя была раздроблена и пре­дана в руки своих врагов непатриотическим честолюбием своих магнатов; Германии же угрожают таким же концом противоре­чивые интересы ее 30 династий, непатриотичное настроение ее аристократии и - должен ли я употребить это выражение? - лояльное, но непатриотичное настроение или ослепление ее во­енщины. Все эти обстоятельства, которые хорошо известны рус­ским дипломатам, ими старательнейшим образом используются, и, употребляя выражение князя Меттерниха, которое он приме­нил незадолго до французской революции в переписке с лордом Пальмерстоном,¹³ говоря об Италии, для русского кабинета слово "Германия" давно уже является не политическим понятием, а "географическим термином".

   Чтобы ознакомиться с заветными планами России относитель­но Германии, достаточно раскрыть знаменитое Port(o)folio, ко­торое, как известно, содержит лишь вполне подлинные и офи­циальные акты; интересные разъяснения можно также найти в не менее известной, по крайней мере для немецкой публики, "Пентархии"¹⁴. Политика петербургского кабинета может быть ре­зюмирована в следующих немногих словах: держать Австрию и Пруссию под угрозою с помощью их немецких владений, рав­но как с помощью их взаимного соперничества, и защищать, юж­ную Германию против обеих этих держав, особенно против Пруссии. Но на официальном языке России защищать значит деморализовать, разделять, подчинять своей власти. Так Россия защищала польских диссидентов от католической Польши, са­му Польшу - от Пруссии и Австрии, так она официально навязала себя в защитники Молдавии и Валахии и взяла под свое высокое покровительство турецкую Сербию, так она защищает самое Турцию я Грецию, так же она защищает уже и Германию. Все завоевания России начинаются с такой защиты.

   На этом языке "охранять" означает также разделять. Рус­ский кабинет слишком скромен для того, чтобы самому претен­довать на все; обыкновенно он довольствуется в начале самою незначительною частью добычи, предоставляя своим пособникам наиболее значительную долю, но позднее он легко находит слу­чай вознаградить себя за свою скромность. Несмотря на свои армии, русское правительство чувствует себя слишком слабым для удушения свободы и порабощения Европы, оно очень хорошо знает, что не может рассчитывать на симпатии собственных на­родов, и что требуется лишь решительное восстание народов Ев­ропы для того, чтобы вызвать взрыв в России. Русский кабинет чувствует и знает опасную сторону своего положения и потому продвигается с величайшей осторожностью; его главное стрем­ление, равно как весь секрет его дипломатии, заключается именно в том, чтобы находить пособников, чтобы соблазнять самых силь­ных своих соперников и противников на участие в общем гра­беже. На опыте с Польшею оно убедилось, как выгодна для него такая политика. Этим оно не только подрывает существование обреченной им на непосредственную смерть страны, но и под­чиняет себе также дух, свободу движений и самостоятельность своих пособников, неудержимо втягивает их в "магический круг" своей тлетворной работы, убивает враждебный ему дух справед­ливости, человечности и свободы и распространяет свое тлетвор­ное влияние далеко за пределы своего царства. А для этой Рос­сии деморализовать значит завоевать.

   О том, что Россия уже проделала с 1815 года для деморали­зации германских стран, знает, как выражается автор цитиро­ванной статьи, каждый ребенок, и, чтобы высказать всю прав­ду без обиняков, Россия через посредство Австрии и Пруссии, равно как с помощью присвоенной ею себе роли защитницы юж­ной Германии, была незримым руководящим гением Германского Союза. Но что России не было чуждо и до сих пор не остается чуждым человеколюбивое намерение разделить Германию, об этом достаточно ясно свидетельствует приведенный тем же авто­ром подлинный факт: действительно незадолго до июльской ре­волюции русский император и Карл Х задумали не более, не менее как произвести первый раздел Германии. Да, если нынеш­ний царь может в чем-либо упрекнуть своего предшественника Александра, то единственно в том, что тот не сумел лучше ис­пользовать готовность Наполеона. Всем известно аффектиро­ванное преклонение царя перед Наполеоном; недаром он отдал руку своей старшей дочери герцогу Лейхтенбергскому ¹⁵: он рас­считывал на появление во Франции второго Наполеона. В 1848 году падение Луи-Филиппа гораздо меньше ею обеспокоило, чем движение в Германии; во Франции он надеялся на установление военной республики и вместе с нею на заключение франко-рус­ского союза против Германии и Англии. Даже фактическое пре­зидентство господина Ламартина ¹⁶ было ему приятно, потому что последний, как известно, открыто высказался за такой союз вско­ре после своего возвращения с востока (В брошюре, озаглавленной "LOrient" ("Восток"), он в очень опре­деленных выражениях высказывается не более, не менее как за раздел Тур­ции между Франциею и Россиею, и притом так, что первая получает Сирию и Египет, а европейская Турция вместе с Константинополем предоставляется России; Бельгия и Рейнские провинции входили, разумеется, в план для его округления. Как известно, г-н Ламартин принадлежал к партии Моле ¹⁸, которого он в 1839 г. яро поддерживал против так называемой коалиции. Моле - это государственный деятель из школы Наполеона и горячий сто­ронник союза с Россиею; его орган "Presse" ("Пресса") находится или ;по меньшей мере находился на русском содержании. Во всех своих писаниях, особенно в своей "Истории жирондистов", г-н Ламартин выступал в каче­стве открытого врага Польши, что естественно [делало его еще более прият­ным в глазах русского кабинета. В качестве министра иностранных дел он также совершенно открыто предавал Польшу в интересах России. К этому последнему пункту я ниже еще вернусь]. (Примечание автора.)

   Взятые в прямые скобки слова Бакунин забыл вписать в свою "За­щитительную записку", они заимствованы из черновых ж ней набросков.).

   и с тех пор выступал в пользу его в своих речах и писаниях. Известно, какую актив­ность проявила Россия в избрании господина Луи Бонапарта в президенты Французской республики, которое по глупому рас­чету русского кабинета и многих других должно было послу­жить для него ступенью к трону. Россия просчиталась: никогда демократическая Франция - а несмотря на все внешние и внут­ренние старания, другой Франции ныне не существует - никогда Франция не станет снова монархиею или военною республикою, а скорее она заключит союз с Англиею и с свободною Германиею (когда таковая появится) против русского деспотизма, чем с последним против немецкой и всеобщей свободы ¹⁷. Таким об­разом петербургскому кабинету придется отказаться от союза с Франциею. Он уже в этом утешился, он нашел против Германии другого, лучшего союзника. Этим союзником является Австрия.

   Я знаю, уважаемый господин [защитник], Вы не упрекнете меня в том, что я так свободно обсуждаю дела Вашего отече­ства. Как Вы видите, я при этом отнюдь не руководствуюсь каким-либо враждебным чувством. Но мне, пожалуй, следовало бы оправдаться перед моими судьями, которым такое хотя и чисто теоретическое вмешательство в защитительном документе иностранца, русского может показаться излишним и даже не­уместным. Пусть же мои строгие судьи поразмыслят над тем, что нынешние судьбы всех европейских народов столь удиви­тельно переплелись друг с другом, что никакая человеческая сила не в состоянии оторвать их одну от другой. В наше время существует не ряд отдельных историй, а одна единая великая история, в которой каждая нация играет свою роль, непосред­ственно обусловленную стремлениями и действиями [всех осталь­ных наций. Так я уже заметил, что главную опору российского государства следует искать скорее в Германии, чем в самой Рос­сии. Ближайшее будущее России целиком и полностью зависит от того оборота, какой примут события в Германии, и вот почему я не могу обстоятельно говорить о Российской империи и о сла­вянах, не затрагивая при этом внутренних отношений вашего отечества.

   Никогда, пожалуй, Германия не находилась в таком крити­ческом положении, как ныне.

   Какая восхитительная страна! Народ, насчитывающий около 35 миллионов человек (германские шовинисты мечтают уже о 70 миллионах, но как славянин я естественно не могу с ними солидаризоваться), одаренный всеми возможными элементами цивилизации, богатства, прогресса, обладающий общим и глубо­ким образованием, какого не встретишь нигде ни в какой другой части света; все условия для процветания и силы, кажется, объ­единились в этой благословенной стране, чтобы сделать се одною из самых цветущих, самых могущественных и самых счастливых! И тем не менее Германия не является ни нациею, ни силою. У нее нет еще народа, а без народа в настоящее время не может быть ни прочной силы, ни жизни. Как немецкий народ дошел до того, чтобы в сущности не быть народом, об этом вы знаете лучше меня и хорошо понимаете, что я этим хочу сказать: у него нет единого сознания, единого политического бытия, а потому и политического самочувствия, силы достаточной для проявле­ния им своего гения, для охраны своих разрозненных, друг от друга оторванных членов от постороннего влияния, завоевания и раздела. Ибо ни одна отдельная часть Германии сама по себе не обладает достаточными силами для того, чтобы длительно со­противляться все более угрожающему и все более дающему себя чувствовать напору Российской империи.

   Стоит например вообразить себе войну между отдельною Пруссиею, которая все же является самым могущественным не­мецким государством, и Россиею. Независимо от трудностей, ко­торые неизбежно возникнут для Пруссии в связи с ее польскими владениями, она, несмотря на свой ландвер и на свою превос­ходную военную организацию, должна будет пасть под повтор­ными ударами русского оружия. Я говорю это, разумеется, не под влиянием патриотического угара, так как я поистине не питаю ни малейшей симпатии к завоеваниям российского государства. Последнее задавило бы Пруссию просто своею массою, и Прус­сия снова должна была бы, как в 1813 году, воззвать к своим немецким братьям, даже к германскому народу, а это означало бы германскую революцию, - существующая же Пруссия боит­ся таковой больше всего. И вот, если подумать, что между Прус­сиею и Россиею лежит вся Польша, и что Пруссия владеет кус­ком этой расхищенной страны, и что невозможно себе предста­вить, чтобы Польша осталась спокойной свидетельницею и не сделала новой попытки освободиться, то придется признать, что такая война должна для Пруссии кончиться или вынужденною уступкою ее польских провинций России, или же освобождением их против России: таким образом в обоих случаях Пруссия поте­ряет эти провинции, а вместе с ними свое нынешнее равновесие, условия своего нынешнего уклада и мощи. Она принуждена бу­дет, по слову своего королевского владыки в 1848 году, дей­ствительно раствориться в Германии. Пока Пруссия намерена уклоняться от радикального преобразования политических отно­шений в Германии и оставаться отдельным внегерманским госу­дарством, она должна избегать всякой войны с Россиею, она должна терпеть наглое вмешательство последней в немецкие дела, она должна оставаться зависимою от России.

   В Германии она раствориться не желает, напротив она охот­но опруссачила бы всю Германию. Она охотно бы это сделала, но не может, не может потому, что подобное усиление Пруссии с помощью Германии, как и усиление Германии с помощью Прус­сии, не отвечает русским видам относительно Германии и Пруссии; она не может этого сделать потому, что Австрия этому всемерно противится, и наконец потому, что последние два года вряд ли много способствовали ослаблению сильного нерас­положения германских народов к Пруссии. С обоими первыми препятствиями, а именно с Россиею и Австриею, Пруссия пожа­луй еще справилась бы, если бы только сумела снискать симпа­тии немецкого народа, - все это, разумеется, при предположении, что она, найдя в Германии новую поддержку своей мощи, решит­ся противопоставить свободную Польшу деспотическому цариз­му. Не исключена также возможность того, что народы Германии в конце концов решатся пожертвовать своею ненавистью к Прус­сии ради основного интереса общего отечества, ибо народы обык­новенно руководствуются великими инстинктами и бывают гото­вы к великим жертвам. Но никогда многочисленные династии, ныне делящие между собою Германию, не согласятся доброволь­но признать гегемонию Пруссии, так как не подлежит ни малей­шему сомнению, что такая гегемония в конечном счете положит конец их верховенству, а в последней инстанции и самому их су­ществованию. История не знает еще примера добровольного по­литического самоубийства в интересах общего благополучия, да такое явление было бы противоестественным. Всякая власть, как бы ограничена и ничтожна она ни была и хотя бы она являлась самою неправою и самою вредною на земле, стремится удер­жаться как можно дольше. Германские династии наверное не составляют исключения из этого правила, и в этом заключается препятствие, которое очень хорошо используется Россиею и Авст­риею и преодоление которого на легальной почве представляется для прусской дипломатии невозможным.

   Таким образом современное состояние Германии чревато серьезными опасностями. При всех предпосылках величия и мо­щи она в конечном счете оказывается бессильною и беззащитною против всяких внешних влияний, я мог бы пожалуй сказать - против всякого нападения извне.

   У Германии есть страшный враг, который подобно прожорливому коршуну подстерегает ее гибель. Чтобы дать отпор этому врагу, ока нуждается в объеди­нении всех своих сил, во всем напряжении своего порыва к сво­боде, но до сих пор она тщетно стремится к этому объединению, к превращению в целостный народ: она разделена больше чем на 30 кусков, и эти части управляются таким же числом неза­висимых монархов, династические интересы которых резко рас­ходятся с общими интересами Германии. Последняя для сопро­тивления русскому натиску нуждается в единстве, ей нужна дей­ствительная и решительная концентрация, и прежде всего ей требуется живое и длительное движение для обновления своей старческой больной крови, ибо только свежие жизненные соки способны скрепить в одно живое, сильное целое ее растерзанные и вследствие длительного отделения почти омертвевшие члены. Напротив инстинкт самосохранения царствующих династий нуж­дается в покое и в сохранении или точнее в восстановлении ста­рины: всякое изменение, выходящее за рамки пустой видимо­сти, грозило бы смертью их самостоятельному существованию. Поэтому органическое единство Германии может быть создано только немецким народом, ибо только в народе имеются кровь, сок, жизнь, тогда как немецкие монархи могут в лучшем случае осуществить механическое объединение, да и последнее еще весь­ма проблематично.

   Но что же мешает, могут мне возразить, что мешает немец­ким монархам сговориться для спасения Германии? Ответ прост: их взаимное, вполне обоснованное соперничество. Сущ­ность дипломатии заключается не в доверии, а в подозрении, и никто лучше самих дипломатов не знает, как мало у них осно­вания доверять друг другу. Разговоры о бескорыстном едино­мыслии немецких правительств звучат, разумеется, очень кра­сиво, но я только спрошу: кто этому верит? Во всяком случае не сами правительства, иначе им пришлось бы игнорировать соб­ственное положение и совершенно забыть историю. Не одни Франция и Россия выросли за счет Германии; кому не известна история расширения Пруссии? Может ли например Австрия позабыть, что Пруссия в конце прошлого и в начале настоящего столетия с своекорыстным злорадством следила за постоянными поражениями Австрии от французского оружия, и что она даже воспользовалась победою Наполеона и несчастным положением австрийской монархии для того, чтобы добиться пожалования ей великим победителем в дар провинции Вестфалии? Может ли ганноверское правительство забыть, что Пруссия бросала алч­ные взоры и на Ганновер, и что в 1806 году, хотя и на короткое время, она действительно завладела им с разрешения француз­ского императора? Может ли саксонская дипломатия забыть, что тa же самая